Немой набат

15

Из-за пандемии свой апрельский юбилей Иван Максимович Синягин сперва отложил до лучших времен, а потом, как ни досадно, и вовсе, говоря его крутым слогом, похерил. Однако к осени, когда заразная ковид-хворь поутихла и карантинная горячка слегка улеглась, все-таки решил круглую дату отметить. Семьдесят лет раз в жизни бывает. Для делового человека, не чиновника — у них выход на пенсию словно рубикон — семьдесят лет возраст очень интересный. Вроде бы уже с горы поехал, на мафусаилов век замахнулся, но силенок еще невпроворот, планов ни на малость не убыло. А уж что до жизненной сноровки, до кладезей опыта и широты знакомств — пожалуй, самая-самая вершина, любому мозги вправит, бизнес свой крепко в руках держит, до запятой знает. Вот и Синягину не приходилось раздумывать, чем развлечь подступающую старость, — весь в делах-заботах.

О канувшем в прошлое пропущенном юбилейном торжестве он сожалел. Хотел широко размахнуться, помимо родственных душ, созвать для престижа и контрагентов, пусть раскинут умом, с каким тертым калачом, с каким волком травленым ведут бизнес. Но — не судьба. И теперь подумывал юбиляр просто о дружеской встрече с людьми, близкими по духу. Их тоже было немало, однако не звать же всех под гребенку. И не в числе дело, у Ивана Максимовича был свой, особый счет, который учитывал не общественный, финансовый и прочий вес человека, а некие самим Синягиным привечаемые личные свойства.

Не ясно было сперва и где собрать друзей. Рестораны, независимо от антивирусных послаблений, отпадали: своим, узким кругом задушевно на людях не оттянешься. Уже почти было решил — в квартире на Химкинском водохранилище, но вдруг передумал: нет, лучше в загородном доме, там веранда широкая, за окнами почти от пола до потолка — сплошь буйная зелень. Да и вообще, дачная безмятежность, она располагает. Вдали от шума городского юбилейные общения приятственней.

А повод-то прежний — семидесятилетие.

Настроение у Синягина было неплохое. Хотя из-за этой чертовой пандемии экономика падала, опытный в бизнес-делах Иван Максимович понимал, что статистику портит прежде всего временный закат мировой цивилизации услуг и развлечений — в широком смысле, включая торговлю, турбиз, авиа. А производство в основном на уровне, на синягинских заводах санитарные меры сработали, все шло по графику. Прикидывая, как и что, он не сомневался: сгинет вирусная угроза — и сфера услуг в момент выпрямится, был бы спрос. Страна наконец рванет вперед.

Не за счет забитых до отказа салонов красоты, переполненных ресторанов и бронированных до «мест нет» отелей. На собственной шкуре, если считать шкурой свой бизнес, Синягин — всякие виды видывал, — умевший щупать пульс времени и стрелять глазами по сторонам, подмечая то, что носится в воздухе, почувствовал: за полгода антивирусной драки в России изменилось очень многое. И в первую голову способ и манера управления. Его опытному взгляду открылось, что экономическая политика в корне изменилась, государство с курса либерального монетаризма поворачивало к подобию госкапитализма. Отличие от канительщины медведевских времен стало не огромным, а грандиозным, решающим. Наверху слишком многое шло по-новому, и это било в глаза, хотя, казалось бы, лично Синягина пока не затрагивало. Клячу чиновного исполнительства словно пришпорили, правда, пока только на федеральном уровне. Дали ход законам, которые, заправляя Кремлю арапа, заговаривая зубы отжившими либеральными мантрами, годами волокитили в прежнем Белом доме.

Конечно, Иван Максимович, варившийся в приэлитном слое, а вдобавок обладавший навыками чекизма, приобретенными в молодости, примечал и лакейскую сутолоку, возникшую в предгорьях властных вершин. На глазах менялось время, и высокое чиновьё с подвохами, интригами и ехидством суетилось в стремлении «остаться при своем». Синягин по этому поводу вспоминал меткое присловье, услышанное где-то когда-то от кого-то: начать с чистого листа проще простого, но как изменить почерк?.. А клевреты-приживальщики персон высшего полета так и вовсе с ума посходили от тревог за свое будущее. Грянула облава на начальников, баловавших безгрешными доходами, запахло жареным в иных высоких кабинетах.

«Словно чудотворцы-рузвельты у нас появились», — думал иногда Синягин, как говорится, со смешком в усы, которых у него отродясь не было, никогда не носил. Он хорошо знал мировую экономическую историю прошлого века, и происходящее в России начинало напоминать ему знаменитый Новый курс Рузвельта, который вывел Америку из трясины Великой депрессии. На одну доску он разные века и страны не ставил, не о буквальном сопоставлении раздумывал. Мысль крутилась вокруг возросшей роли государства, которое наконец-то начало устанавливать — спасибо, Господи! — разумные правила деловой жизни. «Если без дураков — глядишь, и Кудрину кудри расчешут!» — мысленно балагурил Иван Максимович. Кудрин в его понимании был не конкретной личностью, не министром или старым приятелем Путина, а символом кубышки, мертвой хваткой державшей экономику. Раньше-то Путин с ним нет-нет, да садился за шахматы, Кудрин сам сказывал. За игрой удобно было лить в уши бухгалтерскую псевдолиберальщину. А теперь Путин, похоже, другие фигуры двигает. Переустроителей российского мира девяностых годов отодвигали на обочину. Да, душой болевший за Россию Синягин уже не ждал и надеялся, как прежде, а твердо был уверен, что страна после пандемии станет гораздо сильнее.

В нечастые минуты отдохновения он, вышагивая по кабинету химкинской квартиры, издавна привык останавливаться у окон, смотрящих на водохранилище. На другом берегу, напротив лежали руины когда-то шикарного речного вокзала, завершавшего канал Москва–Волга. Потом здание сталинской постройки потихоньку, ни шатко ни валко начали реставрировать. А нынешним летом, несмотря на пандемию, работы резко ускорили и недавно водрузили на высоченном вокзальном шпиле огромную, сверкающую на солнце звезду, восстановив былую славу памятника прошлой эпохи. Для Ивана Максимовича, прямым глазом наблюдавшего возрождение архитектурного шедевра, обновленная звезда на его шпиле стала знаком завершения зыбких времен и пришествия новых, победных.

«Чубайсу-то чуб тоже срежут!» — продолжал балагурить Синягин. Впрочем, в отличие от абстрактного Кудрина, пассионарный питерский честолюбец Чубайс, жаждавший громкого признания, был для Ивана Максимовича живым воплощением антироссийского зла, неким социальным мутантом. Карабкался в пророки товарного рынка, а наплодил уйму пороков, изувечивших жизнь народа. Моральный инвалид, он еще в девяностых сколотил мощный политико-медийный клан прозападного уклона и по сей день остается его закулисным паханом. В знающих кругах членов и приспешников этого клана окрестили «говорящим классом», заявления которого охотно и с особой страстью транслируют СМИ, выдавая их за общественное мнение. Но, похоже, и бессудный клан Чубайса вот-вот начнут отодвигать в сторону. Отжили свое. Дней минувших анекдоты. В архив! Или в утиль?

Потому и решил Иван Максимович, пусть задним числом, все же отметить юбилей, что нежданно-негаданно он совпал с крутыми, хотя не всеми пока распознанными, переменами российской жизни. Потому с особым тщанием и выбирал, кого пригласить, чтобы в дружеском кругу потолковать о сегодняшнем и грядущем. Юбилей Синягин задумал сделать как бы памятной вехой. Запоздалое, но задушевное торжество будет напоминать ему о повороте, после которого время наконец-то зашагает в ногу с его всегдашней мечтой о России. Эта основа его генетической памяти уходила на глубину четырех поколений — дальше прапрадеда он семейной истории не знал, — и Синягин чтил свою обязанность перед предками. Все же он в сорочке рожден, по Божьей милости дожил до чаемых дней. Успел!

Но задушевность не терпит многолюдия. И вопрос о числе приглашаемых для Синягина был едва ли не из самых сложных. Сперва хотел позвать только мужиков. Но как быть с супругой? Без Клавдии невозможно. Да и Остапчук с Раисой прилетит. А тут еще и Донцов взбеленился: без жены не приду. По этому поводу Иван Максимович высказался очень образно, со свойственной ему вербальной свободой, но сдался, твердо решив, что три женщины — это предел. Потом долго советовался с Клавдией, сколько персон можно усадить за стол, чтобы шла спокойная беседа — без перебранок, как на ток-шоу. Тамада ни к чему, кто-то посторонний исключен, а среди гостей, прикинул Иван Максимович, заводилы не просматривается. Да и зачем он нужен, тамада? Вести стол будет юбиляр, это верней.

Пандемию постепенно изживали, но Вера с Яриком намеревалась оставаться в Поворотихе до глубокой осени. Хотя Антонина что ни день уговаривала ее зазимовать в деревне:

— Здесь ток жизни спокойнее, тревог меньше. В городе-то зараза еще гуляет, только и смотри в оба, без оглядки шагу не ступишь, придется по одной половице ходить, да на цыпочках. Москва! Скажи, пожалуйста, какое царство тридевятое.

Однако подтвержденное вторичным звонком приглашение на синягинское торжество спутало все планы. И за неделю до назначенной даты Донцов перевез семью в московскую квартиру.

Вера всегда была хороша собой, а за лето на вольном воздухе и вовсе расцвела, наливчатая. Но, готовясь к выходу в свет, как она шутила, к первому балу Наташи Ростовой, посчитала нужным записаться на нужный день в известный салон красоты «Долорес» в арбатских переулках.

Дамский мастер, вернее, мастерица предварительно спросила:

— Вам каре-каскад цвета блонд?

— Что-что?

— Это прическа Волочковой, очень эффектно.

Но Вера только рассмеялась.

Чтобы дать дочери простор для бытовой суеты, к Донцовым временно перебралась Катерина, до умильных слез скучавшая по внуку. Виктора выселили из спальни, перевели в кабинет.

Как и раньше, он много мотался по делам, но был предельно осторожен, особо надежную, с угольным фильтром, маску почти не снимал, за руку ни с кем не здоровался и держал в машине флакон антисептика, которым протирал руки после каждой встречи. За день до поездки к Синягину они с Верой прошли платный ускоренный тест на ковид.

— Мы же цивилизованные люди! — смеялась Вера и по памяти цитировала «Этюды о природе человека» великого Мечникова: свобода не прививаться от оспы уйдет вместе с развитием цивилизации. — Свобода уйдет!

Все шло бы распрекрасно, если бы Донцову ради душевного спокойствия жены не приходилось тщательно скрывать от нее крупные неприятности.

На Ростовском заводе беда как худо. Помимо станков, там клепали мелочь для гигантов типа Газпрома. Но монстры не работали с мелюзгой напрямую: хлопотно. Проще — через фирму-посредника, которой сбрасывали мелочевку на аукционах. Фирма размещала заказ, а Газпром обязан в месяц оплатить поставку. Однако платежи шли через два-три месяца, и никаких процентов за просрочку не насчитывали. А ведь срок расчета фирмы с заводом тоже месяц, тут вынь да положь. Но где деньги, Зин? Получалось, что монстры экономики, задерживая оплату, как бы зарабатывали на процентах, пуская мелкую сошку по миру, ибо посредники часто банкротились. Можно было, конечно, подать на Газпром в суд — да куда лилипуту заводить тяжбу с Гулливером? Только и остается, что по матушке пустить после стакана горькой, по всем падежам просклонять.

В такую западню угодил и Донцов. Один заказ выполнил, другой взял под договор, надеясь удержаться на плаву среди бурных пандемических волн. Но Роснефть тянула с оплатой поставки — для нее это микронная сделка, не уследишь. Посредник в ногах у Донцова валялся, сорок сороков наговорил, об заклад бился, умоляя «слегка обождать», не подавать в суд. Потому Власыч и взял кредит под обязательство не сокращать рабочих — тогда кредит спишут. Но — вот те раз! — другой посредник, от Норникеля, затянул с переводом 30-процентной предоплаты для закупки исходных материалов — ждет просроченного платежа за предыдущую поставку. А без металла что сделаешь? Жуть: люди без работы, без заработка, а впереди маячит выплата кредита из-за сокращений. Все кувырком!

Донцов волчком крутился, выкарабкиваясь из негаданной западни, куда засадила его небрежность экономических первачей. Он с ног сбился, а им все сходит с рук. Пора, пора хозяйственные споры разрешать по правилам — не по понятиям. Где-то на верхах, чувствовал Власыч, чутко наблюдавший за повадками власти, механизм управления, заржавевший при медведевской спячке, но протертый Путиным мишустинской смазкой, поскрипывая, начинал набирать обороты. На верхах! А внизу, где копошился и колотился Донцов, безуспешно сводя дебет с кредитом, пока все по-прежнему. Вспомнил, как Жору Синицына позвали для совета в министерство, но министерские — это все ж верха, там еще куда ни шло, уже чешутся. А на донцовском уровне — средний возраст, средний класс — правит своя арифметика разнузданной управленческой стихии, въевшаяся в былые годы первоначального накопления. Никто никому ничего! Дважды два — больше пяти! Каждый берет свое по чину, как наставлял Городничий в «Ревизоре».

По натуре осмотрительный в бизнесе, Донцов клял себя за то, что на сей раз недосмотрел, был необузданно неосторожен, поддавшись общим настроениям. Хотя у многих в условиях пандемии дела встали, хотя все захлебывались в текущих заботах, люди не могли не замечать, что власть наконец перестала под барабанную дробь многократных, под копирку обещаний переливать из пустого в порожнее, языки мозолить, а начала принимать ясные и быстрые решения. К тому же ковид, притормозивший экономику, заметно ускорил кадровые аппаратные обновления, что тоже укрепляло веру в завтрашний день. Но на Донцова — только руками развести! — беда наскочила как бы со стороны, даже с тыла, из душных, спертых, еще не проветренных полуподвальных коридоров прежней управленческой махины.

По рассказам старших он знал, что на заре перестройки первые дельцы-рыночники на скорую руку, второпях дробили, растерзывали крупные заводы, превращая их в скопище разномастных кооперативов. Тот разбой, негласно поощряемый сверху, насмерть губил производство, зато позволял лихо обогатиться. Теперь, словно в отместку, корпорации-крупняки гнобили средний бизнес, подавляя его своим равнодушием и необузданным эгоизмом, оголтелой жаждой прибыли.

И после синягинского торжества, где среди прочего вспоминали и о приметах былого времени, возбужденный Донцов не удержался, ляпнул жене про сложности своего бизнеса — разумеется, в мягком варианте, не упоминая об истинном драматизме ситуации, как бы с рельсов не сойти. Вера, тоже вдохновленная застольными дебатами, по-настоящему не врубилась в суть дела, ответила с безоглядным оптимизмом:

— Витюша, ты у меня сильный! А уж вместе, ты знаешь, мы все переможем. — И с разбегу, совсем-совсем не к месту вспомнила Бродского:

Когда так много позади
Всего, в особенности — горя,
Поддержки чьей-нибудь не жди,
Сядь в поезд, высадись у моря.

Но мысленно тут же осеклась. С ранних безотцовских лет мама, вероятно имея на то жизненные основания, твердила ей, что всуе никогда нельзя поминать недобрые приметы, поговорки, вообще любые горести. Так устроен этот лучший из миров, что они имеют свойство оборачиваться пророчествами.

У Веры аж сердце упало, сразу пошла на попятную:

— Извини, Витюша, за эту дурацкую присказку. Сама не знаю, чего она у меня с языка сорвалась.

Но слово было сказано.

Эта памятная перемолвка случилась уже после званого синягинского обеда. А утром той субботы Вера поехала в салон красоты, потом приоделась — неброско, но со вкусом, даже стильно и, как обычно, в гамме цветов российского флага. Ровно в два часа они с Виктором спустились к подъезду, где их ждала приземистая «тойота» от Ивана Максимовича. По городу, а затем по Новорижскому шоссе домчали до его загородной райской обители ровно за час. Встретила их Раиса Максимовна. На радостях хотела обнять Веру, но тут же слегка отстранилась, иронично воскликнув:

— Социальная дистанция!

— Мы вчера прошли тест! — воскликнула Вера, и женщины обнялись.

— Ай, молодцы! Ай, молодцы! — обрадованно приговаривала Раиса Максимовна. — Мы-то с Филиппом медики, все правила блюдём. Мой главврач тесты каждые три дня делает и меня заставляет. Иначе нельзя, он же в самом пекле, из красной зоны не вылазит. А ты, Вера, красавица! Настоящая русская красавица! По-нашему, по-уральски, девка что надо! Язык не повернется сказать о тебе — баба. Виктор, поздравляю.

Потом были беглые, без представлений знакомства с хозяйкой дома, с подъезжавшими гостями, восхищенные ахи по поводу роскошного розария, буйным махровым разноцветьем полукругом окружавшего придомовую лужайку. Подальше, за розарием, привлекая взгляд, поднимались две стройные березы — одна в одну. Пожилой человек из гостей, в сером твидовом пиджаке, глядя на них, негромко сказал в пространство:

— В точности по Лермонтову, «чета белеющих берез».

Минут через десять на широком, с тумбами и перилами крыльце веранды появился Иван Максимович — в джинсах, клетчатой бело-серой, на искусственном меху рубашке навыпуск. Своим полудомашним видом он как бы напоминал гостям, заранее и категорически оповещенным, что любые подарки строжайшим образом возбраняются, о дружеской, без цирлихов-манирлихов, встрече. Никакой официальщины!

— Дорогие гости! — зычно гаркнул Синягин. — Милости прошу к нашему шалашу. — И, слегка поклонившись, плавным жестом рук пригласил всех на веранду.

Вера видела его впервые, он ее тоже. И когда здоровались, Иван Максимович с удивлением поднял брови, вполголоса сказал Донцову:

— Власыч, а у тебя губа не дура.

За большой овальный пузатый стол — почти круглый — сели, посчитала Вера, восьмером. В заглавном торце Синягин и его супруга Клавдия Михайловна. По правую руку Остапчуки. А еще тот, что в твидовом пиджаке. На другом торце — моложавый, подтянутый генерал с колодкой орденских ленточек на кителе.

Иван Максимович не мешкая поднялся и произнес отчасти полуофициальную речь, которую наверняка тщательно обдумал:

— Пока вы наполняете бокалы, позвольте сделать краткое и кроткое вступление. Первое. Всех присутствующих я вправе считать своими родственными душами. Все здесь один к одному, молодец в молодца, включая, извините за фигуру речи, и дамское сословие. Второе. Наша встреча, конечно, имеет отношение к моему пропущенному юбилею, однако очень отдаленное, я бы сказал, опосредованное, и прошу — без дипломатии тостов. Собрал я вас не для того, чтобы насладиться славословием, хотя искренних пожеланий долгих лет не чураюсь. А хочу в близком мне кругу сообща покумекать о нынешней и завтрашней жизни любимой нашей Расеюшки, чьей мы плоти плоть, за которую горой, живот положим, костьми ляжем. Ибо, дорогие друзья, чует мое немолодое сердце, что настают дни перемен, кои требуют осмысления.

— Сегодня и завтра без вчера осмыслять невозможно, — встрял тот, что в твидовом пиджаке. И, судя по той непринужденности, с какой он перебил Ивана Максимовича, стало ясно, кто за столом старший — не только по возрасту, но и по авторитету.

— Аналитик всегда глядит в корень, — откликнулся Синягин. — Прошу любить и жаловать: Степан Матвеевич Воснецов, мой учитель жизни, кладезь мудростей и премудростей. Профессию его я обналичить затрудняюсь, их несколько, поэтому у меня он проходит под псевдонимом Аналитик.

— Не Васнецов, а Воснецов, иногда путают, — уточнил Степан Матвеевич. — А что до профессии... Первое образование я получил в Историко-архивном институте, а последнее в Академии общественных наук, еще в СССР. — Шумно вздохнул. — О-ох, давненько это было, годам счет потерял. Что ж вы хотите, мафусаилов век заедаю, в двух державах пожил. — Вдруг от души, по-юношески рассмеялся. — Но!.. Живали деды веселей своих внучат!

«Так сказал, что ясно: между первым и последним были и другие учебные заведения, — подумал Донцов. — Не исключено, не только советские».

Синягин был рад, что его перебили. Главное он сказать успел, за столом сразу пошел общий разговор, что и требуется. Спросил:

— Итак, кто начнет?

С места сразу поднялся Филипп:

— Начну я, медики нынче в первачах ходят. Бокал поднимаю, Иван Максимыч, за то, что вам всегда и по сей день везет, и чтобы впредь так было.

— Филипп, это почему же ты считаешь, что мне везет? Я все с боя беру, от покосной работы никогда не бегал.

— А везенье только таким и сопутствует. Прошлый год с газопроводом в срок управился, ибо из кожи чуть не вылез. Но, поверь, вот с этой, сегодняшней встречей тебе повезло отчаянно. На редкость точно сроки угадал.

Все недоуменно уставились на Остапчука. Синягин и вовсе воскликнул:

— Что за бред?

Но Остапчук спокойно, без эмоций гнул свое:

— Иван Максимыч, кто-то из древних, а может, средневековых говорил: бей, но выслушай! Как ни верти, как ни крути, уважаемые господа-товарищи, а вынужден предупредить: вот-вот накатит вторая волна пандемии. По своей больнице я это и нутром распознаю, и объективно прогнозирую. Боюсь, через неделю-другую будет уже не до широких застолий. Так что, Иван Максимович, вы снова успели! Выпьем за предстоящие вам долгие годы и всегдашний попутный ветер удачи. Пусть и впредь любит вас Господь и бережет.

— Вань, Филипп знает, что говорит, — поддакнула Раиса Максимовна. — И обращаясь ко всем: — Краски он не сгущает, пандемия и впрямь снова в двери ломится. Ковид-диссиденты постарались. Так что, дорогие мои, не расслабляйтесь. Не ровен час...

— Ну, ты, Филипп, и напустил холоду. Не пойму, после такого предисловия радоваться надо или печалиться, — комментировал Синягин. — Власыч, а ну-ка, поддай оптимизму. Хочу представить: Виктор Власыч Донцов, станкостроительный бизнес, далеко пойдет. Под пару ему и жена Вера — очарование!

— Не только очарование, но и умница редкостная, — снова вступила Раиса Максимовна. — А уж душевные дарования... Я-то знаю, она с сыном у нас на Урале полгода жила, мы с ней вдоволь и всласть наобщались.

«Про оптимизм мне сейчас в самую пору», — с тоской подумал Донцов. Вдобавок тост, заготовленный с помощью Веры, у него не сказать чтобы был очень бодрящий, скорее раздумчивый. Иван Максимович предупредил, что созывает гостей не на елей-юбилей, а как бы на консилиум: оценим, мол, самочувствие эпохи. Но известно, на свадьбе хошь не хошь, а пляши. Пришлось переобуваться на ходу, правда, лишь отчасти. После дежурной здравицы пошел на глубину:

— Позвольте, как уже сказали, господа-товарищи, вспомнить о первом кадровом призыве наших рыночников. Кто они? Чубайс цветами торговал, Прохоров джинсовой «варенкой» промышлял, Гусинский, если не ошибаюсь, театральными билетами пробавлялся. Эти люди пришли ниоткуда и уйдут в никуда, как и иные из тогдашних политиков. Уже забыты многие имена бывшей звездной семибанкирщины. Даже персональные ковчеги спасения не помогли, все тленно под луной. — Сделал паузу, добавил: — И где сейчас кадровая «золотая сотня» Медведева, о которой он говорил в 2008-м? Бывший губернатор Коми Гайзер, из этой сотни, сидит в тюрьме за коррупцию, кировский либерал-губернатор Белых тоже в лагере рукавицы шьет. Об остальных ничего не знаю. Пока.

— Красиво говоришь, но к чему гнешь, Власыч? — перебил Синягин.

— А к тому, что по неизвестным мне причинам все они, поневоле копируя западный рынок, и устремлениями зажили прозападными, посчитав Россию лишь придатком, пришей-пристебаем великого Запада. Но во втором призыве рыночников, кстати, как и политиков, — середина, конец девяностых — мы увидели других людей, пришедших из недр жизни, с большим человеческим опытом, с заботой о России. Беда как трудно им было. Те, кто ниоткуда, жали там, где не сеяли, хищно делили богатства страны, пустив по ветру половину, закрепились во власти, в медиа, всюду стали верховодить. Вы, Иван Максимович, из числа заботников о России. Четверть века понадобилось, чтобы такие, как вы, вырастив немало таких, как я, — с улыбкой похлопал себя по груди, — начали выходить в лидеры. Были пасынками России, а становятся любимыми сыновьями. За это и пью.

Тост получился серьезный. Выпили и немного помолчали, уделив внимание лакомой закуске. Первым одобрительно начал Степан Матвеевич:

— Такие тосты побуждают к раздумьям. Беда еще в том, что удачливые господа первого призыва совратили немало людей интеллигентского звания. В свое время я долго гадал, из какого слоя в перестройку вылупилось крайне шумное меньшинство ярых, отъявленных прозападных либералов — их тогда демократами величали. Почему какая-то особая часть интеллигенции — я ее называю «третьим элементом», — эти немногие из многих, так перевозбудились? Чего они, не чуя ног, очертя голову, в безрассудство ринулись? Да так и не понял. А прошли десятилетия, и кое-что прояснилось. Мне довелось общаться со многими людьми перестроечного круга, и моя статистика дает такую формулу: среди крикунов была поразительно высокая доля заурядностей с большим самомнением, считавших, что при коммуняках им недодали, их недооценили — кого за беспартийность, кого за национальность, кому сволочной начальник попался, тысяча таких самооправданий. А новая прозападная власть им пьедесталы готовит, при ней они возьмут свое, выйдут в люди, вознесутся и деньгами, и статусно. Но минули годы, и те заурядности, что в облаках витали, с носом остались, из советских середнячков скатились к прозябанию, ветер в карманах гуляет, как писал классик сатирического жанра, пребывают в рассуждениях, чего бы покушать. Теперь снова злобствуют, фриками соцсетей заделались, в зубах навязли. А способные, кого в перестройку запугали, в тень отжали, кто отстранился от тогдашнего угара, они-то как раз и пошли в рост.

— Говорю же, в корень смотрит Аналитик! — воскликнул Синягин.

Согласно закивал головой и Филипп.

— У меня в больнице своя статистика, люблю с пациентами беседовать...

— У него после обеда внеплановый обход, — пояснила Раиса Максимовна. — Не как главврач, а словно исповедник в палаты заглядывает. Ему душу и открывают, больных особо на откровенность тянет.

— Так вот, — продолжил Филипп, — в медицине такие есть, но немного. А вот среди технарей... Разочарованных, с глубокой досадой часто вижу. Им свет не мил, поедом себя едят: а я-то, дурень, надеялся, за них глотку драл, бузотёрил. Понимаете ли, заурядность, она не лечится. А известно, пустую бочку слышней, чем полную.

Филипп умолк, но вдруг со смехом воскликнул:

— А один знаете что мне сказал? Кандидат наук, между прочим, пожилой. Говорит: какой-то эстрадный певец завопил «Мы ждем перемен!», и я, идиот, с крючком заглотнул наживку. Словно уши отсидел, ничего иного не слышал. Все-таки прав Фрейд: «Громкое ругание властей — это история несостоявшейся жизни».

Когда отсмеялись, слово снова взял Степан Матвеевич:

— Но знаете, дорогие мои, это важный, однако все же частный эпизод русской истории. А если по-крупному... Оказывается, Плеханов, Засулич, а потом Ленин, политик западного плана, совершили величайший исторический обман, даже подлог, содеяли грандиозную мистификацию, вокруг пальца весь свет обвели. Они ни больше ни меньше скрыли письмо Маркса, где автор «Капитала» специально писал, что его идеи не предназначены для России, что в России они не сработают, потому что у России свой путь.

— Стоп! — воскликнул Синягин. — Что-то у меня мозги потеют. С этого момента прошу подробнее.

— Иван, да тут все точно, как в аптеке. Засулич поставила перед Марксом вопрос: по какому пути идти России — западному или самобытно русскому? Маркс и ответил: у России свой путь, не западноевропейский. А детали, Иван, можешь прочитать в недавней книге Георгия Куницына «Девять писем архитектору перестройки Яковлеву» — потрясающей силы документ. Книга мое сознание перевернула. Куницын-то с Яковлевым в ЦК работал, к слову сказать, в письмах с ним на «ты», под орех его разделывает.

Вера, пораженная услышанным, спросила:

— А когда письма написаны?

— В середине девяностых. Куницына с нами уже нет, почивает в горней обители.

— И только сейчас опубликовали? Почему?

Степан Матвеевич молча развел руками, смешно сморщив свой слегка искривленный нос.

Аналитик поднял разговор на такую высоту, что дебатировать по частностям было уже не солидно. Снова настала «гастрономическая» пауза. И видимо, для того, чтобы приземлить тему, Степан Матвеевич сказал:

— Раз уж мы задели Яковлева, то поведаю-ка я вам забавную арифметику. Была знаменитая «пятерка из Кембриджа» — советские шпионы во главе с Кимом Филби. Но любопытно, что в те же годы — пятидесятые — в Колумбийский университет Нью-Йорка, перед главным кампусом которого огромная скульптура «Альма-матер», уехали учиться пятеро русских: Яковлев — из ЦК, под прикрытием, легендированный, Калугин и еще один кагэбэшник плюс два гэрэушника. И все пятеро впоследствии стали американскими шпионами или агентами влияния. Счет: пять–пять.

Но неожиданно обнаружилось, что не все хотят приземлять застольную беседу. Словно руку на школьном уроке, поднял свой бокал генерал, и Синягин оповестил:

— Слово просит Генштаб, военная аристократия. Петр Константинович Устоев.

Когда гости, рассевшись по своим местам за столом, оглядывали друг друга, Вера заметила, что генерал как-то очень уж пристально стрельнул в нее глазами. Именно стрельнул — это слово пришло на ум не потому, что смотрел на нее человек военный, нет, взгляд был быстрый, как бы мимолетный, но — словно выстрел. Она тут же забыла об этом, однако женщина всегда остается женщиной, и через какое-то время Вера подумала: «Он так и будет стрелять в меня глазами?» Но генерал больше ни разу не взглянул в ее сторону. И когда начал говорить, когда все смотрели на оратора, а он, как это принято, периодически обводил взглядом сидевших за столом, тоже не взглянул на Веру, скользил глазами мимо, их взгляды не встретились.

А говорил он о фактах весьма интересных.

— Степан Матвеевич затронул тему, которую невозможно оставить без внимания. Но продолжу ее в ином ракурсе. — Устоев говорил спокойно, веско, по-генеральски. — В русской истории останется навсегда позорный факт. В 1992 году, в первый год новой России, по Красной площади парадным шагом прошел тогдашний директор американского ЦРУ Роберт Гейтс, заявивший корреспондентам, цитирую дословно: «Я совершаю одиночный парад победы. Мы прекрасно понимали, что СССР можно было взять, только организовав взрыв изнутри». — Обвел глазами притихших, даже ошарашенных слушателей и выстрелил, словно ракетой: — Благодаря новейшим вооружениям наша армия по своей мощи не уступает американской. Как было в СССР, баланс вооруженных сил с США полностью восстановлен. Но гарантирует ли паритет сил безопасность России, если учитывать замыслы гейтсов?

И умолк.

Вопрос был слишком серьезным, чтобы откликаться на него сразу. Повисшая на веранде тишина длилась дольше общепринятых застольных правил. Синягин на правах хозяина взял нить разговора в свои руки:

— Петр Константинович, ты поднял такую тему, что в лоб, вот за этим столом одолеть ее невозможно. И я зайду на нее как бы сбоку. Спору нет, обеспокоенность твоя понятна, но поведай-ка нам сперва, какие настроения вообще царят в генералитете.

Устоев несколько секунд медлил — видимо, об