О Великой войне и о себе. Воспоминания

С интересом читаю воспоминания о войне. Авторы — сплошь маршалы, генералы... Озорная мысль: рассказать (хотя бы самому себе), что видел и делал я сам, 18летний «Ванька­взводный» в высоком чине младшего лейтенанта!.. Но что это за «русский Франц»? Потому этот рассказ не столько о войне, сколько о себе, отсюда и название сего опуса.

Все, что я пишу, — сплошная отсебятина, не претендую на полную объективность и уверен, что совершенно объективных людей нет, у каждого своя точка зрения, и не надо забывать, что во мне течет и венгерская кровь, а всякий венгр немного артист и чутьчуть цыган, любит покрасоваться и прихвастнуть. И никаких справочников... Единственный источник — моя память, архив — моя голова...

Детство. Родители. 20е годы

Меня зовут Франц Францевич Гади, но это онемеченное имя, понастоящему надо: Ференц Ференцевич Хади. Францы встречаются в Белоруссии. У нас в полку после войны появился новый командир дивизиона — майор Франц Францевич Анцибор, белорус.

Слово «Хади» в венгерском языке означает «военный», «воинский», а полная фамилия отца — Хади Форраи; дополнение к фамилии — «Форраи» (что означает «кипучий» или «горячий») — моим предкам пожаловал когда­то некий венгерский король вместе с дворянским титулом — за боевые заслуги, одновременно с земельным наделом на границе тогдашней Венгрии, с обязанностью при необходимости выступать на защиту границ «конно, людно и оружно» (совсем как когда­то на Руси). Отец знал немецкий и венгерский, а также английский и итальянский, а в России освоил русский. Незадолго до своей кончины в конце 1941 года, несмотря на наши неудачи на фронтах Великой Отечественной войны, отец, уверенный в нашей конечной победе, говорил, что если мы когда­нибудь попадем в Венгрию, то чтобы искали там родню с фамилией Хади Форраи. Просто Хади там много, как в России Казаковых, а Хади Форраи — одни.

Отец родился 21 декабря 1882 года в местечке Панкота — теперь это на югозападе Румынии, на краю Трансильвании. С отличием окончил консерваторию по классу дирижерскокомпозиторскому, а также трубы и скрипки, затем еще учился в Триесте (Италия), в школе трубачейвиртуозов. После окончания консерватории он получил наградную именную «серебряную» трубу. В то же время отслужил в австрийской армии и получил офицерский чин, отучился на германских курсах снайперов и даже уже в России во времена НЭПа выступал в цирке — отстреливал зажатые в зубах папиросы у добровольцевзрителей.

Предки по отцу со временем разорились, отец шутил, что у него «титель оне миттель», то есть, понемецки, «титул без денег». Отец не стал хозяйничать на земле, он собрал из однокашников духовой оркестр, с которым и в летние месяцы стал гастролировать, нанимаясь играть на пароходы, ходившие по Дунаю, и даже на морские суда (побывал с оркестром на Яве и Суматре), ездил по курортным городам. На зиму оркестранты возвращались домой — в Гура­Гумору, где отцовский оркестр официально числился городской пожарной командой при мэрии, и в нем было два начальника — брандмейстер (по пожарной части) и капельмейстер — по музыкальной (мой отец). Пожары случались нечасто, но ежедневно с утра проводились занятия по пожарной части, а после обеда — музыкальные репетиции, которые заканчивались шествием оркестра по улицам города. Люди выходили из домов послушать концерт­шествие пожарных. Одним из первых маршей, которые сочинил отец, был марш из детских песен. В тех местах говорили тогда понемецки: это была австрийская провинция — Черновицкое герцогство с центром в городе Черновиц — теперешние украинские Черновцы. Марш отца также назывался понемецки «Kinderliedermarseh».

В сентябре 2000 года мы со старшей дочкой Наташей побывали в Гура­Гумору. Это живописные места на южных склонах Карпатских гор, и это уже не Венгрия и не Украина — Румыния.

...Первая мировая война застала отца с оркестром в Болгарии, их интернировали, но они сумели выбраться домой, в Австро­Венгрию. Отец приехал домой, в Гура­Гумору (он, видимо, бывал там наездами, причем у него родились две дочки — в 1906 и в 1908 годах), и, как ура­патриот, явился в мобилизационный пункт, заявив, что он вовсе не музыкант, а боевой офицер, и был отправлен на фронт и оказался в Перемышле, тогда это был город­крепость в Галиции (сейчас это город Пшемысль в Польше.)

После длительной осады Перемышль был русскими взят, и отец, тяжело раненный в бедро, попал со всем госпиталем в плен. Взятие Перемышля было большой победой русских, и его посетил царь Николай вместе со свитой, причем отдал должное стойкости защитников крепости, поставив их в пример русским войскам. Госпиталь, где лежал отец, посетил большой русский чин и, разговаривая понемецки, спросил о претензиях «доблестных защитников». Отец заявил о пропаже его ранца, в котором была именная серебряная труба. Ранец был тут же найден, и высокий начальник потребовал, чтобы отец сыграл в доказательство того, что это его труба. Отец, лежа в гипсе, сыграл известную в то время элегию «Раненый орел». Большой начальник сказал, что венгр хоть и противник, но действительно раненый орел, и распорядился обслуживать отца так же, как русских раненых офицеров. Отцу вернули его денщика и отправили в глубокий тыл, в Ташкент, где вылечили так хорошо, что он даже не хромал, хотя у него было раздроблено бедро.

Гдето в конце 1915 года отца (еще на костылях) отправили в новый лагерь военнопленных в город Пишпек (потом Фрунзе, теперь Бишкек). Здесь военнопленные среди города построили для себя глинобитные казармы. Во время Великой Отечественной войны там находилось Фрунзенское пехотное училище, которое я окончил летом 1944 года. И мы, курсанты, жили в этих самых казармах.

Военнопленные жили довольно свободно: кто подрабатывал у местных жителей, а кто просто побирался. Отец организовал духовой оркестр, который и стал играть на вечерах в местном дворянском собрании. Бессменным организатором и руководителем танцевальных вечеров был известный в Туркестане адвокат Иван Флегонтович Светоносов, который вел дела русских купцов, торговавших с Китаем. У него было шестеро детей: четыре дочери и два сына. Старшая дочь, Вера, стала моей матерью, а Иван Флегонтович — стало быть, моим дедом.

После революции пленных освободили. В то время возвратившиеся с фронта казаки (места около Алма­Аты и Пишпека назывались Семиречьем и были «Областью войска Семиреченского») стали формировать отряды: один из них собрал фронтовик Я.Н. Логвиненко. Этот отряд, в который вошли и военнопленные, стал «Первым Пишпекским полком Красной гвардии», и впоследствии все красногвардейцы стали большевиками.

Отцовский оркестр стал военным оркестром. К началу 1918 года Первый красногвардейский полк Логвиненко (в городе Фрунзе одна из улиц названа его именем, а его могила — в Дубовом парке в центре города) стал полком Красной армии и влился в воинские части, которые были тогда в Алма­Ате. Там была крепость еще от царских времен, и в ней находился гарнизон Красной армии, который отбивался то от белоказаков, то от басмачей. Отцовский оркестр из бывших военнопленных оказался там же. В 1919 году полк, в котором служил отец, освобождал Туркестан от эмира бухарского, разных белоказачьих и басмаческих банд. И вплоть до 1925 года 11й кавполк с семьями в обозе мотался по всей Средней Азии. В походных условиях в 1919 году родилась моя сестра Вера, а в 1925 году я.

Перед войной. Начало войны

В сентябре 1939 года наши освободили западные области Украины и Белоруссии. Помню, газета «Правда» 20 или 21 сентября вышла с «шапкой» на первой полосе: «Крепить фронт и тыл советского государства!» — и сверху донизу тянулся столбец довольно бестолковых стихов:

Запомнится осени вид:

Хорошая осень была,

Хорошая осень стоит,

Хорошие наши дела...

А заканчивалось стихотворение строками:

Уверенно наши полки

Идут по соседней земле.

В кинотеатрах шли патриотические фильмы «Ударом на удар», «Трактористы», «Аэроград», где был показан массовый парашютный десант.

В одном из фильмов пелось:

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Если грозная сила нагрянет,

Как один человек весь советский народ

За великую Родину встанет...

Весной 1940 года я окончил школу (7й класс). Был выпускной вечер, под патефон танцевали и гуляли вокруг школы. Мой друг Володька Глозл дальше учиться не стал, пошел в ученики в металлоцех, и я на лето пошел с ним. Металлоцех стал мотороремонтным заводом и выполнял в основном заказы для армии. Чувствовалась во всем подготовка к войне. Вместо шестидневки стала семидневная рабочая неделя. Вышел указ: за опоздание на работу суд присуждал принудительные работы на несколько месяцев на том же рабочем месте с вычетом части зарплаты; за хищение соцсобственности (вынос с завода) стали давать 6 лет. По этому указу суд рассматривал дела за 10 минут. Любое такое дело называлось «указное дело».

Зимой 1940/41 года мы почти всем классом из семилетки перешли в среднюю школу.

Весна 1941 года

Первомай обычно праздновали три дня, это был самый хороший праздник, все три дня бывали танцы и гулянье в парках. Но вечером 2 мая оказалось, что играть на танцах некому. Всех музыкантов, кроме пятишести школьников, вызвали повестками на призывные пункты, которые накануне войны открыли в помощь военкоматам. В них работали медкомиссии и стояли толпы уже отслуживших парней до тридцати лет.

Так, без особого шума началась мобилизация, и стало ясно, что скоро будет война. Мы в школьном хоре пели:

Нас не трогай, и мы не тронем,

А затронешь — спуску не дадим.

И в воде мы не утонем,

И в огне мы не сгорим.

В другой песне повторяли почти буквально слова Сталина:

Чужой земли мы не хотим ни пяди,

Но и своей вершка не отдадим.

Все считали нашу Красную армию сильной и непобедимой. Что мы войны не хотим, но всегда готовы на удар врага ответить тройным ударом. За 2–3 года образовалась, как тогда говорили, фашистская «ось» Берлин–Рим–Токио. Стали говорить: «Пусть только попробуют. если вечером нападут, мы будем завтракать в Берлине, обедать в Риме, а ужинать в Токио».

В воскресенье 22 июня я с утра ушел купаться, а когда пришел домой, мне сказали, что по радио выступал Молотов: началась война. Вот написал! «Началась война»! Что за чушь? Начинается сам по себе дождь и т.п., а войну начали немцы, немецкие фашисты во главе с Гитлером. Когда где­нибудь говорят «началась война» — мне всегда хочется об этом напомнить, и надо помнить, хоть и прошло уже много лет и я награжден немцами в ГДР золотым орденом германо­советской дружбы, а все­таки, все­таки... Надо помнить. К обычной русской поговорке «Кто старое помянет, тому глаз вон» И.В. Сталин добавлял: «А кто забудет — тому оба долой!» Давно и всем было известно, что Гитлер писал в «Mein Kampf», что надо захватить запад России, где на богатейших землях сидят ленивые «недочеловеки русские» (russische Untermenscbeen).

Война

Неожиданна жданность,

И ясность совсем не ясна...

Игорь Северянин

Неожиданными были наше грандиозное отступление, драп по всем фронтам, неожиданной была всеобщая растерянность: «Как же так? А уверения товарища Сталина?» Неожиданным было мгновенное исчезновение продуктов (их и так уже давно не хватало) — даже на знаменитых азиатских базарах, — ничего, кроме зелени, не стало, особенно муки и крупы. Сначала все, и мой отец, как заклинание повторяли: «Вот завтра как ударят наши да как дадут!»

Наконец 3 июля по радио выступил Сталин. Он нас всех назвал братьями и сестрами и друзьями — и это тоже было большой неожиданностью. Я наизусть запомнил на всю жизнь: «Товарищи, граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Стало понятно, что дело дрянь. Постепенно, однако, люди стали привыкать, озираться вокруг, что­то делать. И начали, как говорится, медленно запрягать. На работу стали принимать мальчишек лет с 14, очень многие неработающие женщины пошли работать. Мужчин брали в армию во время войны до 45 лет. У меня во взводе во время войны в 1944 году был шахтер Стукаленко, ему было 48 лет, а взяли его в армию 45летним.

К нам в город приехал в полном составе знаменитый «джаз Эдди Рознера с оркестром» из Львова, программа которого начиналась песней со словами:

Для вас специально сады расцветут —

Ждем вас во Львове,

Полки соловьев вам кантаты споют —

Просим во Львов!

Вот и допросились, что немцы пришли. Мы как­то разговорились с музыкантами, и кто­то сказал: «Вы такие здоровые лбы за 5 тысяч километров драпанули, а у нас свои ребята все на фронте, с винтовками, а не с дудками». На этом общение с ними закончилось. Эдди Рознер играл в центральном кинотеатре «АлаToo».

Отец стал крепко прибаливать, к зиме практически все время лежал. Я работал на мотороремонтном заводе строгальщиком по металлу, причем работал во вторую и третью смены, так как с утра ходил в школу, в 9й класс.

По утрам, в 7 часов, к нам приходил политработник из формирующегося полка Панфиловской дивизии, — а мы жили прямо напротив школы, — он слушал по радио и записывал сводку Совинформбюро о положении на фронте, которую потом зачитывал на плацу солдатам. Всем было предложено с начала войны сдать радиоприемники, а нам оставили по ходатайству этого формирующегося полка. Однажды ночью я подслушал, как отец, кряхтя, разговаривал с матерью, очевидно наслушавшись ночами иностранного радио: «Наши целыми полками сдаются в плен, бросают оружие, технику». «Неужели правда?» — удивлялась мама. Отец тихо рассказывал ей, что в «прошлую войну» в их армии чехи стали пачками сдаваться в плен к русским. Тогда чехов стали отдавать венграм «на воспитание»: одного чеха — двум венграм: «в наступлении гоните их в атаку впереди себя и при всяком сомнении пристреливайте!» И еще: «венгерские офицеры в плен тогда не сдавались; последний патрон — для себя!» Сам он угодил в плен тяжелораненым.

В полку формирующейся Панфиловской дивизии на наших глазах происходило быстрое превращение обычных колхозников в умелых бойцов. Мы, повзрослевшие, часто смотрели, как бойцы маршируют, переползают и перебегают, за городом роют окопы. В основном это были потомки семиреченских казаков — русские немолодые мужики, молодежь мобилизовали еще в начале мая. Они обучались месяца два, и однажды утром в конце октября 1941 года полк ротными колоннами в полном боевом снаряжении — с винтовками, скатками, лопатками, противогазами и вещмешками — пошел на погрузку по улице Пушкина, далее по Заводской на станцию Пишпек грузиться в эшелон.

Оркестра у них не было, но впереди каждой роты после командира и политрука шел баянист, он играл, а рота дружно подхватывала за запевалой. Пели старые казачьи песни «Взвейтесь, соколы, орлами, нам не время горевать...»

Перед тем разнеслась весть о ранней зиме в России. Кликнули клич по деревням, и оттуда на бричках приехали родные с добротными белыми бараньими дублеными полушубками. У каждого в строю на левой руке был перекинут полушубок. Мы с отцом стояли на углу полураздетые (в Пишпеке было еще очень тепло), отец каждой роте что­то кричал, и слезы текли ему на тощую грудь. Потом оказалось, что они шли защищать Моск­ву и стали 8й гвардейской дивизией имени своего погибшего командира Панфилова. Это они остановили немцев на Волоколамском шоссе, это те 28 героев, подбивших гранатами и бутылками с горючкой 54 немецких танка в одном бою.

Через три года по той же улице на ту же станцию шагали мы, 18летние младшие лейтенанты после Фрунзенского пехотного училища. И они, и мы не знали, куда попадем на фронте: обоим достался достойный жребий войны: панфиловцы шли защищать — и защитили — Москву, мы шли брать — и взяли — Берлин.

Перед погрузкой в товарняк роты распустили. Совершенно стихийно происходили небольшие митинги, где старики, а кое­где и бабы произносили незамысловатые речи вроде: «Бейте их, ребята, а мы здесь сдюжим!» Война шла уже несколько месяцев, все знали, что немец уже под Смоленском, но не было бабьего рева и криков, не было пьяных, были суровые, крепкие, серьезные лица. Заиграла труба, сигналкоманда «По вагонам!», очень быстро погрузились по взводу на вагон, паровоз загудел, буфера лязгнули. Эшелон тронулся, провожатые стояли на телегах, махали кто рукой, а кто шапкой.

После, уже в начале 1942 года, когда вернулись первые раненые, рассказывали о боях под Москвой, о «панфиловских петлях»: «Немцы наступают по Волоколамскому шоссе, их встречает наша оборона, они за день боя прорывают нашу оборону (при этом с обеих сторон, конечно, потери). К вечеру немцы располагаются в деревнях около шоссе ночевать, выставляют посты с осветительными ракетами, ужинают и спят. Наши за ночь обходят их лесом (делают петлю), снова выходят на шоссе, и к утру опять отрыта новая оборона. Немцы утром, выпив свой кофе, выстраиваются на машинах в колонны, чтобы ехать уже прямо на Москву по шоссе, и снова натыкаются на нашу новую оборону. И так не один раз... (И когда только наши спали­ели?)

Потери, конечно, были громадные.

В первых числах нового, 1942 года в здание школы на место полка панфиловцев пришла военноинженерная академия им. Ворошилова. Сначала мы думали, что это госпиталь, так много было среди них раненых — с повязками, на костылях, с палочками и т.д. Оказалось, что академия была в полном составе брошена в бой под Москвой, и после разгрома немцев слушателей отозвали с фронта. Все офицеры повоевали в качестве рядовых с винтовками в руках. Они года два оставались у нас, у них шла учеба, и фрунзенские девчонки усиленно «вешались» на них (отсюда название к легкомысленным особам — «вешалки»).

В город нахлынули люди из занятых немцами городов. Из переполненных поездов вываливались толпы перепуганных людей. По дороге были организованы эвакопункты, где кормили, делали санобработку. У нас на станции Пишпек и у вокзала Фрунзе развернулись эвакопункты, в них людей принимали, обрабатывали и отправляли на поселение в города и по деревням. Приехавшие, особенно евреи с Украины, готовы были ехать до бесконечности. Конечным железнодорожным пунктом после нашего города через 20 километров был новый город Кант. Ходил анекдот. высаживаются евреи, Абрам спрашивает: «Это конец дороги?» Ему отвечают: «Нет, еще есть город Кант, в 20 километрах». Абрам: «А здесь не бомбят? А то поедем в Кант».

Эвакуацию такого громадного количества людей провели в нашей стране идеально. Ведь не было никаких эпидемий. И всех худобедно разместили и прокормили по всей Средней Азии, в самом теплом и хлебном краю нашей тогдашней страны. Большинство евреев, бежавших от немцев из Польши, Украины, Белоруссии, были спасены именно в Средней Азии, — я еще нигде не видел статистики об этом, еще ни один еврей не сказал спасибо русским, узбекам, казахам и другим азиатам, приютившим их тогда. Мне пришлось и воевать, и потом хорошо дружить со многими евреями; все они — нормальные, честные, хорошие люди, но вот все время вспоминают гитлеровский Холокост и попутно ругают Сталина за репрессии, но никто не скажет, а сколько же их было спасено во время войны благодаря тому же Сталину, и уж ни слова о спасителях. Как русский венгр, скажу русским евреям: «Товарищи! Напрягите память, помяните добрым словом своих спасителей!»

К нам во Фрунзе был эвакуирован из Ворошиловграда (Луганска) патронный завод № 60. Завод прибыл эшелонами с рабочими, их семьями и оборудованием. Выгружали станки вдоль железной дороги и сразу начинали устанавливать для работы. Одновременно строили крыши­навесы на столбах над станками и машинами. Затем между столбами строили стены из кирпича и самана: осень была сухой и теплой, ходили без пальто чуть ли не до Нового года. На заводах стали работать по 12 часов: людей­то нет! А в воскресенье вместо выходного пересменка, то есть 18 часов работы. Когда у нас на мотороремонтном заводе ввели 12часовую смену, я в пересмену домой не уходил (да и не только я), а спал до своей следующей смены 6 часов в ящике с паклей и обтирочными концами.

В конце 1941 года пришли вести о разгроме немцев под Москвой, стало известно о подвиге нашей Панфиловской дивизии. Вышла большая кинохроника — целое кино «Разгром немцев под Москвой».

Армия

Меня взяли в армию 12 мая 1943 года, мне было 17 лет и полных девять классов средней школы. Прямо с работы вызвали на призывной пункт, очень быстро пропустили через медкомиссию, у меня в кармане были очки, но я сказал, что на зрение не жалуюсь. Мать после получила за меня расчет и даже какое­то выходное пособие. Домой уже не отпустили, ночью нас всех, человек 200, пропустили через баню с санобработкой и стрижкой. Я сбросил с себя совершенно негодную одежонку и вышел в солдатском обмундировании. Особенно всем были непривычны ботинки с обмотками. Я был длинный и дохлый (71 килограмм при 182 сантиметрах роста!), ноги в ботинках 46го размера и тонкие длинные икры в синих обмотках. Карикатура! Обмотки с непривычки на ходу часто разматывались и тащились по земле. Если это было на улице, кто­нибудь кричал: «Эй, служивый, баллон спустил!» Если шли строем, то приходилось выбегать из строя и мотать обмотки. Нашу команду — парней с образованием не ниже семи классов — взяли во Фрунзенское пехотное училище (ФПУ). Младших офицеров на фронте катастрофически не хватало — потери были огромные. В училищах готовили лейтенантов за 6 месяцев.

Мое первое и главное армейское ощущение — обеспеченность едой. Начиная с 1939 года практически вся страна жила впроголодь. В армии же (в училище) нас кормили три раза, обед был из трех блюд. Несмотря на любое питание, постоянное чувство голода сопровождало меня еще лет десять после окончания войны: у меня все это время была зверская прожорливость.

5 июня мы приняли присягу, продолжая жить в своих взводах и ротах, и только на стрелковые занятия уходили в тир или на стрельбище. На зачете мы стреляли по спускающемуся парашютисту на проволоке, по самолету «фокке­вульф» с упреждением на 1,5 корпуса, «мессершмиту» на корпус, «юнкерсу» на половину корпуса с учетом расстояния. Нужно попасть с 3–4 патронов по любой цели. Стреляли также по двигающейся наземной цели.

В том же июне нас вдруг собрали вместе в отдельную комнату в другой казарме, выдали сухой паек и под командой какогото старшины отвели на станцию Пишпек, где уже грузилась какаято воинская часть — маршевый батальон, прошедший обучение в запасном полку.

Ехали по югу России около недели в теплушках, почти без остановок, все понимали, что на фронт. Вдруг среди дня, при ярком и жарком солнце паровоз стал давать частые короткие гудки — сигнал «Воздух!». Эшелон резко затормозил, все попадали друг на друга. Перед нами оказался полустанок с несколькими санитарными эшелонами на разных путях. По команде «Тревога! Воздух!» все похватали свои мешки и винтовки и побежали в степь, подальше от вагонов. Немецкие самолеты (штук семьвосемь) уже шли на малой высоте вдоль эшелонов, бросали бомбы сериями, сразу по несколько штук, потом стали стрелять из пулеметов. Ровная сухая степь, я, насколько мог вжался в землю, уткнулся носом в сухую траву. Страх невероятный, ужасно, каждый взрыв как по тебе. Лежишь, землю грызешь: когда же это кончится? (А былото, может быть, несколько минут.) Когда у них кончились бомбы, они спустились пониже и шли над эшелоном, стреляя из пулеметов.

На полустанке было несколько путей, на них стояли санитарные поезда с огромными красными крестами по белому фону и на крышах, и по бокам вагонов. Ожидали, что немцы опять прилетят, и мы стали оттаскивать живых раненых подальше от путей и укладывать в степи. Командиры торопили: «Собирайте живых, отводите и относите подальше от дороги». Мы еще целый день хоронили там погибших, складывали в братские могилы по 12 человек, целое кладбище построили. На могилах забивали затесанные колышки, писали количество захороненных и дату.

Потом нас построили у эшелона, человек пятьдесят, и меня в том числе, то есть всех, у кого было образование выше семи классов. Ребята поехали дальше на фронт, а нас втиснули в товарняк и привезли назад во Фрунзе, вернули в свое училище...

В училище мы были до конца марта 1944 года, затем нас направили на месяц на стажировку под Алма­Ату, в запасной полк, помощниками командиров взводов. Командиром взвода, где я был помкомвзвода, был лейтенант Кузнецов. На подготовку здесь маршевых рот и батальонов уходило 2–3 месяца в 1944 году, а в начале войны 2–3 недели — и на фронт. Тогда говорили: «Самое главное, чтобы командиры отделений запомнили солдат в лицо».

В запасном полку мы поняли, что училище по сравнению с запасным полком было раем земным. Здесь кормили по третьей (тыловой) норме. Занятия были больше 12 часов в сутки. При возвращении вечером с учебного поля солдаты на ходу падали, и некоторых приходилось вести под руки. Но перед входом на территорию полка мы останавливали взвод, приводили в порядок и с песней вступали на территорию полка, иначе дежурный по полку перед входом в столовую командовал: «Это что за бардак? Так черт с неволи шел, нука, три круга по плацу!» Только после этого разрешал заходить в столовую. Нас, курсантов­командиров, кормили в той же столовой за отдельным столом. К 1 мая мы раза два прочесывали город в поисках дезертиров. На 2–3 мая дали увольнение в город. Я сходил на концерт Утесова. Утесов начинал концерт, поминая всех ушедших на фронт музыкантов: «А где Ваня?» Ему весь оркестр хором отвечал: «Бьет фашистов». Далее шли песни: «Бей фашистов прямою наводкой...», «С одесского кичмана бежали два уркана...», «Сидели мы на крыше, а может быть, и выше...» и др.

Выходит и поет о том, как он сшил Гитлеру саван. «Покрой хорош, и сшито ловко. Все впору, все пришлось как раз. Лежи, лежи, фашист, в моей обновке и вспоминай о нас». Во втором отделении Утесов выходит на сцену с бубликами на шее, колбасой в авоське и молчит. Из публики: «Давай звук». Утесов: «А вы что молчите? Я молчу, потому что у меня все есть». Говорили, что после этого выступления его вызывали для объяснений.

Мне для стажировки достался взвод 82мм минометов. Большинство солдат оказалось с Кубани, 1925–1926 годов рождения. Это были веселые, очень расторопные, среднего роста, круглоголовые и довольно крепкие по сравнению с нами, «фитилями», ребята. Они пели кубанские казачьи песни, например «Ой да вспомним, братцы, мы кубанцы, двадцать первое сентября...».

Командир наш парень бравый,

Был все время впереди.

Получил большую рану от фашистов,

От фашистов на груди...

Солдаты с удовольствием занимались огневой службой с минометами. С марша сбрасывали с себя миномет и собирали его за полминуты. Батальонный миномет состоит из трех частей весом по 20–22 килограмма (ствол, двунога — лафет и плита). При смене огневой позиции по команде «Отбой, вперед, марш!» разбирали миномет, взваливали на себя, подносчики хватали лотки с минами (по четыре мины в лотке, каждая по 3 килограмма), и расчет мчался на другую позицию, за 500–600 метров, до команды «Стой, к бою!» и через минуту был готов открыть огонь. Перед отправкой на зачетных занятиях на фронт ребятам­минометчикам выпало бежать по пашне, и они замедлили ход. Командующий зачетом сказал: «Плохо, назад, еще раз». Он подозвал меня к себе, я заметил ему, что бойцы измучены, жратва дрянная, а он выдал: «Вот как вы учите солдат, демократ несчастный!»

На всю жизнь я запомнил тех расторопных парней, очень хотел вместе с ними идти на фронт, но их отправили с другими офицерами, а нас в начале мая вернули в училище, где нам присвоили звание «младший лейтенант», выдали офицерское обмундирование (сероголубая шинель и кирзовые сапоги) и в конце мая отправили на фронт...

Мы шли на станцию Пишпек ротными колоннами. По бокам улицы рядами стояли знаменитые азиатские пирамидальные тополя, а под ними провожающие нас, это было в 5 часов утра. Был большой выпуск (три батальона, это 12–15 рот, примерно 1500 человек). Далеко впереди оркестр почемуто играл известный марш «Alte Kameraden» («Старые друзья») Курта Тайке. Впрочем, майор, капельмейстер училища, был «дундуковатый» мужик и вряд ли знал, что марш немецкий. А мы, не слушая оркестр, пели на другой, размеренный (не по Блантеру, известному ныне) пехотный мотив:

До свиданья, города и хаты,

Нас дорога дальняя зовет.

Молодые смелые ребята,

На заре уходим мы в поход.

На заре, девчата, выходите

Комсомольский провожать отряд.

Вы по нам, девчата, не грустите.

Мы придем с победою назад.

Наш запевалатенор Яша Симин, выставив из строя огромный еврейский нос, запевал, а мы дружно подхватывали. Мы шли той же дорогой, что три года назад панфиловцы. Ни мы, ни они не знали, куда попадем. Панфиловцы отстояли Москву, а мы потом брали Берлин.

Уже на фронте однажды я встретился с запевалой Яшей Симиным, после Львова, возле Стрыя (речка и городок около Карпат). Мы на машинах с минометами на прицепе ехали по шоссе, а по целине за кюветом нас обгоняла колонна танков. Обе колонны приостановились. На броне танка сидел танковый десант, и меня оттуда окликнули. Спрыгнул и подбежал Яша Симин, вскочил на борт моей машины. Шинель у него была обрезана выше колен: легче бегать и не биться на танке. Он с некоторой завистью спросил: «Так ты в артиллерии?» Но тут же справился с собой: «А я в танковом десанте. — И закончил с гордостью: — Где танки, там и победа!» Спрыгнул с моей машины и легко взбежал на танк, танк фыркнул и помчался по целине. Это было утром. Через несколько часов эти танкисты наткнулись на немецкую оборону. Танки, разворачиваясь в боевой порядок, выскочили на взгорок и попали прямо под обстрел. Десантники не успели соскочить. Струи крупнокалиберных пулеметов скрестились на башнях и вмиг смели весь десант. Погиб и наш запевала Яша Симин.

В дороге я сблизился со старшими товарищами. Среди нас было несколько переростков: Виктор Андреевич Батынский — главный бухгалтер орехового лесхоза в Киргизии, бывший следователь Швец и спортсмен­гимнаст Загоскин. Им было лет по 30–35, а нам по 18.

Разгрузились мы около станции Подволочинск, где стоял 30й ОПРОС (Отдельный полк резерва офицерского состава) 1го Украинского фронта. Там ждали своего часа «старики» — офицеры из госпиталей после ранения, и мы, юнцы. С этим резервным полком переехали в бывший немецкий военный городок около Дэмбицы. Здесь были сборные щитовые домабараки, по одному на роту солдат, с двухэтажными нарами, заваленные кучами соломы, вытряхнутой из подматрасников (их немецкие солдаты взяли с собой), аккуратными уборными на два «очка», «Nur fьr Offz» (только для офицеров), и солдатскими сортирами­носилками — совсем как они описаны у Э.М. Ремарка.

Карпаты

Через пару дней за нами приехали с фронта «покупатели»; нас, фрунзенцев, человек двадцать, повезли на «студебеккере» в 25й танковый корпус прорыва. Таких танковых корпусов к 1944 году в Красной армии было 31, причем с 1го по 12й гвардейские. В каждом корпусе около 5 тысяч человек и большое количество техники.

Трое выпускников Фрунзенского пехотного училища — Гриша Игнатенко, Федя Богданов, оба из бывших казачьих станиц около Фрунзе, и я — попали в полк 120мм минометов. Так мы трое из пехотинцевминометчиков стали артиллеристами.

Дали провожатого, и мы пошли в свой полк, в сторону видневшихся невдалеке невысоких (по сравнению с нашими тяньшаньскими) Карпатских гор.

Я попал в 6ю батарею 459го минометного Новоград­Волынского ордена Красной Звезды полка.

В полку шесть батарей и взвод управления (взвод полка). В каждой батарее — взвод управления (отделение разведки, связи и радио) и два огневых взвода (сначала по три орудия, потом сократили до двух). Меня провели в блиндаж штаба 2го дивизиона, к заместителю командира дивизиона капитану Челебаеву. Он устроил мне экзамен на знание артиллерийского дела. Потом за мной пришел с батареи невысокий солдатик — шофер Сарманов. Все звали его Сарманчик, и он сразу спросил, глядя на меня снизу вверх: «А какого вы года?» И очень обрадовался: «О, теперь нас в батарее будет двое 25го года». Мы пошли беглым шагом в сторону гор, все время лощинами, а поверху — перебегая от кустов к кустам. Пришли на огневую: в широком овраге на расстоянии мет