Не забывай меня, мама...

* * *
И если чума, и если война,
И если горящий куст,
И если в крови и пепле страна —
Не я от нее отрекусь.

Лол, нам в перспективе обещан рай,
Но все чиновники врут.
Но как я русский есть самурай,
То я остаюсь тут.

И вспашет «Градом» землю весна,
И кровь побежит в ручьях.
Но если рухнет моя страна —
В обломках погибну я.


* * *
Хорошо, что я никогда не хотела детей,
А то посмотри — бежит он на небеса,
Дева Мария усыновит, укроет его теплей,
Погладит по опаленным его волосам.

А он бежит, а мне-то все кажется: мой.
Потом облегченно вздыхаю: я ж пустоцвет.
Сердце мое перепахано этой войной.
Уже почти не болит, словно его и нет.


* * *
Из меня не получится хорошего русского.
Вообще ничего хорошего.
Мчит машина, бьется из окон музыка,
По луганским дорогам изношенным.

Едем с пацанами в форме, совсем молодыми,
Между боевыми и боевыми,
И вроде как смерти нет, и июнем веет.
Никогда не любила лицо свое, не любила имя,
Но, пожалуй, нашла что-то важнее.

Двадцать седьмое мая, холмы, отроги,
Отзвук ястребиного крика.
Бьет на выход гаубица «Гвоздика».
Это я, это Анечка, следы на луганской дороге,
Цветущая ее земляника.


* * *
Его звали Максим,
И он был контрабандистом.
Когда началась война,
Ему было тридцать.
Меньше года
Он продержался,
Недолго.
Под Чернухино
Он вывозил гражданских,
Его накрыло осколком.

Мне потом говорили тихо:
Вы не могли бы
О нем не писать?
Все-таки контрабандист,
Бандитская морда,
Позорит родину-мать.

Ее звали Наташа.
Она была из Лисичанска.
Прикрывала отход сорока пацанов.
Ей оторвало голову —
Выстрел из танка.
Они говорят о ней,
Губы кривят,
Чтобы не плакать снова.
Она была повар и снайпер.
У нее не было позывного.

Ее звали Рая,
Художник,
Ей было семьдесят лет.
Жарким августом
Перед всей деревней
В обед
Ее били двое —
По почкам и по глазам,
Черный и рыжий,
Искавшие партизан.
Она ослепла,
Но все-таки выжила.
Даже успела увидеть
На улице тело рыжего.

...а с тем,
Кто предатель,
А кому давать ордена,
Разбирайтесь, пожалуйста,
Как-нибудь без меня.


* * *
Мы думали, что живем в эпоху безволья,
что мы кто угодно — но никогда не солдаты.
Но потом наши братья взяли палки и колья
и вышли на автоматы.

Война выбирала нас. Мы были художники и поэты.
Мы не умели воевать, но быстро учились.
И нет у войны романтики, никакой романтики нету,
только ветра степного примесь

да горечь утрат. Мы стали злы и расколоты,
научились делать перевязки, вставать по тревоге,
и было сухое, безводное летнее золото,
и были истоптанные дороги.

И была дорога вперед — помалу, упрямо,
через снега, через жгучее, злое солнце.
Эпоха выбрала нас. Не забывай меня, мама.
Я не знаю, кто вместо нас вернется.


* * *
Посудить по признакам по внешним —
Время лета, радости и мира.
Белое сухое и черешня.
В батальоне сняли командира.

Это не конец всему, конечно.
Просто все любили командира.
Белое сухое и черешня.
Мирная московская квартира.

Просто я вернусь туда, в сухое,
В выжженное, желтое, степное.
Пела девочка в церковном хоре.
Вычищали сукровицу с гноем.

Как там все при новом командире?
Я хотела счастья и ребенка.
Девочка считала: три, четыре,
Прыгала по классикам к воронке.


* * *
Сказали: «Не говори “баба”.
Плохое, некрасивое слово».
Но любым другим меня обозначить — слабо.
Я же не девка, замужем была, чего тут такого.

Я же рыдала, когда муж уходил на войну.
Я же его ждала, готовила щи-борщи,
Какая из меня леди или там фрау, ну.
Плачь. Снаряжай. Корми. И молчи.

Я русская баба, плачущая о каждом,
Кто не вернулся. Воющая в подушку.
Бесплодная баба, что навеки однажды
Кончится — и кто помолится за мою душу?

Нет, я была поэтессой из Ленинграда.
Шляпка, мундштук, открытые платья.
Я до сих пор сыграю так, если надо.
Но я — русская баба, всехняя мать я.

Коли не подвезли другого мужа и сына,
То вы, двадцатилетние, мои дети.
Слезы капают на копье, такая судьбина.
Не худшая, в общем, на свете.


* * *

Артему «Ли» Ященко

Приказы в радиоволнах
Летают, как горький стих.
А мальчик уходит в подсолнухи,
Воин уходит в подсолнухи
И растворяется в них.

В желтых их круглых лицах,
В пыли иссохших степей —
Уходит, чтоб раствориться.
Смерть, он не твой. Ничей.

Никому не принадлежащий,
Только желтому морю сонному —
Уходит под звук заряжания
Пулеметных патронов.

И солнце на желтых волнах
Спорит с тенью и смертью.
А мальчик уходит в подсолнухи,
Воин уходит в подсолнухи,
Становится степью.


* * *
Когда самый лучший уходит,
Уходит за яблонев цвет,
За реку Оскол и за реку Лету,
За много оставшихся лет,
Остается спасать котов
Из Светличного и Попасной,
Остается идти туда, где ты нужен,
Туда, где опасно.

Глаза у него были серые,
Как Балтийское море.
Прицельный взгляд —
Как звук на затворе.
Нет у меня больше слов.
Остается спасать котов.

Мы все тут само-
Мобилизованы очень давно.
Про нас покажут
Патриотическое кино.
И скажет критик: «Вот это лажа».
А мы уже
Ничего не скажем.

Спасай котов,
Люби и молись.
Наши мертвые уходят за синие реки,
За синюю высь.
Мы увидимся и пригодимся,
А пока остаются сны.
Господи, мы такие маленькие.
И все же зачем-то нужны.


* * *

Игорю «Закату» Алькину

Пока превращалась в красную линию кровавая нить,
Пока, скрежеща, переламывалась эпоха,
Я молилась, чтоб не пришлось тебя хоронить,
И действительно опоздала на похороны.

Время пройдет, прирастут дубы годовыми кольцами,
Будет стоять памятник молодому солдату.
Я как-то спросила: «Почему ты пошел добровольцем?»
Ты пожал плечами: «Открыли военкоматы».

А двадцатого сентября над тобою сложились стены,
И война побежала дальше большими скачками.
Вот и всё, что я могу рассказать про великие перемены.
И еще я не знаю, как посмотрю в глаза твоей маме.


* * *

«Закату» и его маме Надежде

Звали ее Надежда,
учительница в школе.
И был у нее ласковый сын сероглазый.
А когда началось — на временном расколе, —
ушел на войну, не сомневаясь ни разу.

Отложил мечты когда-нибудь доехать к Байкалу,
отложил мечты — повзрослею, мол, подрасту.
И слышался сердца стук и колесный стук.
И большая страна за окном вагона мелькала,
и было ему тридцать три.
Как Илье Муромцу или Христу.

Когда она прочитала:
«Погиб самый светлый парень», —
Ей даже имя не нужно было — и так поняла.
И был сентябрь горячей кровью ошпарен,
и Оскол-река как из бутылочного стекла.

Звали ее Надежда, но надеяться было не на что.
Сползала по стеночке.

Хоронили в открытом гробу, сдержать не могла вой.
Господи, почему?
Господи, для чего?

А потом подошла — такая уже не юная
(Это Ее на иконах молодой рисуют, с Младенцем),
Говорит: «Я Своего тоже на руках баюкала,
Тоже потом хоронила — куда же деться.

А потом, — говорит, — восстал через три дня.
Так, — говорит, — и будет, слушай Меня».

И открыла Надежда глаза — а рядом более никого.
И только плат на плечах чужой —
сияющий,
огневой.


* * *
В запредельную тишину,
Оставляя след поцелуя,
Он ушел от нее на войну
И там полюбил другую.

А потом был последний бой
И могилой больше на свете.
И раздался двугласый вой.
И одна подарила другой
На память его браслетик.

И ни эта, ни та — не жена,
Потому что дорога кривая.
Это ж, блин, мировая война
И поэзия мировая.