Памяти погибшей сирени

Русско­американское воплощение денди

От них за километр веяло Англией. Одетые с иголочки, британские манекены, сотворившие шедевр из собственной жизни, улыбались из-за стекла витрины и не желали знать никакой новой России, никаких сломанных судеб, падений, трагедий... Вот уже сто лет они оставались на высоте своего последнего вздоха и ничуть от этого не страдали. Они, созданные для восторгов и крупных денежных сумм!

Их вид пересекался со строкой Пушкина: «Как dendy лондонский одет»... И совпадал с образом Уайльда: «Надо или быть произведением искусства, или носить произведение искусства». И не совпадал с образом другого Уайльда, узника и изгнанника.

Джентльмен, которому эти раз­о­детые, эти с иголочки были обязаны своим появлением, скромно стоял в сторонке, в тени чужого пластикового самомнения. Все в нем выдавало самого­самого, неважно какого, важно, что ПЕРВОГО, и важно, что денди. Особенные манжеты, шейный платок узлом, при том что и «панталоны, фрак, жилет», да еще одиночество, подчеркнутое, специальное, делали джентльмена фантастически, чудо­творно родным. Впору было, подобно пушкинской Татьяне, начертить напротив него на витринном стекле: «О Е» — так щеголь напоминал Онегина. И не только его. Шейный платок... Сорочка в английском духе... Воротничок острыми углами вверх... Все это обращало память к доброму приятелю Онегина — да­да, к самому Александру Сергеевичу. Эти детали с гениальной небрежностью по сей день присутствуют и свидетельствуют на двух его знаменитых портретах. А помнится, учителя, экскурсоводы твердили: «изображен художником Тропининым по­домашнему», — и указывали на плечи действительно под халатом, «строго, возвышенно — художником Кипренским», — и тыкали в задний план с видом на музу. А про «Одеваюсь небрежно, если еду в гости, со всевозможной старательностью, если обедаю в ресторане, где читаю или новый роман, или журналы...» ни слова. Надо было увидеть заморское пришествие моды, эту витрину, чтобы уразуметь: да ведь и Пушкин немного денди! По крайней мере, в том, что касалось одежды.

Итак, нашего джентльмена в сторонке звали Джордж Брайан Бреммель. Он был из папье­маше. Поза, томность, нарочитая ирония, демонстрация своей драгоценной персоны тоже были при нем. Но из­за столпотворения подражателей его жизнь давно превратилась в подвиг незамеченности. Из своего XIX века Джордж Брайан не без грусти смотрел на праздник подмены возле себя, удивленный тем, что его вообще не забыли. Увы, стекло витрины делило жизнь на сверкающую и не очень, соответственно поговоркам: «Бесятся с жиру» и «Не до жиру, быть бы живу». Сверкающей было меньше, совсем ничего, поэтому и в зорких глазах Джорджа Брайана можно было прочесть: «Имейте в виду, человечество вымерло не столько от эпидемий, сколько от зависти». И кусок Лондона, выпавший на долю нашего джентльмена, готов был стоять за эти слова до последнего клока тумана, до высшей точки Иглы Клеопатры, до легчайшего взлета самого английского из мостов.

«Это не зависть», — хотелось всех успокоить: и Лондон, и Джорджа Брайана.

«А что?»

«Это гораздо хуже — слабость».

На это у Джорджа Брайана хватило такта впасть в другую народную мудрость, смысл которой на всех языках одинаков:

«По одежке только встречают...»

«Так было. А теперь и провожают по ней и выталкивают в дверь».

С тем можно было уйти в собственное скудоумие и податься своей дорогой. Но в голове пульсировало: «Интересно, а что пишет о Джордже Брайане “История моды”?»

1. Американка

Была у меня такая где­то на полке, между «Историей нравов» и «Образами Италии». Но это казалось, что книга там. Придя домой, я ее не нашла. «История нравов», как и полагается, стояла на месте, «Образы» — подавно, как вкопанные, а вот «История моды»... Не было ее ни на других полках, ни в других шкафах, ни на письменном столе — нигде. Сквозь землю она провалиться не могла, оставалось подумать о посетителях того проходного двора, в который еще недавно превратилась квартира. А превратилась благодаря доброй американке Мэйрин.

Надо знать Мэйрин, чтобы так говорить. Если не считать гражданства, от американки в ней был лишь акцент. Остальное же... Например, вечные кеды, джинсы, а также явная склонность к депрессии, а еще невозможность жить без компьютера и ежедневного душа — все это вошло в мировой обиход и даже было освоено денди.

Мэйрин принадлежала к породе вечных студентов, когда­то нашему национальному типу. Она училась в Московском университете, уже имея диплом Калифорнийского, собиралась в Российский гуманитарный, тоже на какое­то ускоренное отделение, по возвращении в Америку метила в Йель, а завершить образование желала в Гарварде, не чураясь при этом политологии в Беркли, социологии в Принстоне, культурологии в Стэнфорде, историографии в Хьюстоне, курсов кройки и шитья в Анн­Арборе. К университетам она относилась как Дон Жуан — к женщинам: ей хотелось перебывать во всех, а к курсам кройки и шитья — как женщины к Дон Жуану: все мечтали наколоть его на булавку. (Боюсь, от невозможности найти место на этой земле. Это была скорее форма занятости, субсидируемая государством, чем стремление к знаниям. Она уходила в университеты за неимением другого приличного места, куда можно уйти.) Что сподобило Мэйрин заняться Россией, сказать трудно. Она и сама толком не знала. Сначала она объяснила: «У вас люди любят друг друга», — но это такая ерунда, что она сама рассмеялась. Та­а­ак любят, что готовы сожрать друг друга без соли и с потрохами, а перышки по ветру пустить. Потом она объявила: «У вас нормально относятся к деньгам», — но это уже не просто ерунда, а ерунда двусмысленная, требующая уточнения: а что такое нормально? Наконец она изрекла что­то похожее на правду: «У вас жить интересно». Чехов тоже считал, что в России живут талантливей, чем за границей. А что сочинял?.. «Почему вы всегда ходите в черном?» — вот эпиграф к чеховскому явлению. Так что и с «жить» можно поспорить. Но зачем? Самоедам всегда приятно, когда о них хорошо говорят. К тому же для меня она была не просто студенткой, но и квартиранткой, ее интересно могло начинаться отсюда.

Первое, что она сделала, когда появилась вслед за чемоданом, который катил шофер, — подарила мне коллекционную куклу в клетчатой шотландской юбке, в высокой бархатной шапке с пером и поставила в известность, что предки ее родом из Шотландии и, где бы она ни была, она поддерживает все шотландское. По той же причине для нее неприкосновенны пауки, в Шотландии культ этих животных. Позднее выяснилось, что она симпатизирует не только паукам, но и всему живому, она не ела мяса и не носила ничего из натуральной кожи и натурального меха, даже туфли купила из какого­то суперсовременного материала. При этом не упустила случай заметить: «Там, где скот, я ни при чем», — обыгрывая английское звучание родины Вальтера Скотта.

Возможно, предки ее имели особенные шотландские черты, сама же Мэйрин выглядела типичной южанкой: карие глаза, смуглая кожа, было в ней даже что­то от арапчонка, какой­то неуловимый подтекст во всем облике, особенно в кудрявых черных волосах. При этом ничего яркого в одежде, никаких побрякушек, и речь без эмоций, скорее наоборот: «э­э­э», «м­м­м» — медленная и старательная, на стенку полезешь, пока схватишь о чем. Она волновалась — понятно: кто знает, что ждет в этой холодной России, в этом чужом доме, с этой незнакомой хозяйкой...

Конечно, и мой вид не грел: с одной стороны, «Гуд дэй, Америка!», а с другой — назад к коммуналке. Деваться же некуда: мне тоже хотелось быть денди (еще до того, как увидела кусок Лондона снизу вверх), а денди — это бо­о­ольшие расходы. А кроме того, интересно, как знаменитая американская предприимчивость ушибется о нашу российскую лень.

Лос­Анджелес, где Мэйрин жила и откуда прилетела, не вызывал у нее прилива восторга, хотя там она родилась, там остался ее друг Макс, наконец, близ этого города был развеян прах ее матери, которая умерла молодой. Об отце она сказала: «он — сволочь», не то что отчим — музыкант и прекрасный человек, но и он тоже умер.

Такое предисловие как­то не вдохновляло. Жалость — хорошее чувст­во, но не с него хотелось бы начинать. Тем более что в отношении своих родных хвастаться особенно нечем. На этот счет есть поговорка: «В чужую семью без топора не входи». Вариант этой поговорки звучит утешительней:

— Под каждой крышей свои мыши, — сказала я. Ну, вроде еще поискать такую семейку.

Мгновенно откуда­то были извлечены карандаш и тетрадь.

— Как­как??? Мышки­крышки?..

Я рассмеялась и повторила.

Как в компьютере мышь снует по экрану в поисках нужной строки, так в нашем разговоре... Эта самая мышь обнаружила неожиданное. Оказывается, Мэйрин любила Стейнбека, его повесть «О людях и мышах». Странно, но я тоже любила эту повесть. Таких же героев, которые никому не нужны, этих носителей небесного одиночества на земле, чуждых миру смыслов и целей. Джон Стейнбек, человек из Калифорнии, сначала изгнанник, потом желанный, обласканный и увенчанный, нас и породнил. За ним просвечивало кое­что и свое: детство, чужеродность рядом живущих, их отторжение, враждебность. Отношение родственников часто исчерпывается качествами лежалого пресного сухаря, который помещается на месте сердца, просто не желательно, чтобы это касалось тебя. Но как ни крути, а любовь — редкий гость на этой земле, потому любви особо никто и не ждал. Так... иногда хотелось меньшей непробиваемости, хотя бы двоюродной или троюродной, вровень родству, но и этого не закажешь — значит, надо жить в том, что есть, то есть в серной кислоте, принявшей вид воздуха. Вот и папаша Мэйрин ничего не придумал, как тыкать в маленького человечка пальцем и вопрошать свою женушку: «Скажи мне, Элизабет, кого ты произвела на свет? Разве это ребенок? Это какой­то ублюдок!» За этим следовало: «Ты не состоялась как женщина, ты не состоялась как жена, ты не состоялась как мать, ты не состоялась как полезный член общества». Но Элизабет было довольно и одного греха: при ее рождении ее собственная мать умерла. Элизабет принимала нападки как должное и сделалась чем­то вроде козла отпущения. Не мудрено, что утешением ее стало чтение Достоевского. Она обращалась к далекой стране, где страдание сделалось нормой, и говорила самую загадочную фразу из всех, какие Мэйрин слышала от нее: «Раша, мазер...» Но я отвлеклась, ведь речь у нас шла о Стейнбеке.

На радостях я притащила кучу журналов «Америка» — стойкий дефицит прежних времен, мне перепадал от случая к случаю — и открыла первый попавшийся. Черт бы меня побрал с моим интересом к Америке! Со страницы глазела неприлично расплодившаяся семейка президента Буша­старшего, сплоченная, дружная, сытая и в силу этого слегка туповатая на морды.

— Когда я смотрю на эту фотографию, — сказала Мэйрин, — мне хочется плакать. — И ушла в свою комнату.

— А мне что, не хочется?! — закричала ей вслед. — Но, когда хочется плакать, надо смеяться.

На следующий день она подарила мне высокую кружку с надписью: «Не падай духом». А я приготовила ей изречение: «Выигрывает тот, кто не признает себя побежденным». Запомнила ли Мэйрин его, не знаю, но мне ее кружка напоминает с тех пор, что ведение диалога не самая сильная наша черта. В отличие, например, от англичан, которые предпочитают не вбивать в разговор клинья, а прибирают к рукам щекоткой, как ловцы крокодилов и политиков­простофиль. Известно, нежные тиски душат вернее. Да еще под шорох шикарного шепота о мышеловках с бесплатным сыром.

2. Деньги

На что она жила, где брала деньги, какое­то время оставалось загадкой. Для бедной она слишком много тратила на книги, театры, телефонные переговоры, интернет­клубы, кафе. Для богатой — не позволяла себе излишеств вроде казино, ресторанов, драгоценностей. Университет она посещала четыре раза в неделю и скорее записалась бы еще на какие­нибудь курсы, чем пропустила бы хоть одно занятие.

Как­то она пришла домой и швырнула пальто чуть ли не на пол. Ей, наверно, казалось, что такие жесты — это по­русски, вроде как хватить водки и закусить стеклянным стаканом; подобными «русскими» сценками пробавлялась фабрика грез на экране. Но чужое воспитание, так же как выпады по поводу Голливуда, не входили в мои планы, поэтому до поры до времени я на все смотрела спокойно. Из брошенного пальто полетели деньги. А всякие там монеты, в рублях ли, копейках, Мэйрин за деньги вообще не считала. Они валялись по всей квартире, так что, будучи совсем на бобах, можно было в любом углу, под диваном или шкафом, наскрести на приличный завтрак, обед или ужин. На сей раз она засеяла монетами кухню.

— Хорошо бы их подобрать, — сказала я. — Пригодятся...

— Знаете, — ответила она, глядя в окно, — зачем нужен ветер?

Я молчала.

— Ветер нужен, — продолжила она мечтательно, — чтобы я бросала на него деньги. Чтобы они летели, как листья, всегда зеленые...

Столь эффектные фразы обычно производят впечатление. Мне тоже было как­то приятно услышать такое. Одно дело — читать у Достоевского, как Настасья Филипповна швыряет деньги в камин, и совсем другое — видеть российские замашки в американке. Правда, Мэйрин сильно бы огорчилась, узнав, что щедрость давно перешла у нас в разряд вредных привычек.

— Но здесь не зеленые, а деревянные, — заметила я, намекая на родную валюту.

— Дерево тоже ценно, если оно красное.

— Ну, может, у вас, в Калифорнии... Разные там секвойи... А у нас все красное вмиг растащили на личное состояние. Впрочем... — я хотела выдать фольклор о плохом танцоре, которому известно, что мешает, но заметила в ее руках карандаш и блокнот. И фольклор остался при мне как последнее прибежище, куда не ступила нога иностранца.

К слову сказать, на ту пору наши иллюзии относительно американской щедрости давно рассеялись, американцы слыли прижимистыми, если не скрягами. И фраза, с которой Россия начала новую жизнь: «Америка нам поможет», — была продолжена: «как веревка повешенному». Откуда взялась эта фраза и с какой стати Америка должна помогать — неизвестно, но факт остается фактом: тема американской помощи плавно перешла в тему русского иждивенчества, развязавшую языки всем болтунам, начиная с политиков и кончая журналистами. Особенно упражнялись ведущие центрального радио с фамилиями на «Б» и такими же голосами. В ход пошло слово «совок», в него вцепились, как некогда в собачью фамилию «Шариков», этот булгаковский символ спеси и непонятного самомнения нашей интеллигенции, забыв, что шариковы — мы все. Правда, никому не возбраняется выделять себя в «само по себе», но то, что само по себе, примечательно тяготением к целому. От чувства своей недостаточности это случается чаще, чем принято думать. И потому, деваться некуда, а «совки» и «шариковы» — мы все без разбора, и это свое утверждение возвожу к Рембрандту, к его картине «Распятие»: среди воздвигающих крест Рембрандт изобразил и себя: «Я, как и каждый грешный, участвую в убийст­ве Христа».

— А направление ветра имеет значение? — продолжила я тему денег. — Сейчас он дует с запада.

— Мне все равно. Я сама разберусь.

— А кто спорит? Просто где запад, там деньги, а где деньги... В общем, имейте в виду — сорить деньгами у нас рискованно. В лучшем случае скажут, что вы плохо воспитаны.

— Не трогайте мою маму, — предупредила Мэйрин.

— А при чем здесь мама? Вы уже сами можете воспитывать себя.

Она возвела глаза к небу:

— Мама, прости ее. — И, подхватив пальто, замела им пол и разметала монеты.

Скоро жизнь стала напоминать сценку из какой­нибудь пьесы Мольера, когда к герою один за другим следуют учителя. Мэйрин наняла учителя игры на балалайке, учителя дикции и учителя старославянского. С таким же успехом она могла нанять и преподавателя ветеринарии. По крайней мере, был бы прок нашему котику Крузи: от кошачьих «сникерсов» он стал чем­то покрываться под шерстью. Вся эта орава наставников исправно мучила своими предметами, Мэйрин усердно занималась, аккуратно выкладывала денежки, потом приходила на кухню, где теплее, и начинала мучить меня (а это она умела): «шестнадцать шли мышей и шесть нашли грошей...» По­моему, мышей и грошей было куда больше, если учесть, что поговорку она талдычила за вечер несчитанно: «а мыши, что поплоше, шумливо шарят гроши». На сей раз загнанная мышь не стала ее путеводным животным. Напротив, разлучила с учителями.

В один прекрасный день Мэйрин обнаружила, что денег в обрез. Где­то там, в Америке, «мани­мани» имелись, но друг и доверенное лицо Макс, который следил за деньгами Мэйрин на банковском счете, замешкался, кого­то где­то не подстегнул, и счет оскудел. В чем дело? Мэйрин запрашивала, Макс отвечал, что у него депрессия и что он хочет покончить с собой. На тот момент, прямо скажем, замысел не слишком удачный. Но Мэйрин, видно, привыкла к таким поворотам и положилась на время. Она знала, что депрессия в одиночку не ходит и потихоньку сползает в садизм, на нем исчерпывается, затем все идет как по маслу. Каждый вечер она звонила в Америку и с интересом спрашивала: «Ну, что, покончил?» Видя мое удивление, она говорила: «Это нормально», — и так коротала время. И как­то добавила в том духе, что природный садизм человека выразился в допущении ада и представлениях о нем — и нечего изображать из себя. Если додумать ее мысль, то логично допустить, что и рай не остался в долгу, он завещал нам лень. А с учителями Мэйрин настроилась на уроки в кредит. Как бы не так! Учителя заартачились. Занятия пришлось отложить. Но вот Макс пришел в норму, и деньги явились, но Мэйрин не торопилась продолжить занятия. Она уклонялась от телефонных звонков с такой же настойчивостью, с какой учителя напоминали о себе. Чувствовалось, люди кусают себе локти, но что толку?! Мэйрин обиделась, а в предприятиях подобного рода обида — аргумент столь же веский, как и чужая жадность.

Так место учителей в сердце Мэйрин занял Крузи — черный, элегантный и стройный котик на тонких, высоких ножках. Нежнейшее существо, которому не шло постоянно чесаться. Мэйрин взялась за его здоровье с той же дотошностью, с какой предавалась учителям. С котиком она приносила из клиники кучу лекарств и завела специальный журнал процедур. Бедный Крузи чумел от внимания и при виде Мэйрин сбегал как ошпаренный. Он забивался куда­нибудь под диван, извлечь его без помощи было сложно. И Мэйрин повадилась звать меня. Ее голос только и слышался. За вечер раз сто. В конце концов взмолилась и я:

— Хватит!

— Из­за вашего котика я не намерена сидеть за решеткой! — последовал ответ.

Я вытаращила глаза.

— Если хозяин не в состоянии обеспечить животному полноценную жизнь, в Америке полагается штраф или тюрьма. Два года!

— А что полагается, если не можешь обеспечить нормальную жизнь хозяйке?

— У Хемингуэя было шестьдесят кошек, и он не жаловался.

— По­вашему, это единственная разница между мной и Хемингуэем?

— Если бы это было, как вы говорите, то я не истратила бы на Крузи мно­о­о­го, о... очень много денег.

Надо было склонить голову, но я полезла в бутылку:

— А кто вас просил?! Тоже мне благодетельница... Пускай общество защиты животных и ставит вам памятник.

— Вы не смейтесь, потому что в первой клинике предложили его усыпить.

Такие фразы бьют в цель. Они не для тех, кто души не чает в своих питомцах, кто помнит завет Поэта: «ВЗГЛЯД ЗВЕРЯ ЗНАЧИТ БОЛЬШЕ ГРУДЫ ПРОЧИТАННЫХ КНИГ».

— Это что? В России так принято — усыпить? — не отставала Мэйрин. — Лучшее средство от перхоти — гильотина, да?

И рассказала, как в центре Москвы, напротив дома Цветаевой, в клинике с приятным названием «Идеал» и т.д. и т.п... Словом, она подыскала настоящего доброго доктора, но он стоит дороже.

Я не просто расстроилась, я готова была усыпить самого доктора Смерть, но это обошлось бы еще дороже. Короче, шестьдесят хемингуэевских кошек призывали сделать хоть одно благое дело, желательно с последствием для врача.

Через час, когда, довольные, мы возвращались из ветеринарной клиники (а врача сдали без боя), к нам подошел солдат — «честь имею», как положено, в форме, и, глядя на Мэйрин, тихо зашевелил губами. Мэйрин ничего не поняла и застыла в недоумении. Пришлось перевести лепетание: «Он просит денег на сигареты». (Подобное было не редкость.) Мэйрин фыркнула и отвернулась. И не дала ни копейки. Солдат отошел и стал искать объект повернее. Но опять его ждал отказ. Тогда Мэйрин выхватила из сумки деньги и побежала к нему...

Тут было над чем задуматься: почему кот Крузи был понят сразу, а наш защитник отечества — лишь со второй попытки? Тему денег и армии я отмела. Чести — тоже (гуд бай, «Капитанская дочка»!). Осталась Мэйрин как сплошное противоречие с уклоном в мужененавистничество. Но такое объяснение могло устроить, если бы, например, котик был лишен мужского достоинства. А это был действующий, любвеобильный типус, отец большого семейства, рассредоточенного по всей Москве.

Загадку разгадал профессор Макдэниэл, автор книги «Агония русской идеи» (наив в смысле «агонии» и ниже всякой критики в смысле «идеи»), он же — директор американской студенческой группы, шеф Мэйрин. Однажды он позвонил, чтобы узнать, все ли «о’кей», и проговорился, что Мэйрин имеет привилегии, так как служила в армии. То­то я видела у нее вещевые мешки защитного цвета... Значит, и привилегии ее такого же цвета, да еще баксово шелестят. И представление о мужском достоинстве без метафор. На всякий случай я заметила тогда уважаемому профессору: «Если вспомнить, сколько ученых мужей свернули себе шею на нашей идее, то можно считать ее предполагаемую агонию особой формой жизни». «Возможно, — согласился Макдэниел. — Сейчас ее святая тишь». — «Не обольщайтесь. Картины мира без дыр не бывает. А Бог всегда говорит на языке тишины. Даже в период упадка богопокинутого, поглощенного собой человека». Кстати, назад от солдата Мэйрин побежала еще резвее и после весь путь прибавляла шагу — так стремилась от злополучного места, где все, кроме кота, глядели на нее по­собачьи.

3. Призраки

Тема получила перекрестное опыление в комиссионном магазине у Никитских ворот. Мы зашли туда просто так, посмотреть и уйти. Но «просто так» не для Мэйрин: цены, от которых непривычные падали в обморок, ее вдохновляли как «дешевизна». Потому я была начеку. Множество ненужных предметов уже осело в квартире. Мэйрин покупала, тащила их в дом и бросала на мое усмотрение. А «мое усмотрение» не знало, что делать с картинками, полушалками, подносами, лаптями Арбата, платочками, фартушками Измайлова, кастрюлями, сковородками, щетками «Смоленского пассажа», тарелками, шкатулками, свечками «Седьмого континента». Правда, французским духам, записям музыки и кошачьим консервам оно находило применение. Но магазин у Никитских ворот подобным не торговал.

Сначала Мэйрин хотела купить черный, сталинского времени телефон. Потом настольную лампу с идейным абажуром в молотах и серпах, наконец остановилась у шкафа.

Это был простой канцелярский шкаф. Простой, но не «дорогой и многоуважаемый» — словом, не чеховский. На задней стенке его, с внутренней стороны, значилось: «НКВД. Серебрякову, г. Куйбышев». Я сообразила, что адрес военный, в Куйбышев эвакуировали правительство. На внешней стороне той же стенки стоял и другой адрес — Лубянки, и тоже Серебрякову. Это когда ведомство возвращали обратно. Мэйрин горела: она покупает! Самый подозрительный предмет всех времен и народов: шкафами вечно что­то заслоняли, перекрывали, оформляли тайные входы, создавали целые лабиринты; в них прятались любовники, дети, животные, мужья, в них обитали тени, привидения, запахи, призраки, тайны. Даже библейский ужас с отрубленной головой Олоферна и леденяще­скромной Юдифью имел отношение к шкафу. Сначала этот ужас сделался темой, затем картиной, потом стенкой шкафа у одного венценосного ценителя живописи и лишь под конец — экспонатом Дрезденской галереи, шедевром и классикой, и навсегда — прологом к мрачным тайнам специальных служб.

— Зачем покупать? — спросила я, обалдев. — Знайте, настаивать на своем — это форма насилия.

— Я хочу быть с их душами.

— Душами тех или этих? Палачей или жертв?

— Хороший вопрос, но я не готова ответить.

Как не готова?.. А университетская долбежка? Старания преподавателей? Американцам преподносили только одну Россию — террора, жертв, коммуналок и диссидентов, как бы соответствуя фразе: «У русских непредсказуемое прошлое». Мэйрин знала: за каждой дверью стояли те самые и хватали... Она считала, что советский человек был задуман как хроник­герой для вечной революции, но из этого ничего не получилось, потому что в массе человеческая природа хлипкая. В проницательности ей не откажешь. Однако здесь рассуждения Мэйрин не кончались. Для однозначности она слишком много читала. А чтение, как известно, ударяет не только в голову... Не зря же хитрые малороссы говорят: «Така разумна, что аж дурна».

— Юджин О’Нил, — объявила Мэйрин однажды, — сказал: «Тот, кто верит в невозможное, ближе всех к подножию радуги». Вы верили в невозможное. Вы были у радуги.

Надо же, а я не заметила. Вот темнота. Правда, имя писателя знала. Еще бы! Нобелевский лауреат, драматург великой депрессии. И видела его пьесы. И знала, что он, между прочим, отец последней жены Чарли Чаплина — Уны... Но я никогда не думала, что нобелевские лауреаты такие дети: им мало нагородить пышных слов, они желают все напечатать. И в этом качестве участвовать во всеобщем психозе. А психоз, между прочим, вещь не столь безобидная: ставит на голову целые народы и тем доказывает, что миром правят вовсе не деньги — миром правят психические эпидемии!

— Вы понимаете, — продолжала Мэйрин, — у меня ностальгия по Советскому Союзу! По невозможному! Я — совок. Зовите меня — Марина Ивановна Пушкина.

Вот что значит переборщить с отрицанием. Начинается жизнь фантомов.

— Но у нас уже есть один советский человек. Это я. Второй — многовато для совместного проживания. Итак, Марина — понятно почему, Ивановна — потому что ваш отец — Джон, а Пушкина?.. Из уважения к русской литературе?

— Нет!

— Потому что напротив церковь, в которой венчался Пушкин?

— Нет! Потому что моя фамилия Ган, а «ган» значит «пушка»!

Так мир подобий дал знать о себе. По принципу бреда. Взял и спутал все карты, да еще задел что­то в душе. Уронил до разменной монеты, которую каждый может поднять и перевернуть как угодно.

— Не обижайтесь, — сказала я, — но «ган» значит «балда». Пойдемте. Довольно и того, что дом у нас сталинский.

И простой канцелярский шкаф с обычным советским прошлым остался на месте.

— Конечно, должны обижаться вы, — рассудила она позднее. — У меня тоже есть любимый поэт, и мне было бы неприятно, если бы его игнорировали.

Но здравый смысл — штука, которая не любит являться все время. Тем более когда один человек дотошный, а другой — взрывной, один — в своем праве, как при допросе, а другой — сыт «интересом» по горло. Вместо того чтобы продолжать идти молча, Мэйрин опять привязалась с вопросом о коммуналках. То есть лучшей темы для пытки не отыскала. Дело даже не в теме, а в предопределенности содержания. Вроде: надо ли наступать на грабли? Ясно: не надо, и спрашивать нечего. Но бывает, что отвязаться труднее, чем объяснить.

Разговор строился так: я пробовала растолковать, она пробовала понять. Я опять объясняла, она на глазах тупела. Я пробовала сохранять спокойствие, она... Конечно, я взъерепенилась.

— Да чего тут неясного? Ежу понятно! Мы же с вами как в коммуналке. Так и раньше жили.

В ее невозможном лице наконец что­то протаяло, какое­то понимание. До центра Земли дошло бы скорее. Она изрекла:

— Так они вам платили?

— Кто?

— Соседи.

Было ясно: предмет безнадежен. Он вне всякого смысла и даже всякого бреда. Но меня уже одолела нечистая сила.

— Мало, что доставали меня котиком Крузи, мучили каждый день, мешали работать! теперь взялись коммуналкой! Вы — садистка, а никакая не Пушкина, вам все равно, чем изводить. Вы ничего не понимаете в нашей жизни. И дурацкая ностальгия по Советскому Союзу тут ни при чем!

Если бы можно было вернуть эти слова! Но когда один человек въедливый, а другой ошалелый... Если бы сделать их приложением к коммуналке! Социалистическая активность из них так и била. Но я уже выдохлась, и все покатилось своим чередом. Во­первых, Мэйрин съехала от меня. На прощание она сказала:

— Спасибо, Валерия Семеновна, что вы так интеллигентно восприняли мою информацию об отъезде».

«Знала бы ты, каким чертом я крыла тебя и чего стоила мне хорошая мина при плохой игре» — так я подумала, но гордо сказала:

— По­моему, я никогда не скрывала своей любви к деньгам. Я любила их сильнее еды, комфорта, злачных мест, отеческих гробов, а также пирожных «Мадлен» и других прустовских штучек, а также «Больших надежд», «Замка на вершине горы» и всех лабиринтов заоблачного интеллекта. Я любила деньги сильнее моей самой сильной любви, потому что ими можно оплатить издание моих собственных слов. Но для вас либеральные ценности оказались выше обыкновенных интересов малоимущего простого совка. Что ж, экономически рациональный человек никогда не поймет нашей скромной тяги к дендизму!

После этих слов у нее началась депрессия, и это второй пункт, которым можно охарактеризовать сложившуюся ситуацию. В­третьих, она пригласила в Москву своего друга Макса, в­четвертых, у нее завелась русская подружка Маруся, в­пятых, спустя два месяца она запросилась обратно. И вместо одной пытливой американки я получила небольшой коллектив: Макса, Марусю и Мэйрин.

4. Квартира

Две женщины и один мужчина — это огнеопасно, даже если мужчина напоминает тюфяк. Это выцарапывание глаз, таскание друг друга за волосы, склянки с кислотой, выплеснутые в лицо соперницы. Но скромная русская девушка Маруся из далекого города Перми нашла путь надежнее. Даже не тот житейский, объединяющий сердце мужчины с желудком. В один прекрасный день я обнаружила, что квартира превратилась в прачечную. Маруся стирала! Для Макса. Носки, джинсы, футболки... Если ничего подходящего не имелось, она хватала носовые платки. Если с платками было в порядке, бралась за утюг, чтобы погладить. Мэйрин презрительно усмехалась. Не много же против любовного арсенала в виде бесконечного пара, воды и огня. И продолжала занятия: утром в университете, под вечер — в читальном зале. Реферат по истории, реферат по литературе, то есть к одной разлучнице добавила двух посильнее.

В другой прекрасный день (а я появлялась, как красное солнышко, из Подмосковья, сада и лета) обнаружилось, что в коллектив влилась Марусина мамочка Люба. Мамочка всегда подразумевалась на рынке при пачках конфеток, печенья и чая. Она торговала с утра до вечера. Какая нелегкая сдернула ее с места и кинула на мою голову?! Видно, та же, что подняла из Перми от пьяницы мужа и повела искать счастья в Москве. Помимо рынка, она обреталась у дяди Пети, родственника своих лет, который пускал ее на ночь. И вовсе не оттого, что любитель по женской части (это само собой). У него была страсть посильнее — горькая, и стычками именно в своей коммунальной квартире на трех холостых мужиков он был по горло сыт, а ночь... Как известно, нежна. Ночь примиряет всех — и тех, кто мозолит глаза шатанием, и тех, кто их закрывает для сна, и тех, кому некуда деться. Как женщина работящая, мамочка и у меня не сидела без дела. Она вязала. А котик Крузи гонял перед ней клубок. Котик один и обрадовался моему появлению. Компанию ему могла бы составить Мэйрин, но ее не имелось в наличии.

— Мой котенька создан для любви, — сказала я, поднимая Крузи на руки, как последнее свое достояние, чего он терпеть не мог и всеми правдами и неправдами начинал вырываться. — Он у нас настоящий Казанова.

— А это что, порода такая? — откликнулась Люба, сгребая вязание.

Для обмена эрудицией желательно настроение. А какое настроение, если царапается, пускает кровь и сбегает даже любимый кот. А вместо него... Даже не хочется продолжать: настолько все до боли родное. Состояние общества в лицах