Охотничьи рассказы

Писатели на охоте

1

В вестибюле Центрального дома литераторов в Москве мне попалось на глаза крохотное объявление: «Первого августа в пятнадцать часов состоится собрание охотничьего коллектива». Зал на втором этаже был пуст, сиротлив, сыроват, гулок от безлюдья, в нем едва уловимо попахивало мышами и перекисшим вином. Когда-то здесь проходили заседания масонской ложи при императоре Александре I. У входа стоял, облокотясь на резные дубовые перила, худощавый человек, его пегие волосы были легки, как ковыль, со здоровым блеском. Он лениво щурил зоркие зеленоватые глаза и пощипывал сквозную бородку. Это был председатель охотничьего коллектива Московской писательской организации Ростислав Вадимович Дормидонтов.

— Вы первым явились на собрание, — сказал Дормидонтов. — Вы писатель?

— У меня был рассказ в журнале «Наш современник» и два рассказа в журнале «Сельская молодежь». Повесть «Там, где течет река Айвиксте» в издательстве «Грамата Драугс», в Риге, и рассказ «Дзинтра».

— Вы говорите, «был рассказ», словно у вас была любовь или болезнь, — усмехнулся Дормидонтов. — Сегодня мало кто пишет об охоте, — затеплился в его глазах огонек доброжелательства.

— Но я не член Союза писателей. Я инженер.

— Разве это мешает быть настоящим писателем?

— А я и не стремлюсь стать настоящим писателем. Слово «настоящий» пугает меня и похоже на слово «не стоящий». Разве писатель выбирает, быть или не быть? Признают его или нет?

— У меня в списках триста восемнадцать охотников, и все члены союза. Триста человек платят членские взносы, чтобы держать дома ружье, а настоящих охотников можно пересчитать по пальцам. Который год пытаюсь вытащить на охоту главного редактора журнала «Знамя» Григория Яковлевича Бакланова. Отнекивается, юлит, уходит в тень, мол, занят по горло. Бакланов один из тех, кто хочет иметь дома ружье для собственной блажи. Леса, болота, мытарства с рюкзачком по долам и весям его не привлекают. Он человек кабинетный. И вот недавно купил еще одно ружье: «зауэр три кольца». Для бутафории. Или защиты от грабителей. Впрочем, не исключаю, что для самоутверждения. Одно ружье висит у него на стене в кабинете, другое в спальне.

— Многие мужчины мечтают иметь дома ружье, — сказал я. — Это желание возникает безотчетно, и только в качестве оправдания выстраивается мотивация. Зигмунд Фрейд назвал бы это комплексом рыцарства. Оружие будит в нас отзвуки прошлого, некий рыцарский атавизм. Можно поспорить, дарит ли человеку оружие тень мужества. Но в красивом ружье таится некая магия, позволяющая приподняться над обыденностью, над засасывающим бытом. Берешь в руки ружье, вскидываешь к плечу, гладишь ложе, потом прячешь в чехол, а оно незаметно противится, не хочет расставаться, едва уловимые импульсы бегут по пальцам, ласково покалывают, зовут в дорогу... Кажется, кто-то незримый стоит за твоей спиной и манит в странствия.

— Моя штучная «ижевка» двенадцатого калибра для меня нечто большее, нежели друг, — сказал Дормидонтов, поджимая по-старчески губы. — Для кого-то она просто Иж-54, а для меня... — Он хотел сказать слово «жена», «подруга»... — Да вы поэт, психоаналитик, — засмеялся Дормидонтов. — В нашем творческом братстве вам будет интересно. Есть истинно охотничьи души, охотятся всерьез. Заядлый охотник критик Петр Васильевич Палиевский. Неутомимый зайчатник Иосиф Бенцианович Ржевский. Временами вспыхивает охотничья страсть у детского писателя Юрия Коваля. Он вечно в делах: пишет, лепит скульптуры, поет, ставит фильмы, сочиняет стихи. Но вдруг сорвется с привязи, звонит, умоляет: «Едем на охоту! На кого угодно! К черту Москву, к черту оголтелую суету». И тут возникает дилемма: куда поехать на охоту? Я не егерь, не охотовед, не вхож в «Главохоту СССР», в «Росохотрыболовсоюз», не умею бить поклоны начальству, выклянчивать лицензии. Писатели воображают, будто в глубинке егеря только и ждут их. Наивные дети. Мечтатели. Ждут не нас. Ждут тех, кто с деньгами.

— Неужели вы не бываете писательской компанией на охоте? Не получаете лицензии на лося, оленя, кабана?

— Да упаси бог! Какие компании? Какие лицензии? Нас не уважают в «Главохоте СССР». Оргсекретарь Виктор Кобенко не знает охотничье начальство. Писатели боятся чиновников. Трех человек на утиную охоту не соберешь. Автобуса у нас нет. Денег на охотничьи поездки ноль. На спортивные мероприятия средств нет. В Союзе писателей нет даже психолога. Рыбаки ездят поодиночке кто куда. А ведь можно создать рыбацкий клуб. Меньше бы торчали писатели в ресторане, в «Пестром зале», в буфетах. По сути дела, писателям негде общаться. И наверно, это кому-то выгодно. Писатели — страшные индивидуалисты. Они завидуют тому, кто едет на хорошую охоту. Негласно существует три ранга писателей. Есть кланы. И все же каждый живет в своей ракушке, как улитка. Самый компанейский охотник в нашем коллективе Владимир Санги, но он не уважает охоту по перу. Ему бы на зверя. Лося. Оленя. Да покрупнее! Мечтает о рогах. Хочет поохотиться на гону на лису. Я поостыл к бродяжничеству по лесам и болотам, а был страшным фанатом. Охладел: годы. Устал, заела мелочевка, безденежье. Живу в плену фрустраций. Порой накатит непонятная тревога, чувство безысходности...

Мне было странно слышать эти признания. Мне казалось, в Центральном доме литераторов царит жизнеутверждающая атмосфера. Вестибюль сверкал чистотой. Громадный холл прохладен и как-то по-особому уютен, даже в летнюю жару. На стенах картины. Мягкие ковры приглушали голоса. Здесь не было и тени официоза. Открытость Дормидонтова подкупала. Его небольшое лицо с чертами мягкими, ярославскими, не рельефными светилось улыбкой, улыбкой не насмешника, а некой виноватостью, юродством, которое никак нельзя принять за шутовство. Если он и насмехался, то скорее над самим собой, над тем, что не вхож в кабинеты больших чиновников, работает без зарплаты, не имеет машины, связей. Безденежье в его речах звучало как достоинство. Мимоходом он дал мне понять, что, захоти, мог бы легко разбогатеть, стоило лишь принести свободу и независимость в жертву. Я не заметил, как раскрылся, расслабился, стал чуть болтливее и откровеннее, чем следовало неофиту. Я подумал в ту минуту: будь я художником, я написал бы с Дормидонтова картину: как он стоит на тяге в лесу, с его старинным ружьем работы мастера Лепажа; с трепетным звуком рассыпаются падающие с высоты блеющие бекасы-барашки, слабая буроватая заря теплится за изволоком и золотит кору сосен и елей. В обличье Дормидонтова мне виделась едва уловимая простота обнищавшего дворянина, разночинца, нечто архаичное, старорусское, безыскусное. Некая святость интеллигента, несущего с радостью свой крест, угадывалась в нем. Я уже мысленно срисовывал с него тип настоящего русского охотника, который не пришелся ко времени строительства позолоченного коммунизма, не пришелся ко двору Союза писателей. Русский интеллигент не умеет клянчить, вымаливать лицензии, рассылать ходатайства на писательских бланках. Но можно добыть не мольбой, а публикацией охотничьих рассказов. Хороший охотничий рассказ был редкостью в те годы. Вальдшнепная проза исчезла. Журнал «Охота и охотничье хозяйство СССР» в писательской среде был не в чести, но в «Главохоте СССР» его любили. А я там печатался. Охотничьи рассказы давались мне. Я вот пишу эти строки и страдаю. Мне бы описать зорьку. Но нужен запев, затес, откуда строится изба. Ведь я попал в дом странностей, в дом творчества. И все его обитатели люди со странностями. В жилах Дормидонтова и впрямь текла дворянская кровь, а он скрывал, маскируясь под лирика-охотника, разночинца. Двадцать лет он трудился бесплатно в писательском союзе председателем охотничьего коллектива, но никто не описал его ни в одном рассказе, никто не сожалел о его уходе.

Более яркой фигуры для воплощения охотничьего духа, духа бескорыстного романтика я не встречал. Было в нем нечто тургеневское, патриархальное, барское, и это при полной нищете... Вот что значит порода. И удивительно, что Бог поскупился, не дал ему писательского таланта. А ведь мог Дормидонтов интересно написать о многом, знал забавные тайны писателей, семейные неурядицы, дурь застолий в укромных лесных избушках, промахи, разочарования, откровения. Он был верующим, аккуратно соблюдал посты, ходил в храм на Поварской, угол Нового Арбата. Это не мешало ему быть охотником, как не мешало Льву Толстому, Тургеневу, Лескову верить в Бога и стрелять зайцев из-под гончих, загонять лошадей. Но разве кого-то в Московской писательской организации интересовало, на что он существует, почему скверно одет, худ до чрезвычайности и вечно небрит? Но бородка его шла к аскетическому лику милого и беззащитного лесовина. О нем-то и стоило написать рассказ, а не о Георгии Семенове, человеке с барскими замашками, который на второй же день потребовал, чтобы я повез его на охоту на гуся. Я бы повез, да он не умел рано встать и опоздал на гусиный пролет в эту осень в ярославской области, где я назначил встречу на сто седьмом километре в пять утра, в темнозорь, на поле скошенной ржи у шоссе. А лет был отменный, и со мной охотился Андрей Вирта. Я написал об этой охоте рассказ.

...Я поведал Дормидонтову, что знаком с главным охотинспектором Московской области Александром Ивановичем Гостевым. Дормидонтов не придал этому значения и продолжал дуть в свою свирель о наболевшем:

— Многие писатели, как комнатные спаниели, утратили чутье, утратили весьма важное — поисковую струну жизни, без которой гаснут душа, плоть. Охотничьи инстинкты остыли, притупились, глаза утратили соколиную зоркость. «Ослепла» охотничья душа. Нам, молодой человек, надобен в председатели общества — ловец! Заводила с сумасшедшинкой. Гончатник за душами и лесными тенями, зайцами, лисами, не убитый рассудочностью и осторожностью, оглядчивостью, который поведет нас лечить сердца в леса. Только лес может вылечить мигрень и подагру прозаика Жукова. Он замучил меня: «Отвези на медведя! Хочу поохотиться “на овсах”».

— Могу взять, если не струсит, в Архангельскую область. Медведя там много. Летось я охотился на Летнем Берегу, рядом с деревенькой Летняя Золотица. Встретились в лесу мне семь медведей. Семья. Главное — не беги оголомь, не смотри им в глаза... А вот на овсах трудно выцелить мишку при луне: перед глазами роится в потемках сплошной стеной гнус, воздух буквально дрожит, вибрирует, звенит от комариных песен. Стрелял я зверюгу на сорок шагов. Убил со второго выстрела. Лес густой, ельник. Вышек нет. Не принято у поморов с вышек стрелять. Зазорно. Пока тащился в деревню, созывал мужиков на добычу, гнус выел медведю глаза до кости. Вот вам и приморье. Гнус заест. И Жукова съест.

— Вряд ли Жуков рискнет тащиться в такую глухомань, он хочет стрелять с вышки в Тверской, Костромской области. Рисковать писателю его масштаба нельзя.

— А у него есть масштаб? — удивился я. Читал я унылую повесть «Владимир Иванович».

— Жуков дал мне понять, что пишет роман об Алексее Константиновиче Толстом. Карабина у него нет, но есть «ижевка» двенадцатого калибра. Он не курит. Человек степенный. Дача в Боровском.

— Это не принципиально. Я стреляю медведя в тех поморских краях из штучной «ижевки» двенадцатого калибра. А вышку для Жукова можно сколотить. Но если заранить медведя, вышка не спасет. Может задрать Жукова вмиг. Тут, как говорится, охота без гарантии. Второго стрелка рядом не посадишь для страховки. Запах зверя отпугнет. Не выйдет... Почует.

— Жаль, — вздохнул Дормидонтов. — Если Жуков убьет медведя, о вас заговорят в ЦДЛ многие писатели. Выделит деньги на чучело профком. Поставят трофей в «Большом Союзе», перед кабинетом Георгия Макеевича Маркова. Он был охотником в молодости.

— Жаль, не доводилось мне читать книг Георгия Макеевича, — виновато обронил я.

— Есть у нас замечательный сибиряк, охотник с юморком Леонид Кокоулин. Ему темя проклевали во сне глухари. А он торчит в «Профиздате», пишет о рабочем классе, о профсоюзном движении, опух от городской тоски.

Дормидонтов оглянулся по сторонам, как встревоженный тетерев, вошел в зал, бросил свою потертую папку на стол и плюхнулся в старое дубовое кресло, которое ответило недовольным кряком.

— Таланта литературного у меня нет! — вздохнул Дормидонтов. — А то бы много интересного написал о писателях. Веду дневник для упорядочивания мыслей и событий. Работаю на полставки в охотничьем журнале редактором. Председателем писательского коллектива стал случайно. Свозил оргсекретаря Кобенко Виктор Павловича на вальдшнепиную тягу к себе на дачу: по Киевской дороге, у деревни Елагино. Тяга была в ту осень отменная. А на другой день за ужином в ЦДЛ попросил он меня помочь собирать членские взносы, а заодно стать председателем. И вот я, извольте видеть, сборщик охотничьих взносов. Кассир! Все наши писатели-охотники ленивцы, скрипят и скрипят перьями, нет времени съездить уплатить взносы, продлить охотничий билет. Творческий процесс, видите ли, идет. Пришло вдохновение: строчка — рупь! Когда уж тут выбивать лицензию на кабана, лося, оленя. Ждут: вдруг пригласят на охоту. Настоящих охотничьих писателей, «пришвиных», в нашем коллективе нет. Охотничьи рассказы пишет только Вадим Чернышов. Но и он индивидуалист. Ездит в одиночку на уток да вальдшнепов. Изредка печатается в журнале «Охота и охотничье хозяйство СССР».

— А ведь можно заключить договор с охотхозяйствами. Писать очерки об охотах. Есть охотбазы, которым нужна реклама. Из благодарности организуют любую охоту.

— Да что вы, какие уж тут очерки. Эти очерки об охоте надо пристраивать, пробивать в печати. Ждать, когда поставят в план. А реклама требует быстроты. Охота в жизни Московской писательской организации — эпизод.

Я слушал Дормидонтова с пристрастием. Его слова баюкали меня. В ту пору я был рядовым членом Московского городского общества охотников, изредка ездил на кабанов, лосей. Дружил с егерем Кудлайтисом в Литве, бывал на реву оленей осенью, в пору гона. Ездил в Кострому на отстрел товарных лосей. Меня ценили как загонщика за неутомимые ноги и верный глаз. Я мог пробежать по лесу пять километров. С юности я занимаюсь спортом. Могу заночевать под елью у костра, на лапнике.

— Вы человек природы! — внимал моим откровениям Дормидонтов. Лицо его стало словно промасленное от широкой улыбки. — Вы нам нужны, — токовал он как тетерев. — Я назначил это собрание, чтобы сообщить господам писателям: я покидаю сей высокий пост! Тем более что мне не платят. Лямка не по силам старому оленю.

На лестнице послышались шаги охотников. В зал заглянул Юрий Коваль. Заглянул как-то робко, с осторожностью, с опасливым любопытством, как скворец в новый скворечник. Дормидонтов разом умолк, развязал тесемки на папке, стал нервно листать охотничьи списки. Он представил меня Юрию Ковалю:

— Вот, извольте: молодой лесной бес! Охотник до мозга костей! Знает заветные места. А я, признаться, хочу уйти на отдых. Надоело. Как вы думаете, не выбрать ли этого молодого писателя в председатели?

— Можно взять на должность ловчего! — улыбнулся Коваль и заговорщицки подмигнул мне одной половиной лица. — С писателями не будет скучно, поверьте.

Георгий Семенов пришел следом за Ковалем. Он держался индифферентно, вошел молча, пожал всем руки и сел в кресло у окна. Легкой походкой впорхнул в зал Юрий Махненко, председатель профкома Московской писательской организации. За ним явился прозаик Петр Кириченко с другом — поэтом Иваном Поддубным. Неторопливо вошел, сел в кресло известный критик, ярый славянофил Петр Васильевич Палиевский, заядлый собачник. Едва уловимая усмешка плавала на его губах. Позже он мне признался, что из всех собраний, на которых ему довелось бывать в жизни, охотничьи собрания были ему милее всего. Палиевский держал двух охотничьих собак: спаниеля и сеттера-гордона. Петр Васильевич свято верил, что в русской литературе нет ничего прекраснее и лиричнее «Записок охотника» Тургенева. Семь лет назад он написал книгу «Записки охотника по болотной дичи», но до Тургенева ему было далеко. И тем не менее за этот шедевр он заслужил среди писателей-охотников ласковое прозвище Хорь.

Я сидел на краешке стула у окна и изучал лицо Палиевского. Высокий лоб, впалые щеки, большой рот, как у кукушки, маленькие, птичьи глаза, прячущиеся в глазницах, как в гнездышках, желваки на скулах — все это говорило о натуре скрытной, недюжинной, подозрительной. Книгу «Записки охотника по болотной дичи» я купил год назад. Написана несколько суховато, в назидательном тоне, словно писал учитель гимназии. Меня удивило: откуда в этом желчном человеке, прагматике с холодным, рассудочным умом охотничья страсть?

В отличие от меня, Дормидонтов не смущался общества писателей. Он был человеком без комплексов и сразу перешел к делу.

— К великому сожалению, господа охотники, я не могу обеспечить поездок на охоту в этом году! — сказал он. — Путевок на охотбазы у меня нет. Мы не помогаем охотхозяйствам, нас там не ждут. Транспорта по-прежнему нет в нашей писательской организации. Мы не проявляем ни малейшей дипломатии, не ищем лазеек, не проводим встреч с охотинспекцией, с «Главохотой», с «Птицепромом СССР». Даже не дарим авторские книги охотоведам. А могли бы. Ну что нам стоит закупить охотничью литературу в «Лавке писателя». Там продаются сейчас четыре тома из переизданного собрания сочинений Сабанеева. У меня не раз просили Сабанеева егеря. Просили книги для детей. На хуторах, в деревнях книг нет, там забыли о книге. Ни на одной охотничьей базе нет библиотечки. А у многих писателей шкафы ломятся от старых книг.

— Я могу подарить три экземпляра романа «Вольная натаска», — сказал Георгий Семенов. — Но там речь идет не столько об охоте, сколько о любви.

Иосиф Ржевский сказал:

— Я готов подарить четыре тома Сабанеева, если меня возьмут на охоту на тетерева. И вдобавок полное собрание сочинений Валентина Катаева в девяти томах. Хотя Катаев никогда не был охотником.

— Готов подарить тридцать томов Чарльза Диккенса, — сказал Юрий Махненко. — Пусть мне устроят утиную охоту.

Дмитрий Дурасов предложил пятитомник писателя Семена Бабаевского и трехтомник Бориса Пильняка.

— Я могу предложить много старых детских книг, недавно чистил на даче чердак, — сказал критик Палиевский. — Есть годовые подписки на журнал «Новый мир» за десять лет.

Под конец собрания пришел поэт Валентин Устинов и предложил проехаться по селам и весям, по охотничьим базам и прочесть свои стихи. Валентин Устинов был не столько охотником, сколько собирателем старинных охотничьих ружей. Человек компанейский, необычайно общительный, он воспевал в своих стихах охотничье братство, брачные бои оленей, охоту «на реву», хотя не убил ни одного оленя. Он обожал охоту на тетеревов весной, но не убил ни одного тетерева. Он придумывал свои охоты.

Дормидонтов улыбнулся. Договорились, что все книги, предназначенные в дар охотхозяйствам, принесут в библиотеку ЦДЛ. Уже под конец собрания Дормидонтов принялся расхваливать меня. Все присутствующие решили, что я его давнишний приятель. Я был смущен; мне казалось, писатели внимательно изучают меня, читая на лице мои тайны. В ту пору у меня было ложное представление, что писатели — отменные психоаналитики и душеведы.

Дормидонтов прервал поток дифирамбов в мой адрес и предложил мою персону в качестве нового председателя. Это прозвучало неожиданно и несколько странно для моих ушей. Я был смущен. Я пребывал в замешательстве, но тем не менее это льстило моему самолюбию и забавляло меня. Мне казалось, я на сцене, где идет спектакль. Я жертва прихотливого случая. Ведь я не давал Дормидонтову согласия. Я был еще полон сомнений. Противоречивые чувства боролись во мне. Я страшился новой обузы. Да, я не прочь приобрести новых знакомцев, но не хочу быть никому слугой. «Прислуживаться тошно»! Я не был членом союза, а значит, не мог держать себя как равный с равными, позиция моя была ущербной. И первый, кто дал мне это почувствовать, — Георгий Семенов. Он не сразу открылся мне. Он тихо улыбался и что-то черкал карандашиком на листке блокнота: позже я узнал, что он художник. Нет ничего дороже, чем остаться самим собой — пусть безвестным автором охотничьих рассказов, — но не попасть в зависимость. В ту пору я еще питал иллюзии и верил в благородство писательского духа и бескорыстия. Мне хотелось узнать тайны творчества, попасть в храм жрецов. Я не знал, что писатели никогда не откровенничают относительно творческих приемов, держат сюжеты в строжайшей тайне и никого, даже жен, не пускают в свою исповедальню. Показать товарищу неопубликованную рукопись считалось верхом неосмотрительности. Я не встречал более замкнутых людей.

— Есть другие кандидатуры на пост председателя? — обвел взглядом зал Юрий Махненко. — Говорят, вы отчаянный медвежатник? — обратился он к Петру Кириченко. — Может быть, займете пост председателя?

— Враки. Кто-то пошутил. Я зайчатник, — поспешил отвести свою кандидатуру Петр Кириченко, выезжавший на охоту всего три раза в жизни. Мое мнение о нем как о честолюбце, человеке с ранимым самолюбием в дальнейшем изменилось. Он носил на себе фанерную броню, раскрашенную в стальные тона.

— Жаль, жаль, что вы покидаете наш коллектив, — сказал бесцветным голосом Георгий Семенов и причмокнул по-старушечьи губами.

— Я должен отдохнуть, — улыбнулся Ростислав Вадимович. — А там поглядим.

Махненко пытался вызвать охотников на откровенность и узнать, куда поехать на утку. От него отделывались шутками.

Официальная часть собрания закончилась. А через две недели было новое собрание, его назначил ответственный секретарь Московской писательской организации Виктор Кобенко. Он потребовал, чтобы на собрании присутствовал Дормидонтов. Дормидонтов пришел уже под конец. Но и на этот раз никто не изъявил желания быть председателем. И тогда Виктор Павлович Кобенко предложил мне вести охотничьи дела.

— Надеюсь, вы понимаете, платить вам не с чего, должности охотоведа или председателя официально у нас нет. Но взамен трудов ваших на благо общества вы обретете дружбу писателей, — сказал он.

Я толком не знал, в чем заключаются мои обязанности, и заявил, что не собираюсь быть Санчо Пансо, но помочь поехать на охоту могу. И прошу не считать меня председателем охотколлектива, просто будем дружить.

— Мы уже выбрали вас, — сказал Кобенко. — Отступать поздно.

— Когда собираться на охоту? — спросил с оттенком иронии Юрий Коваль.

Юрий Махненко отвел меня к окну и сказал с болью в голосе:

— Мой друг, скажите без обиняков, мы можем поохотиться на уток? Машина есть. Мой друг работает завгаром. Мы возьмем его и моего брата. Больше никого. Ни одного писателя. К черту писателей. Я устал от болтунов.

— Я позвоню вам послезавтра, — ответил я.

Уже под занавес Дормидонтов заявил, что охотничьи взносы платятся неаккуратно и он предлагает каждому охотнику лично ездить в Ворошиловское охотничье общество оформлять свой билет.

— Нужна роспись в ведомости каждого охотника об уплате взносов, вышли новые правила, — добавил он.

2

Я не испытывал ни особой радости, ни жадного любопытства, но мне было приятно познакомиться со списками московских охотников. Этот список со временем станет историческим документом, кто-то заинтересуется: как жил писательский мир в советские времена, какие у писателей были пристрастия? как отдыхали писатели, о чем говорили на охоте, о чем мечтали, как делили добычу? Люди, по сути дела, не знают писательских миров. Писатель — это человек в себе, как говорил Иммануил Кант. Он редко открыт, редко откровенен. Зачем он пишет? Что ищет он в бумажном море? Вот-вот исчезнут гонорары. Слава так непрочна. Через пять лет никто не станет читать Гария Немченко, Бориса Можаева, Анатолия Ананьева... Все смоет волна времени. Но охотничьи книги будут цениться всегда. Как старый букинист и коллекционер, я знал, что любая книга об охоте всегда будет цениться. Открытки на тему охоты стоили очень дорого. Я собирал охотничьи книги, покупал у старушек библиотеки старых охотников. В мире охотничьей литературы ничего никогда не устаревало, были интересны даже маленькие, укромные мирки, особенно маленькие житейские подробности на охоте. Повадки зверей мне менее интересны, нежели повадки людей. Аксаков не отразил мир человеческого охотничьего русского быта. Его отразил Тургенев в простом рассказе «Хорь и Калиныч». Ведь охота была не столько охотой за добычей, сколько уходом от мира обыденности в мир уединения, в мир «брачующегося тайно с природой охотника в лесу». Так я написал в романе «Охота Петра Второго». Но это уже рекламная пауза.

Вряд ли Ростислав Дормидонтов знал толком всех маститых московских писателей-охотников, их чаяния, причуды, особенности характера. Он не знал молодежь, тянувшуюся к охоте, рыбалке, не умел сплотить людей. Сплотить писателей — трудная задача. Дормидонтов подарил мне «Справочник союза писателей СССР» с телефонами и адресами.

— Сам я не звоню, никого не приглашаю, — сразу предупредил он.

И я не собирался никому звонить. Опыт показал, что ничего ценного от этих людей я не мог получить, профессиональным опытом делиться никто не стал. Многие фамилии в списке охотников мне были абсолютно неизвестны. Я листал справочник и удивлялся обилию писателей в Москве. Это была армия. Весьма пестрая и совершенно разобщенная. Полковых командиров, ротных, взводных не было в ней, царил хаос. Я сравнил бы эту армию с отступающим войском Наполеона. Каждый думал только о себе и своих личных проблемах. В первую же встречу я увидел в людях невероятный эгоцентризм. Я не знаю, что могло сплотить людей, жаждущих охоты. Творчество? Вряд ли. Писательский мир не мог стать плодоносным ульем. Тип советского писателя следовало бы мумифицировать и создать небольшую комнату восковых фигур: рабочих секретарей, обитателей ресторана ЦДЛ, партийных бонз от литературы. Сергей Михалков был охотником. Он тотчас просил повезти его на волков. Георгий Макеевич Марков был охотником, имел два ружья. Но его никто не приглашал на охоту. Это меня удивило. Любопытно было реконструировать писательскую верхушку, показать на охоте. Среди писателей-охотников было двенадцать человек с еврейскими фамилиями, два латыша, семь узбеков, пять армян, шестеро грузин, три молдаванина, два чукчи, пятнадцать ненцев, восемь эскимосов, четыре литовца и один эстонец. Я не упоминаю здесь русских охотников, ибо их было в списке великое множество. Меня удивило, что в списке охотников был Василий Аксенов, Фазиль Искандер, Борис Можаев, Виль Липатов, Евгений Евтушенко, карел Вайно Кэфриков, поэт и знаменитый собиратель анекдотов Иосиф Бенцианович Ржевский. Я понимал: я для них человек другой стаи, другого клана. Вряд ли они увидят во мне охотничьего писателя. Но я ведь не только охотник. Я был начальником управления подземных работ и строил секретные объекты под улицей Ильинкой, а позже создал науку о развитии территорий и разработал проект разворота Москвы на юго-запад. Я знал, как спасти Москву от пробок. Но дело было в этой задаче. Заводы исчезали в Москве. Она становилась скопищем потребителей. Москва была обречена. И никто не знал, что я напишу ряд ужасных инженерных романов о Москве и создам теорию катастроф. Они видели во мне просто егеря. И я играл эту роль.

Поэт Иосиф Бенцианович Ржевский сказал мне однажды:

— Уведите меня в стан погибающих за великое дело любви к природе.

...Я мог стать проводником в мир охоты за иллюзиями в русских дремучих лесах Архангельской, Вологодской, Кировской, Тверской областей, где я скитался уже пятый год в пору отпусков. Из-за вредности работы под землей у меня был отпуск два месяца! Я написал двадцать шесть рассказов, но не знал, где напечатать. Спрос на охотничьи рассказы был в те годы огромный, однако солидные издательства не печатали «вальдшнепиную прозу». Приходилось писать в стол.

— Дефицит бумаги, — сказал мне заведующий отделом прозы Смирнов в журнале «Просторы Севера». — Я бы напечатал все твои рассказы. Но нет ресурсов. Могу печатать в год по два рассказа. Сходи в «Московский рабочий».

Дормидонтов прожужжал уши оргсекретарю Московской писательской организации Виктору Павловичу Кобенко, что я невероятный романтик, следопыт, прошел пешком половину Архангельской области один, с рюкзаком за плечами и ножом на поясе. Могу добывать белых куропаток в тундре силками, умею подманивать птиц на все голоса, питался корешками трав и деревьев, плутал на летнем и зимнем берегах Белого моря. А ко всему прочему обладаю феноменальным нюхом и умею разжигать костры из плавника без спичек. Кобенко посмеивался. Его не интересовали повести и рассказы. Партия доверила Виктору Павловичу роль «смотрящего» за Московской писательской организацией по линии КГБ. Когда-то этот человек был опереточным певцом, работал в Воронежском театре, потом стал инструктором райкома партии, попал благодаря связям в Москву, в Краснопресненский райком, и вот с 1979 года стал оргсекретарем Московской писательской организации. Через него проходили фонды жилплощади для писателей, дачи, дачные участки, путевки в дома отдыха, загранпоездки. Он ведал кассой взаимопомощи. Почему он стал охотником? Что заставляло вздрагивать его пухлые пальцы при прикосновении к охотничьей двустволке? Что гнало в леса и болота? Удивительный это был персонаж, вылепленный Богом словно в насмешку над настоящими охотниками и не описанный никем. Его побаивались, сторонились, в его кабинете никогда не было людно, окна затеняли шторы. Он любил полумрак. Восседал в начальственном кресле как в гнезде — уютно, прочно, — с удовольствием наставлял писателей и поэтов, критиковал, распределял садовые участки, путевки в санатории. За его спиной стоял мощный сейф. Его не описали в своих рассказах даже диссиденты. И вскоре я узнал тайны этого сейфа. Он умудрялся мирить евреев с чукчами, находил почву для консенсуса «враждующих» писательских станов — славянского и еврейского, которые частенько прокатывали кандидатов на приемной комиссии. Василий Павлович Аксенов однажды набрался мужества и бросил Кобенко в лицо:

— Гоголя на вас нет, Виктор Павлович! Я напишу про вас рассказ! Сатирический! «Психиатрический» рассказ!

— Пишите, — лениво махнул рукой Кобенко. Он со всеми недругами разговарива