О таких, как Василиса...

Ведро

О таких, как Василиса, раньше говорили: «Сто лет в обед будет». Сто не сто, но много... А что делать? Живой в могилу не ляжешь. Жить долго хорошо, но не к чему. Из родных одна внучка осталась, и та в деревню пятый год глаз не кажет. Остальные давно померли, только ее Господь никак не приберет. На всю деревню три древних реликта. Да и деревни, почитай, нет. На дальнем конце улицы Манька свой век дотягивает. Вместе в школу ходили, потом на заработки в большой город ездили, но не прижились там — вот и доживают в деревне, которой нет. Третий — дед Тимофей. Один жених на двоих, как он сам смеется, ходит навещать — Маньку по четным, Василису по нечетным дням. То лампочку вкрутит, то воды натаскает, а иной раз просто так, поболтать. Заодно и столуется у них. Самому-то лень готовить. Мужики они такие: будут сидеть на сухомятке, но щей себе не сварят.

Василиса посмотрела в отрывной календарик, что висел на стенке, — число было шестнадцатое, Тимофея можно не ждать, придется самой лезть в погреб: картошка закончилась. Она надела телогрейку, сапоги — обувь на все случаи жизни, — повязала платок и вышла во двор. Коротко гавкнула собака. Это Мохнатка показала, что сторожит никому не нужный сарай.

— Ты чего это, Мохнатка? Не признала хозяйку? — Василиса погладила собаку и открыла дверь в сарай.

Света здесь не было. А кому светить? Когда-то жили большой семьей, кого только не бегало по двору и не мычало в сарае: корова, кролики, куры, гуси. В колхозном стаде овечки ходили. Теперь нет ни семьи, ни живности, ни сил держать хозяйство. Ей одной много ли надо? Мешок картошки, ну огурчиков соленых, капусты квашеной. К разносолам за всю жизнь не привыкла, а теперь и подавно не укусить. Не по зубам и не по деньгам.

Василиса шагнула в сарай, посветила себе фонариком и, не глядя под ноги, пошла в темноту, к большому люку в погреб. За долгие годы, что жила одна, она научилась экономить силы и рассчитывать каждое движение, когда доставала из погреба картошку, соленья. Чуть зазеваешься — и останешься в погребе. Жди, когда Тимофей придет или Манька-подружка хватится. Сначала она привязывала толстую веревку к ручке двери, потом спускалась в погреб, тянула за собой веревку, на конце которой болталось ведро. Затем набирала картошку в ведро, вылезала из погреба и тянула веревку наверх. Сегодня она проделала это ловко, но захотела еще баночку с грибами достать, да и огурчиков не мешало бы... Второй раз спустилась вниз, наполнила ведро банками, вылезла и потянула веревку. Тут-то ведро, которое служило ей десятки лет, оплошало — не выдержало нагрузки, дно вывалилось. Банки рухнули вниз, в погреб, хорошо, хоть Василиса удержалась. Она пнула ведро и расплакалась от бессилия.

— Господи! За что Ты меня наказываешь? — причитала она. — Все нормальные люди давно уже с Тобой разговаривают, отчет дают, а я все по погребам скачу.

Мохнатка подошла к ней и облизала мокрое от слез лицо, пожалела.

Она поплакала, вроде легче стало. У женщин всегда так — боль и обида слезами исходит. Решила, что на сегодня приключений хватит.

— Вот придет завтра Тимофей и натаскает банок из погреба, — сказала Василиса собаке. — И тебе будку подправит. Крыша давно течет. Хватит под порогом скитаться, если собственный дом есть.

У нее от одиночества появилась новая привычка. Она теперь со всеми разговаривала: с мышами, которые грызут что ни попадя, с «ходиками» — эти вечно отстают, — сама с собой, если что-то вспоминалось, а рассказать некому. Иной раз и кошке приходилось выслушивать хозяйку. Всегда в доме жили только коты, с ними проблем меньше, но со временем Василиса поняла, что кошки лучше слушают. Вот и сейчас пришла домой, сварила картошку, но в тишине невкусно кушать. Она посадила перед собой кошку, налила молока в мисочку и начала жаловаться: на одиночество, на старость, на ревматизм — последнее время совсем одолел. Вспомнила о ведре, которое подвело.

— Думала, этому ведру сноса не будет. Видать, у всего есть предел — что у человека, что у железяки. Жила, росла, старилась, а оно все при мне было. Помню, мать корову подоит, а часть молока надо в колхоз сдавать. Детей-то нас пятеро — чем кормить, если молока не будет? Голодно жили, только молоком и спасались. Вот и разбавляли его водой, чтобы себе побольше осталось. Несла, бывалыча, в ведре разбавленное молоко, тряслась как осиновый лист: вдруг поймают, срам-то какой! Они ж там мерили жирность и на бумажке писали, чье молоко какой жирности. Бумажка потом на стене в правлении висела. Вот однажды мать разбавила молоко, я отнесла в колхоз, а на бумажке потом написали, что молоко у Коржовых жирное. Домой неслась, от радости ног под собой не чуяла, ведром махала, а домой прибежала, кричу матери: «Лей еще воды, наше молоко самое жирное!» Вот так вот и жили...

Кошка пила молоко, наверное, внимательно слушала, но по ней было не видно.

Василиса продолжала:

— А потом еще помню... С мужем Ванечкой, еще когда женихались, встречались у колодца. Конспирация такая. Отец детей в строгости держал, гулять вечерами не пускал, а днем некогда, вот и придумали, что встречаться будем у колодца. Собираюсь за водой, а мать и говорит: «Что это ты, Васька, так часто за водой бегаешь? Эту еще не испили». А как только Ванечка сватов прислал, так я о воде и забыла, теперь это была братова обязанность.

Василиса рассмеялась, вспомнила, как брат Андрей бегал за ней с коромыслом, кричал, что не мужеское это дело — за водой ходить. О чем с девками у колодца разговаривать?

— В деревне ведро наиглавнейшая ценность: и корову подоить, и воды испить, а состарится, так картошку копали, опять же ведрами ссыпали в мешок и считали, сколько ведер накопали. Больше или меньше, чем в прошлом годе. Мешки-то у всех разные, а ведра одинаковые. Вот и мерились с соседями, у кого урожай лучше. А если уж совсем никуда негожее становилось, так не выбрасывали. Спросишь, почему? А жаль было. Никогда не знаешь, как и что в хозяйстве пригодится. Вот и сегодня, думаешь, я его выбросила? Так нет, на колышек, на ограду повесила. Пущай висит, авось пригодится. Опять же жаль, столько всего с ним было. Помню, в войну наши быстро отступали, мы и опомниться не успели, как враги уже по деревне шли. Кто пешком, а кто на лошадях. Мадьяры — нация такая. Мы о таких и не слыхали. Это тебе не немцы. Те все больше на мотоциклетках. А лошадей-то поить надо. Вот один мадьяр заскочил во двор, схватил ведро, что сушилось на ограде, и побежал по улице. Мать так и ахнула: где теперь ведро взять — разруха кругом? А вечером пошла к колодцу, а там ведра со всего села валяются. Мать свое-то и взяла, приметное было: бок чуток вмятый.

Кошка закончила с молоком и сидела, гостей намывала.

— Чего это ты, Мура? Гостей нынче не будет, не старайся, не наш день.

Только проговорила, как стукнула дверь, в темных сенцах зашебуршало, и на пороге появился Тимофей.

— Привет, Вася. Знаю, знаю, не твой день — Манькин, но у тебя щи вкуснее, да и дело есть.

— За щами завтра приходи. Сегодня картошка в «мундире».

— А с чем картошка?

— С языком. Остальное на дне погреба. Я тут маленько управилась. Не стала тебя ждать до завтра, сама в погреб полезла. Ведро с банками тянула, а дно не выдержало, вывалилось. Огурцов не жалко, а вот ведро теперь только выбросить, да больно жаль. Как память.

— Зачем выбрасывать? Для моего дела как раз сгодится. Сейчас его приспособим, еще послужит.

— Что за дело?

— Ты ж знаешь, я праздники люблю. Каждый день листаю календарик. Сегодня глядь — а там твои именины. Вот принес яблоньку — росточек тоненький. Давай посадим возле дома, а чтобы ненароком не сломило, наденем на него ведро, пусть охраняет. Урожая, может, и не дождемся, но деревце будет расти и мир радовать.

Яблоньку сажали с радостью. Потом долго сидели на порожке, смотрели на новую жизнь, и каждый думал о своем.

Василиса: «Приедет внучка, а яблонька ее встретит. Если весной, то цветами, если летом — красными яблочками. Это как привет от меня. Она догадается».

Тимофей: «Может, к Маньке пойти? Щи они везде щи...»

Он поднялся:

— Так ты меня завтра жди. Прямо с утра. Дел много: в погребе порядок навести, дверь в сарай перекосило, подправлю. И щи... по расписанию.

Он засмеялся и пошел со двора, а Василиса осталась сидеть на крылечке. Рядом примостилась Мохнатка, на коленях мурлыкала Мура. Всякая животинка любит ласку. У нее как раз две руки: левой гладила собаку, а правой почесывала за ушком у кошки.

— Ну что, родненькие... Не зря говорят — есть жизнь после смерти, что у человека, что у железяки. Будем жить, ждать весны... и Тимофея.

История жизни, уходящая с жизнью

Дед умирал. Мой сильный, неугомонный дед. Соседка вызвала нас телеграммой: «Приезжайте, дед отходит».

Он долгие годы — после смерти нашей бабушки — жил один, считая, что старость обременительна, и не хотел никому мешать. Сколько ни упрашивали — отказывался переезжать в город к детям или к нам, своим внукам. Всегда говорил: «Где родился, там и сгодился». За дедом ухаживала соседка — хлеб принести, сигареты, — а с нехитрым домашним хозяйством справлялся сам. Трудно было, но привык. С фронта он вернулся инвалидом: ногу ампутировали в самом конце войны. Уже все вернулись домой, а он все лежал в госпитале. Бабушке потом пришлось его выхаживать. Так и жил, прыгая по дому на одной ноге, редко цепляя протез, да и то когда выходил во двор. Отсутствие ноги не мешало ему радоваться жизни.

Хотелось еще раз увидеть деда, если удастся — поговорить, поэтому мы решили ехать на машине, так будет быстрее. Выехали в ночь, рассчитывая, что к утру будем на месте. Всю дорогу я рассказывал жене, каким был дед.

— Почему был? — поправила меня Ольга. — Есть! Ты же всегда говорил — дед бессмертен и пока не увидишь его недвижимым, не поверишь.

— Дед бессмертен, даже если помрет. Представляешь, у него девять детей, двадцать четыре внука и тридцать шесть правнуков. Праправнуки не поддаются подсчету. — Я говорил, а сам не верил, что дед «отходит», как написала соседка.

— Столько детей! — удивилась жена.

— Да, и это те, которые выжили. Раньше ведь как было — многие умирали в младенчестве, не дожив до года. И эти дети только от моей бабушки.

— Что значит от твоей? А что, есть еще и другая бабушка? Я деда совсем не знала, он для меня был немощным, безногим старичком, который вечно сидел на кровати, а ведь за ним целая жизнь... события, люди, да просто история. Уйдет он — уйдет его мир.

— Я тебе никогда не говорил... — мне вдруг захотелось закурить, хотя за рулем, да еще ночью, я себе такого не позволял. — У нас в семье это была закрытая тема. Но теперь, когда нет бабушки и скоро не станет деда, я могу рассказать. До войны деревня была большая, мужиков много, но дед на их фоне выделялся. Мало того, что был самый грамотный — ветеринар, так еще и самый видный. Гармонист — первый парень на деревне. Добавь сюда косую сажень в плечах, буйный чуб и чувство юмора. От девок отбоя не было.

— Представляю, как твоей бабушке трудно жилось. — Жена примерила ситуацию на себя.

— И в деревне ведь ничего не скроешь. Да он особо и не скрывал — свою вторую семью.

— Что значит вторую? И бабушка терпела?! Ну вы сволочи, мужики. — Возмущение жены было настолько сильным, что она отвернулась от меня и стала смотреть в окно.

За стеклом было темно, мы проезжали какую-то деревушку, на улице не было ни одного фонаря. Темень, скука... все как и много лет назад. Ну вот что делать в такой деревне? Только любить. Я так и сказал Ольге.

— Вот дед и любил. Многих, наверное, любил, но дети были только в двух семьях. Бывало, не придет он с работы, а они уже знали, где его искать. Анька была старше и отчаяннее. Мать рассказывала. Пойдут они к дому Дуськи — ее Дуськой звали, — смотрят в окно, а там шторкой занавешено, но маленький уголок свободен. Так вот в этот уголок видно, как отец сидит на полу и играет с детьми — мальчиком и девочкой. И такая злость их заберет, что Анька однажды не выдержала и засветила каменюкой в стекло. Звон! Крик! И с Маруськой — сестра помладше — бегом в ближайший овраг, в бурьян кубарем. Лежат, затаились, трясутся. Отец выйдет на крыльцо и кричит: «Анька, Маруська, выходите, я знаю — это вы!» Но никогда не ругал их за это. А потом началась война. Всех мужиков призвали, а деду дали броню как единственному специалисту на весь район. Представляешь, что чувствовала бабушка? Всех забрали, только он один живет в свое удовольствие — на две семьи. И она не выдержала, пошла и заявила, чтоб его забрали на войну, нечего такому здоровому мужику отлынивать от фронта. И его забрали.

Ольга смотрела в темноту за окном, я видел, по лицу текли слезы.

— Ты чего? Чего так разволновалась? Это было в другой жизни и не с нами.

— Бабку твою жалко... сильная женщина. Столько лет терпела, а тут не выдержала. Да не доставайся ты никому! И он тоже... ведь вернулся к ней после войны. Наверное, все-таки любил. Мог и в другую семью уйти... или вообще не вернуться. Так многие делали — пропадали без вести. Находили новые семьи, в старые не возвращались. — Она все еще смотрела в окно, но уже начала успокаиваться.

И я вспомнил... Как-то в горячке ссоры бабушка в сердцах сказала: «И зачем вернулся? Один раз отрыдала бы, и все». Только теперь я понял ее слова.

— Дальше-то что было? — Ольга опять развернулась ко мне.

Ехать было еще далеко. Чтобы не заснуть за рулем, надо разговаривать. И я стал вспоминать обрывками, что рассказывала мне мама про эту семейную историю.

— Дальше? Броню с деда сняли, забрали в армию... Сколько-то дней он был на станции, что в двух десятках километров от деревни. Бабушка ходила туда к нему пешком, носила еду. Потом он воевал... она с детьми пыталась выжить. Детей было четверо, это те, что родились до войны. Вторая семья жила на соседней улице, на другом краю деревни, и тоже бедствовала. Там было двое детей, еще маленькие. И вот как-то бабушка заболела и лежала на печи. Раньше все хвори выгоняли баней и теплом. Лежит, охает, тут является соседка, пришла проведать и принесла новости. «Слышь, — говорит, — Матрена, а Дуська-то с малыми ребятишками — бедствует. С голоду дети-то пухнут», — и расписывает бедственное положение соперницы. Бабушка молчала, крепилась-крепилась, а потом кричит: «Маруська! Возьми в погребе ведро картошки... отнеси этим-то». Она их даже никогда по имени не называла. А Маруська как бы и не слышит. Тут бабушка осерчала, а она могла и матом разговаривать, резкая была, да как закричит: «Глухая, что ль, а ну, неси картошку этим супостатам!» Представляешь, сами голодные, а соперницу пожалела. Не ее, конечно, а детей его.

— Что дальше было? — Жена уже не смотрела в окно, а внимательно слушала.

— А ничего. Так и жили по разную сторону деревни. Каждый своей жизнью. Ждали конца войны и мужа. Одна ждала законного, другая — любимого. Но уже в самом конце войны та, вторая семья уехала из деревни. Погрузили узлы на подводу и уехали. Бабушка не видела, это опять соседка пришла рассказала. Наверное, ей какое-то время стало легче жить, но когда дед не вернулся ни в мае, ни в сентябре — он в это время в госпитале лежал, — бабушка решила, что муж выбрал вторую семью. Не знаю, как она это пережила.

— Думаю, для женщины это страшный удар. Лучше бы убили, — тихо сказала Ольга.

— Не знаю. Про это никто не говорил в нашей семье. А бабушка надеялась, даже ходила к гадалке. Та ей сказала: «Жди. Он на пороге». И ночью стук в окно. Пришел! Не обманула гадалка.

Я замолчал, вспоминая, как бабушка с особым чувством рассказывала именно этот эпизод. Наверное, чувство победы над соперницей радовало. Вернулся! К ней!

— А дальше? Что было дальше? — Жена с таким интересом слушала эту историю, как будто смотрела кино.

— Ну что дальше? Стали жить-поживать и детей наживать. И нажили еще пять человек. Дед с войны хоть и пришел инвалидом, но сила мужская в нем осталась. Уже совсем старый — телом старый, но не душой, — он просил жену: «Ну Мотя, ну покажи сисечку». Представляешь, сидит такой старенький дед, одна нога свешивается с кровати, рядом стоит ведро для ночных нужд, но он все еще мужчина. И всю жизнь от Матрены ни на шаг не отходил. Наверное, в благодарность, что выходила его после тяжелого ранения. А ведь он и правда не хотел возвращаться... Зачем в семье калека? Привык быть сильным, а тут выходило, что еще одним нахлебником сядет на шею жены.

За окном уже светало, ехать оставалось чуть больше часа. Когда мы вошли в комнату, дед не выглядел «отходящим», соседка переборщила в телеграмме. Он сидел на кровати в чистой рубашке — по случаю ожидания гостей на свои похороны — и улыбался.

— Привет, Санёк! Ты будешь первым, кто сильнее всех огорчился моей кончиной. Проходи, обними деда, — сказал он, протянув руки мне навстречу.

Восьмой грех

— Завтра помру, обмывать меня не надо, я уж и чистое одела, — сказала Евдокия Петровна.

Галка, накрывающая стол к чаю, аж присела на стул от неожиданности. Она пришла проведать тетку, принесла продукты, конфеты, собиралась провести приятный вечер. Навещая Евдокию Петровну каждую неделю, иногда и два раза забегая, Галина видела, как одиноко и трудно та жила, старалась поддержать. Самой Галине тоже несладко жилось. Осталась после развода с двумя детьми, работать пришлось на двух работах, иначе на зарплату медсестры не прожить. Своих родителей она не помнила, маленькая была, когда они умерли, тетка осталась единственным родным человеком, и всегда хотелось порадовать ее. Обычно радости были нехитрыми — колбаса, сыр, хлеб и обязательно любимые конфеты «Ласточка». Конфетам баба Дуся особенно радовалась. Прятала в чемодан, что лежал под кроватью, в котором хранила все самое ценное, а потом, когда Галка уже с детьми приходила к ней в гости, угощала, радуясь, что может побаловать их.

И вот теперь чай пили молча, не возвращались к теме завтрашней теткиной смерти, но на душе у Галины было неспокойно.

— Так ты попомни, обмывать меня не надо, чистая я, — перед уходом напомнила тетка.

Весь следующий день, чем бы ни занималась Галина, она вспоминала слова Евдокии Петровны — они тревожили. Ну как можно знать, помрешь ты или нет?! Тетка была еще сильная, сама справлялась по дому, весной посадила огород. Ни одного пустого клочка земли не оставила, урожай ждала хороший. Огород был подспорьем к ее пенсии. Она с конца лета и всю осень продавала овощи и фрукты у поездов на станции. Правда, последнее время ей все трудней стало носить ведра, но она ухитрялась за день несколько раз сбегать с авоськой яблок или груш к поезду. Какая-никакая, а копейка собиралась за лето. И с чего это ей помирать? Давление последнее время скакало, но Галка перед уходом проверила, таблетки еще есть.

Галина делала уколы, ставила капельницы, а сама все больше и больше волновалась. К вечеру нервы совсем разошлись — так она себя накрутила. И решила пойти проведать тетку. На звонки и стук в дверь никто не откликнулся, но у нее был ключ — тетка когда-то дала на всякий случай. Вот и пришел этот «всякий случай». Открыла дверь, позвала тетку — та не откликнулась. В спальне... Она лежала в спальне на кровати, в своем любимом платье, мирно сложив руки на груди. Галка растерянно смотрела на нее — она первый раз видела смерть родного человека так близко. За спиной хлопнула дверь — это была соседка, которая вошла, увидев, что входная дверь неплотно закрыта. Видя растерянность Галины, поняла, что та не знает, с чего начать, распорядилась:

— Первым делом надо обмыть покойницу, одеть в чистое. Ты посмотри, где-то должен лежать узелок, бабушки — они ведь заранее готовятся. У моего деда вон на чердаке и гроб годы стоял.

Галя потянула чемодан из-под кровати с богатством тетки, щелкнули замки, и она увидела все, что было нажито за долгую жизнь. Галке стало страшно. Такое богатство уже никому не нужно, осталось отволочить его на помойку. И тут она вспомнила вчерашний настойчивый наказ тетки — не обмывать ее.

— Нет. Ничего не надо, — захлопнув чемодан, сказала Галина. — Евдокия Петровна вчера предупредила, что сегодня помрет и обмывать не надо, она все уже сделала и чистое надела.

— Сама предупредила? — Соседка смотрела на Галину как на сумасшедшую. — Отродясь такого не слышала, чтобы за день приготовиться к смерти. Ну да ладно. Но обмыть все равно придется... это не оттого, что она грязная, — обычай такой, и не нам его нарушать.

Они стали раздевать Евдокию Петровну. И вдруг на теле у нее под одеждой оказался пояс с кармашками. Деньги. Это были деньги, которые она всю жизнь откладывала на черный день.

— А говорят, в гробу карманов нет, — растерянно сказала соседка.

Галка плакала, жалея не себя, а тетку, которая прожила жизнь кое-как и померла, наверное, в муках, боясь расстаться с богатством, которое копила всю жизнь в ожидании «черного дня», не заметив, как все светлые дни пролетели мимо.

Жемчужное ожерелье

Бриллиант в кольце был невесть какой, но сиял радужным сиянием настоящего бриллианта. Кольцо подарил муж на рождение нашего первого сына, а потому оказалось самым любимым из всех украшений. Когда родился второй ребенок, муж ничего не подарил — наверное, испугался, что разорится, если буду рожать ему сыновей каждый год. Зря боялся, второй сын появился через двенадцать лет.

Сегодня достала кольцо из коробочки, начистила до праздничного блеска: нам предстояло идти в люди, на свадьбу к сыну. Последнее время редко ношу его, со временем стало тесновато — жмет палец, но ничего, не обувь, ходить можно. Примерила его на палец и сразу вспомнила Катьку — жену моего брата Александра. Она была мне как сестра. Я любила ее больше брата. За то, что она любила Сашку больше, чем саму себя. Такой же самоотверженной любви я не встречала в своей жизни. Когда Сашка заболел, Катерина ходила к врачу, вставала на колени, просила спасти мужа и говорила, что пропадет без него, не выживет. Саша без нее выжил...

Так получилось, что мы рожали в один день и подарки за героический поступок пошли выбирать вдвоем. Потратили много личного времени и денег мужей, обошли все ювелирные магазины. Я купила кольцо быстро, так как присмотрела вознаграждение заранее — до похода в роддом. Катьке подарок искали долго. Она была помешана на жемчуге, который трудно выбрать: то слишком мелкий, то слишком крупный — а это плюс в три раза цена, — то люстр недостаточный. С трудом, совместив цену, размер, блеск, остановились на чудо-ожерелье с золотыми вставками и кулончиком-висюлькой из жемчуга. Где оно теперь? Катерины уже год как нет. Нигде... И этот год мы не виделись с братом, созванивались. Сегодня ждали его на свадьбу.

Гости съезжались медленно. Одним из последних в зал вошел брат Саша.

И тут меня ударило. Где у нас сердце? Вот туда и ударило. Сашка пришел на свадьбу с подругой. При знакомстве ближе оказалось — с будущей женой. Все правильно... Жизнь идет... Никто не против, но на шее у нее сверкал жемчуг, который мы так долго выбирали с Катериной. И вот теперь это чудо повисло на шее новой жены. Интересно, какой у нее размер обуви? Может, она и туфли донашивать будет?

Свадьба была веселая. Я пела, плясала и была самая счастливая свекровь в мире. В какой-то момент расчувствовалась, и захотелось сделать невестке подарок от меня лично, на всю жизнь, чтобы потом не поставила на полочку или, чего хуже, утром не выбросила на помойку. Кольцо! С сыном пришло, пусть с сыном и уйдет. Не буду ждать, чтобы кто-то его примерил на себя, как Катькино ожерелье. Уверена, Катька все видит, и ей так же больно, как если бы она была рядом. Я шла через зал к невестке с намерением подарить кольцо. Шла и пыталась стянуть его с пальца. Нет! Не лезет! Без мыла не обойтись.

На пути к невестке стоял муж с младшим сыном.

— Куда маршируешь деловым шагом? — остановил меня муж.

— Хочу сделать деловой подарок нашей снохе, — сказала я. — Подарю кольцо с бриллиантом. Авось больше любить будет, а придет время, воду подаст и утку вынесет, когда потребуется.

— И меня запиши в список требующих любви, — попросил он.

Младший сын дернул за юбку и спросил:

— Мам, а моей жене что подаришь?

— Не бойся, сынок, и твоя без подарка не останется. Впереди, надеюсь, еще много времени, накоплю и твоей жене на кольцо с бриллиантом.

Разговор с мужем остановился всего на минутку, но благотворительный запал иссяк, да и кольцо без мыла не снималось.

— Значит, не судьба. Положи его обратно в коробочку, подаришь младшей снохе, — сказал наш не по годам хозяйственный младший сынок.

Свадьба пела, плясала и затянулась за полночь. Одним из последних уезжал брат с будущей женой. Подошла попрощаться. Этикет требует сказать что-то приятное гостям. И я сказала:

— Какое красивое ожерелье. Наверное, Саша вас очень любит, раз позволил взять его из коробочки своей Катьки.

Сашка сделал большие глаза, муж ущипнул за локоть, будущая жена мило улыбнулась, и они отбыли.

— Ну ты и стерва, — возмутился муж, когда мы остались одни.

Тут мне хватило мудрости не обратить на него внимания и не обидеться. Свадьба завершилась прекрасно! Все, что могла, я для Катьки сделала.

На следующее утро пошли к молодым домой, провожать в свадебное путешествие. Дверь открыла красивая, но растрепанная невестка.

— Привет, родители, — сказала она. — Быстренько идите на кухню, быстренько пейте чай с праздничным тортом. Все надо делать быстренько — до поезда остался час.

Сноха бегала по комнате, отдавала распоряжение моему сыну, а он весело выполнял их.

«Вот так дети отпочковываются от родителей. Теперь Митька не наш, а ее — нашей новой дочки», — подумала я, и мне расхотелось дарить кольцо. Настроение скукожилось и оказалось не то, что на свадьбе.

Вещи собраны, чай выпит, все слова сказаны. Присели на дорожку. И тут я вспомнила Катькино жемчужное ожерелье на чужой шее.

— Ну что, доча? Будем дружить? — Мой бодрый голос не выдал переживаний по потере сына.

— Будем. У нас теперь один любимый мужчина на двоих.

— Тогда неси мыло, — сказала я и сделала счастливое лицо.

Светлая часть души

Случайный ребенок — Оля Богородова. Это я. Я родилась через восемь лет после войны. Шестой ребенок, которого не ждали. Мама сколько могла скрывала живот — стыдно было перед соседями и родственниками.

Когда началась война и отец ушел на фронт, мать осталась в Тамбове одна с пятью детьми — война вошла в семью голодом. Шли ожесточенные бои под Воронежем, с фронта везли раненых, и в каждом большом здании открыли госпиталь. Надо было как-то выживать. До войны мама шила красивые платья. Не сказать чтобы шиковали, но жили хорошо. Теперь же за платье давали стакан пшена, этим пятерых детей не накормишь. Помог случай — ей предложили шить шинели солдатам, которые выписывались после ранения. Это стало главным источником выживания. Мои братья и сестры бесконечно благодарны, что она выходила каждого, не дала погибнуть от голода.

Осталась фотография 1942 года, где мама с детьми сидит на крылечке дома. Все мал мала меньше: старшая Ира — 1931 года, потом Юра — 1932-го, Толя — 1935-го, Зоя — 1938-го, Галя — октябрь 1941-го.

Меня нет на фото, но я знаю и помню о каждом, кто сидит рядом с мамой. Ира — самая старшая и не по-детски мудрая девочка. В школе на перемене давали хлеб с пол-ладошки, но она не ела, а несла маленькой Галке, которая сидела на порожке дома и ждала сестру, зная, что та принесет хлебушек. И Юре в школе давали хлеб, но он съедал сам. У девочек, наверное, с детства развито чувство будущего материнства. Война заставляла быстро взрослеть — у каждого были свои обязанности в семье. Ира, Толя и Зоя ходили за хворостом далеко в поле. Маленькие дети брели по заснеженному полю и тащили вязанки тоненьких прутиков для печки. Кто сколько мог. Толя по дороге выбрасывал по прутику и домой приносил половину. Девочки оказались выносливее — ничего не выбрасывали.

Когда подросла Галка — а это уже после войны, — в ее обязанности входило дежурство в очереди за хлебом. Она шла к магазину еще в темноте и терпеливо стояла много часов, не смея отойти, иначе семья останется без хлеба. Много позже, когда Галину спрашивали, кем она хочет стать, когда вырастет, она всегда отвечала: «Милиционером». Удивительный ответ для девочки, но оказалось все просто: милиционеры приходили за хлебом, но никогда в очереди не стояли. Галка думала, что им так положено. Милиционером она не стала, но голодная очередь за хлебом повлияла на выбор профессии — она выучилась на кондитера, а потом работала на хлебокомбинате, пекла хлеб.

Фото было старое, пожелтевшее, трещина шла через весь снимок, правый угол оторван. Я нашла его в бумагах, которые остались после родителей. Захотелось отреставрировать — она была для семьи особенно дорогой. Фотографий было две: одна оставалась дома, а вторую послали папе на фронт. Именно эта и сохранилась. Он носил ее в нагрудном кармане всю войну. Если поднести фотографию к лицу, то казалось, что на ней остался запах отца.

Три дня я возила фото в кошельке вместе с квитанциями на оплату коммуналки. Почему сразу не отнесла его реставрировать? Я дважды проезжала мимо фотоателье, начисто забыв, что еду туда. В третий раз села не на тот автобус и опять не отдала фото реставратору.

Что не пускало и водило меня по городу, не давало дойти до места? И вот дождалась...

С четвертого раза благополучно доехала до фотоателье, вышла из автобуса. Полезла в сумку, чтобы еще раз посмотреть, на месте ли фото. Кошелька не было... Сначала не испугалась: денег там немного, а квитанции можно восстановить. Осознание катастрофы пришло не сразу. Фотография! Вспомнила мальчика в автобусе, который стоял за мной и чуть подтолкнул, готовясь на выход. Я вышла, а он остался в автобусе. Только он мог вытащить кошелек.

— Господи, накажи его! Накажи! — Я стояла на остановке и судорожно рылась в сумке. Руки тряслись, ноги ослабели, я тут же села на лавочку, вывалила содержимое сумки, все еще не веря, что кошелька там нет.

Автобусы подходили один за одним, люди шли мимо, я сидела на лавочке, перебирала содержимое, рыдала.

— Господи! Накажи его, пусть у него отсохнут руки, пусть он... — Я не могла найти ему кару. — Сделай же что-нибудь... пусть ему будет так же плохо, как мне сейчас...

Я плакала, мимо шли люди...

Надо было подниматься, идти домой, но сил не осталось. Что я скажу братьям, сестре? Как отчитаюсь о потере?

Дома, еще не успев открыть дверь, услышала, как долго звонит телефон. Не хотела брать трубку, но звонивший был настойчив.

— Ты наконец-то отнесла фотографию на реставрацию? — Это был брат.

— Представляешь, я опять проехала мимо. — Сказать правду сил не хватило.

— Чем у тебя голова занята? Ты уже раз проехала мимо, раз села не на тот автобус. И что у те