Октябрьское Поле

Вечерние огни

Летними вечерами за нашим домом на пустыре один за другим загорались костры. Издали видишь вздрагивающее пламя. Подходишь ближе. Дым то стелется под ветром, то, чуть качаясь, идет вверх. И уже трудно оторвать взгляд от многоярусного полыхания...

Дом заселился зимой. В квартирах стали появляться новые шкафы, кровати, столы, стулья. Часть старых вместе с досками от упаковок уже весной понесли во двор. Скоро к кострам совсем привыкли.

Груда из досок и мебели растет. Вспыхивает спичка, разгорается газета, за ней — обломки ящика от комода или фанерная полка. И вот уже занимается облезлый, рассохшийся шкаф и рядом — деревянная спинка кровати. Снизу струи пламени, подергиваясь, обтекают лакированные бока, вверху огонь танцует.

Вечер темнеет, костер набирает силу, ярко освещая лица и руки. Вокруг радостного пламени собираются все новые люди. И вот из другого подъезда несут ненужный табурет, кто-то волочит разбитую раму от стола.

Уже костер разошелся вовсю. На пылающую груду водрузили стул без сиденья. Он косо стоит на перевернутом диване, утонувшем в огненных языках. Потом жар добирается и до него. Время от времени раздается треск, пламя вздрагивает, в темное небо взлетают искры, отрываются огненные бабочки, дрожа вверху и остывая. В многоэтажном костре обрушиваются горящие куски.

Мальчишки и девчонки слетаются к костру проворнее взрослых. Стоят озаренные, топчутся. Наконец суют палку или прутик. Когда на кончике засветится яркий уголек, можно, отбежав от огня, вычерчивать в темном воздухе замысловатые зигзаги, змейки, овалы и круги.

Соседний дом стоял под прямым углом к нашему. И тоже спиной к пустырю. Костры загорались и там. Отойдешь от жара в темень — отчетливо видишь дальний огонь с темными силуэтами вокруг. А у самого края соседнего дома светится еще один, совсем маленький, мигающий.

Однажды у того угла — еще при дневном свете — костер обезумел. Сначала полыхал с треском, вздрагивая. А после уже ревел. Народу столпилось множество. Жар шел невыносимый, стояли поодаль. На подходивших с досками покрикивали:

— Погоди бросать! Пусть сначала прогорит!

Боялись ветра. Но вечер приходил тихий. Костер съедал почерневшую рухлядь и, постепенно прогорая, стал оседать.

Огонь притягивал. Даже разговоры взрослых не могли не прикоснуться к старой сгорающей мебели. Соседка рассказывает маме на кухне, мы с братом, нехотя тыкая вилкой в тушеную капусту, слышим — и будто видим: старая, грязная подушка брошена в огонь, только-только занялась, как вдруг из подгоревшего, расползшегося чехла хлынули какие-то бумажки.

— Ах ты! — кричит кто-то рядом. — Деньги! Деньги в подушке!

А вот девяностолетняя старушка. Лежит, не может и слова вымолвить. Но все пытается показать рукой около своей головы. И вот диван выносят, мальчишки, перед тем как разгорится костер, с гиком тыкают в него палками. Обивка прорывается — и оттуда тоже смотрят бумажки.

Уже в следующем году вечерних огней стало меньше. И все же то там, то здесь костер нет-нет да вспыхивал. Найти бумагу, несколько палок. У кого-то припасен кусок толя: стройка совсем недалеко. И спички не в диковинку. А можно подойти к ребятам с соседнего двора, у которых огонь уже полыхает, попросить горящую головешку — и бегом к своим...

Часто костер разводили на холме, у забора школы. Мальчишки постарше запалят. Все сбегутся. Сначала толпятся. Потом кто-нибудь бросит в огонь кусок асбестовой трубы.

— Атас!

Отскочишь на несколько шагов — и громкий хлопок. На лицах тут же улыбки:

— Здорово бахнула!

Кто-то начинает дурачиться, найдя газету. Расправит ее, положит на огонь, будто стелет. Тянет дурным голосом, намеренно выворачивая губы:

— А это-о моя но-овая ска-атерть...

Середина газеты становится коричневой, вмиг оттуда вырывается пламя.

— А-ах! — И мальчишка строит изумленную рожу.

Вечером у догорающего огня мы, малолетки, стоим кружочком, рассказываем страшные истории.

— В черном-черном городе, на черной-черной улице, в черном-черном доме, на черной-черной стене...

Следом — еще кошмарней. Чье-то съеденное сердце. Ночь. Призрак в окне. Стучит окоченевшей рукой. Начинает стонать: «Отдай мое сердце... Дай мое сердце... Дай...» Голос умеет нагнать жути — обязательно задержит дыхание, тихо проноет: «...сердце...» — и вдруг выкрикнет: «Дай!»

Девчонки взвизгнут. Мальчишки отшатнутся. Потом все смеются.

Головешки догорели. В темноте топаешь домой. После леденящих историй лежишь под одеялом, чувствуешь, как дома тепло. А глаза еще помнят вечернее полыхание.

Гады пришли — гады ушли

Переехать с Эльдорадовского на Октябрьское Поле... Вместо многих соседей — одни. Вместо каморки — две комнаты. Вместо длинного коридора — коротенький, к кухне. Здесь могла уместиться только одна чужая дверь, напротив ванной, — наши соседи.

Но старое жилище — это под самой крышей, шестой этаж. В новом доме их только пять. Вы же опустились на второй.

Только игра могла возвысить до пятого, недостижимого. Брат — в коротеньких штанишках — ложился на диван, поперек. Поджимал у спинки ноги, приподняв их над собой. Ты — четырехлетний — садился на его светлые носочки:

— Я на первом этаже!

Он распрямлял ноги, ты — по шершавой обивке — прокатывался вверх. С высоты возглашал:

— Я на пятом этаже!

Это был единственный лифт в доме. Все с первого этажа до второго-третьего-четвертого-пятого поднимались по лестнице. Ты мог взлететь на пятый за секунду. Но раза три прокатишься вверх — надоест: не по-настоящему!

Игра повторится завтра. Послезавтра. Еще через несколько дней.

К пяти годам родится другая.

— Давай в Скакатку! — И будто видел ее: маленькая, беленькая, как козочка. Может легко ускакать.

Мы — злые, голодные волки. Скакатку преследуем. Сидя на диване как на корабле, плывем куда-то, желая ее настигнуть.

Волки упрямы. Вот почти догнали. Но мгновение — и Скакатка исчезла. Мы изображали обескураженность. И снова пускались в погоню.

— Скакатка поехала в «Детский мир»!

Этот магазин не мог не поразить. Людей было много-много. И покупали не только башмаки, брюки или пальто. Не только цветные карандаши и тетрадки. Здесь было всё-всё-всё! В главном зале — невероятно высокий потолок. И полно света. В разных его концах шумели заводные игрушки, носились маленькие поезда по настольной железной дороге. Вон там — куклы для девчонок. Вот тут — самосвалы для песочниц. Там — пистолеты, они бахают пистонами. Праздничный шум, разговоры, восклицания — все это висит в воздухе.

А за стенами зала — длинный коридор. Он идет по кругу мимо множества внутренних магазинчиков. Есть и винтовая лестница вверх. А там что?

Из «Детского мира» — с воздушным шариком в руке — идем к метро. Папа напомнит: нитку шара лучше намотать на пуговицу, чтобы не улетел. Один раз он уже выскользнул из руки — в вагоне. Уперся головой в потолок. Тут же кто-то из взрослых схватил его за ниточный хвост, протянул тебе. Но если упустишь в небо...

Куда могла поехать Скакатка? Только в «Детский мир»!

Два голодных волка плыли вслед по морю, преодолевая штормы. По пути — прямо из воды — росли пальмы. Иногда волкам хотелось есть. Они трясли кокосовую пальму, сверху валились огромные орехи, били по голове.

Злодеев мы изображали основательно: волки, получив орехом, хватались за темечко, падали на палубу-диван, охали, стонали. И желание настигнуть беленькую Скакатку лишь разгоралось. Когда двое серых, голодных, остервенелых добрались до «Детского мира», им уже хотелось кусаться. И тут...

— Скакатка все купила! Она уехала домой...

Волки плакали от обиды. Мы же с Васькой ликовали: миленькая, беленькая опять в безопасности!

Скакатка была чудесная. И все же мы взрослели. И новая игра родилась не на старом, продавленном диване, а во дворе.

Часто с улицы уходить не хочется. Но иногда: «Вася, Сережа! Пора гулять!»

День серый, хмурый, хоть и весна. Во дворе уныло. Мы не гуляем — отгуливаем. Над нами высится деревянный гриб-зонтик. Его коричневый столб торчит из середины песочницы.

От скуки стали ходить по деревянному ее краю — узкие, едва шире ботинка, деревянные доски. Медленно переставляем то одну ступню вперед, то другую.

— Давай — кто наступит на землю, у того гады откусят ногу!

— Давай! Ходить по дереву — тогда не откусят.

По доскам продвигаешься еле-еле. На углу песочницы — не свалиться бы! — поворачиваешь.

— Тут тесно. Вон туда бы, к заборчику!

— А давай гады будут то уходить, то приходить. Я буду говорить: «Гады пришли!» И тогда уже нельзя ходить по земле. А потом ты скажешь: «Гады ушли!» И по земле ходить можно.

— А вдруг я пойду, а ты крикнешь «гады пришли»?

— А ты быстрее!

Гады копошились в глубине земли. Мы ходили над ними осторожно. Вот только медленно перемещаться надоедает. А случайно сорвешься с деревяшки — и ты без нижних конечностей.

— А давай у каждого будет по десять ног!

— А давай, когда гады уходят, у каждого ноги вырастают заново!

Через несколько дней наша сумасшедшая игра заразила весь двор. Мальчишки — и большие, и маленькие — ходили только по дереву. Кто-то по краю песочницы, кто-то залазил под крышу грибка и там висел на деревянных поперечинах, что-то выкрикивая. Многие — аккуратно-аккуратно, чтобы не сорваться, — передвигались по перекладинам штакетника, балансируя руками. А кто-то нагло забирался на скамейку с ногами. Потом стали искать дощечки или обломки штакетин: кидаешь на землю то одну, то другую, ступаешь по ним, пробираясь к нужному месту.

Когда ходишь над земной пропастью по узкой деревяшке — становишься молчаливым. Смотришь вниз. Иногда доносится: «Ты слетел, у тебя двух ног нету!» — «Сам ты слетел!» — «А я за три шага допрыгну до забора. Семь ног — тоже ничего».

Странная задумчивая игра быстро надоедала тем, кто постарше. Они начинали пихаться. Кто-то мог устоять, кто-то срывался на землю, теряя ноги. Малышня вопила: «Так нечестно! Нельзя сталкивать!»

— Гады ушли! — кричал ты, и все начинали носиться и прыгать по земле, разминая ноги.

— Гады пришли! — кричал брат, и двор погружался в сосредоточенность.

Взрослые сюда заходили не часто. Только дворничиха, в синем халате поверх пальто, с метлой в руке, изумленно улыбаясь, проходила мимо. Однажды не утерпела:

— Ребят, чтой-то вы тихие такие!

Скоро подчиняться нашим командам разновозрастной компании надоело.

— Так нечестно! Нужно кричать про гадов по очереди!

Глашатаи сменились. Добавилось правило: после сигнала «пришли!» гадов сразу не отменять! И двор снова стал похож на собрание тихо помешанных.

Песочница, штакетник, скамейка — все было занято. Перебрасывая доски, двигалась уже чуть ли не половина двора. Кто-то вспомнил про ходули. Их бы скоро и сколотили, но подчиняться странной, медленной и бесконечной игре уже не хватало терпения.

Через год двор опять сошел с ума. Его захватила другая напасть. Вовка Диченко, самый взрослый из детей, раздобыл уйму реек длиной с метр. Говорили потом: ему подарили модель для сборки не то корабля, не то самолета. Он же увидел рапиры.

Целый сноп вынес во двор. За ним потянулись другие. Начали фехтовать. Рейки ломались, часто — около руки. Но укороченная рейка — тоже неплохая рапира.

Вовка оказался неуязвим. Он фехтовал не с одним — с двумя, а то и с тремя. Те, поменьше ростом, наскакивали как шпажисты. Пытались уколоть с выпадом на правую ногу. Вовка стоял совсем не по-мушкетерски, спокойно. И всегда отбивал атаки.

Скоро весь двор бегал с рапирами. То в одном месте, то в другом вспыхивали баталии.

Нападаешь. Рейка ломается. На земле находишь обломок, который подлинней. Снова бросаешься в бой.

На следующий день в войну вступили и соседние дворы. Группы рапиристов носились друг за другом.

— Вы — гвардейцы кардинала!

— Нет, вы гвардейцы! Мы — мушкетеры!

Вовка хотел остаться живым: пусть игра кончится, когда рапиры — все до одной — разлетятся в щепки.

Последний бой шел у трансформаторной будки из серого кирпича. Последние рейки — с десяток — Вовка держал в левой. Правой ловко отражал выпады сразу четырех противников. Один из них, коротыш в резиновых сапогах, вдруг испугался. Повернулся и побежал.

Бой, похоже, подходил к концу. Одного противника Вовка заколол. Два малыша яростно нападали. Вовка был серьезен и спокоен, отбивая удары.

Трус в сапогах выскочил через минуту с другой стороны будки. Он подскочил к Вовке со спины и нанес предательский удар.

Наш двор такой подлости еще не знал. Сейчас Вовка задаст ему трепку!..

Вовка спокойно глядел на ликующего врага.

Сейчас он ему скажет!..

Вовка чуть улыбнулся. Он был взрослее нас. С облегчением выдохнул:

— Ну всё! Игра кончена.

Еще несколько дней мы находили обломки наших рапир — то на земле, то у штакетника, то с краю песочницы, то на газоне, под окнами дома. Вспоминали: «Гады пришли!» В том далеком году обломки, даже короткие, могли бы пригодиться: скрепил, приделал к ботинкам снизу — и ходи себе по земле сколько вздумается.

Но гадов уже не было. Гады ушли навсегда.

Первая любовь

Имя у нее со вкусом земляники — Лена. Это знал только ты. Но рядом с ней так странно себя чувствовал, будто ты был какой-то другой мальчишка, какой-то «он».

Ей, кажется, нравилось, что мальчишка — светлый, а она темноволосая. Что он на год старше: ему пять лет и много-много месяцев. Что она с первого этажа, а он со второго. И вот она ведет его к себе — знакомиться.

На кухне светловолосый дядя в майке. Она говорит как взрослая:

— Это мой папа.

Мальчишка стесняется. Папа пьет чай из чашки. Кивает ему головой. На кухне у них темновато. Из окна — совсем рядом — виден молоденький клен с широкими листьями. Тень от клена падает на окно.

А вот комната. И ее мама, темноволосая. Улыбнулась.

И Лена — опять по-взрослому — представляет их друг другу.

В комнате у них еще сумрачнее. И как-то тесно. На стене — ковер цвета темной, переспелой земляники в переплетении бледных разноцветных узоров.

Через несколько дней они встретятся во дворе. Вместо того чтобы взобраться на штакетник и двигаться над кольями по длинным деревянным перекладинам, крошечными движениями переставляя ноги, мальчишка послушно стоит рядом.

— Давай будем играть. Я буду мама. Ты — папа.

В песочнице возится совсем маленький карапуз в белой панамке и с лопаткой. На скамейке — строго выпрямившись — сидит его бабушка.

— А это будет наш ребенок. Я готовлю обед...

Она крутит воображаемой ложкой в несуществующей кастрюле.

— Ты приходишь с работы. Даешь мне получку.

Он безропотно протягивает ей пустоту в руке. Умирает от скуки, но терпит. Она такая хорошенькая. С именем как спелая земляника.

Первый друг

Майское утро. И мы — четверо пятилетних мальчишек в коротких штанах — стоим у подъезда в прохладном солнечном свете. Только-только познакомились. И кому-то пришло на ум:

По улицам ходила
Большая крокодила...

Мы улыбаемся. Смешная песня, начало тепла, впереди — большая-большая жизнь.

Увидела француза —
И хвать его за пузо!

Улыбки расширяются. Крокодил, конечно, есть не хочет. Только пугает: «Хвать!» И вообще тут все понарошку.

Увидела китайца...

Дальше петь нельзя. Только смеемся. И вдруг будто кто-то подслушал то, что мелькнуло у всех:

Увидела японца...

И почти вместе:

...И хвать его за понца!

Знаем: никакого «понца» — нет. И от этого «крокодила» еще забавней.

Скоро о вас скажут: четыре друга. Игорь, Витька, Пашка, ты... Лишь позже поймешь: настоящим другом был только один.

Игорь, самый крупный, запомнится только тяжелыми шагами, когда он бежит. Витька, тонкий, лопоухий, — своим смешным бахвальством: «Любишь городские булки? Я могу две съесть». И пока ты не успел посмотреть на него с недоверием: «Беру булку, ломаю пополам. И ем одну половинку, потом другую. Будто две».

Пашка — другой. Вы почти одноростки — он чуть-чуть пониже. Чуть светлее тебя — совсем белобрысый. И на полгода постарше.

Он — бойкий, бедокур. А ты — рядом. Наблюдаешь, зная, что нагоняй вы получите вместе. Так после очередной его проделки вы спасались бегством. Вверху — ослепительное солнце. За вами, мотая огромной авоськой, пыхтя и ругаясь, тяжело топает вприпрыжку толстая тетка в дурацком сиреневом платье. Вы маленькие и быстрые. Хоть и оглядываетесь. Она отстает и, плюясь, потрясая кулаком, кричит в спину какое-то нелепое слово, что-то китайское:

— Сукинсы!

Ты мчишься, озираясь с недоумением: никогда подобного не слышал! Пашка не только дышит вовсю, но и мелко смеется. Это китайское уже слышал: в его улыбке и стыд, и озорство.

Он не боялся взбучек, на которые вы нарывались. То придете, промочив ноги в неожиданной яме с водой. То изобразите убитых. Мальчишки постарше стреляли из палок. Вы, стоя на вершине холма, падали и катились вниз. Осенний вечер, сырая земля. Пальтишки, еще новенькие, превращаются в грязное старье. Чувствовали, что дома трепки не избежать. Но умирать — снова и снова — так завлекательно!

Лишь раз ты видел, как он ревел. Еще пятилетком.

Няньку свою — Таисию — ненавидел. Да и как было ее полюбить! Когда отец и мать шли на работу, она вела его гулять, таская по скучным магазинам. Он плохо слушался. Она злилась: «Все родителям про тебя расскажу!»

Шла кривая, угловатая, в черном пальто, в коричневом платке. Держала Пашку за руку. Ему приходилось почти бежать. Когда он смотрел по сторонам — жестко одергивала.

Однажды вздумала перенести его через большую — во весь асфальт — лужу. Взяла в охапку, зашлепала в ботах по краю воды. Тащила его так нескладно, так неудобно, что он дернулся. И свалился в воду.

Таисия начала орать. Тянула его за рукав. Сварливый, резкий голос заполнил улицу.

С мамой ты шел навстречу.

— Да что ж вы так с ребенком! — Мама бросилась его спасать. Взяла мокрого Пашку за руку. — Павлуш, не ушибся? Пойдем с нами.

Свирепая карга, почуяв неладное, завопила:

— Какая вы скверная! Я думала, вы — человек!.. Скверный вы человек!

Слово «скверный» ты услышал впервые. Оно не понравилось. И ты увидел Таисию Пашкиными глазами.

Он сох у вас на кухне, уже веселый. А скоро у него появилась новая няня, моложе наших родителей, и тихо подчинилась Пашкиным проказам. Только — накормить вовремя, убрать за ним. «Это Нина, — шепнул он, когда ты за ним зашел. — Хорошая».

В другой раз он тоже от слез все-таки не удержался. И так все похоже! Но день этот был особенный.

Идешь сквозь стройку. Здесь замечательно: и бетонные плиты, сложенные друг на друга, и строители в касках, и подъемный кран поодаль — высоченный. А вот самосвал сзади, медленно вас обгоняет. Едет медленно, качаясь, по кривой дороге с продавленной колесами колеей. Вот уже почти обогнал. Ну как тут не прицепиться!

Пашка подскочил, схватился сзади за низ кузова, поджал ноги. Машина вертит колесами, он, довольный, раскачивается. На ухабе его тряхнуло. Он слетел в лужу. Встал, заплакал. Он не боялся получить шлепка от родителей. Его мучила обида. Так было хорошо! И до дома уже близко. Вот дощатый забор, за ним чуть пройти — и наша улица. И так сплоховать!

Смотришь на него, на машину. Та впереди, уже далеко, трясется и пылит. Можно разглядеть ее номер большими белыми цифрами сзади на кузове. И то, что под кузовом — по две пары колес. Солнце сияет. Пашка стоит мокрый. С него течет. И будто где-то рядом притаилась злорадная Таисия.

...О тебе родителям говорят: «У вас живой мальчик», о нем — «озорной», иногда — «хулиганистый». Но моим родителям он нравится.

С Пашкой вы вместе мотаетесь по улицам, пустырям, по заброшенным стройкам. Он первым найдет карбид и бросит в лужу, первым сунет палку в расплавленный, вязкий вар, первым метнет камнем в пустую бутылку. Не потому, что ты сам без него не заставил бы карбид зашипеть в воде, не попытался бы намотать на палку черную смолу московских строек, не захотел бы ловким броском превратить пустую бутылку в острые, злые стекляшки. Просто он все пробовал первым, на любой опыт его тянуло раньше тебя. Из вас двоих ты будто рассудительней, он же — стремительней. И потому ты не всегда соучастник, но всегда живой наблюдатель.

Стройка вас затягивала. В тот сентябрьский вечер пора было возвращаться домой. Вы почему-то свернули на уже знакомую дорогу. Пашка особенно напирал: «Там сейчас уже никого нет. Можно все посмотреть».

Заметно стемнело. Людей за дощатым забором и правда не было. Стоял ряд вагончиков. Горел тускловатый фонарь.

— Они тут живут?

— Не, — Пашка все знал, — тут переодеваются.

За дверью первого же вагончика ощущалось что-то неизведанное. Пашка потянул ручку двери. Она поддалась, вы юркнули в щель.

Внутри было еще темнее. Сквозь крошечное окошко свет фонаря сочился еле-еле. Едва разглядели столик. Нащупали скамейку у стены. Сели.

Не хотелось ничего трогать. Молча озирали тесное пространство, различая только стол и на нем пачку папирос.

Вдруг дверь распахнулась. Луч фонаря ударил в лица.

— Та-ак, кто это здесь? — протянул суровый голос.

— Мальчишки залезли, — с добродушным смешком ответил другой.

Пашку — он был ближе к двери — ухватили за ворот, вытолкали наружу. Следом вытянули и тебя.

— Ну-ка, что вы здесь делали?

Пашка притворно захныкал:

— Мы только посмотреть!

Ты не мог произнести ни слова, будто онемел. Лиц этих дядек за фонарем не было видно.

— Ну что, ведем их к родителям?

Второй весело ответил:

— Ведем. — И уже к нам: — Где живете? Давайте показывайте дом.

— Дяденьки, мы больше не будем, — заканючил Пашка.

Ты шел рядом обомлевший и все так же молчал. Первый тоже хмыкнул и вдруг гаркнул:

— А ну — бегом отсюда! Живо! — И в наши перепуганные спины докричал: — Чтоб больше я вас здесь не видел! А то уж точно к родителям отведу!

Вырвались за забор. Пашка уже смеялся. Расплылся и ты.

Зимнее испытание проходило почему-то в разные для вас дни. Залезть через невысокое окошко на козырек — тот, что повис над дверью к мусоропроводу, — и оттуда, с верхотуры, броситься вниз, на улицу.

Ребята постарше прыгали с азартом. Залез на козырек и ты. Подошел к краю. Внизу — ого как далеко! — ждал серый, чуть запорошенный снегом асфальт. Жутковато. Но если не прыгнешь — будут дразнить: «Гороховый!» Можно сигануть чуть наискось, вправо, в сугроб. Он, правда, не очень глубокий. Да, в него бы махнуть! Но тоже страшновато... Набираешь воздуху в грудь. Пошел!..

Попал все-таки в сугроб. Но, упав, налетел скулой на свою же коленку.

Удар часа через два уже забыл. Пашке же для испытания выпал другой день, без снега...

Когда пришел его навестить — с апельсином, который мама сунула тебе в руку, — он, сидя на полу, радостно заскользил навстречу. Костыли Пашка презирал. Пол в их квартире был лакированный, блестящий. И Пашке нравилось оттолкнуться костылем или рукой — и катиться на попе, выставив ногу в гипсе:

— Как? Здорово?

В школу собирались вчетвером. Вдруг оказалось, что не все одного возраста: Витьке совсем много лет, целых девять! На твой изумленный вопрос — на кухне, перед школой — мама тихо ответила: «Он у вас самый слабенький, потому его и решили попозже в школу отдать».

Витька с Игорем попали в первый «А», вы с Пашкой в «Б». Уселись за одной партой. Интересно было подглядывать друг другу в тетради. Когда на уроках дошли до слов, начались диктовки. Все время подмывало написать неправильно: «карова», «корандаш». Но если слышишь: «Ребята, пишите без ошибок: ка-ран-даш!.. ко-ро-ва!» — то можно пересилить себя, написать правильно.

— Ребята, когда пишете чернилами, не обводите буквы второй раз. Будете пачкать.

Пашка тут не выдерживал. Ты видел, как он «корову» и «карандаш» пишет дважды: поверх написанных слов выводит их еще раз. Глянул на его мохнатые каракули. Передернулся:

— Ты зачем?

Пашка ответил радостно:

— А ты сбоку посмотри!

Он повернул голову, отклонился от парты, глядя на тетрадь под углом.

Ты отклонился в другую сторону. Написанные им слова казались ярче других, тетрадный лист весело блестел. Но стоило поднять голову, и эти грязные, разлапистые «карандаш» с «коровой» виделись такими же, как Пашкины пальцы, перемазанные чернилами.

Позже, на ритмике, класс сразу разделили на мальчиков и девочек. Мальчишек было больше. Всех строили по росту. Высоким мальчикам доставались высокие девочки, тем, кто пониже, — девочки поменьше. Мелких мальчишек делили пополам. Пашка однажды оказался в паре с тобой, попал в «девочки».

Вы уже знали разные «позиции», умели — хоть и неловко — выводить краем мыска «венгерский ключ».

Концертмейстер — дяденька с животиком, в элегантном черном костюме с разлетевшимися в стороны полами странного пиджака, со слегка всклокоченной шевелюрой, чуть красноватым лицом и особо веселым блеском в глазах — изящными движениями показывал, как в полонезе должны двигаться мальчики и как девочки.

Аккордеонист, с вареным лицом, грузный, слегка расслабленный, начал пилить Шопена: трам-па-пам... па-па-па-па-па-пам, па-пам...

Когда мы двинулись под этот полонез странным, церемонным шагом, Пашка раздухарился. Он не хотел изображать девчачьи шаги. Он подставил ножку — ты едва успел перескочить. Выждав момент, он опять попытался сунуть ногу... Вы шли очень странным и далеко не чинным шагом. Ты поминутно прыгал. Он же приходил в восторг:

— Во как девочки умеют! — И снова: — Девочки — во как!

Пару вашу разъяли. В классе — скоро рассадили по разным партам. Слева от тебя уже была смешливая девочка с огромным белым бантом на темечке. Потом его почему-то перевели в класс «А», к Витьке с Игорем. Потом он пропал.

Почти все в пятиэтажках жили с соседями. Его семья уехала в новостройку, в отдельную квартиру. Теперь его местом было не Октябрьское Поле, а Тушино.

Исчез он, казалось бы, навсегда. Но года два спустя вы встретитесь в пионерском лагере. Ты уже чуть потемнелый, он такой же белобрысый. С теми же веселыми глазами, но заметно спокойней. При первом же разговоре нагнулся, показал щиколотку, где на кедах была круглая белая нашлепка.

— Вот тут, сверху, чуть-чуть надрежешь — и можно монету спрятать. От шпаны.

Ты уже слышал: у них в Тушине район беспокойный. Представил: к Пашке подходит дылда. Требует денег. Он же разводит руками: в карманах все равно ничего нет. Монеты загодя сунул за резиновый кружок.

В палате заняли соседние койки. Когда в мертвый час остальные мальчишки сходили с ума — то смеялись, то обзывались, то кидались подушками, — вы предавались сочинительству. Рождались нелепые, замысловатые истории с пиратами или охотниками. Но однажды вдруг началось...

— Жил-был царь Тимошка...

Он подхватил:

— Слыл он — «Царь Картошка».

— А что такое «слыл»?

— Значит — о нем так думали. Я знаю, есть такое «слыл».

Свое словцо Пашка приделал не очень правильно. Но этого ни он, ни ты еще не знали.

Вы жили обычной пионерлагерной жизнью: горн — подъем — зарядка — линейка — горн — завтрак... Настольный теннис, купание. Или: «Сегодня, ребята, идем на стадион: футбольный матч между старшими отрядами...» Или: «Сегодня у нас поход в лес...»

Там, на тенистой полянке, Пашка увидел маленькое зеленое растение. Сорвал.

— Во! Резиновое дерево.

— Почему резиновое?

— Потяни за лист. Он не сразу рвется, он чуть-чуть растягивается.

Ты взялся за гладкий лист, потянул. Не как резина, хотя и вправду чуть-чуть растягивается. И вдруг у него произнеслось:

— У царя Тимошки...

И ты подхватил:

— Всего лишь две ложки...

День за днем по дороге к реке, к стадиону, а то и просто мотаясь по территории, вы наборматывали свои странные поэмы.

— Жил-был царь Бамбула...
— Жил-был царь Гасан...

Почему-то вас тянуло не просто на рифмоплетство, но именно на «царей». Сами чувствовали, что до Пушкина далеко, вот только нелепые сюжеты не отпускали, будто сами хотели досочиниться. Царь Тимошка вышел чудовищным обжорой, Бамбула — комическим злодеем. Гасан наловил птиц и не мог наслушаться их голосами.

К концу смены Пашка достал монету из кругленького резинового кармашка на щиколотке:

— Договорился на кухне с сыном нашей поварихи. Он может газировку в городе купить. В бутылке нельзя. Я ему флягу дам.

Когда через день фляга появится — он протянет тебе:

— Хлебни.

Потом отопьет сам. Потом протянет каждому из вашей палаты, кто хотел глотнуть. Мальчишки скучились, тянулись за флягой. С газировкой сразу вспоминался дом.

Скоро вы и разъедетесь. И больше уже не встретитесь.

Ночная даль

Ты проснулся. Темень. Нужно спать. Но глаза не хотят закрываться.

Уже можно различить люстру на потолке, диван у стены. На нем Васька. Спит — не шелохнется.

Ты встал, влез в брюки. Нащупал ногами тапочки. В шесть лет ночью бродят только лунатики. Они живут как во сне, ходят по карнизам домов. И будить их нельзя, а то упадут. Но ты — не спишь. Ты просто проснулся.

Вспомнилось, что на кухне, рядом с плитой, лежат спички. Тихонько дверь приоткрыть... В коридоре совсем темно. Рядом, у входной двери, комната папы с мамой. Впереди — кухня.

Идешь, чуть касаясь рукой стены. Осторожно, слева соседская комната. Только не разбудить! А вот и кухня...

Из окна идет слабый, холодноватый свет. Это на улице горят фонари. Закрыть за собой дверь. Без шума подойти к плите, взять коробок. Спички выдвигаешь осторожно. Взять одну, чиркнуть...

Пламя вспыхнуло, озарив твои пальцы. Огонь колеблется. Все будто тихонько шевелится: стол, табуретки, плита, полка на стене. Но спичка горит быстро. Ее нужно бросить в жестяную банку — папа привесил ее на зеленую трубу, по которой идет газ: «Горелые спички в мусорное ведро не бросать! Вдруг еще тлеет, а там газета или бумажный пакет. Пожару наделает