Николина Гора и Лобня

Мама Зои, происходившая из семьи обедневших советских академиков, имела дачу на Николиной Горе, в старинном советском ко­оперативе работников науки и искусства (РАСИН), и мечтала, что ее единственная дочь выйдет замуж за состоявшегося, состоятельного человека из николиногорского круга.

Их дом, когда-то один из лучших в поселке, все более уступал олигархическому новострою. Отец Зои хоть и был широкоизвестным профессором и телеэкспертом, но не мог добиться и сотой части того благосостояния, с которым уже родился какой-нибудь аудитор какой-то там палаты. Данила Иванович неустанно ездил по заграницам с лек­циями, испрашивая гранты на свои монографии, получал их, но все равно это было ничто в сравнении с доходами какого-то мальчишки из прокуратуры, который построил рядом с их домом дворец. Купил за сумасшедшие деньги у внука академика Челубея огромный участок и заодно сказочный бревенчатый дом, в котором бывали такие люди, как Капица, Харитон, Ландау, Туполев, Микоян и, по легенде, даже Берия. Дом, на котором гордо красовались мемориальные доски, юный прокурор сломал, а доски перенес на новый трехэтажный кирпичный дворец в мавританском стиле, одна из стен которого напоминала о тереме академика...

Мария Петровна умоляла дочь почаще навещать родителей, появляться в николиногорском свете, но Зоя, отдав, видимо, достаточную дань тому свету, почему-то очень дорожила своей скромной двухкомнатной сетуньской квартиркой. И дорожила Костей.

Встреча с Зоиной родней несколько раз откладывалась, — ее отца неожиданно вызывали на съем­ки, — но наконец состоялась.

Больше всех нервничала Зоя. Ей очень хотелось, чтобы родители и Костя понравились друг другу. Да, такой странный поворот произошел: скорее даже, чтобы не Костя им, а они Косте не то что понравились — они его ошеломили. Начиналось все довольно мирно. Мария Петровна и Данила Иванович встретили Костю на обширном, к сожалению, несколько подгнившем крыльце. Костя вручил цветы матери невесты и поцеловал ей руку (так его научила Зоя), а Данила Иванович, удивив Зою, троекратно облобызал Костю:

— Милости просим в музей-усадьбу, уникальный артефакт советского дачного кооперативного ампира сталинского периода.

Из «артефакта» на крыльцо вышел огромный черный дог, подробно обнюхал Костю, казалось, с грустью посмотрел на него, зевнул и пошел за экскурсоводом. Старый, видимо, пес — мудрый, не суетливый.

Дом Костю поразил: огромный, бревенчатый, но с газом, водопроводом и всеми прочими городскими удобствами. Костя помнил, сколько труда и денег стоило его отцу и соседям, чтобы провести газ к их улице, а здесь все это давным-давно было. Русской печки здесь, конечно, он не обнаружил, зато с 30-х годов академический уют согревала изразцовая красавица голландка... Обстановка не академическая, а скорее барской усадьбы, но с какой-то купеческой чрезмерностью. Антикварное или старинное здесь было все, начиная со шпингалетов: паркет, мебель, вазы, статуэтки, светильники, огромная, оставшаяся от деда библиотека с томами золотого тиснения в старинных шкафах. На стенах столовой свободного места не было: портреты и пейзажи работы Кончаловского, Серебрякова и других соседей покойного Зойкиного деда. Множество уникальных фотографий в багетах. С великими. Сколько их здесь перебывало! Полярник Отто Шмидт, писатель Вересаев, певица Нежданова, артист Василий Качалов, композитор Прокофьев, пианист Рихтер... Николиногорские бояре, сокольничьи, стряпчие, постельничие, гусляры, баснописцы, скоморохи, опричники... Фотография Зойкиного деда с Андреем Януарьевичем Вышинским тоже была, но она почему-то висела в туалете.

Но как можно жить в этом скрипучем деревянном музее? Старинная хрустальная люстра в столовой звенела от любого движения на втором этаже. Тут, чтобы пыль всюду вытереть, надо полдня потратить. Однако родители Зои, имевшие отличную квартиру на Комсомольском проспекте, зимой и летом жили здесь. Во-первых, московские апартаменты они очень хорошо сдавали английским дипломатам. Во-вторых, на Николиной Горе жить было престижно. В-третьих, здесь — хорошо, невообразимо хорошо. Костя хоть и слышал много от Зои о николиногорском «арбатстве», но увиденное потрясло и даже несколько подавило.

Лес на участке, да-да, настоящий лес, с белками, сороками и дятлами. Небесные сосны и заложенные еще Зойкиным дедом березовая роща и фруктовый сад. Когда-то роскошный. После смерти академика, случившейся во время путча, жизнь поместья изменилась. Сад лишился не только хозяина, но и садовника, усадьба — всей бесплатной обслуги. Грядки с клубникой, зеленью, кусты смородины, малины, парники с помидорами, баклажанами и огурцами быстро превратились в чертополох, английский газон — в клочковатую поляну, на которой подорожник, одуванчик и сныть быстро расправились с благородной травкой. Для сохранения газона нужно было косить не раз в неделю, как удавалось Даниле Ивановичу, а ежедневно. От «вишневого сада» осталось только несколько яблонь и груш, но и те без ухода загибались. Зарос, зацвел и большой пруд, в котором когда-то водились караси.

Данила Иванович рассказывал о том, что здесь было, с болью и обес­кураживающей откровенностью:

— Я, честно говоря, и женился когда-то на этой даче, на этом вишневом саде, березовой роще и этих соснах. На этой горе над рекой. Раз побываешь — и не захочется уезжать. Маша старше меня на три года, милая была, но не красавица, а я все равно влюбился. Страстно. И в нее, и в ее отца, и в эту гору над Москвой-рекой. Здесь была аура простоты и величия, здесь жили советские князья и совсем обыкновенные люди. Не было этих сумасшедших заборов, а был простой штакетник... Вы «Утомленные солнцем» видели? Очень правильно все Никита отобразил. В гости друг к другу ходили запросто, были проходы через дачные участки... Теперь понаехали нувориши... Я, конечно, хоть и большой либерал, но не прощу ни Ельцину, ни Гайдару, что они довели страну до того, что дети великих художников, ученых, артистов оказались такими жалкими и ничтожными в сравнении с поселившимися здесь господами...

Тут можно две экскурсии провести: одну по нашему участку и восхититься девственной природой, собрать грибов, как будто ты где-то во владимирской глуши, а вторую по поселку — и вас ужаснут архитектурное хамство и высота новодельских заборов.

— Лучше по грибы. Поселок я уже видел.

— А пойдемте! Зойка, дай нам корзину! Барин с гостем желают пройтись по грибы! — крикнул Данила Иванович. — Через двадцать минут мы будем с полным лукошком. Не верите? Морган! Ко мне, гулять!

Пес не спеша вышел на крыльцо и чихнул. Зоя крикнула из глубины дома:

— Пап, какие грибы? Мама говорит, уже заморозки были.

Но вынесла корзинку и два грибных ножа. Костя удивился тому, что здесь можно идти в лес, не переодеваясь в специальную одежду.

Данила Иванович, стройный, вальяжный, весь какой-то вельветовый, мягкий, с удовольствием выступал в роли гида.

— Как-то я здесь заблудился по неопытности. Было это в самом начале моей жизни на Николиной Горе, когда я за Машей еще только ухаживал — я два года за ней ухаживал: академик проверял мои чувства, думал, я на даче женюсь, а не на Маше. Правильно думал. Но я и его, и тещу-красавицу, и дочь его любил. И люблю! А куда денешься, когда кругом такая красота? И одно от другого не оторвешь. Маша — непростой человек, мудрый, мать у нее была красавица, а отец умница; она внешне больше на отца похожа, а другим в мать... Но не без сложностей, иногда цапаемся. Я, понятное дело, стал потом погуливать... А вот пше прошу, плиз, дорогой Константин Викторович, — белый гриб, настоящий боровик, смотрите еще и еще; ах, какая красота, богатыри, а Зойка говорит — заморозки.

Костя никогда ничего подобного не видел. У себя дома когда бы он ни пришел в лес, всегда там уже было натоптано, и грибы надо было искать — шуровать палкой в высокой траве, поднимать лапы елок, переживать, что другие грибники, вставшие еще раньше, уже все грибные места прошерстили. А здесь как в сказке: в десяти метрах от дома такие зрелые красавцы...

Профессор срезал белые так, что у Кости сердце замирало от боли. Он точно знал, что эти барские привычки оставлять большую часть срезанного корня в земле, якобы для того, чтобы сохранить грибницу, приводят к тому, что корень вместе с грибницей пожирается червями, но сказать об этом профессору постеснялся. Зато нашел стаю маслят и две полные горсти переложил в корзину Данилы Ивановича, который продолжал неспешно рассказывать:

— А я ведь тоже, дорогой Константин Викторович, отчасти из бывших. То есть даже дважды из бывших. Реликт. Отец был одним из соратников Менжинского. Вот гримаса истории — польский дворянин, всю жизнь бегавший от царской охранки, в охранке и стал служить. И голову в ней сложил, хотя тридцать седьмой год отец как-то пережил и все другие годы, и войну прошел в СМЕРШе, а спалился в мирное время, в 53-м, как пособник Берии. Вот так. Тут, кстати, дача Вышинского недалеко, сейчас там Гордон живет... Смотрите — опята, да сколько! Ненавижу этих ребят, нет, есть люблю, но по-человечески я их ненавижу. Живодеры они. Кровопийцы. Вон забрались на березку, мерзавцы, да крупные какие, мясистые, как вешенки; целые семьи то ли гастарбайтеров, то ли компрадоров расплодились на березке и тянут из нее соки... А о чем это говорит? Это говорит о том, что ствол болеет, они из него, еще живого, кровь сосут. Все как у людей. Впрочем, для лесника это знак, указующий на то, что дерево надо срочно лечить или спилить; но сейчас у нас ни лесника, ни садовника, ни охранников...

Так вот когда в первый раз я пошел по грибы, — а грибов было много, никто же, кроме нашей семьи, здесь не ходил, — я не знал, что у соседей повален штакетник, не заметил, как перешел на их участок, потом на следующий, иду, обалдел от грибов, собираю и вдруг вижу дом и выхожу на поляну перед ним. А это не наш дом. Цветущий луг спускается к сверкающему на солнце пруду. Он так слепил глаза, что я очень близко подошел и не сразу заметил главное: на одеяле женщина лежит. Красивая, молодая, абсолютно нагая. Картинная. Что-то из Зинаиды Евгеньевны Сереб­ряковой. Загорает безбоязненно, вся невозможно раскрывшаяся, чувст­венная и целомудренная. А рядом книжка лежит, тоже раскрытая, по коричневому корешку узнаю «Мастера и Маргариту», первое советское издание, ветерок странички переворачивает и волосы девушки шевелит. Из транзистора «Голос Америки» льется. Солнце пригревает, птицы щебечут, бабочки лениво так порхают, стрекозы над прудом застыли. «З-з-з-з...»

Он остановился, пытаясь передать стрекотание и тарахтение тех на­секомых-вертолетиков.

— Я, разумеется, ошеломлен, сконфужен, стал было ретироваться, спиной, спиной, на что-то наступил, и под ногами хрустнуло... Она открыла глаза, немного привстала, то есть прилегла, изогнулась эдак несколько кошкой, сделала ладошкой козырек от солнца и смотрит на меня... Я очень растерялся, говорю, хотя она меня ни о чем и не спрашивала: «Сорри, заблудился, извините», — и пошел-пошел туда, откуда пришел.

Хотя меня никто не гнал.

Остановился за елочкой, дух перевел и смотрю опять туда. А она уже встала и сделала несколько шагов в мою сторону и ручку все козырьком держит, высматривает пришельца, спрашивает: «Что? Что?» — и совсем не стесняется, не прикрывается. Я стою с корзинкой как дурак и ничего сказать не могу. Она повернулась, медленно пошла по цветущему лугу к пруду. На мостках остановилась, подняла руки, потянулась всем телом. И упала в воду. И брызги лучезарные салютом взлетели...

А может быть, она и ждала всю жизнь меня, такого, как я? Чтобы кто-то наконец материализовался из августа, грез, «Голоса Америки», Элвиса Пресли... Не буду говорить, чья дочка это была, но если бы я тогда не ушел, то жизнь моя могла бы по-другому сложиться. До сих пор себя кляну. Идиот! — вдруг громко крикнул профессор. — Кретин! Ведь смотрела она и как будто говорила: «Куда же ты, идиот?»

Данила Иванович неожиданно грязно выругался. Срезал подосиновик и как будто в подтверждение своих слов показал его Косте — ядреный гриб с не раскрывшейся еще красной шляпкой.

— То есть поблудил я чудесно по неведомым дорожкам... Наконец еще на чей-то дом вышел, а там леший. Это строгий такой джентльмен с берданкой: «Стой! Кто идет? Документики предъявите, гражданин хороший!» Я ему корзинку предъявляю, нет, мол, документиков, не захватил, товарищ комендант. А он: «Вы, гражданин, чей?» «Я от Петра Никодимовича!» — «Ну, пойдемте тогда». Лично отвел меня к академику, сдал с рук на руки — далеко я, оказывается, ушел от порта приписки, а меня там уже хватились. Муся страшно разволновалась: куда я запропал? Знала, что тут русалок пруд пруди... Но грибов набрал много. Вон смотрите, еще подосиновики, ах, какие красавцы! Раньше подосиновиков здесь не было, гриб, конечно, благородный, но не белый... Да, прошла молодость, дочь замуж выдаю...

Костю очень удивило, что Данила Иванович очень уж переживает об ушедшей молодости. Как будто она только что ушла. Профессор, впрочем, и о детстве вспомнил.

— Знаете, здесь все родное, очень похожее на мое самое раннее, еще вполне счастливое детство, когда и папа был жив, и мама была молодой, и все мы были счастливы. Мама моя после того, как отец скончался в тюрьме, намыкалась со мной, все мы потеряли, всего лишились, в том числе и прописки московской. Из-за Берии отца ведь так и не реабилитировали... А мы жили тут недалеко, в Успенском. Рядом с нашей бывшей дачей — на ней после нас кто-то из серовских холуев поселился, не художника Серова, а хрущевского руководителя МГБ, а нас в деревне приютили. Мать в сельской школе устроилась, сперва нянечкой, потом ей учить детей доверили, так что я по прописке крестьянин сельца Успенского. В деревенскую школу ходил... Вот на Москве на реке здесь неподалеку мы с Машей и познакомились и полюбились друг другу. Так мне хотелось уюта, покоя, а тут еще и простор, и свобода, и усадьба. И люди... Стоят улыбаются: чем бы помочь, как бы угодить? Мне их поначалу попросить хотелось: братцы, пожрать не принесете?.. В общем, влюбился во все это и люблю до сих пор. Муся мудрая женщина; может быть, догадывается, что бывают у меня не профильные увлечения (сейчас все реже), но она не знает или не хочет знать... Хотя мы с ней иногда так ругаемся, что до рукоприкладства доходит. Догадайтесь, кто кого бьет? Шучу, конечно... Морган, белка!

Дог вдруг совершил яростный прыжок к сосне, передними лапами царапал кору ствола и яростно лаял, требуя, чтобы белка немедленно спустилась. Белка не послушалась, стремительно взлетела на самый верх, перелетела на другую сосну, потом на следующую. Выяснилось, что она не одна, верхушки сосен взволновались от беличьей беготни...

— Старый стал. Раньше бы не упустил, — грустно отметил профессор. — Морган, молодец, ко мне! Не ловим мы с тобой мышей... Все, в этот раз не заблудились, — завершил грибной поход Данила Иванович.

— Маша, смотри, сколько мы грибов набрали, а Зойка говорит, заморозки. Сделайте жульен или нет, это долго, просто поджарьте с луком, именно поджарьте, чтобы с корочкой. Как там утка? Мы с Константином Викторовичем пока разомнемся аперитивом.

— Я за рулем, — попытался возразить Костя.

— Я тоже умею водить машину, — с недоумением отозвался профессор, — но какой руль? Будете ночевать здесь. Что смотрите? Все, я вас утвердил. Любовь с первого взгляда, стал бы я вас троекратно-то, по-русски челомкать... Я вас по радио слушал, а как увидел, так сразу и утвердил. И Морган вас принял, он не каждого так мирно встречает. Когда от соседей таджики-строители заходят, его еле удержишь... Два года я не буду проверять ваши чувства, я не такой подозрительный, как академик. Сразу вижу: наш человек, а не олигархический болванчик, о котором для Зойки Мария Петровна мечтает. Переночуете здесь, в барских покоях на втором этаже, на академических перинах, и не захотите уезжать, у нас всем места хватит. В этом доме, когда академик был в силе, единовременно проживали до двадцати персон...

— Могу помочь грибы приготовить, быстро, я умею, меня мать научила... — предложил Костя свои услуги.

— Молодой человек, бросьте эти плебейские привычки, вы скоро, не ровен час, барином сделаетесь, графом Николиногорским. Никогда не помогайте женщине готовить. Никогда и ничего! Кроме шашлыка! Будете голодать, умирать, но не смейте делать женскую работу...

Данила Иванович говорил, с любопытством поглядывая, как Костя его слушает.

— Вы знаете, Константин Викторович, что вы на меня чем-то похожи? Вам Зоя не говорила? Только кость шире. Одобряю Зойкин выбор. В вас нет польской крови? А грузинской?

— Нет, только русская, — вдруг почувствовав некоторую ущербность, признался Костя.

— А во мне не только... Потому я и фрукт такой экзотический, ни на кого не похожий...

За разговором, точнее, за монологом профессора прошли на застекленную, прохладную веранду с видом на заросший пруд. Морган прилег, видимо, на свое обычное место в углу и смотрел на хозяина с глубоким стариковским прискорбием. По собачьим возрастным меркам он был намного старше Данилы Ивановича.

Ломберный столик украшали две рюмки и два блюдца: одно с горкой арахисовых орешков, второе с вялеными маслинами. Профессор поставил на стол бутылку виски. То ли литровую, то ли 0,75.

— Все не выпьем, но много отопьем, как говорят в народе. Поражаюсь все-таки, как вы на меня похожи... Давайте за родственный союз, связующий Моцарта и Сальери! Вы — Моцарт, я — Сальери. Каждый на старости лет немного Сальери, а все молодые — Моцарты. Старики завидуют молодости, юнцы так глупо ее транжирят... Сразу скажу о радио, слушал вас не раз: и с Зойкой, и без. Видно, точнее, слышно, что человек вы хороший, умный, но к дураку попали — я о Лупанове. Однако бог с ним, и милосердие иногда стучится в их сердца... Вы наверняка хотите спросить: зачем я сам так часто мелькаю в ящике? Мне это надо? Отвечу откровенно: надо. Зачем? Чтобы знали, что я есть. И боялись. Говорю я, конечно, в основном то, что хотят услышать от меня телередакторы, а вот делаю то, чего не хочет никто... Будьте здоровы!

— Ваше здоровье, Данила Иванович!

— Да, в качестве аперитива я виски предпочитаю водке. Все считают, что водка — исконно русский напиток, ан нет, впервые дистилляцией занялись в Польше в пятнадцатом веке, но этим сомнительным приоритетом я бы не гордился... Я полонист, историк. А что такое история? Это море фактов, подтвержденных и неподтвержденных, из которых составляется картина исторического события. Так скомпонуешь факты и так обоснуешь свою версию — будет одна история, иначе — совсем другая. Что мы и наблюдаем. Но!.. Но должна же быть объективная, без утайки чего-то сейчас политически неудобного картина? Должна. Где? В научной монографии. Люблю я или не люблю поляков, русских, евреев, немцев, Пилсудского, Тухачевского, Сталина, Гинденбурга, но объективная картина должна быть. Не перечень фактов, не пазлы, а правдивая картина, из них составленная. Для того чтобы ее создать, надо время и деньги, гранты, так их растак, не к ночи будут помянуты. От нашего правительства, не нашего — ото всех беру. Пользуюсь архивами, работаю, сдаю потом наработанное, а монографию-то пишу свою. Конечно, ею потом воспользуются так, потом эдак, но она будет. Вот Карамзин был монархист, так сказать, романовец, потому Рюриковичи у него один хуже другого, особенно Грозный. А что ему стоило тайно создать, кроме той истории, которую надо, — и я с ним согласен, ее надо было тогда писать — и другую, тайную, правдивую, полную, противоречивую... Не создал.

Этим я занимаюсь. Обнаруживаю настоящие пружины, которые скрыты под морем событий, точнее, слов о них... Вот, к примеру, в чем заключается настоящая пружина моего сиюминутного поведения, как вы думаете? Чтобы вам банальности про пазлы рассказывать? Чепуха, это все вы и без меня знаете. Настоящий мой интерес в том, чтобы с вами ближе познакомиться. И не для того, чтобы принять в семью или не принять! Все, Зойка выбрала — хотим мы или не хотим, вы приняты. А в том, чтобы больше вас узнать: один взгляд больше скажет, чем тонны книг. Вот где настоящая пружина! Ведь нам с вами жить. Может показаться, что я вас уму-разуму учу. Поздно учить, надо жить с тем, что есть. Ваше здоровье, за науку! Жаль, что с ней у нас сейчас некоторый ужас. Поверьте, я очень вам сочувствую, Зоя говорила, что ваша научная карьера оборвалась на самом взлете. Физики стали не нужны, и лирики не нужны, нужны клирики и циники... Да, про ваше радио. Конечно, у вас есть талант, какой-то свой, ни на кого не похожий, — индивидуальность. Но еще немного, и вы достигнете потолка — я чувствую, что вы быстро достигнете, — и что дальше?.. Зойке вон радио уже надоело. По секрету скажу: она детей хочет, покоя, семьи; набегалась, дура, по клубам, хорошо, что живой ушла... Вот ее пружина. А ваша в чем? В профессии этой неверной?

Костя нахмурился, профессор вторгся в то, куда Костя никого не допускал. Он ощущал себя на своем месте, да, но по секрету от самого себя понимал, что на радио не может быть того слияния и поглощения работой, как в лаборатории Маркина.

— Не обижайтесь, Константин Викторович. Да, скоро будете стучаться в потолок... И что делать? — спросите вы. И я отвечу: пробивать его. Ваш главред — циник, пишет свои стишки, романчики... По секрету скажу, как историк и отчасти грузин: этот его цикл про коллежского асессора Чертишвили с точки зрения исторической правды — бред сивой кобылы, а люди ему верят — кошмар и ужас. Но погодите, он своего асессора доведет до 37-го года и сделает членом Политбюро, а потом в космос отправит... Радио для Лупанова так, рычаг для устойчивости существования, прикрытие. Как для меня — эти ток-шоу у всех малаховых и познеров. А вы можете рвануть, а для этого надо что-то несусветное сделать. Что? Правду наконец какую-нибудь сказать! И посмотреть, что будет. Сказали — пробили один потолок. Пробивайте следующий. Потом еще и еще. Раздвигать пространство правды. Настоящий потолок случится, когда вам заткнут рот. Выгонят или, извините, убьют. А быть просто ведущим изо дня в день, год, другой, пятый, дальше — скучно, борьба должна быть. Вы на радиостанцию «Ахарбат» не пытались устроиться?

— Нет.

— Правильно, очень вас там ждали. Они расширяют пространство. Но не правды, а границы дозволенного. Ведь всем же нравится, когда ругают начальство, но когда его не ругают, а поносят, уничтожают, то это уже не журналистика, а убийство...

Все же, извините, не совсем мужское дело шоу-бизнес, а радио часть его, что-то временное в этом есть — как для студента Сорбонны в каникулы официантом в Цюрихе подрабатывать. Я говорю вам это на тот несчастный случай, если вдруг разонравится вам зефир-эфир. Если почувствуете, не переживайте, это даже хорошо, это — рост. Так и должно быть. Мне кажется, в вас заложено что-то неповерхностное. Конечно, у журналиста просто нет времени доходить до самой сути, надо успеть проскакать по кочкам и создать из увиденного удобоваримую, хорошо поедаемую картинку. Создать новость. Один создаст одну, другой — другую, но из одного и того же события. Такую, какую нужно заказчику. И потому любой новостной выпуск начинается с мерзостей и катастроф. Несерьезно это. Уважаю тех, кто ездит в горячие точки, а тех, кто болтает в эфире часами ни о чем, извините, жалко. Пока молодой — можно, а дальше — или оголтелый сектант, или циник, как Лупанов. Хотя в стишках его проскальзывают иногда замечательные саморазоблачительные нотки. Слушайте, как хорошо-то!.. Я захмелел, отлично мы разговариваем. Вы, Константин Викторович, великолепный собеседник. Муся, как утка? — крикнул Данила Иванович, и его вопрос оглушительным лаем поддержал дог, так громко, что в столовой зазвенел хрусталь.

— Сейчас-сейчас, Даня, она дойдет, мы грибами занимаемся, придумали вы нам работенку, — откуда-то издалека отозвалась Мария Петровна, — Людка, мерзавка, отгул взяла, мы из-за нее ничего не успеваем.

Проверить, как там мужчины, забежала раскрасневшаяся от готовки Зоя. Увидела, что они уговорили уже полбутылки, и не сразу поняла, что не вина, а виски.

— Папа, что ты делаешь с русским народом! Ты мне его спаиваешь! Ты же обещал, что будешь пить сухое грузинское вино...

— Зойка! Брысь! Как я могу со своим сыном пить какое-то там сухое грузинское вино? А он мне сын с некоторых тебе известных пор, хотя пока и незаконный, но сын. Где утка?

— В духовке.

— Зой, неси гитару, петь хочется. Она мне рассказывала, что батюшка ваш изумительно поет, — обратился профессор уже к Косте. — Мы тоже иногда берем в руки гитару. Зоенька, спасибо, детка, будешь подпевать? Она была маленькой, — говорил Данила Иванович, настраивая гитару, — и мы с ней пели, так она чудесно подпевала. Эву Демарчик знаете? Нет? Ничего страшного. А Зойка чудесно пела «А может, нам с тобой в Томашов?..» своим тоненьким детским голоском, тоскливо так, я не сентиментальный человек, но плакал. А сейчас послушайте нечто из совместного произведения моих дальних родственников Агнешки и Булата.

И запел приятно дрожащим баритоном, тепло напомнившим Косте о голосе любимого артиста отца — ленинградца Александра Борисова:

К чему нам быть на «ты», к чему? Мы искушаем расстоянья.

Милее сердцу и уму старинное: «Вы — пан, я — пани»...

Трогательно, неумелой колоратурой вступила Зоя, повторив вторую строчку:

Милее сердцу и уму старинное: «Вы — пан, я — пани».

Пошли дальше:

Какими прежде были мы, приятно, что ни говорите,

Услышать из вечерней тьмы: «Пожалуйста, не уходите».

Вот эта пропетая Зоей мольба: «Пожалуйста, не уходите», — беззащитно-просительная интонация почему-то запомнились Косте на всю жизнь. И потом всегда он вспоминал это «Пожалуйста, не уходите», когда хотел уйти от Зои.

Я муки адские терплю, а нужно, в сущности, немного —

Лишь прошептать: «Я вас люблю, мой друг, без вас мне одиноко».

Зоя всего-навсего повторила строчку, не очень попадала в ноты, но трогательно спела самую суть: «Я вас люблю, потому что мне одиноко».

Заключительный куплет, где «на грош любви и простоты, но что-то главное пропало», отец с дочкой исполнять не стали. Данила Иванович отдал Зое гитару:

— Хорошего понемножку, потом и романсы споем, да, Зоенька? Ах, пане-панове, ну, за сто пудов любви, как сказано у Чехова!

— Сто пудов, — согласился Костя.

— Зойка, иди к маме, — отправил дочку Данила Иванович, закусив оливкой очередную рюмку, — у нас в ожидании утки отличный мужской разговор. Дело в том, дорогой Константин, можно, я вас так буду называть?..

— Конечно.

— ...что крепкие напитки я употребляю крайне редко. Пью вино. Мне привозят из Мингрелии настоящее... Ведь почему мой папа, царство небесное, попал к Берии? Потому что моя мама была родственницей жены Лаврентия Павловича — Нины Теймуразовны. И посему, когда Берия чистил Ежова, отец уцелел. А вот дорогой Никита Сергеевич в самую что ни на есть «оттепель» и расправился с ним. У нас на Хрущева с супругой разные взгляды, но это все быльем поросло. До моего поступления в институт мы с мамой голодали. Кем она только не подрабатывала. Отец — шляхтич родовитый, бывший ответственный сотрудник МГБ, мать — княжна, бывший ответственный сотрудник Госполитиздата, а сын рос голодранцем. Голодное детство. Но это что!.. Моего троюродного брата по папиной линии, родившегося в Питере в начале сорок второго, чуть не съели. Да, дорогой Костя, такие были времена. Спасло его то, что он, как и я, субтильный, худенький с рождения...

Отец Толи Валидзе мне помог поступить в университет. В России выгодно быть хоть немного, да нерусским. Обязательно землячество чем-нибудь поможет. От поляков не дождешься, а грузины с евреями очень помогли. Мать-покойница, как Брежнев пришел к власти, вернулась в Политиздат, дожила до защиты моей кандидатской диссертации... Мы в Москву тогда уже вернулись, двухкомнатную квартиру нам с мамой дали в год пятидесятилетия Октября. И она вздохнула наконец: сейчас заживем. И вот беда: как только не надо стало ежеминутно бороться за жизнь, болезни на нее и накинулись. Тяжело уходила... Помянем матушку, умницу мою, страдалицу... Все хотела в Грузию к себе перед смертью наведаться, но родных не осталось, только очень дальние родственники, но они ей не могли простить предательства: большевизма, папиных подвигов... А она идейная до самой смерти была, плакала, когда кровавого тирана из Мавзолея выкинули. Такие люди были, Никиту считала хамом и презирала. «Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход». Только не гнетом, а идиотом. Распадом, энтропией, равнодушием... Инфантилизм погубил Россию. И пролетарский интернационализм... Как хорошо я захмелел... Победил индивидуализм. А тут еще коммуникационный взрыв, персональные компьютеры, Интернет, мобильные телефоны... В контенте побеждает поверхностность... Люди разучились быть в диалоге. Монологи воюют с монологами. Мультиплицирование одиночества вместо конвергенции и роскоши человеческого общения, поговорить не с кем... — уже как будто не с Костей, а с бутылкой беседовал Данила Иванович. — Муся, Му-ся! — довольно громко позвал он и предложил Косте: — Давайте вместе позовем: «Му-ся, Му-ся! Ут-ка, ут-ка!»

Морган встал и дисциплинированно трижды гавкнул, зевнул и опять лег, положив морду на лапы.

Через несколько минут на веранду скорбно вошла Мария Петровна, за ее спиной как будто пряталась Зоя.

— Даня, — сказала Мария Петровна строго, — как тебе не стыдно? Ты напился!

— При чем здесь я? — громко удивился профессор. — Где утка?

— Какая утка?

— Я тебя спрашиваю, Зойкина мать: где утка с яблоками?

— Ах, это? Даниил Янович, я пришла сказать тебе... — Мария Петровна как будто готовилась сообщить что-то торжественное, но не могла решиться.

— Что?

— Она сгорела.

— Как сгорела? — Данила Иванович побледнел.

— Она не хотела доходить, и я поставила духовку на 300. А сама пошла сервировать стол, потом заслушалась, как вы пели, вспоминала, как мы с тобой ходили в «Современник» на «Вкус черешни» с Олеженькой Далем и Леночкой Козельковой, потом мы заговорились с Зоей...

— О чем?

— О жизни, Данечка!..

— Конкретнее.

— О том, ставить хрусталь на стол или не ставить, потом о...

— И что решили?

— Так и не решили.

— И утка сгорела?

— Да, Даня, она сгорела.

— Ну хотя бы яблоки остались?

— Да, немного осталось, и мяса немного осталось. А картошка на противне тоже сгорела. Мы хотели вас порадовать этим противнем...

— Так неси что осталось! Меня тошнит уже от этих орешков. Да, вот и запах дошел. Запах сгоревшей утки. Соседи подумают, что у нас заработал крематорий. Ох, что было бы, если бы был жив твой папа! Что бы сказала твоя мама! Утку с яблоками проворонили! Позор, позор!

Костя думал, что это какие-то шуточные семейные разборки. Данила Иванович ему очень понравился, но сейчас это был совсем другой человек, не тот, что обнаруживал пружины.

— Утку сожгли, фашисты! — кричал он, как будто раненный в самое сердце. — Утку, которую я своими руками выбирал! Огромную, жирную, как гусь Паниковского. Горе, горе мне... Ну хоть грибы поджарились?

— Они тоже были в печке, на нижней полке.

— Вы и грибы сожгли? Но пожрать хоть что-нибудь дадите?

— Идите в столовую! — стараясь сдерживать себя, говорила Мария Петровна. — И пожалуйста, Даниил Янович, воздержитесь от грубых выпадов! Вы мне ребенка испортите!

— Пойдемте, Костенька-ребенок, я вас непременно испорчу. Ох, испорчу. Нельзя мясо доверять женщинам! Ничего им нельзя доверять. Морган, за мной!

Профессор встал с более чем ополовиненной бутылкой в правой руке, с двумя рюмками в левой, и вдруг его сильно качнуло. Костя успел его поддержать, а он, воспользовавшись моментом, шепнул Косте на ухо:

— Полчаса потратить на выяснение того, ставить в день помолвки родной дочери на стол фамильный хрусталь или не ставить, а в это время в лагерной топке сгорает утка! Идиотка!

В столовой мужчины сели с краю древнего, фундаментального стола. Взволнованная Зоя с кухонным полотенцем на шее металась между ним и старинным сервантом и выставляла на сто