«Неандертальца ищу...»

Повесть с лирическими и философскими отступлениями

Слоны и мамонты

Неандертальцы говорили медленно...

Неандертальца ищу...

В последнее время стал замечать: хожу по улицам, еду в метро — высматриваю неандертальца...

О, я хорошо научился отличать его от кроманьонца. Черты его, почти неуловимо отличные от большинства современных двуногих, дикое и притягательное благородство этих черт, глубоко скрытое благородство, могущество духа его — вот что меня влечет в моих поисках!..

Неандертальцы любили холод. Теперь любят тепло. Но оно живет на других континентах. В России не живет. Холодно в России! Останки ледника, однако...

Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны. Подумать только, в России вечная мерзлота — на две трети страны!.. И кто же здесь живет? А — русские...

А кто же они такие? Ну, пожалуй, вся эта книга о том. В сущности, она, конечно, о неандертальцах, о великанах, о детях...

Но все же...

Неандертальцы не погибли. Они просто исчезли. Ушли в иное измерение.

Но они — здесь. Знаю...

Нет, совсем плохого о кроманьонцах я не скажу. Да особо плохого и нет в них. Но — жиже они, жиже... умнее, подлее и — гораздо, гораздо гармоничнее, гибче по отношению к постоянно деформирующемуся миру...

Нет, кроманьонцы не истреб­ляли неандертальцев, как более ловкие и слабые твари обычно истребляют более сильных и неуклюжих. Теперь, когда найдены древнейшие стоянки и пещеры неандертальцев (почти по соседству со стоянками кроманьонцев той же поры), их наскальные рисунки охрой и даже остатки их диковинной письменности, стало ясно, что вовсе они не враждовали между собою, а просто жили наособицу.

Разные уклады, внешность, структура психики и нравственных основ — все было разным. И не надо им быть вместе, лучше каждый отдельно, они это хорошо понимали и не враждовали, а просто жили на раздельных территориях. Но генотип-то у тех и других одинаков, набор хромосом также — неясным образом — перехлестывался...

Скажу так: неандертальцы наши прародичи. Ученые этого впрямую еще не утверждают. А мне и не надо их доказательств и утверждений, я это без них знаю. Хорошо хоть, обнародовали научный факт, который уже просто неприлично было скрывать. Анализ ДНК неандертальцев показал: из ста процентов генома современного евразийца десять процентов идентичны неандертальцу.

Неандертальцы жили на наших территориях! Мы — их потомки и родичи...

И конечно, если возникали у тех или других племен «демографические проблемы», там действовали по принципу взаимовыручки.

Чего ж не выручить соседа?

Подозреваю, что и великие любовные трагедии там случались. И вылись, и мычались первобытные эти трагедии певцами любви на голых ветрах, среди гулких скал, в глубинах пещер, и слушали их потрясенные соплеменники, и проливали слезы, но... помочь ничем не могли. У каждого — судьба своя, свой путь.

Это тайна, которую еще предстоит разгадать, тайна двух параллельных миров, тайна их взаимной любви, незнаемой ныне...

Зуб и Капелька

...Зуб укутал мохнатыми, теплыми кусками мамонтовой шкуры детей и уложил их спать в дальнем, самом теплом углу пещеры. Подвинул выкорчеванный накануне пень, уже порядочно обгоревший с одной стороны, поближе к огню, дотлевавшему в середине каменного жилища. Направил потоки дыма деревянными заслонами в аккуратно продолбленное отверстие каменного свода пещеры. И только после этого раздвинул плотно сплетенную из толстого хвоща колючую занавесь, надежно прикрывавшую каменное устье пещеры. Зуб вышел за добычей.

Солнце больно ударило по глазам после полумрака пещеры. Еще бы! Лишь тлеющее мерцание никогда не гаснувшего огонька освещало его жилище, а здесь, на резком свету и просторе, Зуб невольно прижмурился и отвернулся от солнца. Освоившись на свету, побрел было к соседям, но вспомнил с досадой, что вчера уже побывал у них, и вернулся ни с чем.

Не хотелось оставлять малышей одних, но Урыл, охотник из соседней пещеры, только злобно и неуступчиво заурчал, когда Зуб попросил, чтобы его жена Угляда посторожила детей, пока он будет разделывать мамонта, вчера попавшего в его хитрую, укрытую лапником яму и вчера же забитого камнями. Разделка требовала не только сноровки — ее-то Зубу не занимать, — но и времени.

Хорошо еще, что успел ночью отточить черный, порядочно уже иззубренный базальтовый нож. Он требовался не только для разделки туши, для этого годился и простой гранитный топор. Острый нож незаменим для более тонкой работы — аккуратного и чистого отделения драгоценной шкуры от мяса...

...два параллельных мира, которые — все же! — пересекались, пересекались! И не так уж редко, по-видимому. Именно — по-видимому. Ведь я же вижу их! Въяве вижу, на улицах, в магазинах вижу... Ну, не так чтобы совсем тех вижу, но черты их узнаю. Вот, к примеру, баски. Откуда они?.. В них сохранились — более, чем у других, — рубленые черты лица, «корявость» некая... или вот скандинавы... но о них разговор особый. Или вот северные русские — там такие встречаются!..

А вот — покатый лоб, нередко низковатый, «сплюснутый» (Максим Горький, к примеру), выдающиеся надбровные дуги (Лев Толстой)... особый, более мощный костяк, особая волосатость... да я не столько уже в детали всматриваюсь, я более ощущаю эманацию, чую Образ Неандертальца. Всего. Целиком. Сразу.

Конечно, и черты кроманьонца там непременно проглядывают... но если превалирует неандерталец, я это сразу чувствую: родной!

Кроманьонцы — сгоревшие звезды. Мы еще видим свои собственные — горящие в небе, во вселенной, во времени — хвосты, искры, огненные полоски, но...

Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не все в ней, конечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, составившее в конце эры — несоразмерно Поэзии — большую часть смысла. Замысла Жизни...

Время Неандертальца — извернувшись через самое себя — возвращается на землю. И это стоит отдельного большого разговора, беседы об исчезающей современной цивилизации, о ее преображении. Надеюсь...

Ушли неандертальцы в неведомое измерение не от климатических каверз и уж вовсе не от булыжников и топоров кроманьонцев.

Нет, они ушли от — Обиды. От великой обиды за нарождающуюся цивилизацию — подлую, вероломную, хапающую... они увидели ее в самом начале и, развернув это начало в мысленной перспективе, ужаснулись...

И предпочли уйти.

Потоп

Вообще-то эта книга о Великанах. О тех, кто не выдержал глобального нашествия лилипутов на планету и ушел в иное измерение.

...Зуб шел своей, только ему ведомой тропой, время от времени оглядываясь на родное стойбище, где копошились возле пещер и шалашей проснувшиеся собратья. Они уже разводили костры, протяжно и доброжелательно перекликались, приветствуя и поздравляя друг друга с благополучно наступившим днем, с новым, опять засверкавшим над стойбищем солнцем.

Ни в коем случае нельзя было рассекретить тропу, а с ней и тайное логово, ямину-засаду, куда он за свою долгую тридцатилетнюю жизнь заманил уже не один десяток мамонтов. Так устроена жизнь — утешал себя Зуб. Не он ее устроил. Зуб принимал ее такой, какова есть, и старался не задумываться, не казниться гибелью мамонтов.

Они, мохнатые и великие, ни в чем не виноватые перед Зубом, погибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене Пикальке, нарожавшей Зубу трех мальчиков, а на четвертой — целой тройне девочек — истекшей кровью...

Зуб бился головой о скалы, весь искровянился тогда, искалечил надбровные дуги, истер о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность. Но не погиб. Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной и все же прекрасной молодой земле. Всего-то около трехсот тысяч лет, как уверяли старцы и звездочеты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?

Но горе есть горе, и оно не знает срока. После смерти жены он не хотел больше жить и в горе своем осознать не мог поначалу — что, что его удержало на этой земле?

Потом опомнился: дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В племени Зуба жили благородные, добрые люди, но сироты никогда бы не заняли в жизни и судьбе достойного места. Мальчиков, скорее всего, не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли — сторожей, разделочников, костровых.

И уж конечно своей собственной пещеры им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, родной, исконной территории родного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на закате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые световые картины для всего племени. Да, это было зрелище!..

Великолепную пещеру Зуба заняли бы другие, кормильцы его детей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ничего не мог изменить.

Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвертых жен Родоначальника была бы не самой для них плохой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего Зуба...

* * *

во многих эпосах мира молвлено о великанах, о лилипутах. Задолго до Свифта. Помню, еще в юности поразил меня один эпизод из кавказского эпоса «Нарты». Нарты были великанами — благородными, трудолюбивыми, бескорыстными. Они были немногочисленны, в отличие от обычных людей, которые плодились, как мурашики, по всей земле.

И однажды, в поисках новых земель, добрались эти «мурашики» до обиталища Нартов. Раскинули шатры, шалаши, стали строиться, жечь костры, разводить скот, торговать — не обращая ни малейшего внимания на Великанов-Нартов, истинных хозяев этих благословенных мест.

Людишечки-мурашечки уже успели понять, что Великаны не способны на агрессию, низость, и потому совершенно их не опасались. Только упорно, метр за метром «наезжали» на угодья Нартов. И тогда Великаны, которые могли раздавить всю эту мелкую хищь одной пятой, собрались и решили: «Пришел маленький человек, надо уходить...»

И, сказав эти великие слова, ушли. Сначала в снежные горы, а потом — в иное измерение. Мне так видится... да я это знаю, знаю!

Но ведь и они, Великаны, видят нас, знают о нас все и, кажется мне, незримо помогают нам. А вовсе не враждуют, не борются с малень­кими...

Чем это доказать? А ничем. Верю, и все.

Тля

Неандерталец — Мужик. Мужик с большой буквы. А кроманьонец, это тот самый, кого подразумевает женщина, когда говорит: «Мужиков не осталось... измельчал мужик...»

После Коперника человек вообще растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной, и всего. А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трех слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета — Луна и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он велик, тогда он пуп земли и царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь вершили!

Последние столетия русская (светская) поэзия по форме своей была европейской. Факт этот бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начиналась силлабо-тоническая наша поэзия с переводов европейской классики: «Телемахиды», Горация и прочих великих образцов европейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе (уточняю — почти к самой себе!), к тем вершинам, которые и доныне сверкают во всех хрестоматиях.

Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только автора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаи — Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориентирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на ее истоки.

Молодой Пушкин вышел из Парни, из его «Войны богов», чем и объясняется фривольность ранних сочинений. Собственно русский Пушкин начинается с отеческих преданий, с «Руслана и Людмилы», с великого вступления к этой поэме: «У лукоморья дуб зеленый...»

...Ближе к полудню Зуб подошел к Реке, сверкнувшей на солнце веселыми искрами. Все. Туда, за Реку, нельзя. За Рекой жили Другие. С Другими был давний, никогда не нарушавшийся договор: они сами по себе, мы — сами по себе. И это длилось с незапамятных времен. Нельзя, и все. И вам хорошо, и нам. Так рассудили когда-то сами Великаны — рассказывали старики.

Великаны обитали за ближним хребтом, но наведываться к ним, даже за простым советом, без чрезвычайной надобности не полагалось. Да и сами, без помощи Великанов, управлялись неплохо. До поры до времени...

Зуб наклонился к прозрачной Реке и принялся зачерпывать пригоршню за пригоршней вкусную ледяную воду. Напился вдоволь, медленно встал с коленей и распрямился во весь рост. Томила полдневная жара. Зуб скинул меховое оплечье, снова зачерпнул воды и начал протирать мокрыми холодными ладонями запотевшие плечи, спину, шею.

Силы и бодрость возвращались. На всякий случай Зуб оглядел местность, тропу к водопою, невдалеке от которой скрывалась под ветвями и травой его западня, не прячется ли кто в кустах. Никого, кажется, не было. Река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем. Вдруг неподалеку от берега в воде плеснула большая белая рыба. Зуб внимательно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут...

И тут он увидел ее...

Поэзия... что это и кто она такая? Особенно русская. Несмотря на гениальные взлеты, она во многом так и осталась европейской — по форме в первую очередь. Ну разве сравнить русские былины с их долгим дыханием, объемлющим всю долготу русских немереных пространств, со светской поэзией? Страницу занимает один только проход по борозде Микулы Селяниновича. Его зачерпывание из лукошка пригоршни зерна и разброс ее в правую сторону. Еще страница — по левую сторону. Вот это ритм! А исторические народные песни, сказки, пословицы, пого­ворки?..

По форме светская поэзия была и осталась европейской. Это в первую очередь.

А во вторую — по содержанию.

Да, осталась европейской, и не столько по сути (глубоко русской в великих образцах), сколько по тому содержанию, что неизбежно несло в себе следы «орфического» соблазна, основанного на грехе, на любовании грехом, на сладострастии.

Предшествовавшие силлабо-тонической поэзии два века — XVI и XVII — были тоже не русскими в нашей светской поэзии. Подчеркиваю это еще и еще: народная поэзия, в отличие от светской, всегда была исконно русской и по форме, и по сути. Но она была устной и шла параллельно письменной...

Таянье тайны

Ни блуда, ни яда не выцедить из силлабического, слогового русского стиха.

Но зато уж из послереформенного, силлабо-тонического — сколько угодно.

Даже более чем угодно.

Так раскололась русская светская поэзия на два материка — до реформы и после реформы. Настоящими реформаторами нужно признать все же не Тредиаковского с Ломоносовым, они лишь первопроходцы, честь им и хвала, но в первую очередь — Баркова, а вслед за ним и Пушкина.

В XVI–XVII веках царствовала в России польско-латинская силлабика, очень неудобная для русского языка, словно телега на квадратных колесах...

Но вот что удивительно — этот слоговой, а не тонический стих практически исключал соблазн сладострастия. Самые крупные поэты той поры — Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Сильвестр Медведев писали назидания и поучения юношеству, правила поведения в церкви, в быту — и ничего более. Не знаю, как тогда воспринимались эти вирши — сегодня их мало кто способен прочесть без зевоты...

Одно несомненное достоинство у тех виршей было — полная свобода от греха, соблазна сладострастия, приплывшего к нам с «раскрепощением» стиха, современного силлабо-тонического стиха, основы которого принято вести от Пушкина. Вообще-то надо вести от Баркова... но не в этом суть.

Суть в том, что магический кристалл, о котором писал Пушкин, оказывается вовсе не статичным, но — подвижным. И при небольшом даже повороте его во времени некоторые грани и стороны этого кристалла уходят в тень, а из тени выступают иные, дотоле не очень-то видимые...

...большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыркала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег. Зуб едва не свалился на землю.

В глазах у него потемнело. Он потряс головой, и взгляд слегка прояснился. Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде.

Зуб очень любил свою покойную жену Пикальку, не мог забыть ни ее, ни первые юношеские их встречи. Никто из девушек его племени так и не смог завоевать его сердца. А хотели многие! Зуб был завидной добычей для любой из молодушек. Еще бы! У него были широченные плечи, котлом выпиравшая грудь, крепкие руки, короткие, но очень мускулистые ноги, выдающиеся скулы и мощные челюсти. Двухметровый, он казался великаном среди низкорослых соплеменников, и у него была лучшая после Родоначальника пещера. Но Пикалька, любимая Пикалька...

Он постоянно вспоминал ее и грустил, всегда грустил, вспоминая. Вот и теперь, глядя из-за ветвей на диво дивное, явившееся из воды, невольно сравнивал с родной Пикалькой. Жена его, хотя и была самой маленькой среди девушек племени, казалась теперь Зубу очень крупной женщиной. Да и выглядела совсем иначе.

У Пикальки были смуглая кожа, широкие бедра, плотные, мускулистые ляжки, и груди совсем не так вызывающе торчали, как у этой белокожей незнакомки. У Пикальки груди, даже в ранней молодости, еще до родов, свисали нежными полными мешочками до самого пупка. И это очень нравилось Зубу.

Это говорило о здоровье будущей матери. Зато когда уж наливались молоком, они становились прямо-таки необъятными. Такими грудями можно было выкормить не двух и не трех детишек, а пожалуй что пятерых. И правда, излишек молока Пикалька сдаивала в большую каменную чашу и относила в закут, молоденьким козлятам. А потом, смеясь, говорила Зубу, что у нее не трое сыночков, а еще добрая половина закута...

Не за горами то время, когда не только наши дневники и сберкнижки перестанут быть тайной, но и самые мысли, помыслы, чувства... а что? Секретные исследования давненько в этом направлении ведутся.

И микрочипы вживляют в мозги. И управляемых роботов делают из людей.

Неужели в мысли не проникнут?

Мозг — субстанция материальная. Рассекретят. И станем мы друг перед другом прозрачными и откровенными донельзя. Поневоле станем...

Ситуация, когда тайное станет явным, ситуация инобытия.

Нам еще предстоит судить... друг друга судить! И сделать некие предварительные выводы из нашего «поведения» на этой земле...

И только потом уже — тот, последний Суд, где предстоит, вероятно, лишь внимать... и каяться... и надеяться...

Мы становимся прозрачными.

Таянье Тайны...

...Зуб неотрывно глядел на незнакомку и никак не мог понять, кто она, откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую, небезопасную реку... Он осторожными маневрами опытного охотника, неслышным и незамеченным перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.

Стоит только вновь, через столетия, приникнуть незамутненным взглядом к истокам русского поэтического мира, чтобы увидеть там не европейские и не азиатские формы, а именно что русские — во всей их уникальности, как бы эта уникальность ни осмеивалась и ни подвергалась сомнению.

Вообще, после двух веков безусловно гениальной светской поэзии современному читателю кажется, что иного и быть-то не могло, иное просто невообразимо. Еще бы, такие имена! Пушкин, Лермонтов, Тютчев...

Имена мощные, спорить не о чем.

Но исподволь сложилось ощущение, что современному читателю потребна уже не столько русская, сколько изящная поэзия. А вот отсюда совсем недалеко до пресловутых «изячная словесность» и «сделайте нам красиво». То есть — гладенько...

Лишь в ХХ веке, после революции, потрясшей все «европейские» основы и уклады, самым гениальным поэтам удалось заглянуть через те сверкающие (и ослепляющие!) вершины, приникнуть к истокам и от них вести свою поэтическую и духовную летопись русского мира.

Это удалось Велемиру Хлебникову, Ксении Некрасовой, Андрею Платонову (он поэт, каждой строчкой поэт!).

Нет, все-таки придется употребить слово «бренд». Не хочется, но придется.

У русской великой прозы бренд есть. Она более русская, чем поэзия. Романы Толстого, Достоевского, странные, никем не понятые пьесы Чехова — это уже давно и прочно мировой бренд.

А вот ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни остальных наших — самых гениальных! — поэтов на западе не знают. И знать не хотят. А зачем? Наши поэтические классики открывали для России Европу, а Европе зачем себя снова открывать, да еще через сомнительные переводы? Европе нужна корневая суть России. А строчить ямбиками они и сами умеют. Приличия ради хвалят наших великих, но не ценят. Во всяком случае, так, как мы ценим Гомера, Данте, Гёте, их фольклор и мифы — от древнегреческих, до скандинавских, — нет, не ценят.

А вот что оценили бы, так это воистину русское. Если раскрутить и с толком подать. Ну, вот как русский балет, к примеру. Но для раскрутки и подачи русской поэзии одного подвижника, даже такого, как Дягилев, мало. Здесь должна быть государева воля, государственная, мощная, поступательная, долговременная программа, а не компанейщина к празднику.

Что, собственно, нужно? Собрать для начала с десяток хороших актеров, умеющих петь народные песни, несколько талантливых поэтов, глубоко знающих и любящих русскую поэзию, несколько очень толковых ученых-фольклористов.

И все, пожалуй, для начала.

Итак, начинаем. Мы поднимаем главный наш клад — былины. И северного, и киевского цикла, и все другие циклы. Отдельно поднимаем пласт сказок. Сказительниц еще можно найти. Не без труда, но можно.

Отдельно — пословицы, поговорки, байки, былички, загадки.

Отдельно — исторические и лирические народные песни.

То есть поднимаем то, что единственно способно создать настоящий русский бренд в области поэзии для «цивилизованного» мира. И только это воистину интересно на западе — корневая Русь. Им интересно знать не только про «загадочную русскую душу», но главное — откуда мы взялись, такие великие и ужасные, и пошли быть? Светская поэзия этого не дала и не даст.

Весь мир интересуют не наши споры западников и славянофилов и даже не татарщина наша, а то, что скрывается подалее, в дотатарской Руси. Там, где формировались национальная одежда, орнамент, обычаи и манеры, характер. То есть их интересует (и тут не откажешь в естественности интереса) наше Осевое Время.

Я одно время работал монтировщиком сцены в казахстанской филармонии, много мотался с гастролями по стране, и первое время меня поражал отбор музколлективов. Особенно для поездок за рубеж. Отбирали, как правило, не прекрасный симфонический оркестр, не виртуозный ансамбль классического танца, не хоровую капеллу, а примитивный — на первый взгляд — ансамбль национальных инструментов.

Поначалу я грешил на восточную кумовщину. Но однажды администратор случайно обронил на пол лист заказов, торопясь по делам. Я поднял его, прочел и, наконец, кое-что понял....

Иностранцы — сплошь европейцы — просто умоляли прислать им этот корявенький (на мой наивный взгляд) ансамбль народных инструментов!.. Им на фиг не нужен был заштатный симфонический оркестр, пусть даже очень хороший. Своих, экстра-класса, полно. Им коллектива с национальным душком, с самой сутью, с нутром ихним хотелось. И они его требовали. И получали. И заключали контракты.

А чем довольствуются иностранцы сейчас из всего «национального» нашего? Ансамблем «Березка»? Народными хорами? И на том спасибо, конечно. Но представим себе последовательно разработанную программу исполнения былин. Без цветного антуража и стилизованной музыки. Просто распевное, внятное, мощное чтение.

И не один раз, и не в одном зале. По всей стране! Причем начинать надо не с великих «тяжелых» былин про Святогора, Микулу Селяниновича, Илью Муромца, а с «малых», более поздних и близких к нам. Например, «Добрыня и Маринка», «Дунай и Настасья-королевишна», «Васька-пьяница и Кудреванко-царь», «Агафонушка», «Старина о льдине и бое женщин».

То-то люди нарадуются! И насмеются, и напечалуются. Не читают ведь, не знают, каким богатством обладают.

А сколько красоты, забытой мощи языка, какие нравы откроются!

Ну да что уверять, маленький пример для начала.

Вот как Змей, полюбовник Маринкин, с Добрыней пробует сладить после его «визита» к Маринке, соблазнявшей и Добрыню, между прочим:

...а и сам тут Змей почал бранити его,

Больно пеняти:

«Не хочу я звати Добрынею,

Не хощу величати Никитичем,

Называю те детиною деревенщиною,

Деревенщиною и засельщиною;

Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,

Проломил ты оконницу стекольчатую,

Расшиб зеркало стекольчатое?»

Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало

И за великую досаду показалося;

Вынимал саблю вострую,

Воздымал выше буйны головы своей:

«А и хощешь ли, тебе, Змея, изрублю я

В мелкие части пирожные,

Разбросаю далече по чистом полю?»

А и тут Змей Горынич, хвост поджав,

Да и вон побежал...

Представляю, что будет с залом твориться, если хотя бы эту одну, не самую великую былину умело прочтут! А там и до главных сказаний народ подтянется. Главное, начать. А там и скоморохи-песельники, и настоящие гусляры объявятся. И сказочники. И вопленицы. Одни загадки народные — это же кладезь метафор!

Конечно, время не повернешь вспять, но талантливо явить в нынешнем времени наше великое прошлое очень даже возможно. Главное, захотеть. И проявить волю. Тогда, глядишь, не только модные древнеегипетские и древнекитайские «Книги мертвых» изучать станут, но и к своим истокам обернутся. А там такое разглядят!..

И не грех повторить опыт «Русских сезонов» — по всему миру. Тут уже размах иной, конечно, тут и музыканты, и художники должны поработать с любовью, на совесть.

Так создаются национальные бренды. Хоть и не люблю это слово, но для продвижения за рубеж нашего, воистину нашего, годится.

И хорошие переводчики появятся, и философы иностранные «загадочную русскую душу» совсем иначе, чем теперь, толковать станут. И перестанут удивляться наконец, почему это такой «корявый» народ сумел освоить такие тяжелые земли и воздвигнуть на ней империю. На одной светской поэзии этого не осознать.

А там, когда снова ощутим вкус к настоящему русскому, особенно к языку русскому, глядишь, и на великого Хлебникова начнем иначе смотреть, и читать его взахлеб, и понимать его сверхзадачу...

Девушка сама была вся словно капелька — узкие плечи нежно переходили в еще более узкую, стройную спинку, которая совсем уж невероятно сужалась в поясе. А потом этот пояс плавно переходил в довольно-таки широкие, крутоватые бедра. Она была странно, даже как-то пугающе длиннонога в сравнении с коротконогими, сутуловатыми, ширококостными женщинами их поселянок. Она была словно волна, тонко изгибающаяся у берегового наката... да, да, — Зуб был честен перед собой, — она была волнующа и волниста... она была частью волны, она была ее капелька. Дивная, чистая, тонко струящаяся Капелька.

...а не потому ли и сам язык Хлебникова, непривычно русский язык, так трудно воспринимается доныне, что — слишком он русский по сравнению с «устоявшейся», отглаженной европейским ладом лексикой... да и формой... да и содержанием?..

Пожалуй, ныне еще одни только дети (нынешние великаны, «неандертальцы») легко и радостно пользуются его языком. Пока они лишь компьютерные пользователи, но время-то идет... а там и «живое», обиходное восприятие не за горами...

Стоит заглянуть в академические примечания, чтобы осознать: Хлебников не только древнерусский (русский, истинно русский!) язык воссоздавал, но и персидский, и другие тюркские и европейские языки сливал в могучем, имперском языке. Да, так! А иначе и сама империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы и тюркские приставки. Он хотел почти невозможного, но единственно великого, единственно верного! Недаром и называл себя «Будетлянин», «Председатель земного шара». Имел право!

Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к ХХ веку, к первой мировой, к Гражданской войне, и язык его, как и сама Россия, менялся на каждом великом изломе.

Белая и Черная кость

Русская революция... ужасы Гражданской войны, осквернение алтарей, убийство священников, раскулачивание, расказачивание, раскрестьянивание... все это болит в каждом русском сердце, в каждой душе болит...

И видишь на снимках, в документальной хронике этих шакалов в кожанках и буденновках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь и проклинаешь их. И поражаешься только одному: да как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить уничтожение Церкви, попрание святого?..

Но ведь и аристократия наша доблестная столько ненависти к себе накопила за долгие века — умом не рассудить! Не рассудить мужика и барина...

А собственно, почему он барин? Почему пашет землю один, а владеет и богатеет совсем другой? Этот (не единственный, но главный) вопрос пронизывает всю историю. Остальные сущая мелочь в сравнении.

Если «барин» хитрее, безбожнее, вероломнее своего простодушного соседа, искренне считающего, что все люди братья во Христе и не должны обманывать и обирать друг друга, то этот «барин» в силу своего безбожия, значит, имеет право и обирать, и пороть своего соседа и все его потомство? Так, выходит?

И долго, и жирно жрать за его счет...

...Зуб любовался бы еще и еще, но незнакомка, стряхнув речные капли со всего тела и отжав хорошенько льняные волосы, которые уже начинали распускаться по плечам до самого пояса и золотиться под солнцем, стала обматывать бедра расписной диковинной тканью. Женщины из племени Зуба таких не носили, шкура мамонта была их вековой, добротной обмоткой.

Мало того, незнакомка зачем-то еще обмотала груди той же расписной, с ромбовидным узором тканью и скрылась в чаще. Зуб решил, что она ему не соперница, не станет высматривать его ловушку и посягать на добычу, а потому скоро пошел к своему логовищу. Солнце перевалило за полдень, а надо было еще многое успеть.

Он разбросал лапник, прикрывавший яму-ловушку, ухватился за крепкие канаты, свитые из жирного, хорошо размоченного, а после просушенного хвоща и спустился вниз. Базальтовым