Нашы

Прабабушки

Это очень хорошо, когда знаешь, что была прабабушка. Что ты не просто взялся и есть, а был сформирован и выдуман, спроектирован и предсказан давным-давно. В поле, под выменем, у дровника и печи.

У меня была прабабушка. У меня было их даже две. Осознавать, что прабабушек у меня было целых две, особенно приятно. У них одинаковы были отчества-имена. И звали обеих Ульяна Павловна. Обе тридцати трех лет остались вдовами. Обе родили по девять детей.

Они друг друга не знали и так друг с другом и не познакомились. Ходили по разным полям, и коров разных доили, и из дровников разных брали на топку дрова. И жила одна на Украине, другая — в Котласе. На Украине о Котласе слышали, знали, что это далеко, но представлений о том, насколько, не имели. Потому говорили: это на небе где-то. Что-то вроде созвездия.

Обе Ульяны Павловны были компактны, у обеих с голоду дети пухли, и обе не держали обид. Корову держали, под мышкой — детей, а обиды пропускали сквозь ладони, не желая груз этот брать с собой.

Доказать желая свою любовь, дед говорил бабушке: «Я поведу однажды тебя знакомить с мамой моею, Ульяной Паллной», — которой к тому времени уже много лет не было на свете. Бабушка же, если дед вздумывал ее обижать, точнее — если она вздумывала, что он обижал ее, грозила сказать все матери, Ульяне Паллне. Дед смирел. Или бабушке казалось, что дед смирел. И на время она переставала грозить ему жалобами своей маме, угоревшей на печке еще в бабушкиной юности.

И так много разговоров было про одну и другую Ульяну Павловну, что почти познакомились они, наконец оказались на одном поле, у одного вымени и одного дровника. Что ж с того, что обеих давно не было на свете. Их не было только на свете, но не в помине. В помине они присутствовали. В помине дедушки — в целях доказательства любви. В помине бабушки — в целях усмирения деда. И в моем помине живут они, обе Ульяны Павловны, и задумывают, проектируют и предсказывают меня.

Переговоры двух симулянтов

Дед мой служил во флоте месяц, и одна из немногих фотографий, какая есть с его изображением, именно с флота — в тельняшке перед отплытием. Можно подумать, что только всю жизнь и морячил. А он валил лес, играл на аккордеоне и танцевал, придя с работы, не успев раздеться, под магнитолу: казачок, раз-два-три...

Дядя Коля, двоюродный брат родной бабушки, был капитаном дальнего плавания, а фотографии у него только с танцев, как будто к рекам и морям не имел он ни малейшего отношения.

В действительности дядя Коля морякам даже преподавал и написал Словарь судоводителя. На полке моих словарей стоит англо-французский, французско-русский и судоводителя. Потому я разбираюсь во всем по чуть-чуть — в английском, французском и дальних плаваниях.

Некоторое время назад дядя Коля задумал написать историю семьи. И стал собирать материалы. И все ему было горько, что не понимают вокруг зачем. А он не давал себе заболеть, одержимый работой, а когда заболевал-таки, то шагал по периметру больничного двора, думая, что надо бы узнать отчество тридалекой родственницы — не сложится без него картина.

С бабушкой по неделе они не общаются. Он просит ее рассказать о предках по своей линии, она начинает, но мысль ее улетает в неведомые архангельские дали, дядя Коля не поспевает и просит вернуться и повременить, бабушка нервничает:

— Я тебе больше не скажу ни слова. Все поперек.

Дядя Коля говорит в трубку задумчиво и утомленно:

— А ты говори вдоль или по диагонали.

Бабушка и правда начинает об одном человеке и месте, но через минуту переносит сцену в совершенно другой простор и персонажей меняет, и восстановить ход событий, сделать пересказ текста оказывается делом непостижимым.

Дядя Коля в силу нехватки времени ограничиться хочет основными фактами биографии, званиями и орденами. Каждая написанная бабушкой биография членов семьи длится, напротив, страниц пятнадцать и не содержит званий и орденов. Представляю лицо измученного дяди Коли, который открывает бабушкину рукопись, ожидая увидеть краткую информацию: «Володя играл на гармошке, Толя — на крышках от кастрюль». Он просил в ключе позитивном, а у бабушки прочитал: «Любимая мамы песня была: “Как умру я, умру, похоронят меня, и родные не узнают, где могилка моя. На могилку мою уж никто не придет, только ранней весной соловей пропоет”».

Вот дядя Коля с бабушкой поговорят, обсудят отрывок рукописи и неделю отходят. Дядя Коля разбирает пока, кем и кому приходится всплывшая в бабушкином тексте тетя Серафима, чем обосновано упоминание некоего Федюни Смирёнова и того, что его забодал бык.

Когда созваниваются снова, начинают беседу с побочных тем: погода, да сердце, да по комплименту друг другу сделают:

— Грамотный ты мужик.

— Мудрая ты, Фаина.

А уж там — про родню, а от родни, понятное дело, к письмам о родословной и к вопросу необходимости в них забоданного быком Федюни Смирёнова.

Полчаса, ну, час проговорят, а экзальтации — на пять дней. Дядя Коля бабушке объясняет свое состояние после сотрудничества примером из античной культуры:

— Фаина, такие богини ненависти в Древнем Риме были — эринии.

— Вот сам со своими едриниями биографии и пиши.

Осложняется дело тем, что у обоих — кардиостимулятор и сильно не попереживаешь, даже если захочется. Не могут позволить себе распереживаться.

— Я тебе, Коля, поперек не буду говорить, а буду симулировать с помощью сердца.

Дядя Коля, капитан дальнего плавания, учитель моряков и автор Словаря судоводителя, вздыхает и соглашается, со своей стороны обещая аналогичную симуляцию.

Лошади умеют плавать

Моя мама в детстве была похожа на родителей, а сестра ее, моя тетя, — на Александра-сына-Дюма. Тетю назвали в честь бабушки Гали, одной из старших бабушкиных сестер, которая пела под соснами, отбросив в сторону трость и раскинув руки, как сосна — ветви. Правильно, что тетю назвали так же. Я могу слушать в любой час, как она поет.

Когда собираемся на море, она заранее говорит: я запою вам лошадиную песню. И мы всячески стараемся время выжать, чтобы скрутилось и высохло поскорей, и воздух был густой и терпкий, и мы бы лежали на глади морей.

В эту песню собрана вся печаль. Лошади умеют плавать, но — нехорошо. Недалеко. На нас сходит сначала волнение, к середине — ужас, к концу — в трюме, добрыми мотая мордами, — случается срыв. Тетя обыкновенно поглядывает за нашей реакцией, не поддаваясь слезе. Иногда и ее проберет, конечно, в трюме, добрыми мотая мордами, но в основном нас.

Тетя откладывает пение по мере того, как растет наше желание услышать песнь. Стоит нам поссориться, она тотчас грозит никогда не спеть. Стоит чем-нибудь ей не угодить... Без нее не звучит эта песня. Без нее этой песни нет. Слова есть, стихи есть, а не мотают лошади мордами, начиная только в ее присутствии.

Повздорим, бывает, лежим, на обои смотрим. Возьмет тетя тихонько, всколыхнет упругую тишину: Шел корабль, своим названьем гордым, — и мгновенно внутри щемит. И комната кораблем становится, и тыща лошадей мотают в гостинице мордами, и...

Но оборвет, снова вспомнив, что не заслужили ее песнь, и зевнет, оставив нас смотреть на обои, которые к тому времени порядочно расползутся, начав напоминать лошадиные глаза.

Как баба Маша учила пиво пить

День рождения бабы Маши выпадал на двадцатые числа июля. День рождения ко времени, традиционно отождествляемому со старостью (есть люди, у которых старость не наступает во всю жизнь), она начинала праздновать с двадцатого числа и продолжала вплоть до тридцать первого. В июль по этому поводу вложено максимальное число дней. Так смог бы не каждый. Праздновать — умение. Праздновать семидесятилетие в течение одиннадцати суток и при этом не уставать — дар.

Самой большой заслугой бабы Маши было то, что в празднике не было времени, словно конец июля не начало сбора урожая и не надо было вставать, как только заскребся по дому луч солнца. Время ретировалось, скоро поняв, что оно — единственный непрошеный гость. Остальным гостям были рады. Даже к празднику не привыкшие могли к нему причаститься, узнать мощь и правду его.

Там присутствовали гости разного порядка. Наяву пришедшие и вызванные памятью. Пришедших, как бы много ни собралось их, неизменно оказывалось меньше тех, из памяти. Чаще всего баба Маша вспоминала свою маму, сестер и брата, моего дедушку. Она была главным источником рассказов о дедушке. Первоисточником. И помогала избавиться от нехватки дедушек, возникшей из-за того, что не пересеклись в жизни с дедом.

Основная часть праздника отведена была вареникам и песне. Баба Маша лепила самые правильные, раздававшиеся вареники. И уж не знаю, в силу этого ли свойства или другого какого-то была, хоть и двоюродная, родною. Песни пелись на украинском, песенном по природе своей языке. Начнешь прозой, дав слово себе додержать до конца фразы заданные ритм и интонацию, и не заметишь, как сбился на песню. Песня бабушки Маши журчала и колосилась. О чем она была? О чем-то вечном, о невиданной, неистовой красоте, о свободе. Конкретнее не скажу, потому что затерлось, выветрилось. Я думала — запомнится. А вот забылось. Зато помнится другое: то, что пива не пью я с пяти лет. Вот как это случилось.

Каждое лето приезжали мы в Котлас (это как космос, только под Архангельском) к бабушке Маше.

Мы, дети, и моя бабушка оставались у нее на ночевку. Иногда смотрели футбол. Набирали на тридцать пятой минуте второго тайма ее сына; звонящей выбиралась она: на нее накричать ни у кого голосовые связки не поднимались. Спрашивала за всех: «Наши-то, Колюшка, в красном?» Затем наряжалась — клипсы, юбка шитая, искусственные косы. Ночью спать — под ковром и иконами. Маленькие — голышом.

И вот с утра как-то раз пиво баб Маша нам предлагает. Моя бабушка так и села с застывшим в губах «едрить». А баба Маша, сама не пьющая, сухари уже открывала, на каких значилось соответственно, что к пиву подойдут. С сестрами переглянулись, приняли по стакану, торжественно став малолетними пьяницами из благополучных семей.

Одни пили. Бабушки — нет. Моя — едит твою за ногу — отплевывалась. Баба Маша улыбалась невозмутимо.

Она была бабушке золовка, мужа сестра. Вернее — золовочка. Ни один из насупленных терминов — золовка, невестка, свекровь — к ней никак не относился.

Поехали на ее родину, Украину. Проводник заходит в купе. А утро же, у нас рацион, пиво по расписанию. Глаза у него как крышки от пива сделались, по краям резные, с нарисованным вместо эмблемы ужасом. Видит: дети пьют, бабушки — нет. Одна — руки на груди — к окну отвернулась, другая — в клипсах — ложки внукам достала: к пенке.

Вечером, на стоянке, ввели в наше купе мужчину. Свободное место имелось: младшая сестра спала с бабушкой в обнимку. Мужчина был довольно галантен и в неменьшей степени пьян: сделал по комплименту и попросил испить принесенную бутылочку пива. Тут моя бабушка не выдержала и отправила его вон. Пообещал, вздохнув: как вернется, не услышим ни звука.

Как только начали засыпать, донеслись размышления соседа. Толкая себя на вторую полку, он поведал об устройстве комбайнов, народных приметах и преимуществах маршрута Котлас — Киев над рейсами Киров — Сыктывкар.

Когда проезжали под мостом, водрузил себе на голову кошелек (к деньгам, примета такая) и не преминул в благих целях совершить ту же операцию в отношении спящей внизу моей бабушки.

Наутро баба Маша вынула новые две бутылки, а сосед стал за происходящим левым глазом следить (правый пострадал в пертурбациях ночи).

Каково было его удивление, когда от предложенной мне пинты я отказалась. Подумала: до того однажды напьюсь, что положу кошелек на лоб чьей-то бабушке. А если попадется хоть чуть похожая на мою, можно сразу и долго жить приказать. Беспьянственно и долго.

На Украине спали на сене. Баба Маша рядилась в платья и плясала на желтом поле под аккордеон. Взрослые пили самогон. Мы не слушались бабу Машу и пива не пили. Она не настаивала.

Пива с тех пор не пью. Раз только — поминали бабушку Машу. Девятого марта, после мирского праздника, отправилась в церковь на святой праздник — поскользнулась, не дойдя полпути до праздника. Вот уже много девятых март и в остальные дни года она подсказывает, какую дорогу выбрать, чего лучше не делать и остановиться на каком по счету варенике.

Иногда представлю: поля желтые, платки цветастые и изумрудные клипсы. И как увидимся на недалеких днях, и как расскажем ей, что мы и там, и там, и еще вон там были. Мед, пиво... Ну, баб Маша поймет.

Любовь к справедливости

Бабе Нине, самой старшей из оставшихся сестер бабушки, был день рождения. Исполнялось ей девяносто. У бабы Нины специальностей было много, только за последние полвека она заведовала столовыми, швейной фабрикой и хлебобулочным комбинатом. Еще еженедельно, несмотря на грыжи, полученные при выгрузке вагонов, ездила на дачу и заговаривала знакомым недуги при случае.

Сильнее всего в жизни баба Нина не любила пьянства, любила же — справедливость. Если бы она не была директором хлебобулочного, то стала бы верховным судьей, потому как всегда готова была распрямить погнутую справедливость.

Однажды баба Нина намерилась ехать на дачу, на Бумажный разъезд, названный так из-за близости целлюлозно-бумажной фабрики. Валил снег, перрон стоял нечищеный, баба Нина упала. Пока ехала скорая, она не думала о переломе, а составляла текст жалобы на руководство вокзала в окружной суд, переданный доктору. Дело выиграла, получив компенсацию в шестьдесят тысяч и снарядив жителей города перроном, от которого снег летит, не успев приземлиться.

И вот наступает ей девяностый день рождения. И она, грыжу затянув, собралась уж на дачу, но звонят дочери, внуки, зятья и просят повидать и поздравить. Тогда баба Нина отставляет сумки и спускается посидеть возле дома, посмотреть на солнце и там подождать родню. Эта мысль не сама является в голову бабе Нине, бабе Нине мысль является как раз противоположная: начистить картошки, сала поджарить, ягод помыть, но семья уговаривает ее хоть раз в девяносто лет устраивать себе отдых.

На лестнице она пытается медлить: не надо спешить на автобус, руки непривычно легки без корзин. Неожиданный отдых доставляет ей немало забот. Отпирает баб Нина наружную дверь, силится улыбнуться солнцу, но вдруг замечает — у дома нет скамейки.

Ее, возможно, там и не было никогда. И в иной день баба Нина и не подумала бы усесться. Но она неожиданно обнаруживает для себя работу, и ей от этого вмиг легчает, и она решает во что бы то ни стало добиться столь ею любимой вещи — справедливости.

Именинница взлетает на четвертый этаж, ищет, стоя на табуретке, номер жилищной конторы и, запыхавшись слегка, звонит, держа готовую смету расходов. Звонит баба Нина со своего второго телефона: первый известен домоуправлению, не столь к справедливости склонному, и добавлен в особый список. Конторщики передают друг другу аппарат с голосом бабы Нины, возмущенным отсутствием у подъезда скамьи:

— Захотелось присесть, потому ч... потому что... — Со словом «устала» не был знаком ее лексикон. — Потому как всякий же человек должен иметь крышу над головой и скамейку под задом!

Во время вечерних поздравлений баба Нина то и дело подходила к окну — криком в форточку поправлять работников. Если расчет неверен, подгонять, подбадривать и, судя по беззвучно шлепающим губам, еще и заговаривать от пьянства цикламеновые их лица.

Наутро у дома сохла крашеная скамья. Баба Нина улыбнулась, прищурилась солнцу и понеслась, зная, что впоследствии на скамью едва ли сядет: некогда будет; и вещи класть не станет: жалко, только возле, не на нее, в сторону первого автобуса.

Змейка

Змейка была уж обыкновенной и жила под домиком бабушки Оли, папиной мамы. Путешествовала по крыжовнику, сторонилась голых стволов. Вместо двери в доме висела сетка, чтобы комары не налетали. А змейка-то не комар, заползет — не поймаешь.

Бабушка Оля, впрочем, не пыталась ее ловить. Оставаясь один, много теряешь, но приобретаешь общение тех, кто никогда бы не стал общаться, будь ты хоть на один больше.

Нам не хватало бабы-Олиного тепла. Возможно, в ней было его недостаточно — тепло ведь тоже откуда-то надо брать, и явно не из детдома, где она воспитывалась. Когда ездили с папой в сторону дачи, бабушка Оля почти не говорила, а все смотрела в окно, не убирая с щеки стекающий солнечный свет, — пыталась восполнить тепло, в ней недостающее?

Домик, кусты, овраг. Худенькая бабушка, красная в щеках — пятна от аллергии: работа на химическом предприятии.

Под порогом струится: змейка таится, следит. Всякий раз на время теряет к бабушке Оле доверие, не вылезет по несколько дней, пока та не перестанет вполголоса вспоминать о нашем приезде. Когда шепот смолкает, чувствует змейка: баба Оля снова одна, и, пожалуй, еще однее, и ползет к ней — посмотреть, как она там, помолчать — глаза в глаза — о чем-нибудь.

Потом бабушка Оля отвернется к стенке, не боясь, что змея укусит. Даже радостно, что в доме кто-то. С людьми-то оно тяжело, а вот со зверьем... Раньше — собаки: папа с Севера привозил лаек. Больше других любила черного с белым — Поля.

Бабушка Оля ждет весны — ехать на дачу. «К крыжовникам, сливам», — скажет вслух. «К змейке», — про себя закончит. Купила белье на постель — в подсолнух, — ждет.

Ждет, греясь в солнце, змейка — когда погустеют кусты крыжовника да как приедет бабушка Оля.

Бабы Оли не стало первого марта. Участок с оврагом и разросшимися кустами не продается. Как только туда заезжали, змейка выселяла в срок нескольких дней. Потому и ныне хозяйство там ведет она.

Вышла

Бабушка не хотела выходить поначалу за деда. Она не очень-то верила после первого брака в пахшее перегаром понятие замужа и воспитывала сына Сашу сама.

Дед же (в перспективе) все выдумывал шутки, чтобы она согласилась: преграждал дорогу, залезал в окно, а устав, придумал самый действенный метод и забил бабушке дверь.

Он подошел к вопросу основательно. Перво-наперво вложил на место, где ключ совершал кувырок, вату; закрепил конструкцию спичками и потер, пожалуй, руки, любуясь фокусом.

Бабушке было нужно вести куда-то сына Сашу. Деда это не убедило снять с двери бронь. Он сидел на лестничных ступенях, смотря поверх почтовых ящиков в щелку неба, проглядывавшую из окна. Бабушка в это время ему кричала:

— Вот как выйду!

Он говорил спокойно и, можно предположить, по дороге сорвал былинку и перекатывал ее во рту, потому отвечал слегка невнятно:

— Выходи. Только сразу за меня.

Потом поправлялся:

— Выходите. С Сашей.

Бабушка шикала сыну Саше, чтобы шел в комнату, и продолжала тише:

— Как же. От первого мужа сын.

Дед продолжал так же расслабленно:

— Еще раз повторяю: с Сашей.

И, поняв, что не оставил бабушке путей для отступления, позволял себе окончательную шутку:

— Без него я вообще тебя, может, не приму.

Бабушке было очень нужно вести куда-то сына Сашу. И она вышла.

Со свадебным путешествием бабушка с дедушкой припоздали. Они припоздали на двадцать лет. Потому что некогда — эвфемизм для понятий «дети, работа». Но важное это событие никак нельзя было пропустить, это было бы противоестественно и противозаконно.

Их свадебное путешествие включало Петербург и Украину. Готовились задолго (считай, за двадцать лет) и были подготовлены лучше других пар, отправляющихся в подобные путешествия.

Дедушка на вокзале зашел в пекарню, и звуком первого свадебного путешествия молодоженов (у них к тому времени зубы не обладали уж такой крепостью) был хруст обветренных пирожков. В купе дед смотрел на бабушку и в окно, спохватывался и начинал описывать развешанные над полотном железной дороги пейзажи, он отмечал бабушке, прожившей в этом месте дольше, что здесь удивительная природа. Бабушка комментировала: «Ну и артист».

Дед в Питере однажды уже был и чувствовал себя почти что экскурсоводом, то есть говорил: «Вот это, Фаина, дом, в нем семь этажей, я уж в прошлый раз произвел подсчеты». Бабушка довольно кивала: она работала бухгалтером и к цифрам относилась с трепетом.

Затем пожили какое-то время на Украине. Но по привычке вставали рано, шли на сенокос или к пасеке — месту, где хоть отчасти оправдывали название медового месяца.

Бабушка говорит, что мужчин, если по совести, не любила. Что в основном они ее. Что на ней были домашние дела и годовой отчет, а на любовь не хватало. И так и не хватило, пока жил дедушка, с которым они, как старик со старухой, прожили тридцать три года.

Недавно произошел случай. Скажем, что в отношении алкоголя бабушка строга. Внуки в ее присутствии, даже если присутствие их на свете длится уж тридцать лет, наливают в стаканы морс. Развелась она с первым мужем как раз потому, что вино пил.

Подошел на улице старичок, предложил понести сумки, зачем-то заметив попутно, что жена его давно умерла и что в рот не берет ни капли, на что бабушка, не ответив, пошла через светофор и, посреди дороги остановившись, крикнула: «А я-то пьющая», — подняла в руках пакет, в котором стеклянным звуком друг об друга ударились банки солений.

Она обделила любовью деда, отдавая себя детям, делам и годовому отчету. Только теперь ей есть время подумать о том времени. О том, как бы жили теперь. И что еще тридцать три бы прожили. И берут ее сомнения, что не любила никого из мужчин.

Розовые пряники

Из всех сладостей бабушка признает только пряники. Их можно и всухомятку, и к чаю, и с молоком. Нужно на пряник надавить предварительно — несильно, чтобы начинка показалась, но не вытекла, и обдало бы запахом мяты, или варенья, или еще чего. Закрыть глаза, запить чаем или молоком или так, всухомятку, и слушать бабушку.

Стояла зима, и хлеб промерзал, словно сам был снегом, и вяло топила печь. Сидели дети и мать, холодом убаюканные. Но вот открылась дверь, и в ней — старший брат Валя совсем еще маленькой бабушки.

Нам с сестрой особенно нравилось слушать про него. Мы с бабушкой спать ложились, ложились все поперек — не хватало места — и за уши ее дергали, вереща: «Ушки-ушки-ушки-ушки», — уснуть без этого не могли, а бабушка рассказывала старое и песни пела, и все грустные, и говорила такое, про будущее свое такое что-то, что мы, отвернувшись, плакали долго-долго, а она пела все, грустное все пела, а мы пока тихонько плакали. Затем брали ее за теплые, не проколотые, растянутые от наших усердий уши и просили: «Бабушка, ведь ты никогда не? Поклянись, бабушка. Нашим здоровьем». Успокоившись же, предлагали порассказать еще о брате ее Вале, самом бесстрашном герое историй бабушки и нашего детства.

В пять лет отправился с детьми в лес, и ему не понравилось. Уж не помню теперь что — лес или дети, в совокупности, видимо, и он свернул на дорогу, которая, думал, к дому вела. Искали пять дней, мать ходила к знахарке. Нашли: Валя был живой. На другой раз он запутался об уздцы и час ехал вниз головой на лошади.

Теперь перед нами в вечернем рассказе бабушки выросший Валя. Он служит в части неподалеку и, когда солдатам раздали по несколько пряников, начальство не уведомив, побежал домой. Куртки не снимая, подносит вспухшие, потресканные морозом руки к огню, поворачивает их на свет печи. В искрах сияют два розовых заиндевевших пряника. С места не двигается: к валенкам примерзла нога.

— И ни одного не съел дорогой, — говорит бабушка, поднимаясь из толщи воспоминаний.

И мне в момент становится непреодолимо стыдно, что не утерпела и, выйдя из магазина, съела два, и еще за одним потянулась, и я решаю не смотреть пока на бабушку и, прожевав, только слушаю, как давит она пряник, смачивая его чаем или молоком.

Умножение

В Анапе сестра почти не выходила из моря, хотя вода к тому времени еще прогрелась не до конца. Мама дала задание бабушке: обучить внучку таблице умножения. На это бабушке отводился двадцать один — три на семь — день. Бабушка чувствовала свою ответственность.

Иногда сестре было не избежать умножения и в воде. Нанырявшись на глубине, двигалась она к берегу, где к ней подплывала бабушка: «Шестью восемь...» Не надо объяснять, почему сестра плавала даже тогда, когда над морем был вывешен красный флаг. Бабушка и сама способствовала тому, чтобы мы в красный флаг купались: у нас всего двадцать один день на море, как можно хоть одно купание пропустить! За выученный столбец бабушка поощряла.

Ближе к вечеру набережная (а ведь вечер — такое время, когда завтрак еще не скоро, а от обеда уже далеко). За рынком, в стороне от дороги, торгуют выпечкой. Запах вареной сгущенки смешался с солоноватым морским воздухом. Мы с сестрой убегаем вперед, откуда тянет сгущенкой, и возвращаемся к бабушке. Мы ничего друг другу не говорим, разве что одними глазами — о сгущенке, и взглядом пытаемся передать ту же мысль бабушке.

Когда почти дошли до ларька, а воздух нестерпимо впитал в себя всю сгущенку и зовет настойчиво и призывно, сестра говорит:

— Предлагаю взять по одной булке на утро.

Бабушка смотрит вдаль. Она говорит: сбегайте посмотрите, что впереди, а я подойду тише. И мы бежим, и бежим только первые метра два, а потом замедляемся, потому что по мере удаления запах сгущенки перестает, и переходим на шаг, и глаза только наполовину открыты, половина другая — в блаженстве.

А потом обратно бежим, потому что знаем прищур бабушки, и теперь главное — не пропустить, как она, уже купив молока, у ларька просит: по две с вареной сгущенкой. Мы стоим поодаль, ее не разоблачая, и произносим по пути:

— Как договорились, по одной и на утро, — и друг другу с сестрой помогаем нести пакет, и так трое все зная, сколько там булок и что уже через гору, дорогу и переход мы дойдем и бабушка разрешит каждой съесть сразу по две.

Крем-брюле

— Весна — лучшее, что могло случиться, — говорю я, подставляя лицо ветру для поцелуев.

— После Марка, — поправляет сестра, гладя нашу палевую (не коричневую и не серую) левретку. Можно еще — цвета крем-брюле.

Бабушка говорит, он похож на крысу. Мама считает — на пса королей. В этом вопросе мы с сестрой целиком на маминой стороне.

У него не хватает зубов, а теми, что есть, сам он схватить едва ли что может. Но это детали. Он, пожалуй, поавантажнее с зубами-то выглядел бы, да леврету дареному в зубы не смотрят. Тем более когда дарит его судьба.

Он судьбу сам не то чтобы, верно, любит: надоумила выпрыгнуть из машины прежних хозяев и месяц на улице жить, пока кто не подберет. Но ему не к чему любить судьбу, это уж наша с сестрой прерогатива.

Бабушка внезапный подарок не чествует. Она не относится к разряду «любитель животных». Любила кошку Принцессу, безропотнейшую кошку, занимавшую ровно столько места в пространстве, чтобы существовать, другим неудобств не доставляя. Принцесса снесла подрезание усов, которые, согласно моим наблюдениям, закрывали ей горизонт. Но Принцессы к тому времени не было. Она ушла, чтобы не создавать никому хлопот, в лес, когда настало время. С той поры в семье и началось к животным однолюбие.

С детства навидалась бабушка крыс и не желает жить с их представителем под одной крышей. Причитает: могли бы пса и с зубами выбрать и без раскосых глаз. Мы в это время закрываем Маркуше уши. Глаза у него и правда раскосые чуть, и один, как сестра раз заметила, смотрит в прошлое будто, а в будущее — другой, причем последний порядком подводит.

Бабушке часто сны снятся. И все неправдоподобные, вроде: засыпаю и вижу — внучки моют полы...

Уезжая на море, отдали Марка друзьям. Бабушка с ним остаться не согласилась. Вернувшись, мама отправилась в дом, а мы с сестрой — забрать Марка. Но тут друзья сказали, что собаки у них нет. Мы ринулись к себе, не выслушав объяснения, по пути придумав объявление о пропаже, вспомнив, где лежит папино ружье — отгонять ночью лис, — и наревевшись вдоволь.

Близится дом. За забором, под елью, расстелено покрывало. На нем лежит бабушка. Боком, спиной к нам, подложив под голову руку. Приглядеться — возле ее груди дремлет Марк, а она качает его и — прислушаться — напевает одну из песен, какими баюкала в детстве нас.

Позже объяснила: был в день нашего отъезда сон ей, что пора прекращать собачиться. И пса у друзей забрала. Пока не было нас, зубов не надевала — из солидарности с Марком — и очков тоже, чтобы не замечать раскосости глаз. За неделю Марк убил на участке крысу (уж не знаю, как это ему удалось, но точно не зубами) и навсегда избавился от подобной клички, сразу перейдя в разряд королевских собак, палевых левреток, можно сказать — бабушке тоже начало так казаться — цвета крем-брюле.

Спит дом

Спит мой большой дом, промерзший за время сна: остыла главная жилка его — печь. Но вот начнет просыпаться: тихо проминается под бабушкиными шагами пол. Бабушка почти не спит ночами, так разве что, полежит с глазами закрытыми, а потом откроет и станет смотреть, как ссыпается в утро ночь. Передумает все, о чем думала, — счет уже на сотни ночей.

Папа тяжелым шагом спустится по лестнице и станет умываться, разливая воду кругом так, что с непривычки незнакомые люди проснулись бы. Папа и нас учил умываться подобным способом, но не усвоили — к сожалению папы, к счастью остальных обитателей.

Папе с бабушкой желательно не столкнуться. Это желательно для спящих еще членов семьи. Папа с бабушкой полюбовно общаются только в первой четверти ночи, после того, как бабушка папу оставит несколько раз в дураках, выйдет к окну и скажет, увидев из-под темноты стоящий у дома папин катер для рыболовства, который он назвал Фаиной — в честь бабушки. Катер папой еще не опробован, и, если не станет ловиться рыба, папа вспомнит известное: «Как катер назовешь...»

Спят с сестрой мама. Сестра больше всего любит великое это дело — спать и совершает выбор между любым другим занятием и сном в пользу последнего. Что ей снится, раскинувшей руки? Сон как танец — разметались волосы по подушке, голова на боку. Мама спит, передав талант ко сну сестре и сама его не утратив. Безмятежен сейчас их сон.

Но вот столкнутся в коридоре бабушка с папой, и, так как время хороших их взаимоотношений еще не пришло и наступит только в первой четверти ночи, разразится большой утренний взрыв, разнесется осколками криков, рассыплется ругательствами бабушки и эхом молчания папы. Бабушка, чей настрой сбит встречей (не виден пока из окна катер ее имени), у лестницы крикнет спящей части дома, что та занята тунеядцами. Вынут руки из-под голов мама с сестрой, посмотрят на часы и, увидев там цифру, с тунеядством, с их точки зрения, не соотносимую, обратно заснут.

Папа к тому времени расшторит кухню (издалека видно крышу катера), уйдет. В душе бабушки уляжется, она сядет любоваться и готовить хорошие слова, которые папе скажет вечером, не забывая в мысленном втором столбце отмечать попутно выражения нелицеприятные, предназначенные для произнесения в первой половине дня.

Папина поэзия

Папа папы папе писал: обнимаю крепко-крепко. Папа папе его писал: целую крепко-крепко. Папа папы папу на рыбалку водил и учил любить р