Однажды в России

— Эх, Вовка, чует мое сердце, русского человека снова за бороду схватили и начинают трясти.

— Слава богу.

— Чему радуешься, голова садовая?

— Тому радуюсь, что я не русский, — мордва.

— Мордва что ни на есть русский. Тебе в калужской деревне плохо было? И на асфальте галоши не промочил.

— Ты, Михалыч, подначку не сечёшь. Пить надо меньше.

— У меня с этим строго. Электрикам вполпьяна нельзя, с огнем играем.

— И напряжение не вырубаете?

— Окстись! Первым делом! А все равно щёкотно. Жизнь, она знаешь... Такое шаманит, что с лихвой. Иллюминация, она проще.

— А чего тебя на иллюминацию ставят?

— Повелось так. Праздники подходят, начальник шумит: где иллюминатор?

— Михалыч, сколько же лет мы с тобой празднуем?

— Давно... А как тебя в Калугу забросило?

— Дед на базаре бабку приглядел и увязался за ней, под Ферзиково. Я по матери русский.

— Да-а, в ту пору людей, как семя, раскидывало. Где укоренятся, там и росли.

— У нас после войны так сеяли. Бабы вторую юбку наденут, им в подол зерна сыпанут и — на пашню... Да, Михалыч, здесь я только к цифрам могу люльку подать. Что в проверочном листе? На буквах все горит? Приставную лестницу из кузова вытаскивать — до мозолей мучаюсь.

— А ты в тряпочку помочись да ладони обмотай. Мозоль размякнет.

— Втридешево байку продаешь.

— Случай прижмет, вспомнишь.

— Когда пробную иллюминацию включат?

— В семь... Здесь немецкие, не перегорают.

— А чего ты их немецкими зовешь?

— На ящиках «Майли Сай. Ламповый завод». Туда поволжских немцев выселяли. Они лампочки и дуют. Киргизия... Ладно, давай о деле, подъезжаем. Штангу на два колена выдвинь. Когда уж твою лайбу спишут?

— Этому газону четверть века, вышка телескопическая. Остальные у нас поворотные, со стороны достают. У меня вертикально.

— Сейчас шесть... С последней цифрой мигом управлюсь, тридцать лампочек. Ждать придется, пока свет дадут.

Но ждали недолго. Вышку только уложили в кузов, как ярко, глазасто вспыхнула иллюминация: «С Новым, 1987 годом!».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

До чего верно сказано: первая любовь уходит последней.

Никанорыч сидел в потертом кожаном кресле-качалке перед электрическим камином с пляшущими язычками светового пламени и вспоминал юность. Через несколько часов наступит 1987 год и ему стукнет девяносто. Наступает вечерняя заря, и память уносила в те далекие времена, когда занималась заря утренняя. Он встретил Надю Ткачук случайно, на одной из тесных улочек Брест-Литовска и долго крался за ней, чтобы на следующий день встать на дежурство около ее дома. Она жила на самой окраине, у небольшого леска, а за домом было просторное гумно. Примерно через месяц, основательно намозолив Наде глаза и подыскав повод для знакомства, там, на скирдах еще не обмолоченного хлеба, он в первый раз и женился.

Когда Надя провожала его до перекрестка, внезапно путь преградила подгулявшая компашка местных ребят. Один из парней, чернявый, с чубом, в лихо заломленной кепке, — до сих пор, паразит, стоит перед глазами! — грозно надвинулся: «Я лавочку открыл, а ты в ней торгуешь?»

Никанорыч непроизвольно улыбнулся, покачался в кресле: до чего же образным был тогдашний молодежный жаргон! А тот чернявый... Потом Надя со слезами рассказала, как он изнасиловал ее в соседнем лесочке.

Да-а, Надя Ткачук — его первая незабвенная любовь. В затрапезном Брест-Литовске с его лютыми, монументальными, как на подбор краснолицыми и рыжебородыми жандармами, со множеством евреев, гуртом живших своим местечковым бытом, с церковью и костелом, с мечетью и синагогой Надя олицетворяла для него высшую степень особой, не провинциальной красоты. У любви свои понятия.

Но тут началась Первая мировая. Улица утонула в патриотических манифестациях: мастеровые со знаменами, попы с хоругвями, рясы, ризы, шумные ватаги ушлых приказчиков из зеленных и прочих лавок. Слегка распивая винца и громко распевая песни, они набрасывались на замелькавших повсюду офицеров, с неразборчивыми криками качали их, подбрасывая вверх. Никанорыч снова улыбнулся. Он вспомнил, как на его глазах молоденький офицер в безукоризненно свежей, еще не маранной полевой форме, очухавшись от восторженных приветствий, вдруг отчаянно завопил: «Караул! Облупили! Кошелек!»

Вместе с новым фоном жизни повсюду и во множестве пооткрывались тыловые вертепы.

А Надя уехала в Минск.

Вскоре в поисках заработка снялся с насиженного места и он. В Свержене ему удалось устроиться рабочим на лесной скипидарный заводик — варил сосновые ветви, иногда ничком ложась на край костровой ямы и вдыхая целебный дух. Потом нашел дело зарплатнее — на лесопилке в Столбцах. Через три месяца лесопилка сгорела, и он снова пустился в странствия — Слуцк, Вильно, пока не надумал податься в Минск, искать Надю. Работу нашел запросто, но и попусту: подоспел призывной возраст, и пришлось возвращаться в Слуцк, где его успели приписать к воинскому присутствию.

Никанорыч, закрыв глаза, раскачивался в кресле, и перед его мысленным взором, словно в ускоренном кино, мчалось былое. В младые годы он летел по жизни, не замечая неустроенности, голода, недосыпа, жадно познавая мир. Авось, небось да как-нибудь! Обид тоже не замечал. Спустя полвека встретил одноклассника из брест-литовской приходской школы Митьку Ступицына, и тот со смехом напомнил, как весь класс дрожал от страха, когда учитель словесности порол Никанорыча — в ту пору Серегу Крыльцова — за непослушание. А сам-то он, в утробе тех дней, даже не помнил, что его наказывали в школьные годы. Это врожденное беспамятство на обиды, наверное, и стало залогом долголетия: не тратил попусту богоданный заряд души. Да и вообще... Люди, они разные. Первый знает, чего он хочет, а для второго главное — вызнать, чего хотят другие. Никанорыч был из первых, вот в чем дело.

Да-а... А потом армия. Для Никанорыча она началась с громкого крика «Следующий!» и в сумасшедшей гонке, не позволявшей ни опомниться, ни задуматься, продолжалась восемь месяцев, пролетевших как один день. Его втолкнули в какую-то маленькую комнату, в глаза ударили сильно сверкавшие серебром погоны трех сильно усатых офицеров, а дальше все слилось в единое, неделимое целое.

«Как звать?» — «Крыльцов Сергей Никанорович». — «Долой!» — Один из офицеров сорвал с его носа очки. «Жалобы есть?» — «Никак нет». — «Годен!» И через другую дверь его вытолкнули во двор, где кучками сидели на земле призывники.

Поток воспоминаний становился бурным. Со второго дня службы он оказался в незнакомой, странной и непонятной жизни, не оставлявшей ни минуты свободного времени. До обеда «Вперед коли, назад коли, кругом прикладом бей!», «Плечо вперед, чтоб штык чужой не засадили в грудь!». Потом «По фронту равняйсь! Рота, сми-и-рно! Рота, напра-а... котелки взяли?» — «Так точно!» — «...во! Ша-агом марш! Запе-вай!» Это были теплые минуты, четыре версты до столовой они от души горланили «Соловей-пташечка», «Пишет царь турецкий русскому царю...», «Пойдем, Дуня, во лесок...». Потом на каждую пятерку солдат — по лоханке горячих щей, иногда с гадостью, а еще ржавую селедку, тухлое мясо — и назад по той же липкой грязи, с теми же песнями. После обеда — словесность: что есть полковое знамя и прочие уставные замысловатости. К вечеру опять песни, уже не маршевые; сидя в кружок, затягивали «Бродягу», «Из-за острова на стрежень...».

В штыковом бою Крыльцов колол чучело яростно и правильно, прикладом орудовал заправски. На штурмовой полосе тоже последним не был. Но на стрельбище — никак! Всегда мимо цели! В царской армии очки не дозволяли, а без очков Никанорыч, близорукий с детства, по рождению, не видел мишени, она неизменно оставалась девственной, приводя в изумление, негодование, а то и в рукоприкладство ефрейтора. У винтовки Мосина прицел верный, бой кучный, а этот шкет мажет раз за разом. Никанорыч пробовал иногда нацепить очки, но первый же встречный офицер гаркнул: «Не сметь портить фасад роты!» А в другой раз приехавший на смотр генерал, издали завидев очкарика, шумнул: «Во фрунт, мерзавец! Р-разобью!»

Но фасад роты Крыльцов все-таки портил — не очками, а упорными промахами мимо цели. Ефрейтору надоело, он вкинул: «Ату его!» — и вскоре от него избавились, убрали из строевой части. И Никанорыч впоследствии утвердился во мнении, что «очковая проблема» уберегла его от фронта, — так бывает, природный недостаток в жизни порой оборачивается избытком. Не попасть в передовые окопы, оставаясь во фронтовом тылу, — разве не избыток?

С того времени его начали, словно мяч, футболить по запасным полкам и маршевым ротам прифронтовой полосы. Где он только не служил: под Вильно, под Ригой, в Пярну. Всегда по прибытии ему выдавали новенькую солдатскую форму, но всегда отбывал он из части в затасканном, последней носки обмундировании — это был какой-то интендантский гешефт. Не в лучшем виде его доставили и в Москву, в лефортовский госпиталь, где по зрению, со справкой, подчистую списали с воинской службы, выдав солдатских 2 рубля 30 копеек — на неделю вперед — и отпустив на все четыре стороны.

От армии у него на всю жизнь сохранился неповторимый вкус знаменитого солдатского черного хлеба, за который гражданские охотно предлагали служивым махорку, а то и головку сахара.

В Москве он не остался, двинул в знакомый Минск, чтобы снова искать работу и Надю. Задумал даже дать объявление в газете о ее поиске. В память почему-то врезалась микроскопическая мелочь: внезапно оказавшись на гражданке, потолкавшись среди народа, он в настроении заглянул в привокзальный трактир, обстучал о подошву своего истерзанного сапога, подаренного при выписке, вяленую воблу и под эту шикарную закуску хлопнул сто грамм. В Минске с мечтательными мыслями шатался по городу, пока на глаза не попалась скромная вывеска: «Союз городов России. Комитет Западного фронта». Конечно, входя в эту непонятную контору, он и подумать не мог, что сыграл в удачу и выиграл, что открывает дверь в свою будущую долгую жизнь.

Его взяли контролером, и он быстро освоился в новом деле. С ранних лет привыкший к странствиям, охотно мотался по всему Западному краю. Что только не проверял! От ведомостей по выдаче зарплаты до листов фанеры. Если замечал сучок, браковал и выдавливал его палкой. Помнится, именно за этим занятием его застала Февральская революция. Боже мой, сколько споров и разговоров было о ней! В «Союзе городов» собралась пестрая публика, в основном присяжные поверенные, врачи, литераторы, адвокаты, по беде соскочившие с житейских рельсов и засевшие в этой полувоенной конторе для избежания воинской повинности. Это были люди разных политических взглядов, и потому они отважно сражались друг с другом в словесных баталиях. Объединяло их только одно — потребность безудержно тратить казенные деньги, жили припеваючи и попиваючи.

Но начальник был человеком честным, и после Октябрьской революции его затребовали в Москву, в Центральную военную инспекцию. А он взял с собой смышленого, бойкого контролера — помощником. Так Никанорыч опять оказался в Москве, в особняке на Молчановке, где размещалась ЦВИ. С тех пор, как говорили в Брест-Литовске, в гости за спичками не ходил, — на жизнь всегда хватало.

В суете тех беспокойных месяцев он так и не успел дать объявление в минской газете, отложив это дело до завтрашних дней. Но остался в Москве навсегда, переходя из одной инспекции в другую — по мере смены их названий, — а после войны получил солидную должность в Народном контроле. Тоску о первой любви захлестнули бурные служебные и житейские передряги, которыми была наполнена жизнь Никанорыча, но Надя Ткачук прочно, навсегда укоренилась в памяти. «Так и не потускнела, не ушла она до девяноста лет», — с удивлением подумал он, как бы подводя итог прогулке по далекому прошлому.

С трудом поднялся с качалки, чтобы размять ноги. Подошел к окну. Ветер стих, снежинки медленно летели на свет садового фонаря. Прикинул: легкий морозец — и в миллионный раз подумал о том, как ему здесь уютно. Этот двухэтажный рубленый дом в Кратове Саша купил двадцать лет назад на Госпремию. Помнится, они приехали сюда вдвоем, и смотрины врезались в память странной встречей. Пока сын торговался с молодой хозяйкой и ее мужем, Никанорыч застрял вот в этой самой комнате, где вот в этом самом кресле-качалке сидел сухонький старичок, над которым основательно поработало время: лицо в сетке мелких морщин, на лысине три жалких волоска. Он так приветливо поздоровался, что Никанорыч вдобавок к ответному кивку из вежливости вякнул пару слов о дождливой погоде — дело было в октябре — и оглядел потолок: не течет ли?

Старичок угадал взгляд, улыбнулся:

— Последний раз я этот дом починял аккурат перед революцией. Полвека прошло, и хоть бы что. А крышу, да, перекрывали.

— Выходит, дом прошлого века? — удивился Никанорыч, и разговор пошел. После вопроса разговор начинается обязательно.

Прояснилось, что хозяином-то был этот приветливый старичок. Гость присел на стул с обтрепанным поролоновым сиденьем, — да, тут же еще стул был, но Никанорыч его аннулировал, не нужен, — и с нарастающим интересом слушал. Старичок оказался куда как не прост! Профессор по части металлообработки, настоящий профессор, в звании. Жизнь прожил с перипетиями, в тридцатые два раза дрейфовал, хотя недолго, сначала три года, потом еще четыре, — что поделаешь, явился на белый свет не вовремя. Из науки ретировался давно, сейчас-то аж девяносто четыре. Шутит, что Господь ему щедро годков подбросил — на чай, за добрую службу. А уж на свой чай с сушками он давно заработал. Но два года назад умерла горячо любимая жена, и он запил, но не усердно. Рассказывал:

— Это извинительно. А что остается? Нет моей Наташеньки, и жизнь кончилась. Тургенев как писал? Тяжела одинокая старость. Себя не обманешь, а людей-то насмешишь. Раньше за каждый день цеплялся, а теперь зачем? Счастье ушло, чего мне здоровье беречь? Врачей звать — одна потеха. Как будет, так будет, пока в гроб не заколотят. Неподалеку Васильич живет, человек простого звания. Я ему: как жизнь? А он мне по Некрасову: пенсию давать не велено, сердце насквозь не прострелено. И откуда знает?.. Ну, я ему десяточку, он бутылочку и принесет. Посидим, за жизнь поговорим, никаких тебе злободневностей. Настроение веселого цвета. Душа в спокойствии ждет тризны, уже недалекой. Достоевский как писал? На Руси пьяные — это добрые люди, а добрые — они пьяные.

«Возраст ой-ёй-ёй, а не слишком изношен, не руина. Говорит быстро, внятно. Протезы в норме», — отметил для себя Никанорыч, который в ту пору маялся с зубами. А старичок продолжал:

— Вы Мечникова читали? Физиолога. Он писал, что на Востоке старики, когда настает охлаждение лет, уходят умирать в пустыню. Садятся на камушек, не едят, не пьют — и потихоньку сознание меркнет. Легко, безболезненно.

Никанорыч вспомнил тот интересный разговор, подумал: двадцать лет минуло, теперь и я к пределу подбираюсь, не зябко ли душе, есть ли в ней покой? Заслужил ли старость светлу? В девяносто два года запил! Ну и ну!

Но потом Саша рассказал кое-что о ценовом торге. Внучка-то недавно замуж вышла и дом продавать не хочет, да он — картинный красавец! — настаивает, торопит. Запрашивал много, но много и сбавил — видать, деньги любит. Дом не его, а деньгам — он хозяин. Саше он не показался, мутноватый мужик. И Никанорыч словно в чужую судьбу заглянул: понятно теперь, чего старичок запил. Внучка к себе его заберет, а с зятем душе тесно станет. Лучше бы не дожить до горьких дней. Да и зачем доживать? Впереди, до погребального салюта радостей не предвидится.

Но дом Саша все-таки подновил. А когда в поселке дали газ, избавился от печного отопления. Теперь здесь беззаботно. Саша с Ксенией зимой только по выходным прибывают: отсюда на работу не наездишься. А Никанорычу повезло.

Он снова сел в кресло и опять пустился в воспоминания, осмысляя свою долгую жизнь, прожитую в ладу с совестью — потому и долгую. Никогда не думал не гадал, что до Мафусаиловых лет дотянет. Да ведь известно: чего не ждешь, то и сбудется. Да-а, Новый год всегда память тревожит, былые печали и радости будит. Рубеж!

Лет десять назад — да, десять, как раз под его восьмидесятилетний юбилей — сгорел Зоин дом. Не дача, как у нас, а именно дом, с пропиской. А года за три до этого у нее муж умер, внезапно. Ну как умер? Лег на операцию по язве желудка, и его, считай, зарезали. Зое потом отписали, что открылось внутреннее кровотечение. Да кто их, этих хирургов косолапых, знает? Никанорыч, хотя неверующий, вспомнив о горькой Зоиной доле, перекрестился: в жизни под нож не ложился. Подумал: дай, Господь, до конца дотянуть без мучений. И сразу: да ведь уже дотянул! Теперь если что — не дамся! Смысла нету. И вдогонку: да и хирурги девяностолетних на свой стол не кладут.

После пожара Зоя постучалась к Крыльцовым: ночевать негде, зимняя одежда сгорела. Саша рассказывал, что держалась она на удивление спокойно, достойно, без надрывных стенаний, только разок слеза скатилась. Говорила:

— Когда мой Петруша умер, я знала, что пошла вода в хату: беда одна не живет, свое горе до дна выплакала, с тех пор никакой напасти не боюсь. Как упалое зяблое дерево, ураган уже не свалит... Бог с ним, с домом, жаль только, что похоронные и поминальные сгорели. Уеду в Свердловск к сыну — какая разница, где доживать, если расход по пенсионному приходу? У Коли тесновато, невестка норовистая, да уж как-нибудь. Дано нам по вере нашей.

Крыльцовы временно приютили Зою, Ксения собрала для нее теплые вещи, а через две недели прилетел за ней сын Николай. Но к тому времени Саша — даром что доктор наук! — рассудил по-новому: отец в годах, мечтает на даче жить, да ведь уход нужен. Почему бы не предложить Зое остаться у нас? Женщина опрятная, на пенсии недавно, полжизни работала кассиром на здешней станции, ее в Кратове все знают, а она — всех. Дом большой, места хватит.

Короче, Зоя осталась у них вести хозяйство и за десять лет стала членом семьи. Удобный получился житейский сюжет, обоюдный. С ней на даче у Крыльцовых всегда стол да скатерть. Вот и сейчас она и Ксения кудесничают на кухне, готовя новогодние угощения на широкую руку. Тесто она кулачит по-особенному, пироги у нее непревзойденные. А какая начинка, всегда секрет.

Новый год — праздник домашний. Уже двадцать лет Крыльцовы встречают его в этом доме, в гости не ходят, но гостей привечают. Вот-вот подъедет Анюта с ухажером, наверное, и окольных гостей привезет. Николай прилетел маму проведать; ночует здесь, но днями пропадает в Москве, какие-то у него дела. Тоже скоро явится.

Глянул на часы: семь. Что ж, седлаем коней! Эту приговорку Никанорыч когда-то услышал на Молчановке — от главного военного инспектора, который в Гражданскую махал саблей в Первой конной. Полюбилось ему то шутливое напутствие.

Анюту он не видел уже три недели и скучал. Внук — что первый ребенок, так, кажется, говорят. Верно. На Сашу у него времени оставалось мало, самый разгар жизни, зенит, накал, забот выше крыши. А дедом, выпав из дел, он часами возился с Анютой, утоляя родительскую страсть. И Анютой ее назвал он, ласково. По паспорту она Анна. До сих пор смеется:

— Дедуля, помнишь, ты меня учил чай пить? Чтобы ложки в стакане не было. Я спрашиваю: почему? А ты говоришь: вдруг землетрясение, черенок ложки в глаз попадет, выколет.

Надо же, он забыл, а она помнит.

Их любовь была взаимной. С детства хорошавочка, Анюта к выпускному балу стала, по разумению деда, эталоном славянской красоты, русской барышней. Да и статями удалась — ростом чуть выше среднего, прямая, осанистая. Характер у нее проявился рано. Уже к пятнадцати, вспоминал Никанорыч, она судила о жизни так, что стало ясно: внучка растет не Марфой, а Марией.

В юные годы странствий он несколько дней маялся в холодной Сверженя, куда его по придирке засадил городовой, не получив мзду от бездомного чужака. Часа через три после «вселения» втолкнули в кутузку тщедушного — нет, просто дохляк — парня лет двадцати пяти, который, словно прокаженный из лепрозория, заверещал: «Я политический, меня за агитуху взяли, завтра в Минск отправят». Наверное, в других кутузках его за что-то мяли, и он на всякий случай с порога оборонялся словом, чтобы не тронули. Был ли тот парень политическим или же придумал, Никанорыч не узнал. Но сокамерник ночью принялся учить его по части распознавания женщин и рассказал библейскую притчу о Марии и Марфе. Она так понравилась, что Никанорыч стал соразмерять с этими образами женщин своей жизни.

Надя Ткачук была деятельной Марфой.

Покойная Валентина, жена, — тоже Марфа.

А вот Анюта — она твердая в убеждениях Мария. Авантажа не ищет.

Никанорыч, видимо, прикорнул в кресле, потому что внезапно услышал:

— Дедуля, родненький, как я рада тебя видеть! — В комнату ворвалась Анюта, обняла, расцеловала. — Мы только приехали, стол уж накрыт. Сейчас десять, садимся в половине одиннадцатого, ровно. Ты на пять минут задержись, спустишься в гостиную последним, как явление Христа народу.

Звонко рассмеялась и убежала.

2

Весной 1986 года журавли прилетели рано, не везде еще снег сошел. Длинным косым клином они бороздили небесное бездорожье, оповещая о своем прибытии извечным журливым поклоном: «Здравствуй, здравствуй, матушка-Русь!» Журавлей всегда сначала слышат и только потом видят: кто же станет ни с того ни с сего, без птичьего оклика глазеть в небо? Споткнешься...

— Инте-ересно устроена природа, — вслух рассуждал Вальдемар, отпетый горожанин, никогда не живший на даче, ибо ее не было, носа не казавший за ограду пионерлагеря, ибо порядки там во избежание ЧП были строгие. — Осенью засыпает долго, почти два месяца, а весной в считанные дни просыпается зеленым взрывом.

— Валька, тише, тише. Твои звуковые помехи мешают слушать курлыканье. Музыка! — ответила Анюта.

Воскресным утром они сели в электричку и поехали в Перхушково. Почему в Перхушково? Название понравилось, вот и всё, им было без разницы, куда ехать. На опушке Анюта отошла метров на пять и высоко подбрасывала его буклёвую кепку. Он палил в кепку из своего пневматического карамультука, и потом они вместе искали дырочки от игрушечных пулек. Дырок не было, каждый раз — мимо.

Мно-ого лет спустя, окидывая мысленным взором прожитое, пережитое и нажитое, он все чаще начал вспоминать ту весеннюю лесную прогулку — в резиновых сапогах, по остаткам раскисшего снега, и те многократные «мимо». Неужели вся его жизнь прошла мимо?

Они познакомились два года назад, когда заведующий кафедрой Александр Сергеевич Крыльцов пришел на демонстрацию — годовщина Октябрьской революции — со своей дочерью. В тот раз не один Вальдемар положил глаз на Анюту, то и дело кто-нибудь подъезжал к ней с тайными поползновениями. Но все опасались открыто кадрить на виду у отца, от которого в немалой степени зависело близкое распределение: еще ушлют в глушь, в Саратов. А Вальдемар не убоялся, смелость города берет. Ну, все и вышло по первому разряду.

Анюта только-только поступила в педагогический, а он готовился к защите диплома в авиационном. На зависть однокурсникам стал приглашать ее на студенческие вечера, сходки и скоро понял: дело-то не шуточное. Анюта разительно отличалась от разряженных пергидритных блондинок, ходивших в его боевых подружках, у которых все — от оживляжа до макияжа — было наигранным, и притягивала к себе неизъяснимо, неудержимо.

Простой масти, не из благоденствующих, в студенческие годы он жил по врожденному, а возможно, перенятому у отца жизненному правилу: делу время — потехе час, в неволе у прихотей не был. Учился прилежно, однако, будучи шустрым малым, умел и кутнуть в день стипендии, скинувшись с сокурсниками на крепыш-вино. На лекциях о суетном думать не думал, а в отдохновениях напрочь забывал об институтских заботах. Одно с другим не путал. Но однажды, сидя в приемной профессора Васинского в очереди на консультацию, вдруг поймал себя на мысли, что вовсе не о дипломе размышляет — защита через неделю, — а мечтательно, с томленьем упованья репетирует предстоящую в субботу встречу с Анютой.

А дальше — больше. Всегда уверенный, решительный, он начал терять веру в себя, с затаенным страхом думал о том, что его извечная взбодренность, реактивность может надоесть и разочарованная Анюта отвернется. Он слишком поздно ощутил, что она стала частью его жизни, поселившись в сердце, в помыслах. Обретя радость общения с ней, он почему-то стал неотступно тревожиться за их завтрашний день. Высокая, на небольших устойчивых каблучках, дающих хорошую осанку, приветливой красоты, с замечательно мягкой, доброй улыбкой, с локонами на плечах, с возбуждающим звонким смехом — певкий колокольчик! — и острым умом, умеющим схватывать все нюансы разговора, Анюта стала его идеалом. Вдобавок впечатляющие формы, сводившие его с ума. Шутки шутками, а в башке вертелось что-то слишком уж выспренное — о триединстве красоты, добра и истины. Он не знал, что каждого мужчину природа от рождения наделяет своим, неповторимым чувством женской красоты, которое побуждает его к поискам идеала и позволяет опознать идеал только при встрече с ним.

«Ха! Такая девушка для любого мужчины идеал, такие не ждут, когда их выберут, такие сами выбирают» — эти тоскливые мысли посещали его при каждой встрече. Он боялся выглядеть млеющим, а потому мельчающим, боялся, что она в любой день отложит его в сторону. И прилагал немало сил к тому, чтобы внешне оставаться прежним — подвижным, веселонравным, быстрым в решениях; как всегда, он резал максимы по любым вопросам, достойным его внимания. Перемены случились внутренние, он мучился загадкой необычайной скорости этих перемен, он униженно спрашивал самого себя: откуда, за что ему ниспосланы такие королевские милости в образе Анюты, не по ошибке ли, надолго ли? Пытался иронизировать над собой: уж не ждут ли его в Кащенко?

Безусловно, Анюта заняла слишком много места в его сознании, в его жизни.

Научничать ему предстояло в профильном исследовательском институте — московском. Возможно, дело не обошлось без аккуратного содействия заведующего кафедрой, Вальдемар знал, что Анюта сказала отцу о его серьезных ухаживаниях. Но сам он в разговорах с ней никогда не касался деликатной темы распределения. Из принципа — считал недостойным использовать свое служебное, то бишь жениховское, положение.

Склонный без промедления отзываться на все новшества, он, по банальным словам отца, с головой окунулся в незнакомую жизнь НИИ. О-о! Новшеств пропасть сколько — как бы в них не пропасть! Отношения между эмэнэсами были гораздо теснее, плотнее, чем между студентами. Молодые перспективные таланты здесь расцветали в дружеской спайке и болели свирепой товарищеской завистью. Здесь росли карьерно и кисли на мизерных окладах, здесь увлекались возвышенными хобби и коснели в суетных увеселениях. Здесь водились истые научники и мерзкие наушники. Все, что происходило в стенах НИИ, в их отрасли, наконец, за стенами института, дотошно обсуждали в курилках и на частых посиделках. Да, для него это была совсем новая среда, чарующие особенности которой он торопливо осваивал.

Обласканный госпожой Удачей, волею судеб избрав научное поприще, он в своей мечтательной манере загадывал далеко вперед, мысленно конструируя жизненный путь, разумеется, без учета побочных случайностей, которые до неузнаваемости искажают замыслы. Пожалуй, в академики не выбиться, не потянет, такое усердие ему не по силам. Но членкором... Почему бы и нет? А уж доктором технических наук — это как пить дать! Подобно мифологическому солдату, он носил в ранце маршальский жезл.

Но позабыл, что в ранце для него припасен и деревянный крест.

Анюта всегда была рядом. Еще летом, после распределения, они впервые отправились на отдых вместе — в Алушту. И с тех пор он привык согласовывать с ней жизненные планы. После восторгов любви они размышляли: через три года он станет кандидатом наук, она к тому времени окончит институт — тогда самое время думать об устройстве земных дел, о семье.

И уже в первый год взрослой жизни младший научный сотрудник Вальдемар Петров сдал все кандидатские минимумы, чтобы скорее впрячься в скрипучую телегу диссертационных приключений.

Курилку в институте сделали одну на всех. Среди сотрудников было немало сигаретных женщин плюс папиросная Светка Башарова, которую мужики меж собой звали бабой с прибамбасами — звучно, а что это значит, никто толком не знал. Для привлечения внимания к своей персоне Светка табачила плебейским «Беломорканалом», а иногда «Герцеговиной Флор» — любимой забавой Сталина. Это на фотографиях, на картинах его изображали с трубкой во рту — как бы символом неторопливой, мудрой задумчивости. В жизни-то он смолил папиросы — нянчиться с курительными трубками вождям некогда.

Степаныч, институтский плотник, он же слесарь и вообще мастер на все руки, когда-то давно сколотил для курилки три грубые скамьи без прислонов, узкую тумбочку с большой съемной пепельницей, с металлической пластиной для гашения окурков и на этом исчерпал свои заботы о «комнате отдыха». Стены курилки окрасили в мутно-серый цвет, на потолок прилепили две неоновые трубки. И однажды кто-то сказал:

— Сюда бы пару лежанок — в точности тюремная камера.

— А ты почем знаешь? Сидел, что ли? — сразу вцепился Дмитрий Рыжак, душа табачной компании.

Он работал в институте давно, однако кандидатскую защитил совсем недавно, причем после серии таинственных кабинетных скандалов и двукратной смены научного руководителя. Глухо поговаривали, что за ним числятся какие-то художества по части неблагонадежности. ВАК еще не утвердил Рыжаку степень, возникли сложности плагиатного типа, он нервничал и был особенно язвительным.

Когда Вальдемар представился курящему сообществу, Рыжак с холодком, без стеснений спросил:

— Ты Петров настоящий или по псевдониму?

— Что значит настоящий? — не понял он.

— Ну-у, пишет же в газетах какой-то Соломон Волков. А ты Вальдемар...

Пришлось растолковывать, что это отцовское чудачество. Но тут же прозвучало бесцеремонное:

— У тебя отец-то кто?

Вальдемар с разгону, не сообразя себя, чуть не брякнул: «Никто». В выборе родителей он проявил неосторожность. Бывший сокурсник отца картограф Гольдштейн, ставя в вину Петрову измену профессии, по-приятельски называл его шлимазлом, с еврейского — неудачник. И верно, отец, рядовой клерк в боковой министерской конторе, был хроническим неудачником, объясняя крах карьеры нелепым стечением недоразумений: на каком-то повороте судьбы его злосчастно перепутали с другим Николаем Петровым, за которым числились некие поведенческие аномалии. Однако своей родовой фамилией отец дорожил, менять не хотел, но считал, что нестандартное имя поможет сыну в жизнеустройстве.

Ответил Рыжаку резко:

— Это что, допрос? Отец у меня человек достойный, и об этом хватит.

Судя по взлетевшим ко лбу бровям, Рыжаку твердость новичка понравилась. И когда в другой раз они случайно сошлись в курилке вдвоем, он поучающе сказал:

&mdash