Неделя в раю

Опять год прошел, опять мы вместе

Доехали по асфальту только до поворота. Свернули на проселок, сразу сели. Машину еле вытащили. Еще одну на трассе тормознули, перегрузили вещи и... тоже сели. Опять вытаскивали. Больше на колеса не надеялись, все навьючили на себя: еду и питье, лопаты, топоры и поплелись знакомой дорогой. Двенадцать километров. Грязища. Идем опять мы, как и ходили все эти годы: бригадир наш, крановщик Анатолий, и Толя, поэт, идут, работяги, два Александра, один с бородой, другой без, идет, опять же поэт, Леша, а с ним впервые идет сыночек-семилеток Ваня, инженер Володя, писатель и поэт Николай, молчаливый Леонид, он заикается, иду и я, аз, многогрешный. Год не виделись. Год, а как его и не было, этого года. Ибо главное в нашей жизни — Великорецкий крестный ход.

Уже и годы смешались в нашей памяти. Что в том году было, что в позатом, путаем. Да и не важно. Важно, что возрождается место, бывшее село Горохово, где крестный ход останавливается на длительное время — три часа. Тут и молебны, и погружение в купель, и набирание воды в дорогу из чудотворных источников.

Идем, идем. Тянет поклажа плечи, но душа ликует, сердце поет. А какой лес по сторонам, какие просторы! Но надо же отметить радость встречи. Как без этого? Русские же люди!

— Бригадир! — взываем мы. — Год не виделись! Ведь мы же фактически еще и не встретились! Ведь пока не грешно: крестный же ход еще из Вятки не вышел.

— А где присесть? — резонно отвечает он. — Мокрота же. Не отмечать же на ходу.

— А что особенного, — говорит Толя-поэт, — Хемингуэй работал стоя и никогда не знал простоя. Вон лесок впереди. Под елочкой-то как хорошо.

Анатолий назидает, уводя в сторону:

— Маргаритушка прошла семьдесят раз, у меня посоха для зарубок не хватит. — У Анатолия на посохе зарубки, обозначающие количество крестных ходов. — Вот Ванечка сможет пройти много раз. Хорошо, что ты с этих лет пошел. Да, Иван?

Ваня пока стесняется говорить, жмется к отцу. Тот называет его муд­рено:

— Дружище, отвечай: к тебе глаголют. Мы входили в веру через терния и потери, через сомнения, а ты можешь войти органически, через радость.

— Леша, от сына отстань, — советует Толя и говорит Ване: — Скажи папаше резко, Вань: «В такую грязь, в такую рань меня, папаша, не болвань». Ведь верно, Вань?

— Ой, ребёнки, — смеется Анатолий.

— Толя! — вскрикивает Саша. Подскакивает к Толе и достает у него из-под ног пестрого шмеля. — Шмелик какой хорошенький, красивый, мирное какое животное. Лапками умывается. Полетел!

На возвышенном месте посуше, идти полегче. Анатолий назидает:

— Кто без покаяния умирает, а паче того без отпевания, двадцать мытарств проходит. Весь мир будет их проходить. Что видим в мире? Беспредел, ужас! Что видим? Воровство, пьянка, разврат! — Он останавливается. — Ребёнки, мы так не дойдем. Надо акафист святителю Николаю читать. Крестный-то ход Никольский.

Передышка

Останавливаемся, снимаем с плеч груз. Читаем акафист святителю Николаю. Пытаемся даже петь, но иногда не очень согласно.

— Ничего. В прошлом годе так же, не сразу спелись. А вы, ребёнки, за зиму сколько хоть раз акафист читали?

— Чего с интеллигентов спрашивать? — вопрошает Толя. — Пойду солому поджигать.

Толя вообще поджигатель и разжигатель костров. Вскоре от оставленных груд соломы начинает идти густой серо-белый дым. Его ветром несет на нас. Задыхаемся, сердимся на поэта, он хладнокровно объясняет:

— Это дымовая завеса, я вас маскирую, скрываю. С самолета, чтоб не видно.

— От Бога ты нигде не скроешься, — наставляет Анатолий.

— Смотрите! — Толя весь озаряется. — Впервые такое вижу! Целое поле анютиных глазок! Да-а. Где бодрый серп гулял и красовался колос, теперь... — Запинается.

— Теперь простор везде и российские поля уже не рождают быстрых разумом Платонов, — привычно поддевает Леша.

— Вот у этого затона я прочел всего Платона, — отбивается Толя.

Оба Александра и Ваня рвут цветы. К иконе Казанской Божией Матери. Образ Ее сохранился в Горохове на стене колокольни.

Саша оцарапал палец. Толя, он врач, перевязывает:

— Тут операция нужна, тут надо обработать спиртом. Ты понял, бригадир? Тебе нужны здоровые работники или как? Я хирург. А хирург — это взбесившийся терапевт. — И снова подговаривается к выпивке: — Сжег я средь поля сырые снопы и только за стопку сойду со стопы. Нам не для пьянки, а чтоб форму не потерять.

— Лучше сойди со стопы и сядь, в ногах правды нет, — уклоняется Анатолий, — вся правда в Евангелии. Отдохнем и дальше пойдем. Молча. Каждый читай про себя молитву Иисусову.

Идем дальше

И в самом деле, много раз замечаешь на крестном ходу, что когда идешь и отвлекаешься на разговоры, то ноги тяжелеют, а когда идешь и молишься, идти сразу легче.

Шагаем. Дождя уже нет. Ветерок обдувает, сушит. Еще и то хорошо при ветерке, что он отгоняет от нас всяких крылатых насекомых. А когда ветерка нет, то и жарко, и комары, оводы всякие нападают, впиваются, пьют кровь. Место укуса долго потом зудит и чешется. Даже и лучше, когда бывает холодно. Тогда этих тварей нет.

Всякая погода бывала в эти годы, ведь уже скоро двадцать лет как ходим. И жарища египетская бывала, и холод. Да такой, что трава покрывалась инеем, а закрайки у реки Великой обледеневали. Всегда бывали и дожди, и град обрушивался. Но всегда и радуга выгибала небо. Иногда даже тройная. И всегда бывала радость. Этого не понять не верящим и не ходившим на Великую. Лупит град, крестоходцы голову закрывают, сами ликуют: так нам и надо, так нас, Господи! Накажи и прости!

И вот уже увиделась вдали гороховская колокольня. Плечи расправились, пошли повеселее. Радостно запели «Царю Небесный». Сил прибавилось. Знакомый пригорок, низина, кладбище, снова вверх. Дошли.

Пришли

В Горохове «обходим владенья свои». Купели, конечно, исчезли, смыты водополицей. Ничего, наладим, на то и посланы. У родника сделаны три трубы. Из двух льются хорошие струйки, из крайней к лесу чуть-чуть. С радостью пьем, умываемся — благодать! Вершинки леса осветились, это солнышко пробивается к нам сквозь тучи. У Саши прямо сияющее лицо.

— Толя, помнишь, в прошлый год ты не хотел погружаться в источник?

Саша напоминает случай из нашей жизни в прошлый крестный ход. Мы оборудовали купели и погружались по очереди. А Толя потерял образок святителя Николая и сказал, что это ему знак — запрещение. «Без него не пойду». Мы все осмотрели, обыскали — нет образочка. А вечером вернулись, глядим — да вот же он, над источником! Чудо!

— Да, — кряхтит Толя, — не очень-то я был рад этому чуду, боялся холода. Но... пришлось! Зато доселе жив! Перезимовал.

Соображаем, чем займемся в первую очередь. Потом во вторую и третью. Много надо успеть до прихода паломников.

Конечно, и работаем, и жизни радуемся, и о многом успеваем наговориться у костра.

Не надо умничать

— Мелко плаваем, — обобщает разговоры у костра наш повар.

Философ Лешка с поваром не соглашается, Лешка у нас всех начитанней, его никто не переговорит.

— Как это мелко плаваем! — возмущается он, сопровождая слова жестами длинных рук. — значит, и вся мировая история мелко плавает? Мы же ее без передышки вспоминаем. Я всегда фундирую свои доводы.

Тут же вставляет шпильку насмешливый поэт:

— Хоть без мундира я, зато фундирую. Я твоими цитатами весь обсыпан, как пылью, я уже чихать начинаю.

— Это пыль веков!

— Которой ты, «от хартий отряхнув», учишь нас, да? Но история учит тому, что ничему не учит.

— Это тоже цитата!

— Которая устраняет твое умничанье.

Бригада сидит, отмахивается от комаров и знает, как они ни спорь — все равно последнее слово будет за бригадиром, которого выбрали или он самоназначился в начальники. Как он когда-то заявил:

— Самозванцев нам не надо, бригадиром буду я.

Повар нас окармливает в прямом смысле — стряпает еду, а бригадир и по работе распоряжается, и руководит утренними и вечерними молитвами. И в любом споре всегда прав будет только он. Он и неначитанный, он и не фундированный, но он — начальник. Никогда не спорит. Только слушает. Слушает, слушает да и скажет:

— Саша, дрова кончаются. — Или: — У источника две ступени последних недоделаны. Займись, Алексей.

Леша ворчит и смеет заявить, что умственная работа выше физической.

— Кто бы возражал, — отвечает бригадир. — Но копать ты будешь не головой, а руками. А лопата, запомни, помогает голове. Ну, если хочешь, копай с утречка. Или с утречка? Как произносить? Вам же, мозгачам, это важно.

— С рассвета. Не успеешь вздремнуть у лафета.

Это повар вставляет. Он умный, Лешка вообще ходячая энциклопедия, поэт Анатолий-Толя остер на язык, один Саша молитвенник, другой работяга, но всем и всеми командует вождь. Кого куда поставить, кому что делать, это все он. Вот и сейчас — распределяет на утро силы. Надо перетаскать огромный штабель кирпичей с того места, на котором этот штабель стоит, на другое место, где ему явно не место.

— Мы же его в прошлом году перетаскивали, — напоминают вождю главные трудники бригады, Александры и Леня. — На роднике же еще не доделано. И у купели забор надо восстановить? Надо! Мы и хотели туда. А с кирпичами провозимся полдня. Чем там они кому мешают?

— А я уже хотел украшением храма заниматься, вчера такую сирень отыскал! — восклицает самый молчаливый из нас, Саша.

Вождь долго и скорбно молчит, его всегда глубоко ранит наше непонимание его замыслов. Он глядит сквозь нас в пространство, потом замечает и нас в пространстве и, вздохнув и взлохматив свою бородищу, объясняет:

— Этот штабель портит вид. Как это можно не понять? Есть у вас чувство прекрасного? Ты же, Лешка, все о гармонии. Штабель негармоничен. Он у стены храма, искажает вид на архитектуру. Мировоззрение твое не оскорбляет? Придет крестный ход, что, крестоходцам на кирпичи взирать?

— Мешки на него положат, сумки, — защищаются Саша и Леня.

— Мешки, — повторяет вождь, — сидора! Походные ранцы! Рюкзаки! А? Камера хранения?

— Чем тебе плохо? — не выдерживает Толя. — Да и кирпичи приготовлены для реставрации. Ну, бляха-муха, начальник называется! Нет, надо тебя переизбрать.

Лешка поддевает поэта:

— Опять, Толя, стремишься в начальники.

Повар встает, крестится, начинает благодарственную молитву после ужина:

— Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ, не лиши нас и небесного Твоего царствия.

Торопливо встаем, тоже молимся. Еще впереди вечернее правило и акафист святителю Николаю. Его поем каждый день: еще бы, ведь крестный ход посвящен обретению иконы святого Николая Великорецкого.

Саша собирает и моет посуду. Вождь, оскорбленный словами поэта, берет ведра и уходит за водой к источнику. Это далеко, метров триста. Значит, можно минут двадцать поговорить о нем. Это не осуждение, это обсуждение и рассуждение.

— Я не в начальство рвусь, а диктата не терплю, — говорит Толя. — Помните, как его выбирали? Сколько... лет уже пять? Давно, в общем. Сами говорили о беспрекословном подчинении. Боролись — напоролись. Говорили? Принимали его устав: «Вождь всегда прав, а если не прав, то помни, что он всегда прав».

— Тут я с тобой солидарен. Что он за папа римский такой, непогрешимый! — возмущается Лешка.

— Свой голос отдав, лишились мы прав. Нет, надо свергать это иго, до счастья осталось два мига, — говорит Толя. — Выберите меня, птицу счастья завтрашнего дня. Со мной будет весело. У меня будет закон: никого не заставлять. Хороший работник сам видит, что делать. Полезное! А штабель кирпичей — это как?

— А что же тогда послушание, что тогда смирение? — спрашивает повар. — Как в монастыре: любую работу делают и не рассуждают. Пошли в храм.

Леня спрашивает:

— Н-на акафист? В-все и-идем?

Леня заикается. И когда мы по очереди читаем молитвы, он стесняется того, что заиканием задерживает молитву. И даже просил, чтобы ему не читать, но повар настоял: «Кто тебя торопит? Читай как можешь. И заикание пройдет».

— Отцы послушники, — кричит Саша, — как благословляете? Акафист и вечерние сразу? Или вечерние после чая?

— После.

— Вождя же надо подождать.

— В церкви и подождем. — О, чтоб не забыть, хотел сказать, — добавляет Леша, — вот как слышатся где-то крики о глобализации, там обязательно масоны.

— Которые жрут круассоны? — спрашивает Толя. — Да что это такое: еще и на крестном ходу о масонах! Много им чести. По их души придут китайцы, им осень кусать хосеса.

Слышно, как наладилась считать годы кукушка. Всю ночь будет считать. Прямо как на работу выходит. Может, она всему человечеству подрядилась продлевать сроки жительства? Нам-то, каждому, уже за эти годы обеспечила преклонную старость.

Как начиналось

Нашу бригаду, или артель, — как угодно — сдружил и сплотил Великорецкий крестный ход — это главное чудо вятской земли. Да разве только вятской? Уже идет этим ходом вся Россия, все зарубежье. Ходу свыше шестисот лет. Наши предки дали обет каждый год носить чудотворную икону святителя Николая из Вятки на реку Великую, туда, где она была обретена.

Выполняя этот обет, мы вместе с другими ходим с иконой много лет. Помним, как шло нас человек двести, все друг друга знали, а сейчас идет по пятьдесят и больше тысяч человек. Кто откуда. Вятских, в сравнении с другими, мало. Но вятские выполнили главное дело — сохранили крестный ход. Вот и наша бригада вся вятская. Все по происхождению сельские, то есть умеющие все делать: и копать, и пилить, и стены класть, и круглое катить, и плоское таскать. И на земле спать, и клещей не бояться.

Нашу бригаду уже давно батюшки благословили уходить заранее вперед, готовить встречу крестного хода в Горохове. Там на третий день пути большая остановка с акафистом святителю Николаю, с двумя молебнами, с погружением в купели, с общим обедом. Но ведь и купели, и обед надо кому-то приготовить. В церкви, пусть она еще без куполов, тоже прибраться.

Горохово было огромным селом: сельсовет, средняя школа, больница, но большевики и сменившие их коммунисты, ненавидя Православие, уничтожили его. В прямом смысле. Как фашисты. Жители были насильно изгнаны, переселены, а все избы, все постройки сожгли. Сгребли бульдозерами в одно место и подожгли. Дым, как крик о помощи, восходил к небесам. И услышал Господь. Увидел наши малые труды и дал сил на дальнейшие. Диву сами даемся, что было и что постепенно становится. В прошлом году разбирали фундамент школы, поражаясь его размерам. Разбирали, потому что нужен кирпич для возрождения церкви. Ее тоже взрывали, но взорвать до конца не смогли.

Мы сидим у костра

Переночевали, день работали, измучились. Дождь остановил работу на плотине, и у нас получился отдых. Пришли к костру раньше обычного. У повара еще и обед не готов. Мы знаем, что бригадир, которого в шутку называем вождем, все равно что-нибудь да заставит делать, что-то придумает. но пока он молчит. Усердно, залюбуешься, режет стельки из картонного ящика. Делает он это, как любое дело, с упреком в наш адрес: вот он не умеет сидеть без работы, а мы умеем. Но мы и молчать умеем, а он все равно молчать долго не будет. И точно.

— Работу надо видеть, — изрекает он. — Нас послали не на пейзажи пялиться, не чаи распивать. Дрова всегда нужны. Топоры надо подтачивать. Так же и лопаты. А пила! А ножовки! У колуна топорище расшатано. В домик нужно на двери занавеску, на окна сетки. Или вас комары не жрут?

— Есть же препараты, — говорим мы.

— Это химия, это убийство легких. Вы раз в году бываете неделю в лесу, и эту неделю тоже хотите дышать химией, а? Отвечайте. Вы хотите дышать химией? Я лично не хочу, я буду спать на улице. Из принципа.

— Ну и спи, — хладнокровно говорим мы.

— А стыдно не будет?

— С каких коврижек?

— Вы в доме, а человек на улице.

— Ты не человек, ты бригадир, — говорит поэт Толя. — Ты вообще даже вождь. Парни, давайте проголосуем за параграф: вождь, как папа римский, всегда прав. Есть предложение. Нет возражений? Все, командуй.

Такая наша голосовка устраивает бригадира. И он сразу находит, в чем нас сделать виноватыми перед ним и окружающим миром.

— Ваша химия убивает не только вас, но и комаров. А?

— И что?

— Младшие братья, вот что. Питание для птиц. А птицы уничтожают вредителей леса. Так же комары и мошки — корм для рыб.

— А рыб уничтожаем мы.

— Прошу без этих ваших поддевок.

— Поддевка — это из разряда одежды.

— Опять! На вашем бы месте я б разделся, хотя б до пояса, и выставил бы себя...

— На обозрение? Или на оборзение?

— На произвол кровососущих. Надо чаще помнить подвиги святых. Мы не святые, — назидает вождь, — но помнить надо. — После паузы он встает и просвещает нас на случай встречи с клещом. — Клещи сидят на краях веток у дороги, на самых кончиках листьев, и держат передние лапки вытянутыми и готовыми для захвата. Вот так.

Вождь полуприсел, выдвинул вперед крепкие руки с растопыренными, полусогнутыми пальцами и очень талантливо изобразил, как клещ ждет добычу.

— А я изображу жертву, — говорит Толя. — Буду проходить мимо, цепляйся. — Он в самом деле проходит перед вождем. — Почему не вцепился? Братья! Величие вождя я вижу даже в лекции о поведении клещей. Я шел как на параде, как мимо трибуны. Но на ней стоял не клещ, а вождь в виде клеща. В виде, сечёте? То есть голограмма клеща никак не могла наложиться на реального вождя.

— Ну, ребёнки, опять ваша демагогия.

— За стол, — зовет повар.

Сидим, пьем чай

— Милка сшила мне рубашку из крапивного мешка, чтобы тело не болело и не тумкала башка, — сообщает Толя, скорее всего, сочиненную им самим частушку. — Очень вятское выражение: «не тумкала башка». в каких еще странах и континентах до этого дотумкались?

Начинается турнир поэтов.

— Пятистопный ямб, — объявляет Толя. — Как поздно я, мой друг, на родину приехал, как дорого себе свободу я купил. Хожу-брожу в лугах, и нет ни в чем утехи, пустеет на полях: «октябрь уж наступил».

— Я знаю, чем отвечу, — говорит Анатолий. — Обращение апостола Иоанна к семи церквям. «Ангелу Лаодикийской церкви...»

— Прочтешь в церкви, когда пойдем на вечернее правило, — невежливо перебивает Толя. Встает. Он в тельняшке. — По колокольной гулкой сини, по ржанью троечных коней, как я тоскую по России, как горько плачу я по ней.

— А почему не четверочных, не пятерочных? — ехидно замечает Леша.

Ване это очень нравится. Он увлеченно перерубает ветки. Смотрит на отца восхищенно. Отец читает о монахе:

— Это пока не на бумаге, пока в голове.

— Так нельзя, — укоряет Анатолий. — Нельзя надеяться на память, она ненадежна. Душа, конечно, помнит, но она не пишет. Монах может и согрешить, но украсть не может, убить не может, не завидует, к экстрасенсу не пойдет. Это все отсекается. — Повару: — Надо еще свежий заварить, есть же чай, не война же.

Громко кричит коростель. Пасмурный закат. Анатолий:

— Ох, я в детстве убил коростеля, вот грех. С тех пор как услышу...

— Это его праправнук, он тебе отомстит за предка, — предсказывает Леша.

— Чего ж, заслужил. Он упал, я подобрал и заплакал: какая красивая птица была. Да-а.

— Сейчас-то не плачь, не надо, лучше наливай, да помянем твоего коростеля, пухом стала ему земля, — говорит Толя, — а вятское название коростеля дергач, и ты, бригадир, не плачь.

— Песню знал, забыл, знаете, вот такие слова: «Наискосок, пулей в висок». не знаете? — спрашивает Анатолий.

— И закопают в песок? — спрашивает Толя. — А мне дай стакан и съестного кусок. И вообще, я хочу напиться и куснуть, а потом уснуть.

— И чтоб темный дуб, который здесь не растет, склонялся над тобой и шумел? — спрашивает повар.

Толя находится:

— А вы-то на что? Вы же темные дубы, так что преклоняйтесь предо мной.

Леша уводит Ваню в домик спать. Закат краснеет. Идем в храм, в котором уже есть и крыша, и закрыты щитами окна. Свечи гасятся сквозняком. Читаем и правило, и акафист святителю Николаю. Картонные иконочки укрепляем на бывшей школьной парте. Около них Саша успел уже положить букетики анютиных глазок. Пламя на свечках мечется от сквозняков. Заходим в колокольню, читаем молитвы у сохранившейся на стене фрески трем святителям: Иоанну Златоустому, Василию Великому, Григорию Богослову. Вспоминаем, как тут по два лета ночевали. То-то намерзлись.

— А комаров было!

— Помните, дали нам прыскалку, мы друг друга с ног до головы обработали? Лежим, чего-то дышать тяжеловато. Утром читаем на баллоне: «Обрабатывать в маске. После обработки проветрить помещение и не входить в него 15–20 минут».

Трудовые будни

Возвращаемся к костру. Закат перемещается к востоку встречать восход. Щедрый к ночи бригадир разливает, говорит Толе: «Пей первым, ты больше видел горя».

Ночью изжога, бессонница. Выходил. Так хорошо дышится. Светлая прохлада. Комары молчат. Скрипит коростель. Из домика выскакивает бригадир, хватает полешко и с криком: «Получай, фашист, гранату!» — швыряет его в кусты. Коростель рад такому вниманию, усиливает звук.

Под утро оживил костер, поставил чайник. Захожу в избушку с романсом:

— Утро туманное, утро холодное, вставай, бригада, вставай, голодная.

Толя, просыпаясь:

— Меня остаканьте, чтоб не думать о Канте. Я храпел?

— Храпели все, кроме тебя.

Идем к роднику. Роса, холод. Шли только умыться. Но пришли, стали работать. И вот интересно, то ли так рады встрече, то ли труд наш очень нужен для участников крестного хода, но здесь любая работа в радость, а не в тягость. «Нам денег не надо, работу давай, — это бравый бригадир. Меня гонит делать завтрак.

— Чай будешь заваривать, — наставляет он, — воду не прокарауль. До кипения не доводи. Слушай шум. Зашумит, как пчелиный улей, заваривай. Смородины добавь.

Иду через густо-зеленый луг с полянками золотых купавок, с ароматной белизной черемух. Поднимешь глаза — лес, ели как остроконечные шлемы древнего воинства. О, как весь год рвалось сюда сердце, и так хочется вновь надышаться еще на год.

Завтрак тороплив, некогда чаи распивать, хоть и смородиновые: работы много.

За год купель истратилась, приходится заново восстанавливать. В нее лезут те, кто в сапогах, — Леша и Саша. Мы на подхвате. Ваня оказывается незаменимым. Бегает то за тем, то за этим к домику, помогает и мне. Моет посуду, да так, что за ним перемывать не надо.

У купели делаем бревенчатый настил на топком месте, ступени на склоне, перила к ним. Изготовили и устанавливаем арку при подходе к источнику. Над ней крест. Кто ходил на крестный ход, обрадуется новым свершениям; кто пойдет впервые, будет думать, что так оно и было. А пойдет неисчислимое море людей, и все будут погружаться в купель, набирать воду после водосвятного молебна.

Горбатимся, копаем, идет синяя глина, целебная, лечебная, но такая тяжеленная. Еще ходим за осинами, спиливаем, притаскиваем, разделываем по размеру. Не рассчитали, приходится опиливать. Но опилыши, чурбачки идут в дело: выкладываем ими подходы к источнику.

Дерево осина чем хороша? Не гниет. И вообще дерево замечательное, она же не виновата, что на ней Иуда повесился. И когда осина трепещет листочками, даже в ясную погоду, без малейшего ветерка, почему говорят, что она трясется от ужаса? Она жизни радуется! Осина неженка, осенью первая желтеет, краснеет, оранжевеет и так оживляет лес, опушки, что даже не страшно думать о близкой зиме.

Дно купели выстилаем ровными, тонкими осинками. Прижимаем их сверху срубом. Другая часть бригады прочищает дорогу к роднику. И в прошлых годах вначале прорубали, потом расширяли тропу, но людей идет все больше, нужна уже не тропа — дорога, улица в лесу. Ваня полюбил топор, очищает стволы осинок от сучьев.

— Дружище, — говорит отец Леша, — ты осторожней.

— Давайте все усыновим Ваню, все будем наставниками, — предлагает бородатый Саша.

Ваня уже освоился и смеется громче всех:

— Дядя Толя, вы правда сегодня не храпели?

— Нет, дружище, как глаголил бы твой папаша, это не я храпел, это просто ты крепко спал, — отвечает Толя.

— А кто меня ночью потащил? — спрашивает Ваня.

Тут мы все начинаем смеяться. Ночью именно я, проснувшись, захотел что-то под голову подложить. Пощупал: у стены телогрейка. Потянул ее к себе, а телогрейка как закричит. Это Леша укутал сына в телогрейку, уложил его за общим изголовьем.

— Ваня, — советует Толя, — будешь писать сочинение «Как я провел лето», обязательно в конце припиши: «Марья Ивановна, все было хорошо, вот только работать подушкой больше не хочу».

Ой, до чего же здесь хорошо!

Да, как радостно, что мы здесь! Тут мы молодеем, освежаемся телом и духом. И, как говорили древние, возгреваем православные чувства.

Готовлю обед, но решаю, чтоб сэкономить свое время для работ на источнике, заодно сготовить ужин. Кастрюль хватает, нанесли их за эти годы. Разошелся, начистил ведро картошки. И спохватился: кончилась картошечка, много на себе не притащишь. А ведро за обед и ужин скушаем. Еще бы, при такой-то работе на свежем воздухе какой у всех аппетит. Ничего, завтра перейдем на каши. Я уж знаю, кто какую любит. Крупы много.

Раскочегарили с Ваней печурку, крышки кастрюлек дребезжат. В самой большой закипает вода. Завариваем, как велено, смородиновым листом. И, конечно, еще и пачку листового.

— Ваня, ты и костровым был, и посудомойщиком, а теперь — ноги в руки, будешь посыльным. Аллюр три креста за работниками!

— То есть быстро бежать?

— Нет, надо еще быстро стоять и долго спрашивать.

Ваня помчался. А я тарелки, кружки, ложки на артельном столе приготовил. Хлеб нарезал. Идут мои братики. Саша сияет:

— Все цветет, все благоухает! А птицы! Рай! Рай! Ванечка, запомни!

— Продолжаю диктовать сочинение «Как я провел лето». В нем напишешь: «Я был в раю, там меня жрали комары и клещи, а в речке плавали лещи», — советует Толя.

— Стоп! — восклицает бригадир. — Раздеваемся! Немедленно! Надо это было сделать перед сном.

Бригадир совершенно прав, ибо клещи похожи на радиацию, их не видно, не слышно, но они есть. И вот — у Саши на шее, под бородой, клещ. Хорошо, рано хватились. Смазываем укус растительным маслом. Бригадир ниточкой обвязывает клеща и начинает потихоньку как бы выкручивать его из тела против часовой стрелки. Не дай бог, оборвется. Но все, слава богу, обошлось.

— Надо в баночку и на экспертизу, — говорит Саша без бороды.

— Много клещу чести. Экспертиза! Клещ и слова такого не знает, — говорит Толя. — Он уже не жилец, развяжите и отпустите.

Я стучу ложкой по кастрюле и возглашаю:

— Отче наш...

Читаем акафист, ставим крест

После обеда, перед новыми трудами, читаем акафист святителю Николаю. Поем все лучше