Нету у неба границ

* * *
Мама, я скоро вернусь — я ранена.
Да не волнуйся — страшное позади!
Воздух уже не пляшет волчком в груди,
Я пусть немного, но в силах сама идти,
Только любая поверхность кажется каменной.

Врач объяснил, что мне еще повезло.
Много водили светлыми коридорами...
Как я сыта их скучными разговорами,
Как надоело в окно наблюдать за «скорыми»,
Лбом согревать стекло!

Скучно, соседка храпит, санитарка злая...
Ночью зачем-то птица стучит в окно.
Я занавески плотное полотно
Дерну — она улетает.

Мама, я долго бегала от судьбы,
Она догнала — я научилась молиться.
Пусть я слаба, прогоняю дурную птицу,
Слушаю доктора, чтобы скорей возвратиться.
Мама, прости, но иначе и не было бы.


* * *
Он говорит: «У тебя грустинка в глазах, в стихах,
И бледная кожа, и кофе крепче, чем нужно».
Я киваю, да только бы греться в его руках.
Солнце раскованно и облака жемчужны.

Дни похожи, слипаются тестом в белый комок.
Изредка молнии в небе, сердитом, ртутном.
Я привыкла к нему, но каждый из нас одинок,
И каждый бредет, спотыкаясь, своим маршрутом.

Нас затянуло Витебском в серый водоворот.
Он любит сытые солнцем южные города...
Он говорит: «Ты не заметишь, как жизнь пройдет».
Я отвечаю: «Июль, ты тоже не навсегда».


* * *
Смахнула сон, как сахар с мармелада.
Квартира, воскресенье, шесть утра.
И смотрит месяц как-то виновато,
Пока рассвет вершит свои дела,
Пока дома, как будто нежилые,
Друг к другу сиротливо тянут тень
И дворики, уютные, сырые,
Тревожит озорной трамвайный «дзеннь».

И все равно, что что-то не случилось,
Случилось рано, поздно и не так...
Растрепанное солнце торопилось,
И месяц в голубом ликере мяк.


* * *
Может, зима и не выпустит коготки,
Серой ленивой кошкой вытянет тело.
А у медведиц дырявые черпаки —
Выронят ночь, и ночь растворится в сером.

Серые сутки чертовым колесом
Станут крутить по слякотно-теплой земле.
Время завяжется в узел, мы не умрем —
Будем давиться вечностью в сером узле.

Может, мороз окажется крепок и лют.
Солнце скукожится молнией шаровой.
Будет понятно, что все когда-то умрут.
Будет хотеться отчаянно быть живой.


* * *
Валяются хрущовок тетрапаки
На вытоптанном краешке Земли.
Тут свалки и глубокие овраги,
В речном порту речные корабли.

Налипла пятнышками крыш короста
Из то ли дач, а то ли деревень.
Пустуют гаражи, молчат погосты,
И солнцу в мае разгораться лень.

В подъезде запах корвалола, рыбы,
Шатается скелет кривых перил.
Знакомых сколов белые изгибы —
На синей коже стен полоски жил.

В миру крутые спуски и подъемы,
Цейтнот и часовые пояса...
А здесь как будто все мы невесомы
И время выжимает тормоза.


* * *
Сердцебиение в мороз — механическое,
Шарниры суставов зажаты пуховиком.
Промзона вечно шепчет небу языческое
Сухим, заплетающимся языком.
Бородатые идолы тянут из труб тела,
Скулят дверями голодные проходные...
Мороз крепчает, ярче становятся купола,
И вспоминаешь в дыму и холоде: мы живые.


* * *
Небо необычайно. Всегда.
Нет у неба границ, страха и пустоты.
Как пирог на куски, делят его провода,
Облака макают в солнце свои хвосты.

Крыши дышат в небо людской тоской,
Кривизной антенн, сыростью чердаков,
А оно на них дышит новизной
Звездных тайн и сливками облаков.


* * *
Любимые чашки на полках — как будды,
Любимые чашки священны как будто.
Вы верите в души домашней посуды?
Небьющимся сердцем мечтает посуда
О теплом и тонком, о чистом и хрупком,
О звонкой весне, дребезжащей апрелем...
О том, как обиды стираются губкой,
Большие обиды — смываются гелем.

Но мир за буфетом не бел, не фарфоров.
Ложится с годами, как чайный налет,
Прогорклая пленка упреков и споров,
И трещина черной дорожкой растет.
Мечты, как и вкус, аромат, невесомы
И могут бесследно растаять, увы.
У склеенной чашки и в сердце разломы,
На склеенной жизни — гноящие швы.


* * *
Теснота. Цветы в заборы впились,
Радио перебивает птиц.
Сажелки богемно заискрились
Пикселями солнечных крупиц.

Воздух пахнет мусором сожженным,
Еле уловимо — шашлыком.
Тянется автобус с хрипом томным
На крутую горку бурлаком.

Так и жизнь тут ползает по кромке
Без азартной веры в чудеса.
В полдень постоянны на клеенке
Сладкий чай, печенье, колбаса.

Парники строги, как кабинеты,
Грядки, клумбы... Грусть уставших лиц.
И играет хлопотное лето
Джаз из ветра, радио и птиц.


* * *
Вот и донышко воскресенья.
Все накормлены, припаркованы.
Час-другой — календарные звенья
Будут чопорной полночью скованы.

«Я сейчас кино покажу вам», —
Шепчет время и замедляется.
Ностальгия горбатым клювом
В жилках памяти ковыряется.

Что-то дерзкое запророчится,
В чае люстра порталом светится.
Воскресенью остаться хочется,
Но Земля, разогнавшись, вертится.


* * *
Сумки на пол с плеча, чаю и не шуметь.
Вылезай, домовой, из шкафа, поговорим!
Если тебе удобнее там посидеть,
Слушай чумазым крохотным ушком своим:

Нету в гостиницах места для домовых,
Ты бы там маялся, как человек в больнице.
В поезде душно от близости судеб чужих,
Что-то чужое, тревожное в мыслях гноится.

И возвращаюсь поэтому малость чужой,
И на знакомые стены смотрю одичало.
Я ничего не хочу разузнать, домовой!
Не удирай от меня в катакомбы подвала.

Скоро проснутся... Завтраки, смех, суета...
Солнцу наскучило прятаться — вон вылезает.
Буду уставшей с дороги, но прежняя, та,
И домовых — что за глупости — не бывает.