Отличник

Пролог

Сон

Снился мне сон. Темная комната, стол, на столе свеча. За столом напротив меня два собеседника. Свеча горит еле-еле, света от нее почти никакого. Лиц собеседников не видать. Все смотрят на огонек, все внимание на него, при этом разговор наш не прекращается. Один из сидящих напротив задает мне вопросы, другой толкует мои ответы, как бы разъясняя своему товарищу истинный смысл моих слов. На деле же все переворачивает с ног на голову. Мне дают поесть. Судя по вкусу, это старый, заплесневелый сухарь и разбавленное вино. Я с отвращением ем и с нарастающей злобой слушаю невидимого мне негодяя, извращающего мои мысли, переводчика, превращающего живые и понятные слова в мертвый и путаный язык терминов.

Пламя дрожит, вот-вот погаснет. Я нисколько не сомневаюсь в том, что собеседники только этого и ждут, вот только корысть мне их непонятна. Ждали они, но не дождались. Я отложил сухарь с вином в сторону, взял свечу и жидкий воск, скопившийся на поверхности свечи, слил в свою ладонь. Свечу же поставил на место. Пламя окрепло, стало гореть ровно, и освещенного пространства в комнате заметно прибавилось. Казалось, пройдет еще какое-то мгновение, и я увижу их лица. Но тут они встали и ушли, желая сохранить инкогнито. Но перед тем как уйти, они жестами показывали, что хотят забрать у меня воск из руки. Я же воск им не отдал, а вместо воска вернул заплесневевший сухарь и разбавленное вино.

Долго я сидел и крутил перед глазами эту теплую кляксу, понимая, что в ней заключена какая-то тайна, разгадка которой, возможно, определит всю будущую жизнь мою. И вот когда ключ к замку был почти подобран, когда отгадка была так близка и сердце сладко запело в предвкушении чего-то необыкновенного, над самым ухом своим я услышал голос коменданта нашего общежития:

— Да проснешься же ты или нет? Тебя к телефону требуют.

Я вскочил с постели, посмотрел на свою ладонь, на коменданта и, надев спортивные штаны, пошел к телефону. Я нисколько не сомневался в том, что это мое руководство, но услышал в трубке знакомый голос Фелицаты Трифоновны:

— Судя по всему, я тебя разбудила? Приводи себя в порядок и немедленно приезжай, Леонид вернулся.

Часть первая
Друзья

Глава первая
Как я оказался в Москве

Зовут меня Дмитрий, фамилия Крестников; родом я из Уфы. Биография простая. Родился, учился, после школы пошел работать на фабрику Уфимское производственное швейное объединение «Мир».

До армии, честно говоря, совсем не хотел учиться — смысла не было учиться перед армией. А служил я в стройбате, в Москве.

В конторе, где служил, переговорил с начальством. Сказали, оставайся, давай работай, мы тебе общежитие дадим, вызов сделаем, и не обманули.

Жил я в общаге в Текстильщиках, работал на стройке, по выходным дням ходил в театры и кино. Ходил бессистемно, нравилось все, что было не похоже на ту жизнь, которую я вел. Я просто покупал в театральной кассе билет, все равно куда, и шел на представление.

Впрочем, как ни обманут я был в своих ожиданиях, все же это было лучше, нежели лежать в общежитии на койке или же пить водку с соседом по комнате.

Да, я хотел другой жизни, я часами гулял по Москве и мечтал о том, что эта другая жизнь очень скоро настанет. И время пришло, настала другая, новая жизнь.

Как-то в газете «Вечерняя Москва» прочитал я объявление: «Дорогой друг! Приглашаем тебя в народный театр Дома культуры “Знамя Октяб­ря”. Руководитель — народная артистка РСФСР Ф.Т. Красуля. В нашем коллективе, помимо текущей работы, ведется подготовка в театральные училища. Первое занятие такого-то, во столько-то».

В театр, в другую, в новую жизнь, хотелось, очень хотелось. И не в том дело, что мне надоело ходить в сапогах, месить на стройке грязь, слушать с утра до вечера и с вечера до утра матерщину. Театр был для меня символом настоящей, истинной жизни, а уж потом только всем остальным, то есть местом, где светло и тепло, где ходят в туфельках и грязно не бранятся.

И на фабрике, и на стройке я маскировался под слесаря-ремонтника, под каменщика, и все верили в то, что я свой. Но сам-то я в глубине души знал, что живу шпионом, живу не своей жизнью, что где-то есть моя жизнь, к которой я тянусь и к которой я рано или поздно приду. К которой нужно стремиться, преодолевая все трудности и помехи. И я стремился. Стремился изо всех сил.

Подстриженный, причесанный, наряженный, вошел я в светящееся огнями здание Дома культуры. Все мне там нравилось. И дубовые паркетные полы, и блеск никелированных вешалок, и старушки гардеробщицы. В раздевалке у одной из них я спросил, где находится театр, которым руководит Красуля.

— Так вам Фелицата Трифоновна нужна? Это вам на второй этаж.

Как раз в момент моего появления Фелицата Трифоновна давала разгон педагогу по мастерству. Узнав, зачем я пришел, она попросила педагога выйти, а со мной стала беседовать. Случилось то, чего я так боялся: она попросила меня прочитать какое-нибудь стихотворение.

От напряжения я чуть было не упал в обморок. Я стал декламировать стихотворение Сергея Есенина, да так и не закончил. Сердце заколотилось, не хватило воздуха. Я стоял пунцовый, чувствовал, что просто весь горю, и, стараясь оправдаться, говорил:

— Я сейчас, сначала... Я... Потому...

— Ты что, боишься, что в студию тебя не возьму? — спросила Фелицата Трифоновна после паузы. — Возьму. Да ведь ты по весне в театральное училище убежишь, — добавила она с такой грустью, что я невольно заинтересовался сказанным. Интерес этот, видимо, сразу же отразился на моем лице.

По дороге я думал о Фелицате Трифоновне. Она оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял. Она мне виделась старухой со вставными зубами, с париком на голове и костыликом в желтой руке, хромой, сутулой, желчной и злой. А увидел я приятную на вид женщину чуть старше пятидесяти, с интересным, открытым лицом, с приятным голосом и замашками лидера. Она мне нравилась, что давало надежду на то, что я смогу раскрыться перед ней, показать все, на что способен.

Одним словом, дорога в будущее была открыта, и этот новый человек во мне, искавший и жаждавший всего лучшего и светлого, получал официальное право на жизнь, так сказать, право на жительство и мог теперь день ото дня расти и расправлять свои плечи. Мог, как птица, подниматься в небо и летать.

Глава вторая
Учительница и ее семья

Настроение праздника, счастья настолько овладело мной, что я с самого первого дня стал показывать чудеса импровизации на уроке сцены движения, а на уроке мастерства, который вела сама Фелицата Трифоновна, — разыгравшуюся до восторга фантазию.

В первый же день, уличив нас в глухой невежественности, Фелицата Трифоновна продиктовала список книг, которые следовало прочесть, имена художников и композиторов, чьим творчеством настоятельно рекомендовалось заинтересоваться.

Я стал читать Пушкина и Гоголя, Мольера и Островского, Ахматову и Лермонтова — тот минимум, без которого в театральном деле и шагу не сделаешь.

Народный театр, который, по сути своей, был студией, молодой, только образовавшейся, заполнял мою жизнь. Фелицата Трифоновна, с такой грустью говорившая о том, что я по весне сбегу, сама настояла на том, чтобы я серьезно готовился в театральные вузы. Она, собственно, меня и готовила.

Жила Фелицата Трифоновна в одной квартире со старшим братом, адмиралом в отставке; по весне ждала сына из армии, который до армии окончил актерский факультет, а сразу же по возвращении намеревался поступать на режиссера. У нее в квартире мы и занимались.

Я привык к Фелицате Трифоновне, к ее дому, к ежедневным занятиям, и уже не представлял себе своей жизни без нее, без подготовки к экзаменам.

Сначала Фелицата Трифоновна готовила меня на актера. Я успел уже вкусить плодов успеха и выслушать кое-какие лестные высказывания о своих работах, когда одним воскресным утром, взглянув на меня пронзительно, она сказала:

— Нет-нет, ты не актер. Ты — режиссер. Это две совершенно разные профессии. — Затем помолчала и добавила: — Ты вместе с Леонидом, — так звали ее сына, — будешь поступать в ГИТИС, на режиссуру.

Теперь плохо помню, что читал, что учил тогда, помню только, что ни неба, ни солнца, ни птиц летящих я не замечал.

Зачем-то надо мне было знать, что дед у Бетховена пел басом, а отец — тенором, что Гоголь имел деда по имени Афанасий, а прадеда по имени Ян. Какие-то бесконечные имена и даты теснились в моей голове, как пчелы в улье, отчего голова точно так же гудела. Фелицата Трифоновна думала, что все это пригодится мне, а пригодилось другое, то, что мастером, набиравшим курс, был ее хороший друг, однокурсник, человек, многим обязанный ей и ее брату.

Хорошо помню свое первое ощущение после известия о том, что я поступил в ГИТИС. Это было какое-то чудо. Ведь я тогда как думал. Фелицата Трифоновна готовила меня к одному, побочно заставляя учить все ненужное, второстепенное, и вдруг — бац! На экзаменах все ненужное и второстепенное оказалось нужным и даже главным, а то, на что она ставила, что в ее понимании являлось козырной картой, визиткой, прошло никем не замеченным. Конечно, смотрели и аппликацию, и то, как я разобрал пьесу, но более интересовались моей работой на фабрике, на стройке, жизнью в Уфе.

Как я уже сказал, Фелицата Трифоновна жила в одной квартире с братом. Хорошо помню мартовский день, когда впервые увидел Савелия Трифоновича.

С разрешения хозяйки я прошел в его комнату, чтобы посмотреть диковинных рыбок и аквариумы. Сразу же бросились в глаза чистота, простота и опрятность. На подоконнике в стеклянной банке с водой стояли ветки тополя, уже имевшие крохотные, липкие салатовые листочки. Рядом на подставке макет пиратской шхуны с черными парусами, сделанный из дерева, металла, ниток и тряпок искусно и с любовью.

В углу комнаты стояли чудо-аквариумы. Их было два. Первый — с морской водой и удивительными по красоте морскими рыбками, ежами, коньками и звездами. Второй аквариум — с простой водой — был интересен оформлением. Фелицата Трифоновна рассказывала, что когда-то на дне была настоящая русская деревенька, настолько искусно выполненная, что были видны и колодцы, и дворы, и сами домики из бревен, русло реки, протекавшей через нее, и даже церковь, стоящая на горе. Савелий Трифонович храм сделал с таким расчетом, что крест и верхняя часть колоколенки возвышались над водой.

Затем такое дно ему надоело, и он взялся за новый макет. На дне теперь лежал затонувший фрегат, изрядно накренившийся на бок, весь в тине и ракушках, паруса обтрепаны и оборваны. Корпус судна пробит насквозь — в боку его зияла огромная дыра, специально подсвеченная.

Усиливала впечатление картина на задней стенке аквариума. На ней было изображено много точно таких же затонувших фрегатов, что как бы свидетельствовало о происшедшем в этих местах страшном морском сражении. Картина, казалось, оживала и сливалась с произведением искусных рук Савелия Трифоновича.

Когда мне надоело рассматривать аквариумы, я стал изучать комнату. Стол, стул, одноместная кровать, застеленная солдатским одеялом, совершенно таким же, каким и сам я укрывался совсем недавно.

Особый интерес вызвали книжные полки. Я подошел к ним вплотную и стал читать по корешкам книг их названия: «Моторист спасательного катера», «Постройка моделей судов», «Пособие для водителей катеров», «Справочник по катерам, лодкам и моторам», «Под парусом в шторм», «Аварии судов», «Волны вокруг нас», «Под парусом через северные пустыни». Потом я узнал, что у Савелия Трифоновича был собственный дом на берегу Волги и свой катер.

На второй полке также стояла специальная литература, но уже на другую тему: «Устройство и работа двигателей», «Учебник автолюбителя», «За рулем по Москве», «Теория и конструкция автомобиля», «Ремонт автомобиля ГАЗ-21 “Волга”» (тогда у Савелия Трифоновича была именно такая автомашина).

На третьей полке стояли книги: «Книга рыболова-любителя», «Болезни прудовых рыб», «Леса, моря», «Аквариумное рыбоводство», «Аквариум в школе», «Овощи — родник здоровья», «Краткий справочник садовода», «Размножение растений». Художественной литературы я у него не нашел, были все специальные книги.

Рядом с полками располагался шкаф бельевой, к нему жался секретер.

Рассматривая апартаменты, я совершенно не заметил, как щелкнул замок входной двери. О приходе Савелия Трифоновича я узнал потому, что вышедшая к нему Фелицата Трифоновна прямо в прихожей громко и возбужденно заговорила:

— Савелий, надо что-то предпринять. Я получила извещение из части. Леонид под арестом, он убил человека. Савелий, надо хлопотать, позвони своему другу, военному прокурору.если Леонида посадят, я этого не переживу.

В коридоре воцарилась тишина. После продолжительного молчания зашелестел плащ, затем я услышал слова Савелия Трифоновича, полные горечи и сожаления:

— Эх, молодежь, молодежь. Ругаются, понимаешь, сил нет терпеть. И на улице ругаются, и в транспорте. Кругом матерщина одна...

Видимо, опасаясь, что брат скажет еще что-то нелестное в сторону молодежи, вспомнившая обо мне Фелицата Трифоновна сказала:

— Да, совсем забыла. У нас гость. Мой ученик. — Она выдержала многозначительную паузу и позвала меня: — Дмитрий. Оторвись от аквариумов, выйди к нам. Я хочу познакомить тебя с братом.

Мгновение переждав, чтобы сразу не открывать комнатную дверь, за которой стоял, я вышел в прихожую, готовый к знакомству, как мне казалось, совершенно без тени того, что я подслушал разговор. Но брат с сестрой, конечно, все поняли.

Впрочем, они из этого страшного известия и не собирались делать тайны, о чем очень скоро мне доподлинно стало известно. Они были открытыми, искренними людьми, что мне в них и нравилось.

Увидев меня, Савелий Трифонович светло улыбнулся и, крепко пожимая мне руку, с каким-то озорством вдруг спросил:

— Как думаешь, сколько мне лет?

— Сейчас скажу точно, — растягивал я ответ, всматриваясь в его лицо. — шестьдесят два.

— Правильно, — захохотал Савелий Трифонович. — Дай за это я тебя поцелую. — (Потом я узнал, что ему было семьдесят четыре года; просто стало приятно, что я его принял за молодого.) — А звание какое?

— Генерал-полковник, — выпалил я.

— Ну, можно сказать, угадал. А специальность?

Вот тут я промолчал.

— Я флотский, — с гордостью заявил Савелий Трифонович. И, заметив, что у меня верхняя пуговка на рубашке расстегнута, как-то мягко, но в то же время тоном, не терпящим возражения, тихо сказал:

— Застегнись.

Потом я буду знать, что это у него такая привычка, выработавшаяся за долгие годы службы. Впоследствии, приходя в этот дом, — а я буду бывать в нем часто, — я всегда буду застегивать и пиджак, и рубашку на все пуговицы. Впрочем, надо заметить, что замечания он делал всем, но, по-моему, кроме меня, его никто не слушался.

Сняв пиджак и повесив его на вешалку в прихожей, он сказал мне:

— Пойдем, — и дополнительно поманил меня к себе коротким, приглашающим жестом руки. Фелицата Трифоновна так и осталась стоять в прихожей.

В той комнате, в которой я уже был и из которой выходил для знакомства, Савелий Трифонович подошел как раз к тому самому заинтересовавшему меня секретеру и, отперев его ключиком, открыл дверцу. Открыл таким образом, что она из дверцы превратилась в столик. А там, в недрах, приветствовали нас строй разнокалиберных коньячных созвездий, лимон и шоколад. Там же у Савелия Трифоновича хранились дощечка, острый ножичек и чистенькие тарелочки.

Не спрашивая меня ни о чем, он приготовил закуску, — нарезал лимон и наломал шоколад, — разлил коньяк по рюмкам и, подавая мне мою, сказал:

— Давай, солдат, за то, чтоб не было войны и наши специальности никогда бы не пригодились.

Мы чокнулись, выпили, потянулись за лимонами, тут-то из прихожей в комнату брата Фелицата Трифоновна и вошла.

Увидев ее, Савелий Трифонович рюмки убрал. Я подумал, что он ее боится, но эта мысль была ошибочной. Он рюмки убрал, а на их место поставил стаканчики. Брат и сестра молчали, но не потому, что я им мешал говорить; просто молчали, и все. Савелий Трифонович открыл новую бутылку и разлил ее по стаканам. Тут-то и пригодилась мне моя закалка, воскресные тренировки в общежитии.

— Савелий, надо что-то делать, — как мне показалось, до странности фальшивым и безразличным тоном сказала Фелицата Трифоновна, — его же посадят в тюрьму.

Савелий Трифонович взял в руки свой стакан, сказал мне:

— Давай не чокаясь, — и осторожно, чтобы не пролить ни капли, медленно стал подносить его к своим губам.

Посмотрев, как он это делает, я взялся за свой.

Коньяк был мягкий и пился удивительно легко. Допив стакан до конца и ставя его на стол, я вдруг поймал себя на мысли, что я в одно мгновение очутился в другом мире. Нет, я не опьянел, и все было прежнее вокруг меня, все было точно такое же, но при этом как бы живое. Все неодушевленные предметы ожили, смеялись, шептались, подмигивали мне со всех сторон. Я улыбнулся.

— Вот так-то, — радушно, как будто он только и ждал, что я этот мир увижу и сумею оценить, сказал Савелий Трифонович. — Давай, давай, лимончика поешь. — Его слова тоже звучали как какая-то удивительная, живая музыка.

— В детстве безумно любил конфеты, — предельно доверительным тоном говорил Савелий Трифонович, — в юности — женщин, в зрелом возрасте — выпить, почитать книги, а теперь... — Он выдержал паузу, подмигнул мне и продолжил: — А теперь я люблю все сразу — и одно, и другое, и третье. В этом и есть преимущество старости, жаль, что не все до нее доживают. А племянник мой, Леонид, на своих проводах в армию такой вот тост говорил: «Пью за то, чтобы все вы к моему возвращению со службы померли и очистили мне место под солнцем, чтобы не было вас на земле, чтобы не коптили вы небо, на которое, вернувшись, я буду любоваться». Говорит эдак Леонид и мне многозначительно подмигивает, дескать, тебя в первую очередь касается, зажился, старик. Да что обо мне говорить, за столом вся родня сидела, и все на него наглядеться не могли, а он им такое.

— Идиот, — тихо, еле слышно, сказала Фелицата Трифоновна. Мне даже показалось, что это у меня в голове что-то замкнулось, настолько тихо все это было сказано.

Но Савелий Трифонович услышал. Он так же тихо, не глядя на сестру, сказал:

— Идиоты у арабов.

— Кретин.

— А кретины в Швейцарии.

— Дурак.

— Вот это родное. Но у нас это не ругательство, а скорее объяснение в любви. Ведь так?

— Так. Будь ты проклят.

Вся эта словесная перепалка напоминала мне игру в пинг-понг. Под эти тихие слова мне так вдруг захотелось спать, и, возможно, я бы извинился и, уйдя в другую комнату, на час-другой прилег, если бы не грянул гром. Конечно, гром весной не редкость, но этот гром грянул прямо в комнате, прямо над моим ухом.

— Это он — дурак! Он — кретин! Он — идиот! — заорал неистово Савелий Трифонович. — Он — в одном лице! Да теперь, плюс ко всему, еще и убийца!

И тут Савелий Трифонович выдал такую тираду, состоящую всю сплошь из матерных слов, что никакая молодежь, ругающаяся на улице и в транспорте, ему и в подметки не годилась.

Я не помню, как в тот день ушел от Фелицаты Трифоновны, помню только, что ушел сразу после «грома» и что брат с сестрой за этот «гром» передо мною извинялись и приглашали к себе в гости чуть ли не в вечер того же самого дня.

С Савелием Трифоновичем мы подружились. Был он страстным болельщиком, болел за Центральный спортивный клуб армии. Мы вместе ходили на хоккей, на баскетбол. Я помогал ему по хозяйству, вместе убирались в квартире, вместе выносили, выбивали ковры.

На общественных началах Савелий Трифонович преподавал в детской навигаторской школе-интернате. Перед хоккеем я, бывало, зайду к нему в школу, сяду за последнюю парту и с интересом слушаю о том, как голландский капитан Хейн поймал испанскую «золотую птицу» (так назывался большой отряд кораблей, который ежегодно вывозил награбленные сокровища из Южной Америки). Как Англия на море воевала с Нидерландами. Как профессор Бубнов создавал первую русскую подводную лодку.

Возможно, тесное общение с подростками и определило его болезненную привязанность к такой пустячной, на мой взгляд, игре, как морской бой. Ощущая себя как в настоящем сражении, он терял во время игры в весе, организм его вбрасывал в кровь огромные порции адреналина, глаза блестели. Это был человек, каждую секунду ожидающий смерти, с ним страшно было рядом сидеть. Однажды против воли своей я у него выиграл, так он словно пулей сраженный, стал корчиться и никак не мог смириться с эдакой несправедливостью. Только отыгравшись, пришел в себя.

Обладая исключительным музыкальным слухом, он играл на баяне и пел так, что позавидовали бы самые известные исполнители. Жизнь из него прямо-таки ключом била, и он щедро делился этой «живой водой» со всеми окружающими. А казалось бы, такой ад прошел, был ранен неоднократно, горел, тонул и такую правду мне рассказал о войне, в которую трудно поверить.

Сожительствовал он с тридцатипятилетней соседкой, как я уже сказал, имел автомобиль «Волга» ГАЗ-21 в превосходнейшем состоянии, дом в деревне, у самой реки, катер, сад и огород. Всегда светился счастьем, был весел, бодр, чего и другим желал от всего сердца.

Много слышал я от Фелицаты Трифоновны о ее сыне. Интересен был рассказ о том, как пытались его крестить. Крестный держал трехлетнего Леонида на руках, священнослужитель, совершая обряд миропомазания, обмакнул кисть в миро и нарисовал на челе Леонида крест. Пока благообразный священнослужитель говорил: «Печать дара духа святаго. Аминь»,?— Леонид стер со лба миро и, неприязненно посмотрев на священника, не по-детски зло и серьезно спросил его: «Ты что, дурак?»

Многие из присутствовавших прыснули в кулак.

Батюшка, сделав вид, что ничего не произошло, снова обмакнул стручец в миро и вторично нарисовал на челе у Леонида крест. Тут-то и случилось совсем непредвиденное. Мало того, что вконец вышедший из себя младенец тут же снова стер рукой крест, не позволив батюшке даже произнести положенные при этом слова, он посмотрел на батюшку сверху вниз, что было несложно, так как Леонид сидел на руках, а батюшка был невысокий, посмотрел уничтожающе строго, покачал укоризненно головой и с какой-то циничностью, не свойственной нежному возрасту, сказал: «Думал, ты дурак, а ты дур-р-ра-ак!»

На этом попытка крестить Леонида закончилась. С предполагаемым крестным, Елкиным, державшим Леонида на руках, случилась истерика. Он стал хохотать. Это был человек театральный, хорошо Фелицате Трифоновне известный. Она знала, что если на него нападет, то раньше, чем через полчаса, не отпустит. Она схватила сына в охапку и, прячась от глаз людских, убежала.

Фелицата Трифоновна рассказывала, как сын ее, учась в первом классе средней школы, ругался с учителем. Конфликт вышел из-за того, что Леонид требовал от учителя, чтобы тот называл его по имени и отчеству. Учитель свирепел, говорил, что нет никаких оснований так величать ученика Москалева (учитель и по имени-то никого не называл), на что Леонид отвечал так:

— Если нет основания называть по имени и отчеству тех, кто завтра станет великим ученым, знаменитым писателем или прославленным полководцем, то не находите ли вы, что тем менее оснований у нас величать по имени и отчеству человека, жизнь которого не удалась, который за свои пятьдесят лет выше учителишки начальных классов не прыгнул?

— Молчать, щенок паршивый! — кричал учитель. — Убирайся прочь, я не намерен тебя учить!

— Сам молчи, пес шелудивый! — еще громче кричал Леонид. — И никуда я не пойду. Учить он меня не намерен. Ты не из прихоти своей здесь штаны протираешь. Тебе деньги платят за то, чтоб меня учить. Вот и учи. А то пойдешь сам по миру с волчьим билетом. Станешь бродягой.

Видимо, не так складно говорил семилетний Леонид, но даже если учесть, что сотая часть из рассказанного Фелицатой Трифоновной правда, то я представляю, как опешил и растерялся учитель. Нам в школе такое не позволялось, мы трепетали перед учителями, они держали нас в ежовых рукавицах. Леонид, видимо, воспитывался иначе.

После этого случая с учителем, со слов Фелицаты Трифоновны, директор ей так сказал о Леониде:

— Этот мальчик или взлетит очень высоко, или падет так низко, что даже сложно представить.

С нетерпением я ждал возвращения Леонида со службы, пока же судил о нем только по рассказам матери да по огромной — метр на полтора — фотографии, висевшей в комнате Фелицаты Трифоновны. На этой фотографии он, хоть и был выкрашен в серую краску, представал зрителю обнаженным на фиолетовом фоне, с пурпурно-красными крыльями за спиной, находясь, так сказать, в образе демона, служителя тьмы.

Его нагота Фелицату Трифоновну ничуть не смущала. Она спокойно взирала на фотографию, так же точно, как смотрела бы на картину Шишкина или Репина, висящую в Третьяковской галерее.

Глава третья
Возвращение Леонида

И вот Леонид пришел со службы в мае. Фелицата Трифоновна позвонила мне с утра в общежитие и велела коменданту, случайно поднявшему трубку на вахте, бежать ко мне на этаж и сообщить эту чрезвычайную новость. Уж чем она его запугала? Это было слишком необычно.

Я тогда находился в отпуске, но немедленно, как она просила, прийти не мог, так как постирался и мне нечего было надеть. Пока утюгом просушил мокрые брюки и мокрую рубашку, пока купил бутылку «Столичной» и цветы, пока добрался из Текстильщиков в центр, прошло, может, три, может, четыре часа. Но, как выяснилось, я не опоздал, гости только-только сели за стол.

Признаюсь, не без тайного трепета поднимался я в тот день по знакомым уже ступеням. «Какой он? — сверлила меня мысль. — Неужто такой, как на фотографии: злой, мрачный, с тяжелым взглядом убийцы?» Я терялся в догадках.

Дверь мне открыл веселый и жизнерадостный молодой человек, красавец. И эдак запросто, по-домашнему, как будто мы целую вечность с ним были знакомы, сказал:

— Заходи.

Он обнял меня и, не разрешив разуться, провел в большую комнату, где за столом сидело человек тридцать гостей.

Фелицата Трифоновна сидела за столом в новом малиновом платье, с ярко накрашенными губами и неприлично блестящими глазами. Взгляд ее был беспокойным и перебегал с одного лица на другое. Меня она в тот день упорно не замечала. Рядом с ней за столом сидел Савелий Трифонович в парадном кителе адмирала, с золотой звездой Героя Советского Союза на груди. Рядом с ним, на том, дальнем крыле стола, сидели еще трое военных. Один из них — также морской офицер в звании капитана первого ранга, двое других были генерал-полковниками Советской армии.

Чьи-то заботливые руки положили в мою тарелку салата с горошком, говяжий язык и лососину, налили в рюмку водки и придвинули сельдь под шубой. Кто-то что-то спрашивал, я невпопад отвечал, в результате чего получил дополнительно бутерброд с маслом и черной икрой.

Я сидел за столом и все не мог прийти в себя, все еще находился под впечатлением от знакомства, даже не от знакомства, так как формально оно еще не состоялось, а от первой встречи.

Леонид оказался веселым, жизнерадостным молодым человеком с ясным взором голубых глаз, с приятным, чистым баритоном — и ничегошеньки от убийцы, ничего.

Он стоял с рюмкой в руке, произнося тост. Говорить он умел красиво, как настоящий оратор. Начал с того, что поблагодарил всех присутствующих за то, что пришли. Памятуя свою позорную выходку на проводах и понимая, что вовсе этого не заслуживает. Сразу после этого стал благодарить мать за то, что она есть, говорил, что только в казарме понял, что она для него значит. Фелицата Трифоновна плакала, но никто не обращал на это внимания, гости, подавшись вперед, многие раскрыв рот как зачарованные слушали пламенную, искреннюю речь, стараясь в ней услышать что-то касающееся лично их, что-то необходимое для дальнейшей их жизни. И, надо отдать должное Леониду, он не забыл никого из присутствующих, даже меня, «заменившего матери сына». «Мне мама писала, какой он труженик, и это давало мне силы читать, заниматься, готовиться к экзаменам».

Наш будущий мастер, как потом выяснилось, тоже сидел за этим столом, но я тогда его не знал, не заметил, никак не выделил из шумного многообразия гостей. Из молодежи был я да бывший сокурсник Леонида Халуганов, сидевший рядом со мной.