Наследство

* * *
За листвою порыжелой облупившихся хором, где
в горячке батя в белой с финским бегал топором, где
топтал пиджак с изнанки, падал в мокрую траву и кричал:
«Введите танки, танки русские в Москву!» Знали батю,
уважали, не побил его народ, извинились, повязали,
покурили у ворот и не в Лондон или Ниццу, не в поселок
Звездюли, в городскую психбольницу с уваженьем
отвезли. И привязанный к кровати в психбольничной
тишине, он лежал в худом халате как на танковой броне.
Но без злобы и подлянки из небесных лагерей он кричит:
«Введите танки, танки русские скорей!» Я башкой ему
киваю, не бросаю одного. Понимаю, понимаю батю
бедного мово.


* * *
Памяти о. Василия Гоголушко

Из всех полегших за Россию в глухие, темные года (у Бога
смерти попросили, наверно, многие тогда. Сибирь как
яблоню трусили, в поселках томских храмы жгли) из
всех полегших за Россию мне жальче эту соль земли.
В тайге сентябрьской и апрельской среди багульника
и хвой лежит в воде священник сельский с отрубленною
головой. Из всех полегших за Россию — не за понюшку
табака, — приснился мне отец Василий, убитый томской
Губчека. Кому по вере и по силе, а он у Господа в раю.
Идет-несет отец Василий в холстине голову свою. И что
мне с этой головою, в какую мне сокрыть траву за
Искитимом, Луговою усекновенную главу? Прости меня,
отец Василий, что разумею, но дышу. У всех полегших
за Россию себе прощения прошу. Отец Василий, это ты
ли? Ты отпусти мои грехи, мне протяни Дары Святые
из замерзающей реки. Дожди падут, снега растают,
где народился — то люби. Плывет гусей шальная стая,
и нету храма на крови. Журчит-течет вода святая по
Искитиму и Оби.


* * *
Няня с папой на выцветшем фото задают немудреный
размер, и заводишься с полоборота, окунаешься в СССР.
Никакой по нему ностальгии, пусть о длинной стальной
булаве, как о родине, плачут другие, я родился в России,
в Москве. Плакать нечего после гулянки, погуляли —
любите ворье, мое детство на узкой Солянке — дорогое
наследство мое. Сколько мы по стране колесили,
с каждым городом были на «ты», я из поезда видел Россию, я
глядел на нее с высоты, но, наверное, в том-то и дело, что
важней мне сегодня стократ, как она на меня поглядела
из-за низких орловских оград. В день весенний, в снегу
ноздреватом, в марь сухую и в дождь ледяной ощущаю
себя виноватым перед ней непонятной виной. Чем, не
знаю, я ей не потрафил, было грешным мое житие, но
в крестильной воде фотографий принимаю крещенье ее.
Все мы полили кровью и потом — ее войнам и стройкам
родня. Но крестьянка со старого фото с тихой мукой
глядит на меня.


* * *
Из дубового комода
утром выпало само
от шестнадцатого года
в адрес бабушки письмо.

Поискал — а там их много,
не пускают в отпуска
с гренадерского седьмого
Самогитского полка.

На высотках безымянных
фронтовая полоса,
на шатрах на полотняных
украинская роса,

где-то танцы, обниманцы,
где-то смерть на рубеже,
Ленин в Цюрихе, германцы
под Черниговом уже,

эшелоны и шевроны,
мат частей передовых,
и галунные погоны
на шинелях полевых,

полусвернутое знамя,
кони, бронепоезда...
Ничего о нем не знаю —
не узнаю никогда...


* * *
А если вправду подсчитать,
кому спасибо начертать,
что жив и в силе, —
спасибо, Ольга и Максим,
а больше всех, скажу за сим,
Анастасия.
Спасибо Юре и Петру
и медсестре, что поутру
иглу вонзила,
и целовала впопыхах,
и бабке той, что на руках
меня носила.
Спасибо лету и зиме,
спасибо лесу и суме,
тому вокзалу.
Спасибо дому и двору,
а медсестре, что поутру, —
уже сказал я.
Спасибо всем, кто рядом был,
спасибо тем, кого забыл,
кто не был рядом,
кто целовал, кто бинтовал
и кто руки не подавал,
кто брызгал ядом.
Спасибо вам, спасибо вам
за мед и жало по губам,
что жив и в силе,
мои враги, мои друзья,
моя Москва, моя семья,
моя Россия.


* * *
В хлеву, объятом тишиною, где за стеной бурчал ручей,
я спал с беременной женою, и слаще не было ночей, чем
на овечьем одеяле, с овчиною под головой. И звезды
плавкие сияли через дыру над ендовой. А под горой
жевало стадо, свистали птицы на горе, и было все, что
было надо по невзыскательной поре. И понял я, как тот
калека, живущий харчем поездным, как мало надо
человеку под небом ласковым земным, неважно — хмель
пускает плети иль реки схватывает льдом... Но вопреки
прозреньям этим я землю рыл и строил дом. Я забывал
закут овечий, судьбу московскую кляня, и Русский Круг
держал за плечи железной хваткою меня. Я жизнь свою
переиначил, я душу выпустил — лети! И Русский Крест
мне замаячил в конце неровного пути. Но та светила мне
прореха, и та хранила ендова, и чудом прожито полвека
и переплавлено в слова.


* * *
Между низким и высоким, за леском и коноплей, за
полегшею осокой, за засохшею землей, где глядят глаза
косые в погребки из-под руки — пропитые, пропитые
голубые васильки, — хорошо лабать и шляться, водку
пить и горевать, чушь лепить и ухмыляться, пьяным
к дому ковылять, в той часовне помолиться, с тем
полаяться ментом, дернуть ночью из больницы
с недошитым животом. «Научи меня, Расея», рвать
кафтан не по плечу, отрываться, не косея, улыбаться
палачу, научи меня — неброско, опершися о забор, не
бычкуя папироску, твой прослушать приговор. И уйти
в сырую темень, за которой синий свет, вместе с теми,
вместе с теми, без кого России нет...