Невесомый дождь

Клеопатра

Отправила в изгнание детей.
Похоронила, как сумела, мужа.
Не страшно было? Страшно, но, ей-ей,
никто на свете больше не был нужен.

А от позора смерть одна спасет
и вынесет к заоблачному Нилу,
где, серебристая, как молодой осётр,
душа Антония от дел земных остыла.

Прохладный ветер с моря чист, колюч.
Он тучек напрягает парусину.
А змейка, стало быть, к заветной двери ключ,
Всего лишь ключ, свернувшийся в корзине.


Памяти Дафны

Как дела твои, Дафна? В ответ — ничего... Тишина.
Только речка Буеш, спотыкаясь о камни, бушует.
Только птичья мелодия в воздухе зыбком слышна,
только ветер, срываясь с деревьев, уносится с шумом.

Только белое облако перышком легким плывет.
Уж не ты ли на нем, как на скутере, движешься в вечность?
Этим летом в Буеше вода холодна, словно лед,
как, наверно, летейская — там, где обещана встреча.

Знаешь, Дафна, тут в принципе нет ничего,
что держало бы прочно. Ни радости нет, ни опоры...
Так за небо и держимся, вверх уходя кочевой
птичьей стаей — от злой, обезумевшей своры,

до конца не постигнув ни каменных книг этих скал,
языка этих вод, па-де-де двух подружек — двух бабочек дивных,
бирюзового неба, полей изумрудных лекал,
корсиканского хора лягушек и фокусов рыбьих.

Был бы рай на земле, если б... лучше взахлеб промолчу.
Как рыбешки, рискнувшие прыгнуть на камень и с камня
сиганувшие в воду — у рыбок довольно причуд, —
в материнскую реку — в небесное синево канем.


В Альпах

C камня террас, белocнежных, как мел,
льется поток, точно вьющийся уж.
Видно, Господь меня в сказку привел
за руку — в Горж-де-ла-Мьюж.
Южная Франция. Синька небес.
Прачки небесные вволю плеснули
синьки, не пожалев, на навес,
туго натянутый над караулом
сосен, стоящих построчно, в ряду.
Сосен, звенящих во сне, наяву ли?
Если когда-нибудь в рай попаду —
уж не сюда ли? Меня завернуло
лето само в разноцветный букет
белых ромашек с цыплячьей макушкой,
в россыпь гвоздик, красный маковый цвет,
в розовой мальвы горящие ушки.
Быстрой воды детский лепет и вкус,
сладкий, как нежная млечная пенка.
Ива плакучая. Зной. Барбарис.
Ветер. Скала. Облаков летка-енка.


* * *
Как старый друг тебе
позолотил пилюлю —
в осенней полутьме
вдруг вспыхнуло июлем.
Свет долго созревал
и, теплый, желтый, чистый,
из серых туч упал,
как хлебный сноп лучистый.
Поверилось, что вот
и жизнь пойдет сначала,
судьба моя, как плот,
куда-нибудь причалит
и после всех крутых
кружений по стремнине —
земная твердь, цветы
и смерти нет в помине.


* * *
Ах, как мерцает стакан,
в свете луны серебрится...
Мысли про Туркменистан
одолевают... Не спится.
Сон у меня отняла
дева по имени Мева.
Только вчера умерла.
Мне бы забыть ее, мне бы
снегом сейчас подышать
новорожденным и белым —
да не пускает душа
смуглой и сумрачной Мевы.
Кружится над головой,
жарким крылом задевая...
Грёз нескончаемый рой
мучает Азии раем.
Желтый песок Каракум
слепит, хрустящий и грубый.
Вязкий шербет и лукум
намертво склеили зубы.
Уж я не в люльке горбов
мерно качаюсь верблюжьих?
Что там метет за окном?
То ли песок, то ли вьюжит,
то ли пустыня вокруг,
то ли Москва и больница?
Мне б разорвать этот круг —
мне б из стакана напиться.


* * *
Быт исключает бытие? Да полноте!
В немытых окнах неба нет как нет.
К средине жизни, дай-то Бог, опомнитесь.
Отмоете окно — и в кухню хлынет свет.
Нагнетесь над цветком и разрыдаетесь:
как мир велик в космической пыльце!
Травинка к небу с хрустом прорывается,
и даже сквозь асфальт: есть у травинки цель.


Черемуха

Я счастлива почти — поскольку во дворе
черемуха цветет и пахнет. Майской вишни
еще свежи соцветья. В январе
расстались мы. Ты больше не звонишь мне.
И ты не позвонишь. Но вешняя метель
накрыла мир воздушным покрывалом.
Любимая, прозрачнейшая тень
мелькает во дворе, знакомое лекало —
покрой твоих одежд впечатался в нее,
и ветер расправляет тихо складки...
В сиротское забытое жилье,
с пыльцою пополам, накрапывает сладкий
и невесомый дождь. Я виновата в том,
что слишком быстро, сильно полюбила.
За это Бог наказывает — сном.
Изгнанием из жизни. Тенью милой.