Нобелиат, или троглы в современном мире

В романе «Нобелиат, или Троглы в современном мире» две линии. В одной из них к писателю Крамору обращается некая организация с предложением сделать его лауреатом Нобелевской премии по литературе. Крамор соглашается на предложение, хотя до конца не верит в возможность этого и полагает, что в любой момент может выйти из проекта. Однако он почти сразу попадает в жесткую схему технологий современного мира, где от него уже мало что зависит.

Одновременно с этим друг Крамора, следователь Юнаков, расследует дело некоей молодежной организации троглов, пытающихся уйти от законов современного мира и жить по обычаям первобытных людей. По мере развития действия обе линии тесно переплетаются, и читатель приходит к пониманию, что миры современных людей и троглов мало чем отличаются друг от друга. Читателю в сокращенном варианте предлагается первая линия.
 

Нобелиат

Двери камеры захлопнулись за Крамором с каким-то приглушенным лязгом, и он мысленно отметил, что лязг этот похож на звук захлопнувшегося капкана. Однако тут же его испорченный литературным ремеслом ум заметил, что это слишком банальное сравнение, и, видимо, многие сидельцы, впервые попав в тюремную камеру, думали так же, а значит, мысли эти не являются оригинальными и не могут использоваться писателем-профессионалом.

Он прошел на середину камеры и огляделся. Интерьер был настолько аскетичен, что для его описания хватило бы десятка названий. Справа и слева от Крамора были двухъярусные нары, сваренные из металлических уголков, в пространство между ними были вставлены деревянные некрашеные доски. Слева от входа был примитивный унитаз, что-то вроде углубления в цементном полу со старым чугунным сливным бачком, а справа — раковина с краником на полудюймовой водопроводной трубе.

Достопримечательностью камеры было окно, рама которого была спрятана за решеткой. Но не это было необычным. Мало ли зарешеченных окон в городе. Окно почти полностью было закрыто железным коробом.

Крамор не в лесу рос и понимал назначения такого короба: детство его прошло в небольшом городке на тридцать тысяч жителей, где сидел каждый четвертый мужчина, а каждый третий малолетка стремился попасть в тюрьму как можно раньше. Потому что только она могла дать путевку в тот криминальный слой общества, значившийся как уголовные авторитеты, ибо в никакой другой слой эти мальчишки пройти не могли в силу своего воспитания, во-первых, и незнания ничего о других социальных слоях, во-вторых.

Крамор сел на нижние нары и еще раз огляделся. Однако новый ракурс не прибавил ничего нового в камере. Между тем шок от случившегося понемногу проходил, и ему в голову пришла оригинальная, как он полагал, мысль. Крамор поднялся с нар, подошел к дверям и постучал.

Почти сразу он услышал шаги, кто-то остановился за дверью, открылась кормушка, и ленивый голос контролера произнес:

— Чё надо?

— А постельные принадлежности?

— Суточным не положено.

— А я суточный?

— Будешь им, — был ответ, и кормушка захлопнулась.

— А можно на «вы»? — спросил Крамор.

— Можно, — ответил голос, приглушенный толстой дверью, — но не нужно.

— Логично, — произнес вслух Крамор, походил какое-то время по камере и вновь уселся на нары.

— Да, твою мать, — произнес он вслух через какое-то время, — сходил за пивом...

Впрочем, за пивом он, как герой известного анекдота, не ходил, а вышел прогуляться по городу без всякой цели. Так поступал он много раз в своей жизни в надежде встретить что-нибудь заранее не запланированное, а потому оригинальное, то, что может пригодиться ему при написании очередного опуса.

И вот сегодня сие свершилось, но ничуть его не порадовало. На площади Якуба Коласа возле памятника классику белорусской литературы стояла небольшая группа людей и слушала разглагольствования оратора, которые сводились в основном к некоему обещанию расправиться от Белостока до Смоленска с некими холуями.

Чуть поодаль от этой группы стояла другая толпа, побольше; как догадался Крамор, это были любопытствующие.

И чего было ему не остаться среди последних? Нет, он преодолел пространство, отделяющее зевак от участников, остановился рядом с парнем в желтой куртке и стал слушать оратора. Ему было интересно, кто же входит в состав так называемых холуёв и как с ними будут расправляться те, кто к этому призывал.

Автобус с омоном подошел бесшумно, и так как Крамор оказался крайним, причем в прямом и переносном смысле этого слова, в салоне он оказался первым, несмотря на попытки объяснить ребятам в черных шерстяных масках, что он всего лишь любопытствующий.

Парень в желтой куртке попал на сиденье рядом, и это было хорошо, поскольку сидячие места быстро кончились и всех, кому они не достались, омоновцы довольно жестко усаживали на пол.

— Что произошло? — спросил Крамор парня в желтой куртке.

Но парень приложил палец к губам и кивнул в сторону милиционера. Тот возвышался в проходе салона над сидящими на полу задержанными, как великан возвышается над карликами. Но мало этого, он грозил Крамору дубинкой.

— Они не любят, когда кто-то переговаривается, — шепотом произнес парень, когда омоновец отвернулся.

Из этого Крамор понял, что парень в такой ситуации не первый раз.

Потом были поездка по городу, унизительная процедура досмотра и установления личности и, наконец, камера.

Посидев немного, Крамор улегся на нары, подложив руки под голову.

Как это могло случиться? Почему он, никогда не проявляющий интереса ко всем этим политическим митингам, шествиям, пикетам, вдруг оказался в центре одного из них, и мало того, был задержан как активный участник оного, о чем ему заявил сотрудник милиции, оформлявший его задержание?

Впрочем, была надежда, что кто-то другой, более компетентный разберется со всем этим или, того лучше, его повезут на суд и там, конечно, поймут, что он не участник некой акции, а просто зевака, проходивший мимо и задержавшийся у митингующих чуть дольше обычного.

Раздался звук открывающейся кормушки, и голос контролера произнес:

— Днем лежать на нарах запрещено. На первый раз... прощаю.

Крамор понял, чего от него хотят, сел на нары, и кормушка тотчас захлопнулась.

Одиночество Крамора прервал звук поворачиваемого в скважине ключа. Двери открылись, и контролер, стоящий в проеме, произнес:

— К вам посетитель...
 

* * *

То, что контролер сказал «к вам», многого стоило.

«Как быстро проходит обучение в тюрьме», — подумал Крамор и поднялся с нар.

Контролер отошел в сторону, и в камеру вошел мужчина лет тридцати с хвостиком.

— Добрый день, Виталий Сергеевич, — сказал вошедший.

— Добрый, — ответил Крамор. — Мы с вами знакомы?

— Разумеется, нет. Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, в этом заведении не принято говорить «садитесь».

Крамор сел на нары, вошедший устроился напротив.

— Вы сотрудник этого заведения?

— Нет, но я довольно хорошо знаю здешние порядки.

— А... так вы следователь, или, как там у вас говорят, дознаватель?

— Ну что вы, хотя в прошлом я действительно был следователем, но в настоящее время я издатель.

— Вот как? — удивился Крамор.

— Мне понятно ваше удивление, — сказал вошедший, — но обо всем по порядку. Давайте знакомиться, меня зовут так же, как и вас, правда, фамилия у меня другая.

— Вы ее назовете?

— Да, разумеется, но в том случае, если вы захотите продолжить наше общение...

— А если нет?

— Ну, тогда зачем вам моя фамилия, правильно?

— Логично. Итак, зачем я вам?

— Ну, чтобы этот вопрос не тяготил вас, договоримся сразу: я хочу у вас проконсультироваться...

— И для этого вы засунули меня в эту камеру?

— Да полноте, Виталий Сергеевич, я не Господь Бог, чтобы засунуть вас сюда, вы сами себя сюда засунули...

— Ладно, пусть будет так. С чего мы начнем нашу консультацию?

— С вашего участия в митинге.

— Я не участвовал в нем, я подошел полюбопытствовать.

— Полностью с вами согласен. Но решение будет принимать судья на основе собранных доказательств вашего участия в несанкционированном митинге.

— Таких доказательств не может быть.

— Стоит ли нам толочь воду в ступе... Завтра скажете все это судье и выйдете на свободу... Я же о другом...

— О чем же, любопытно? — спросил Крамор.

— Это хорошо, что любопытно, хотя сегодня ваше любопытство привело вас в камеру... О чем может говорить с писателем издатель?

— Да, о чем?

— Конечно, об издании книг. А начнем с некоего анализа предшествующих событий, — произнес издатель.

— Это зачем?

— Потом вы поймете зачем. Итак, не было ли сегодня с вами чего-либо необычного?

— Да не было ничего, во всяком случае в так называемой материальной реальности... — произнес Крамор.

— А в виртуальной?

— В виртуальной мне приснился странный сон...

— Его содержание?

— Я не могу вспомнить его содержание, но вот конец помню совершенно ясно... Я стоял возле какого-то стола, и некто... произнес фразу, смысл которой я не понял, но запомнил ее полностью.

— И как она звучала? — спросил издатель.

— Сарра готова изменить.

— У вас есть знакомые по имени Сарра? — спросил издатель.

— Конечно, нет. Именно потому, что фраза не имела ко мне никакого отношения, я ее и запомнил. У меня сложилось ощущение, что эта фраза была из чужого сна.

— Это верное ощущение, такое бывает, когда некая нематериальная субстанция, окружающая нас, меняется.

— Ну, хорошо, хватит ходить вокруг да около. Вы хотите меня издавать?

— Да, если вы примете мое предложение.

— И что бы вы хотели издать из моих опусов?

— Еще раз повторяю: если вы дадите положительный ответ.

— И все же из того, что есть.

— Из того, что есть... ничего, — произнес издатель.

— Значит, вы готовы сделать заказ?

— И здесь вы не угадали.

— Ну, тогда...

— Я буду печатать вас массовыми тиражами и с хорошим гонораром.

— Сие в настоящее время невозможно. До свидания.

— Ну что ж, до свидания так до свидания, — произнес издатель, поднялся, подошел к дверям и постучал в них ногой.

Дверь тотчас открылась, как будто охранник ждал этого.

— Я буду печатать вас массовыми тиражами, но через несколько лет, когда вы станете Нобелевским лауреатом, — сказал издатель, и дверь за ним захлопнулась.
 

* * *

Последняя фраза издателя потрясла Крамора не меньше, чем его задержание на митинге. Он впал в ступор и какое-то время не мог пошевелиться. Затем он стал медленно отходить от очередного за день шока.

Окончательно он пришел в себя, когда открылась кормушка и ему подали чашку каши, кусок хлеба и чай в помятой алюминиевой кружке.

— Помоешь все и вернешь посуду, — сказал охранник.

Крамор выпил чай, съел хлеб, а кашу выбросил унитаз, потом помыл под краником посуду, вытер руки носовым платком и сел на нары, обдумывая не столько предложение издателя, сколько последнюю фразу.

Так он думал до того момента, пока снова не открылась кормушка и охранник произнес тривиальное:

— Отбой. — А потом пояснил: — Можно лечь...

Утро следующего дня началось с того, что его сначала вывели на прогулку, а потом поместили в бокс, где невозможно было сесть и приходилось только стоять. Правда, там он пробыл недолго, минут через пятнадцать его посадили в автозак, где находились пять вчерашних задержанных. Среди них был и парень в желтой куртке, с которым он сидел рядом в омоновском автобусе.

Парень сразу же протянул ему руку и представился:

— Алесь.

— Крамор, — ответил он.

— Тот самый? — удивился парень.

— Что значит «тот самый»?

— Значит, что тот самый Крамор с нами.

— С кем это с вами?

— С правильными пацанами, — не то в шутку, не то всерьез вставил свои пять копеек в разговор мужик, сидевший на лавочке рядом с Крамором.

Автобус тронулся, и все в салоне покачнулись.

— Куда нас? — спросил Крамор.

— В суд, — на правах старожила ответил парень.

— А я вот расскажу некую быль, — сказал еще один задержанный, — она порождена выражением «тот самый».

Это был пожилой мужчина с академической бородкой. Правда, за минувшие сутки он зарос щетиной и не выглядел академиком, который следит за своим внешним видом.

— Он историк, — пояснил Крамору Алесь, — и набит фактами.

— Так вот, — продолжил историк, — в советские времена главный редактор «Известий» работал над какой-то статьей. Было далеко за полночь, он так увлекся, что весьма раздраженно отреагировал на телефонный звонок, раздавшийся посередине ночи.

Весь в негодовании, он не просто снял — сорвал трубку и только было открыл рот, чтобы отбрить наглеца, посмевшего его побеспокоить ночью, как из трубки раздался тихий голос:

— Это Сталин говорит...

Еще не вполне осмыслив сказанное, наш редактор, как спущенный курок, уже не мог остановиться.

— Какой такой Сталин? — заорал он.

— Тот самый, тот самый, — тихо ответил голос, и в трубке послышались частые гудки.

— И что было потом? — спросил его сосед.

— После этого он много дней ждал продолжения разговора, но не дождался.

— Поседел, наверное, за это время? — заметил сосед.

— Он поседел в ту же ночь, — утвердительно заявил историк.

— А давайте предположим, о чем думал этот главный редактор после того, как вождь не стал с ним разговаривать? — заметил сосед.

— Наверное, он подумал, что надо как-то разъяснить ситуацию, — произнес Алесь.

— Вы плохо знаете историю, — сказал историк, — вы не ощущаете накала страстей того времени...

В это время автобус качнуло, и он остановился. Все мгновенно перестали слушать историка и начали подниматься со своих мест.

— Это надолго? — спросил Крамор Алеся.

— По-разному, — ответил тот.

Всех пассажиров автобуса провели и разместили в помещении, больше похожем на камеру.

— И что было потом? — спросил Крамор историка.

— Погоди, — ответил тот жестко, — я на процесс настроиться должен, да и ты, то есть вы должны сделать то же самое.

— Так я оказался там случайно.

— Я тоже... — сказал историк и понимающе подмигнул Крамору.

— Все понял, — ответил Крамор.

Хотя, честно говоря, не понял он ничего.

Дверь комнаты открылась, и омоновец произнес:

— Буцкий.

Парень в желтой куртке поднялся и пошел к выходу.

Пробыл он вне комнаты минут тридцать... Когда вернулся, то молча показал присутствующим десять растопыренных пальцев. Затем настала очередь историка, а потом вызвали Крамора.
 

* * *

Заслушав решение судьи, Крамор в какой-то прострации дошел до комнаты для задержанных. Когда омоновец открыл дверь и чуть подтолкнул его внутрь, Крамору вдруг захотелось стать своим среди всех, кто в комнате находился, и он чуть было не вытянул вперед руку с растопыренными пальцами, как ранее это сделал Буцкий. Но он сдержался и сказал просто:

— Пять...

— Так и должно быть, — философски заметил Буцкий.

— Нечипоренко, — произнес омоновец и увел последнего задержанного.

В комнате на какое-то время повисла гнетущая тишина, а потом историк сказал:

— Ну, я продолжу?

— Что? — не понял Крамор.

— Сказ, — ответил историк

— Не надо, — сказал Крамор, — что-то интерес к сказам пропал.

Тут двери открылись, и вошел омоновец.

— Все встали, — сказал он, — и по одному на выход.

— А где наш последний? — спросил Алесь.

— Разговоры! — рявкнул омоновец, но потом смягчился и произнес: — Оправдали его.

— Как?! — удивился историк.

— А вот так, — сказал омоновец, — доказательств не хватило.

Обратную дорогу шло обсуждение: почему же для всех доказательств хватило и даже вон Крамору впаяли пять суток, а ему не хватило...

— Что-то тут не так, — сказал историк.

— Уж не стукач ли он? — произнес Алесь.

И трое стали обсуждать ситуацию.

Особенно горячился Алесь, который мгновенно связал ранее не замеченные детали поведения Нечипоренко в одно целое.

Крамор в обсуждении не участвовал. Оно казалось ему чем-то детским, таким, какие бывают разборки в песочнице: кто кого обсыпал песком или, более того, кто кого хотел обсыпать песком.
 

* * *

По возвращении на «Окрестина» их перетасовали. Одиночество Крамора закончилось, он оказался в другой камере вместе с Алесем.

— Ты смотри, — сказал Алесь, после того как они остались одни, — я сразу догадался, что он чужак...

— Почему ты догадался?

— Потому что вел он себя странно.

— Но ты обратил внимание на это только после того, как его оправдали.

— Да, так бывает.

— Ладно, хватит гадать, у тебя есть доказательства? Нет. Вот и не гадай... Ты лучше расскажи, как привычный сиделец, что будет с нами дальше.

— А ничего не будет, каждый день одно и то же... и так до конца срока: тебе четверо суток, а мне девять.

— Слушай, а зачем тебе все это — демонстрации, протесты, ведь ты специально хочешь выделиться среди остальных, а не наоборот, скрыться и по возможности уйти от ответственности, не получить взыскания?

— Кто тебе так сказал, судья?

— Нет, это видно невооруженным глазом.

— Невооруженным, говоришь, а впрочем, так оно и есть. Я набираю бонусы.

— Что набираешь?

— Бонусы... это основания к будущему поощрению или преимуществам.

— Для чего?

— Для того чтобы уехать за границу.

— А так уехать не получается?

— Нет, и так получается, только мне нужно, чтобы я был лицом, пострадавшим от режима.

— А, теперь понятно. Но ты странный человек: только что обвинил в стукачестве одного из собратьев по несчастью и вдруг открываешься человеку, которого абсолютно не знаешь.

— Ну, это все объяснимо, у меня есть к тебе собственный интерес.

— И какой же?

— Я хочу проконсультироваться.

— Твою мать, вот уже два дня все пытаются у меня проконсультироваться.

— Ну, не все, Виталий Сергеевич, не все, а только Замятин и я.

— А кто такой Замятин?

— Не делай вид, что ты с ним незнаком, это ваш двойной тезка и издатель.

— Вот как?

— Да-да, так-так. И ты понимаешь, почему мы оба воспользовались сложившейся обстановкой.

— Здесь, пожалуйста, подробней, — заметил Крамор искренне.

— Пожалуйста, — сказал Алесь. — Мы находимся в уникальной ситуации, в любой другой, если бы я подошел к тебе, ты бы мог просто послать меня подальше, а сейчас у тебя такой возможности нет. Логично?

— Да.

— Так вот, я еще собираю материалы для книги.

— А, теперь понятно. И о чем будет эта книга?

— О якобы великих ученых.

— Ну, это не оригинально, в последние десятилетия об этом не писал только ленивый.

— Я знал, что ты так скажешь, но я пошел другим путем. Я связал научные достижения наших соотечественников с их ментальностью и общим уровнем развития науки.

— В Беларуси?

— Нет, я исследовал период российской дореволюционной и советской истории.

— А почему не Беларуси? Сейчас это так модно.

— Мировую науку нельзя сравнивать с наукой в Беларуси. Противовесом ей может быть только СССР или Россия.

— И что у тебя получилось?

— Получилось много интересного. Говорят, основой национального самосознания является национальная история. А национальная история — миф чистейшей воды.

— Это так, и не только у нас. Как правило, здесь срабатывает стереотип, свойственный элитам: у нас хуже, чем у них.

— Да, но этот стереотип, как ты говоришь, подтверждается фактами.

— Например?

— Например, количеством нобелиатов.

— Дались вам эти нобелиаты.

— И тем не менее... Количество ученых в СССР было такое же, как в США, но при этом у нас всего 10 Нобелевских премий против 160 в США. В Австрии — 10 Нобелевских лауреатов. В Швейцарии — 12. В Голландии — 14. В Швеции — два десятка. Во Франции, Германии и Великобритании — более 50.

— Ясно, национальная история миф. И ты готов разоблачить этот миф?

— Да. Хотя это не только сложно, но и в определенной степени бесполезно.

— Почему?

— Потому что миф стоит на авторитетах, иногда дутых. А если ты посягнул на авторитет, тебя его сторонники могут порвать в клочья. Потому что все бездари кормятся авторитетами, прикрываются ими и если они лишаются авторитета, то лишаются щита, который их защищает.

— Есть в этом логика, и все же пример.

— Пожалуйста. У нас не дали защититься одному немолодому человеку, который утверждал: перед войной в СССР одних только новейших танков ИС, КВ и Т-34, броню которых не пробивала ни одна полевая немецкая пушка, было выпущено больше, чем всех танков во всем мире.

— Но это неверно.

— Почему?

— Потому что ни технологически, ни с позиций ресурса это невозможно.

— Аргументы?

— Статистика произведенной стали в СССР, а также свидетельские показания.

— Кто здесь мог быть свидетелем?

— В девяностые годы в Кубинку^[1] пригласили ветеранов с танковых заводов СССР. Они посмотрели на имеющуюся там технику, особенно «тигров» и «пантер», и ужаснулись. Данные типы танков значительно превосходили наши по мощности двигателя, по системам стабилизации и огневой мощи.

— Так почему?

— Дух был выше.

— Ох уж этот дух.

— Ты не веришь в дух?

— Не верю.

— Типичный технократический подход.

— Да, но он в развитии человека является единственно верным и определяющим.

Слово за слово — и они поссорились.
 

* * *

Но следующим утром камерное одиночество помирило Крамора с Буцким. И после нескольких ничего не значащих фраз Алесь снова вернулся к своим вопросам.

— Ты полагаешь, что это неинтересно будет там? — спросил Алесь.

— Откуда я знаю, что там интересно, а что нет?

— Ну, ты же технарь и работал с такими людьми.

— Я работал рядом с этими людьми, и не больше. Потом я ушел из науки и занялся писательством.

— Хорошо, пусть так, но ты, когда пишешь, наверное, рассчитываешь на большую аудиторию, в том числе на западную...

— И поэтому ты хочешь получить консультацию у меня?

— Ну да. Так вот, я продолжаю. В истории науки ничего не изменилось, по-прежнему основоположником науки является Ломоносов, а изобретателем радио Попов.

— И почему тебе не нравится Ломоносов?

— Мне не нравится не Ломоносов, а то, что ему приписывают. В учебниках отмечают, что Ломоносов открыл закон сохранения массы. Какие для этого основания? А просто Ломоносов в одном письме своему товарищу как-то написал фразу, что «если в одном месте что-то прибудет, в другом — убудет». Из этого нельзя делать вывод, что Ломоносов открыл закон сохранения массы.

— Да, но ты подходишь к этому с позиций патентоведа. Вообще, наука и философская мысль на Руси отличалась от западной. Там всегда присутствовала буква, а нам достаточно было духа, идеи, направления.

— Ну да, у нас потому и не было дорог, потому что были направления. Но ведь согласись, случайная фраза в письме не есть формулировка закона!

Впервые закон сохранения массы четко сформулировал и подтвердил опытами Лавуазье. Причем не в частном письме, а в научной работе. Также не разрабатывал Ломоносов и молекулярно-кинетическую теорию газов. Он ее просто не мог разработать, поскольку был слаб в математике.

— Папа у Васи силен в математике, — не к месту произнес Крамор.

— Что-что? — не понял реплику Алесь.

— Да я это так, о своем о девичьем, — ответил Крамор. — На грани девятнадцатого и двадцатого веков жил интересный изобретатель Никола Тесла. Его не стеснялись приглашать и делать заказы на открытие, и он действительно сделал множество открытий. Когда он умер, его бумаги с описанием опытов и их результатов изъяли фэбээровцы и передали ученым. Однако те сказали примерно то, что сказал ты в отношении Ломоносова. Как ты думаешь, почему?

— Зависть и конкуренция...

— Возможно, но не только, они не смогли разобраться в системе языка Теслы...

— Они не хотели разбираться в нем. Потому что это было не выгодно. Представим себе, что Тесла закончил бы опыты по передаче энергии через среду. Что могло бы случиться?

— Он разорил бы сталелитейные концерны, которые заработали триллионы на производстве металлических проводов, — сказал Крамор.

— Правильно мыслим, Виталий Сергеевич, — утверждающе произнес Алесь. — Но вернемся к Ломоносову. Он был хорошим администратором...

— И поэтому стал...

— Не только, он правильно организовал собственный пиар: писал оды высокопоставленным особам, чем заслужил благосклонность власть имущих. У него все было к месту, даже его пьяные погромы в Академии наук.

— Здесь, пожалуйста, подробнее.

— Он напивался, шел в академию и гонял народ.

— А-а, ты вот о чем, ну, во-первых, это не погром, а во-вторых, гонял он не народ, а пришлых, то есть немцев. И правильно, между прочим, гонял. Ведь в Российской академии из ста трех академиков русских было только три.

— Но это не дает основания Ломоносову бить академиков.

— Алесь, ты же прекрасно понимаешь, что там были более глубокие мотивы. Лучше скажи, что ты еще в своей книге хотел бы охаять.

— Да не охаять, а объективно оценить. В России есть День радио, и изобретателем его является Попов, который на самом деле им не является.

— Ты придерживаешься версии, что таковым был Маркони?

— Нет, радио появилось в результате цепочки исследований и опытов по электромагнитной индукции. А Попов и Маркони стали повторять опыты предшественников. Они просто закинули антенну повыше и увеличили выходную мощность. То есть принципиально нового они ничего не придумали. Но Маркони, как представитель Запада, оказался хитрее, все это запатентовал, а Попов этого сделать не догадался.

— Алесь, ты злопыхатель, не иначе. С одной стороны, говоришь об объективном исследовании проблемы, а с другой — сознательно подбираешь такие термины, которые изначально нивелируют достижения тех, кого ты осуждаешь. Смотри, ты говоришь: они всего лишь установили выше антенну и увеличили выходную мощность. Но они решили основную задачу — передачи сигналов на большие расстояния. Это во-первых, а во-вторых, ты не хуже меня знаешь некую закономерность технических открытий, они созревают одновременно во многих местах, и приоритет их открытия часто принадлежит не тем, кто открыл, а тем, кто застолбил или запатентовал. Но из этого вовсе не значит, что один социум умнее другого. Это смердяковщина какая-то.

— А что такое смердяковщина? Технический термин?

— Ты не читал Достоевского?

— Не читал.

— Тогда я тебе поясню. Есть у него такой персонаж, который все время сожалеет о том, что в начале девятнадцатого века умная нация не завоевала глупую и не научила ее жить, это и есть смердяковщина.

— Ясно. Слушай, а ты к кому себя относишь?

— Что значит к кому?

— К Востоку или к Западу?

— Только не к Западу.
 

* * *

Утром следующего дня после прогулки Крамора привели в кабинет следователя — так, во всяком случае, гласила табличка на его дверях. Но на месте хозяина кабинета был Замятин. И Крамор, честно говоря, обрадовался этому.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич, — произнес Замятин.

— Здравствуйте, — без всякой иронии ответил Крамор.

— Як отчуваете себя? — произнес издатель по-белорусски.

— Как в тюрьме, — ответил Крамор.

— Да вы сохранили чувство юмора!

— Нет, просто я ответил так, как когда-то ответил генерал Карбышев на вопрос «как вы себя чувствуете?». Он сказал: «как в концлагере».

— Давайте вернемся к моему предложению.

— Давайте.

— Итак, все это не было шуткой, и больше эту тему мы не затрагиваем. Лады?

— Лады.

— Поскольку мы с вами договорились, я излагаю свое предложение более детально. Идея эта пришла мне в голову после знакомства с Выглазовым. Вы знакомы с ним?

— Я знаком с ним.

— Ну, тогда вы должны знать, что несколько лет назад он пришел в Президиум Академии наук в качестве завхоза. Вы застали его, когда работали в институте физики?

— Нет, но я наслышан о нем.

— Правильно, о нем многие наслышаны. Так вот он, как в старом анекдоте, присмотрелся к голосованию на уровне членкоров и стал предлагать кандидатам свои услуги.

— Не может быть!

— Не только может, но и есть. Однако в среде ученых его никто не принимал всерьез. Все, кто претендовал на это звание, были устоявшимися докторами наук, знали, что для этого нужно...

— Виталий Сергеевич, можно короче?

— Можно, но не нужно.

— Почему?

— Потому что все, что я буду делать и говорить, а также все, что вам придется делать, — вам очень нужно.

— Для чего?

— Для того чтобы быстрее войти в роль того, кем вы должны стать.

— Хорошо, я вас слушаю.

— Так вот, Выглазов нашел все-таки одного кандидата... Тот сам понимал, что безнадежен. Но Выглазов стал с ним работать. Первое, что он сделал, это вселил в кандидата уверенность в победе. Потом он взял огромный лист ватмана...

— А нельзя было использовать компьютер?

— Выглазов был из докомпьютерной эпохи. Так вот, взял он огромный лист ватмана и нарисовал таблицу, обозначив ее как «Экран победы».

— Я уже догадываюсь, зачем он это сделал.

— Да, догадаться нетрудно. В каждой клеточке данной таблицы был один из тех, кто должен был голосовать за или против кандидата на выборах в Академию наук.

— Все так просто?

— Нет, каждый кандидат был изучен на пре