Однажды в России

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Свой белый «порше» Анна всегда оставляла в подземном паркинге под Авенида-дель-Мар, иронично воспринимая эту прогулочную улицу как бульварный — в прямом и переносном смыслах — музей Сальвадора Дали: десять причудливых бронзовых фигур под открытым небом на ведущем к морю бульваре с фонтанчиками. Потом неторопливо — спешить некуда — поднималась к Апельсиновой площади. Но шла не напрямую, а «беспутно» петляла по узким, непроезжим улочкам старого города с десятками тесных магазинчиков, торговавших всякой всячиной. Они, впрочем, ее не интересовали. Она глядела под ноги — на мостовую, выложенную мелкими, в спичечный коробок, разноцветными камушками, увлеченно отгадывая орнаменты этой удивительной «подножной» мозаики. На уютной Апельсиновой площади, окруженной белоснежными домами — не выше трех этажей, — привычно устраивалась за одним из ресторанных столиков, заказывала джус, иногда кофе с пирожным и под сенью листвы, укрывавшей от южного жара, наслаждалась приятным, тонким, отдаленно напоминающим ваниль ароматом апельсиновых деревьев — диких, с медово-желтыми, горькими, не съедобными плодами, но чарующим запахом.

Дежурный дневной моцион она совершала два-три раза в неделю, оставляя сына и дочь на попечение Илоны. Побыть одной, совсем одной, стало для нее потребностью. Гламурная чужеязыкая публика с вкраплениями вульгарных личностей с бакенбардами до колен, не уверенных в своей гендерной принадлежности, считавших, будто они родились не в своем теле, и исправивших ошибку природы, — эта тусня не в счет, она не только не мешала одиночеству, но более того, усиливала эту временную, на час-два, отрешенность от мирских забот и привязанностей. Анна задумчиво потягивала сок через фирменную полосатую бело-красную соломинку и... вспоминала. Да-да, в Марбелье она жила не заманчивыми удовольствиями беззаботного безделья «золотой мили», кичившейся изощренностью и роскошью богемных развлечений, а воспоминаниями.

Для Анны — Анюта осталась в далеком прошлом — воспоминания были бальзамом, умиротворяющим и слегка пьянящим. Они успокаивали, возвращали душевное равновесие, нарушенное безрадостным и бессмысленным существованием в испанской золотой клетке. Без воспоминаний ее ждало бы пушкинское «В окно смотрел и мух давил». А путешествия в минувшее... В ее жизни все-таки кое-что уже было! И не «кое-что», а любовь, трепет и даже потаенное чувство, которое позволяло мечтать о грядущем счастье, пусть и недостижимом. Оно и сейчас с ней, это чувство, в холодной денежной сытости согревающее надеждой, пусть и несбыточной.

Хаотично листая страницы своей прежней жизни, мысленно вглядываясь в незримые дали, она многократно возвращалась к тому, что считала примечательным, судьбоносным. И вот странно: каждый раз услужливая память воспроизводила давние события абсолютно одинаково, словно под копирку, — вплоть до мельчайших подробностей, но их осмысления подчас не совпадали. Эта неустанная и изменчивая оценка былого позволяла ей все глубже проникать в суть тех счастливых, хотя и суматошных лет. Прошлое не осталось в прошлом, оно не умерло, стало частью ее сегодняшней жизни. Анна как бы заново переживала его, находя в нем и отраду, и горечь, по-школьному расставляя отметки своим поступкам и тогдашним пониманиям смысла происходившего.

Особенно часто приходил на ум тот памятный серый зимний день, когда она приняла окончательное решение.

Потрясенный драматическим противостоянием на Тверской, едва вырвавшись из безжалостной омоновской мышеловки, Валька примчался к ним сам не свой. О его разочарованиях плодами перестроечного урожая и опасениях за семейное будущее она знала — в ту смутную годину слома всего и вся он не раз возвращался к этой тревожной теме. Однако надежда на скорое обновление жизни не покидала его. По натуре восторженный оптимист, он продолжал с детской наивностью верить, что на смену тирании КПСС идет-грядет власть истинных демократов, что новая метла и мести будет по-новому, вышвырнув за порог криминальных героев великого хапка, с которых еще спросится. Да, она знала его настроения и понимала: непредсказуемое, изощренное, подлое издевательство над ветеранами на Тверской стало для Вальки шоком, моментом истины. Власть обманула, шулерски передернула колоду и пала в его глазах, подлость для него неприемлема. Отсюда и отчаяние, прорвавшееся скупой мужской слезой, — а мужские слезы намного страшнее женских, за ними кроется тяжелый душевный кризис. Она не сомневалась, что в тот горький момент он думал о том же, что и она: как теперь жить, как растить детей? Потерянный, сокрушенный, осознавший свою негожесть, свою неприкаянность и свою инаковость, — чужой и для прежних и для нынешних! — он сдался. Будущего не было.

Будущее похитили.

С его помощью.

Припоминая тот переломный день, Анна даже сейчас, спустя годы, не могла забыть, как до физической боли сжалось ее сердце от чувства жалости к Вальке. Конечно, она осознавала, что вместе с его жизненной катастрофой под откос летят и ее мечты о семейном счастье. Но в тот драматический момент, когда решались их судьбы, она прежде всего думала именно о Валькиной участи — с наукой покончено, для «хлебных» должностей, на которые мог бы определить его Рыжак, он непригоден: всегда бодрствующая совесть и неподкупная честность исключают аппаратную службу. Что остается? Извоз? Но он говорил, что извоз это временно, для «пережидания», — а чего ждать теперь? Он много раз сочувственно размышлял о злополучной, несостоявшейся судьбе отца, отцовский урок служил для него стимулом сделать жизнь по-настоящему! Он рвался изо всех сил, всегда оставаясь безукоризненно порядочным. Но какие у него перспективы теперь, на изломе эпохи, в новой немилосердной реальности? Перспектива одна — вы-жи-вание.

Добро пожаловать в полунищету!

Нравственная чистота Валькиных устремлений, которые она не во всем разделяла, с первых встреч привлекала ее, — а к тому памятному февральскому дню они женихались уже лет семь. Вдруг промелькнуло петитом: конечно, она обожает своих родителей, однако ее духовным наставником был дедуля, у которого она переняла эту особую чувствительность к искренности помыслов — и своих, и Валькиных. Только с дедулей она могла быть откровенной до конца, только ему могла исповедаться до глубины души, как и было в тот раз, в то последнее «мирное» застолье, перед бурей девяносто первого года, разметавшей страну. Впрочем, воспоминания о кратовском застолье, тоже особо памятном, не сейчас, в другой раз... А  тот серый февральский день, когда решалась ее судьба, вернее, когда она сама выбирала свою судьбу, Анюта — да, в те дни она еще звалась Анютой! — ради обретения семейного счастья была готова разделить с Валькой невзгоды и тяготы будущего беспросветного выживания, лишь бы оставаться вместе. Но она слишком хорошо знала, что он отвергнет ее самопожертвование, откажется взять в плавание по жизни на той утлой лодчонке, в какой, не изменив самому себе, оказался по обстоятельствам смутной эпохи.

Именно в те минуты его отчаяния, со слезой, она и приняла окончательное решение, к которому исподволь готовилась, — для того и созывала то кратовское застолье. Она тоже не изменила самой себе.

Это была ее Голгофа.

Дневной жар нарастал, ни густолиственный полог апельсиновых деревьев, ни солнцезащитные зонты уже не спасали. Пора возвращаться в ухоженную Сьерра-Бланку, в дом-крепость с высоким каменным забором, за которым не кипела, а волоклась изо дня в день однообразная, скучная жизнь, не обремененная ни жизненными заботами, ни душевными тревогами, не осененная ни эмоциональными порывами, ни высокими чувствами. На вилле «Валенсо» был сдвоенный бассейн — на два соседних домовладения, но пожилая чета Довбничей, тоже русских, для которых сын купил особняк в престижном районе Сьерра-Бланка еще на рыночной заре, бассейном не пользовалась. И Анна плескалась в нем в любое время. Медленно, без напряжения плавала брассом и снова вспоминала, вспоминала. Как обычно, вразброс, не увязывая отрывочные отблески былого в единую цепочку логически связанных событий.

Память теребил давний случай.

Однажды она купила скромную упаковочку «Эрл грея» в магазине «Чай» на Мясницкой — яркий, приметный, стилизованный под восточные мотивы дом с башенкой-пагодой, — и неторопливо, прогулочным шагом шла в сторону Лубянки, готовясь маленьким сюрпризом порадовать папу, который в прежние, благополучные времена любил навещать именно знаменитый, с роскошными интерьерами «Чай», убежденный в первосортности его товара.

Внезапно рядом затормозила помпезная иномарка, из ее задней двери выскочил пассажир и бросился к ней:

— Анюта! Как я рад вас видеть! Какое везенье! Вам куда? Я вас подвезу.

Это был белобрысый Вадим с «Кропоткинской, 36». Тот, который купил на аукционе «Волгу» за сто тысяч рублей. Этим он Анюте и запомнился.

Разумеется, она отказалась от предложения «подвезти», сказав, что до метро здесь недалеко. Но он настаивал:

— Вам на метро? Значит, путь не близкий. Анюта, бросьте вы эти стеснения, на машине удобнее.

Пришлось ответить более решительно, и Вадим развел руками.

— Жаль, искренне жаль.

Избавившись от нежданного ухажера, она тут же забыла о нем, продолжая наблюдать за жизнью московского центра, где в последнее время ей приходилось бывать не часто. В глаза бросались перемены: раньше улица выглядела празднично за счет мельтешения множества нарядных людей, а сейчас что-то неуловимо изменилось. Мясницкая по-прежнему была людной, но прохожие, погруженные в невеселые мысли, словно сговорившись, не поднимали головы, глядели под ноги — верный признак озабоченности. У перекрестка ее внимание привлек какой-то мужчина, двумя руками прижимавший к груди охапку ярких красных роз — не букет, а именно охапку, которая закрывала лицо. Его праздничный вид слишком уж дисгармонировал с общей серостью улицы. А когда они поравнялись, он внезапным движением протянул ей цветы, воскликнул:

— Анюта, от всей души!

Это снова был Вадим.

Она категорически отказывалась от пышной охапки, но он умолял и настаивал, угрожал, что сейчас швырнет розы на асфальт и при всем честном народе станет топтать их ногами. Из-за непомерных настаиваний, привлекших внимание прохожих, ей все-таки пришлось сесть в автомобиль. И пока ехали на Песчаную, он с тысячью комплиментов успел-сумел сунуть ей свою визитку, а затем выклянчить номер ее домашнего телефона. Со строгим предупреждением, что звонить он может лишь в самом крайнем, особом случае и галантным обещанием: «Будет так, как вы изволите хотеть».

Цветы Анюта оставила в машине: заявиться домой с таким невиданным букетом она, понятное дело, не могла. А Вадим, как ни странно, сдержал слово, позвонил только один раз — месяца через два-три.

2

Погода менялась.

Вальдемар сидел в кресле с потертыми деревянными подлокотниками и жесткой наклонной спинкой, под которой едва прощупывалась слежалая за десятилетия поролоновая прокладка, — из румынского гарнитура, некогда купленного отцом, — и невидящим взором глядел сквозь распахнутое окно на неторопливое шествие облаков, вспоминая этот уходящий в небытие июльский день. Галина с Иваном гостили у ее деревенской тетушки под Воронежем, и ему, соломенному холостяку, приходилось самому изобретать нехитрые ужины.

Но сегодня было не до ужина. Погруженный во внутреннее созерцание, он действительно смотрел в небесную высь невидящим взором.

Со студенческих лет Вальдемар не любил нелепые, бессмысленные штампы вроде «невидящего взора», но сейчас с удивлением, умопостигаемо осознал, что в минуты духовного напряжения банальные словечки и истины способны предельно точно выражать чувства и настроения. Факт оставался фактом: Вальдемар смотрел на облака и не видел ничего, кроме того, что происходило в нем самом. Конечно, если бы в квадрате окна мелькнуло нечто иное, помимо курчавого облачка, это привлекло бы его внимание. Но на небесах царил абсолютный покой — во всяком случае, в той части Вселенной, где он обитал. Увы, на грешной земле, которую он мысленно обозревал, все обстояло иначе.

Сегодня сам Расторгуев сразу после обеда — его аж слегка разбрюшило, ремень отпустил, — пребывая в чрезвычайно благодушном настроении, пригласил Вальдемара в свой начальственный кабинет с аляповатыми признаками роскоши вроде глубоких пухлых кресел белой кожи, большого аквариума на постаменте из карельской березы и сервизного поставца, приспособленного под дарохранилище — для сувениров, — и сделал грандиозное предложение. Сперва экстравагантно для начальственных нравов и с обилием восклицательных знаков облагодетельствовал Ниагарским водопадом похвал по части трудолюбия, прилежности и прочих достоинств Петрова, а затем, совсем уж за гранью привычных отношений, сложившихся в их фирмочке, мягко пристыдил себя за то, что не удосужился загодя осовременить жизнеустройство такого ценного работника, не поторопился перевести его в иной людской разбор — ох и любил же Расторгуев эти старорусские словечки! — а попросту повысить его статус, зависящий в том числе от марки автомобиля, на котором человек ездит.

Но лучше поздно, чем никогда! Хватит кататься на «жигулях» далеко не первой свежести, пора пересаживаться на... нет, нет, даже не на «тойоту», не на «форд» — сразу на «лексус»! Чего равнять фунт с аршином! И потому он, Расторгуев, основательно поразмыслив и приняв во внимание интересы общего дела, предлагает Вальдемару шика-а-рную должность — руководящую, с небольшим штатом подчиненных и — обрати внимание! — с секретаршей. В отдельных конторских апартаментах, с охранником при дверях. Знатничать будешь! Станешь владельцем контрольного пакета акций новой, под тебя созданной фирмочки.

— Капиталец мы изымем из текущих доходов, — подкупающе урчал Расторгуев. — Твое дело будет бумаги подписывать да на «лексусе» кататься. Сладка уха из мелкой рыбы! — Хохотнул, но тут же сам себя подправил: зная въедливость и глубину познаний Вальдемара, не сомневается, что тот вложит в дело душу и сообразит что-нибудь такое, до чего он, Расторгуев, не додумался. — Очень уж люди измудровались, аж до чудачества, нужно влить что-то свеженькое, обновительное. Да и тебе, Петров, пора менять статус сообразно запросам жизни. О сынишке нельзя забывать, домашние затруднения, они, брат... Сам знаешь, на ухабистой дороге песен не поют. — Слегка разомлевший от красочности и образности своего спича, Расторгуев закончил патетикой: — Большие паруса только сильный ветер надувает, понял?

Мужик утробистый, толстомясый, он по особенностям фигуры передвигался утицей, с перевальцем. Отмеривая шажком ковер кабинета, позевывая после обеденного насыщения и получая удовольствие от легкой воркотни в животе, Расторгуев, видимо, чувствовал себя созидателем жизни, устроителем судеб, а потому настроение у него было вполне прекраснодушное. А складывать слова он умел.

Но глубокая задумчивость Вальдемара, сидевшего в потертом кресле перед окном, распахнутым во Вселенную, не означала, что он фраза за фразой перебирает в памяти извилистый начальственный монолог, прикидывая, по силам ли ему грядущее усердие, и упиваясь мечтами о благоустроенном завтрашнем дне. Голова уже не набекрень, не то что раньше. Для него вопрос бесповоротно решился еще в кабинете, ибо он хорошо знал расторгуевский норов и никаких воодушевлений не ждал. Плутяга! Но глупо было бы препираться, кривить физиономию. И, молча выслушав чуть не на всхлипе спич гендиректора, Вальдемар поблагодарил его за доверие, вставив важное словечко о том, что обязан известить — не посоветоваться, а известить! — о предстоящих переменах дражайшую супругу, и избежал ответа согласием. Хотя Расторгуев наверняка не помышлял об отказе. По-свойски, под ручку проводил до дверей, братски обнял за плечи:

— Выбирать «лексус» своего шофера пошлю.

Самого-то Расторгуева возили на «порше Панамера».

После драматического провала восторженных перестроечных ожиданий жизнь Вальдемара круто спикировала в бездну отчаяния. Разочарование в роде человеческом угнетало тягостно. Он жил с ощущением, будто кто-то бесплотный, не отбрасывающий тени и не отражающийся в зеркале, но безжалостный и ужасный дочиста разграбил запас его юношеских надежд. Чудом удалось ему уцелеть, совершив жесткую посадку — не с парашютом, а на зонтике. Чудом! Сначала мыкался извозом, потом по знакомству взяли администратором в ресторанчик, который сообразил институтский приятель Витька Битый, быстро освоившийся в рынке. Там тоже не задалось, и, согласно завету классиков сатирического жанра, пришлось переквалифицироваться в управдомы — в буквальном смысле. Устроился ведущим специалистом в жилищную контору на Стромынке.

Человек перестроечной выделки, он стал осторожничать. Девушка в сомнении! На сказочную беззаботность своего будущего уже не претендовал. Навсегда зарекся искать выгодное местечко под солнцем и ловить соблазнительные шансы, о которых взахлеб кричали власти и реклама, — опять бесплатный сыр! В ресторане и в ЖЭКе потихонечку-полегонечку усвоил азы новой рыночной реальности, а уж усердия ему не занимать. И после долгих печалей по случаю закатился рядовым клерком в крепкую коммерческую фирмочку, посредничавшую на рынке торговых услуг.

Встретили его сообразно особо процветавшей в ту пору теории первой информации, сулившей выгоды тем, кто успевал раньше других пропихнуть свою точку зрения — где ни попадя! Мишка Ожерельев, по прозвищу Пэтэушник, вызнал у кадровика подноготную Вальдемара и без стеснений поставил клеймо:

— Расторгуев эту бывшую ученую крысу взял по дешевке, экономит. Вальдемар, на крысу не обижайся, — сопроводил свое мнение извилистым орнаментом новояза. — У меня язык такой, а ты мужик, может, и нормальный. Только проку от тебя не будет, для нас ты — обуза. Короед.

Вспомнив это начало службы у Расторгуева, Вальдемар улыбнулся. Незаметный, серенький, задницы от стула не отрывавший, поначалу как бы изгой, он избегал балагурных перекличек молодых ребят — всего-то лет на десять моложе, но повезло, вписались в рынок. Они толкались локтями, верили в силу петушиного слова. Но как-то само собой получилось, что уже через месяц торговые клиенты норовили попасть именно к Петрову, аж по записи шли. А потом и свои ребята захромали за советами. Приковылял и Ожерельев:

— Ты уж извини, что я тогда... А теперь, видишь, твоя подсказка позарез нужна.

Через полгода благодаря своей въедливости да на фоне раздолбайства молодых ребят Вальдемар выдвинулся в первачи. Приметило его начальство и поставило на первую ступеньку карьерной лестницы — в расчете, что примется лихорадочно карабкаться вверх. А он толкаться локтями не стал: зарплата скромная, но на жизнь хватает. Убоялся снова потерять все. Падают те, кто на аллюре, а он хотя не рысист, зато без спотычки. Этот выбор после сегодняшнего предложения Расторгуева отозвался в его сознании чеканной формулой: «Неужели цель жизни в том, чтобы пересесть с “жигулей” на “лексус”?»

Выбыв из нервной, изматывающей конкурентной гонки, Вальдемар избавился от завистников. Исчезли интриги, подставы, подсидки, не нужны подхалимаж, аптекарская точность при сверке обоюдных услуг и выгод. Другая жизнь теперь — не как раньше, когда живи да оглядывайся.

Но маленьким человеком он себя не ощущал. Обычным — да. Но маленьким... Вот большие люди — с ними все ясно: каждый шаг на виду, ничего спроста не булькнут. К примеру, отчего Солженицын из Америки в Москву самолетом не прилетел, а поездом через Дальний Восток вернулся? Хотел новую Россию взором окинуть? Да много ли из вагонного окна увидишь? Много ли на шумных вокзальных встречах поймешь-услышишь? Может, он иное замышлял: через Сибирь, Урал да Волгу-матушку в Кремль въехать? Ну, это так, кстати. А маленький человек... Нет, погоди, почему маленький? Запяточный кучер, что ли? В чем она, малость? Негромко живешь — значит, маленький? У передних людей, у знаменитостей в душе тускло бывает, Сахара бесплодная. А за обыденной жизнью могут бушевать страсти, украшающие род человеческий. Маленькие люди!

А Расторгуев комедию не зря ломал, задумал что-то. Добродей! Как Тимур с мебельным гарнитуром. На кой он мне нужен, этот «лексус»? На кой рыжему мужику вороной конь? Ишь, только бумажки подписывай да на «лексусе» катайся. А потом — «Рога и копыта», криминальная интрига, и судьба снова кувырком. Как говаривал отец, двойной заряд ружью опасен, как бы ствол не разнесло.

Да, по жизни Вальдемар стал осторожничать. Раньше прыжками мчался, а теперь шагал на цыпочках. И финал сегодняшней истории с Расторгуевым был логичен для его новой, не очень-то устойчивой жизненной позиции. Он поступил так же, как и в тот раз, — когда на него «с неба» пролился нежданный денежный дождь. Помнится, в волнении позвонил отец и сообщил, что на их почтовый адрес пришел странный перевод — сумма хорошая, а от кого, неясно, неразборчивые каракули. Они с отцом долго мараковали, что бы это могло значить, и, не найдя ответа, решили так: деньги взять, но не тратить. Вдруг это подстава? Сперва подкупят, подцепят на крючок, а потом начнут шантажировать, неизвестно чего потребуют. Поэтому надо быть в готовности вернуть сумму, чтобы не повис долг. А там видно будет.

Но самое удивительное, переводы — с постепенно возрастающими суммами — стали приходить регулярно, причем с разных адресов. И то и другое уж вовсе настораживало. Не-ет, просто так в наше время деньгами не швыряются, кто-то что-то про Вальдемара задумал. Ну и условились: все деньги — в банк, неприкосновенно.

Со временем об этих странных переводах Вальдемар и думать перестал, словно не было этих чужих денег, а потому от лишних тревог избавился. Жизнь-то как-никак потихоньку устаканивалась. Женился он, как бывает при душевной усталости от долгих блужданий по тонкому льду, по случаю: отмечали в ЖЭКе Новый год, а потом загуляли на пару с Галей Красухиной, бухгалтером. Ну и понеслось. В какой-то момент явилась мысль сбежать из-под венца, но почему-то не получилось, соблазнился женской заботой. Переехал к ней — она жила одна, в бедненькой, почти без мебели квартирке у Даниловского рынка, оставшейся за ней после преждевременного ухода родителей. Завели общее хозяйство, отец Вальдемара пожертвовал частью старого румынского гарнитура. Горячей любви не было, но Галя оказалась женщиной достойной, дом содержала в порядке, мужа обихаживала, за средний заработок не корила, искренне помогая не одуреть от прелестей бытового прозябания. Но главное, родила Ваньку-встаньку, в котором они, как и положено, души не чаяли. Иначе говоря, семью он укомплектовал.

О завтрашних маршрутах уже не думал.

А вот с Анютой все было сложно. Он помнил, как случилось ее исчезновение — внезапное, непонятное, для него трагическое. Однажды вечером, когда он заявился домой после утомительной извозной вахты, отец сказал:

— Анюта звонила. Просила отзвонить. В любое время.

Он набрал номер и услышал:

— Валька, папа с мамой уехали в Кратово, там и заночуют. Я одна. Жду.

Усталость пропала мгновенно. Вальдемар кинулся к старой «копейке», не успевшей остыть от десятичасовой гонки, и погнал на Песчаную. В последнее время они виделись редко, даже по телефону общались нечасто: его можно было застать дома лишь рано утром. И возможность всю ночь быть наедине показалась ему подарком судьбы.

У Крыльцовых его и вовсе ждал сюрприз: Анюта задумала настоящее празднество. На столе в гостиной красовался нарядный бело-синий чайный сервиз, в элегантных подсвечниках горели свечи, торт «Киевский» уже был аккуратно нарезан и ждал серебряной столовой лопатки с витиеватой фигурной ручкой. Вальдемар ахнул от неожиданности и восторга, однако мужским взглядом сразу заподозрил неладное.

— Анютка, потрясающе! Но этот остолоп, — ударил себя кулаком в грудь, — не позаботился о том, чтобы купить вина. Сейчас же мчусь за бутыльцом.

— Ты за рулем, тебе нельзя.

— К утру все выветрится. Где тут ближайший винный?

— Нет, Валька, не надо. Я тебя очень прошу, не надо. — Обняла его. — Зачем нам вино? Попьем чай с тортом, поболтаем о жизни. — Улыбнулась. — Как теперь шутят, закуска стала дороже выпивки. О жизни надо говорить стрезва. Выключаю телевизор. Как говорит папа, когда выключаешь телевизор — включаешь себя. Мы вдвоем, всё!

Гостиная у Крыльцовых радовала глаз. Александр Сергеевич, профессор, лауреат Госпремии, зарабатывал прилично, и Ксения Петровна, создававшая уют в доме, обожала, говоря ее словами, тралить антикварные комиссионки, выискивая доступные по цене редкости. Внимание Вальдемара привлек, видимо, уникальный торшер — высокий, на толстой резной стойке и с большим абажуром с махровой бахромой. Люстра была погашена, при мягком свете торшера пеньковый свечной огонек выглядел празднично. Анюта уловила его взгляд.

— Когда-то мама купила два таких торшера. Но буквально на той неделе один пришлось продать. Целая баталия развернулась: мама хотела продать парой, это дороже. А папа горой встал против. Продажа фамильных драгоценностей! Не может он смириться с нашим упадком, шумел: с горы едем, другая жизнь начнется. А ведь и верно, Валька, другая жизнь...

Вальдемар взгрустнул:

— Я со своей горы уже съехал...

— Не ныть, Валька, не ныть! Нам-то по возрасту еще можно погодить. Папе труднее, ему за пятьдесят, успеет ли в этой другой жизни освоиться? Я за него тревожусь. Он считает, что лично в ответе за теперешний провал-развал, опоганился, потому и рюмочку стал поднимать — средней тяжести. Он же молился на Рыжова, ректора. А тот МАИ унасекомил и, главное, — это папа особенно ставит ему в вину, — отказался от предложения Ельцина быть премьером, поработать на Россию. Укатил послом в Париж, в зону комфорта.

— Ну, Александр Сергеевич тут ни при чем.

— Совесть, совесть его мучает. Мы всегда широко жили, папины друзья часто собирались. Я помню те чудесные разговоры на кухне, анекдотики про Брежнева. Все было замечательно. Но нет, захотелось чего-то новенького... Вот и получили. Теперь папа говорит: кругом хитрости и лести, не стало ни совести, ни чести. Корит себя.

— Получили по полной, это да. Куда дальше, если в Северодвинске — там атомные подлодки делают! — провели всероссийский конкурс голых сисек. Об анонимном сексе уже заговорили. Ты представляешь, что будет с поколением, идущим нам вослед?

— Да, очень уж вульгарно вокруг стало. — Протянула руку через стол — пальцы в пальцы. — Валька, у нас с тобой потрясающее единомыслие.

Но она, как всегда, глядела глубже. Подумал: «Я танцую от своей, личной печки, а она видит всю танцплощадку». В голове интегрально, как бы суммируя, обобщая все наблюдения, мелькнула мысль: мнения десятков людей, в основном его возраста, которых он возит, — пассажиры обожают диалоги с таксистами, — сводятся к одному: наконец настала свобода, один в восторге сказанул: «Лютая свобода!» — теперь можно всё!

Да, всё. Главную новостную передачу на государственном ТВ стал вести журналист радио «Свобода», всю жизнь клевавший СССР. Фильм «Покаяние» с извлечением из могил трупов возвели в шедевры. А уж «Детей Арбата», где историю наизнанку вывернули, и вовсе восславили. От столицы до далекой станицы жизнь с ног на голову ставят. А он, Вальдемар, и не ко двору, и не ко времени, у него сплошные утеснения. Пути в завтра не проглядываются, сплошные беспутья.

Анюта ответила:

— Но такси-то сегодня могут себе позволить только... Ну, ты понимаешь, о ком я. И о чем. Расслоение пошло стремительно. А как иначе, когда после высвобождения цен они скакнули в двести раз? В две-сти! Зато в магазинах всего полным-полно.

И он вспомнил, как некий поддатенький пассажир растолковывал ему свой маневр. О том, что с первого января отпустят цены, Ельцин объявил за месяц, в начале декабря. Ну я же не дурак! — посмеивался тот мужик. — Чтоб не продешевить, я товар и попридержал, в магазинах пустые полки, народ ярится. А это и Ельцину выгодно: вот до чего коммуняки страну довели, ату их!

Вспомнил он одно, а подумал совсем о другом. Впервые за многие годы они остались вдвоем в домашнем уюте и без счета времени, но говорят не о любви, не о личных проблемах, Анюта — да, да, именно Анюта! — переключила разговор на текущие всеобщности. Зачем, почему? И тут же явился ответ: она боится той темы, какую они обсуждали на памятной прогулке в Кратове, и уводит подальше от нее. Но ведь он тоже страшится даже мельком прикоснуться к главному, судьбоносному. О каких семейных планах судить-рядить в этой жуткой неопределенности, когда он слетел под откос и неизвестно выберется ли? А если воспрянет, то когда? И в какой мере?

А Анюта сегодня космически красива! Легкая косметика с акцентом на чувственные губы, на бесподобные, очаровательные карие глаза. Волосы в больших фигурных завитках спадают по обе стороны — голливудские локоны. Розовая полупрозрачная шифоновая кофта с напуском. Что делать? Что делать? Как жить дальше?

Анюта, как всегда, поняла его:

— Не кручинься, Валька, у нашего возраста еще есть время, хотя и не слишком много.

Он мгновенно перевел ее слова на язык их судеб: она говорит, что с ребенком можно еще немного подождать, жизнь должна наладиться. Протянул руку через стол, и опять — пальцы вместе в знак молчаливого взаимного понимания.

Потом спросила:

— Кстати, как там Костя с Региной?

— Орел, когда приезжает навестить маму, звонит. Говорит, вспомнил студенческие времена, по ночам вкалываю на товарной станции, а днем сижу у компьютера. Мы тоже когда-то подрабатывали разгрузкой вагонов.

— Его маме, наверное, тяжело, одна. Во всяком случае, морально тяжело. Напиши-ка мне ее телефон, как-нибудь позвоню, обрадую вниманием.

Вальдемар, прихлебывая, за что его всегда ругала мама, но так и не доругала, пил чай, радуясь этому чудесному вечеру. Анюта опять угадала его настроение, встала, подошла сзади, одной рукой обняла за шею, другой, словно он малое дитятко, стала ласково гладить по голове.

— Знаешь, Валька, есть такое присловье: несчастный ждет-пережидает, когда наступят лучшие времена, а счастливый радуется, что живет. Давай радоваться.

Утром был завтрак — самый вкусный в его жизни, потому что никогда и никто, даже мама, не ухаживал за ним так трогательно. И он, на своей «копейке» в поисках заработка окунувшись в суматоху московских улиц, вот уж вправду с замиранием сердца снова и снова переживал ту прекрасную, волшебно нежную ночь.

Потом из-за трудных обстоятельств нового бытования в их отношениях наступила пауза: встречаться некогда, даже телефонный перезвон утих, мобильников в ту пору не было, во всяком случае у них. Только однажды они наскоро пересеклись в простенькой кафешке на Дмитровке. Анюта выглядела озабоченной, и теперь Вальдемару пришлось взбадривать ее своим деланым оптимизмом.

А в какой-то — самый ужасный в его жизни! — день он позвонил Крыльцовым и услышал непривычно холодный, даже враждебный голос Александра Сергеевича:

— Анюты нет. Она уехала.

— Как уехала? Куда?

— Я же сказал: Анюты нет, она уехала. — И в телефонной трубке — гудки.

Вальдемар ничего не мог понять. Много раз набирал номер Крыльцовых, но трубку неизменно брал Александр Сергеев