Пиры и встречи

Снег идет

И его окутало, закружило теплом, светом, праздничным шумом — когда гости собираются, рассаживаются, помогают заканчивать сервировку, перебрасываются короткими веселыми репликами, все вразнобой, отвлекаясь и прыгая с темы на тему, а кто-то еще шуршит куртками в прихожей, обивает у порога налипший на ботинки снег, а кто-то еще в пути и звонит с извинениями, просит не ждать.

— Заходите, заходите, что вы возитесь?

Он помог жене снять холодное, в блестящих каплях пальто и пристроил его на вешалке рядом со своим. Жена стянула сапожки, оставила в углу, подхватила подарочные пакеты и упорхнула в комнату, а он сперва возился со шнурками, а потом нависал над зеркалом, приглаживая непослушный чуб и разглядывая гладко выбритый подбородок. Наконец он сдался, взъерошил волосы посильнее, чтобы они торчали во все стороны и чубу не было одиноко, потянул воротник рубашки за уголки, расправил плечи и шагнул в небольшую, чрезвычайно уютную гостиную, почти целиком занятую богато накрытым столом. Вокруг стола ходили и сидели родственники — и как только он вошел, все стали смотреть на него, здороваться, привставать и хлопать по плечам, а он жал горячие руки, кивал, глупо улыбаясь, отвечал что-то дежурное, чувствовал себя счастливым и искал глазами жену, а она уже хлопотала рядом с сервантом и помогала матери — своей матери, а его теще — с фужерами и графинами.

— После — в бильярд? — мотал головой двоюродный брат — двоюродный брат жены, — студент, умница, будущий архитектор и всегдашний, чуть ли не с младенчества, пианист.

И он обещал, что да, в бильярд, обещал машинально, не вдумываясь, не успевая еще обрадоваться планам.

Что-то спрашивала теща; суетилась, передавая из кухни подносы, бабушка, дядя — дядя жены — со скрипом ввинчивал штопор в тугую пробку, дети ютились на узком диванчике и ощупывали хрустящие разноцветные свертки, которыми был уставлен комод, а дедушка — дедушка жены, — седой, высокий, с неизменно смеющимися глазами и как-то по-старинному ровной спиной, сидел во главе стола, прислушивался к разговорам, давал комментарии, кивал удовлетворенно — и, увидев его, протянул для рукопожатия широкую, сухую ладонь.

— Нет, мама, — говорила жена, раскладывая свертки под елкой, — елка занимала целый угол, раскидывала во все стороны ветви и макушкой упиралась в потолок, моргала гирляндами и бросала на сервант пестрые блики, — мы на машине.

Теща обернулась к нему, посмотрела с укоризной — и весть о том, что они приехали на машине, что он за рулем и потому, понятно, пить будет только сок — или газировку, или минеральную воду, — весть эта в один миг облетела гостиную. Повисла пауза — а потом на него накинулись, стали шутливо упрекать, уговаривать и театрально сокрушаться, и больше всех сокрушался дедушка: качал седой головой, всплескивал руками и вздыхал, хотя глаза его при этом, конечно, не переставали смеяться.

И он сперва отшучивался, кивал на погоду, а потом вдруг сам пожалел, что сел за руль, и подумал, что хорошо бы сейчас было — с мороза, с улицы — поднять бокал играющего пузырьками шампанского, или темно-рубинового вина, или рюмку чего покрепче, — дедушка крутил в руках пузатую бутылку коньяка, дядя водил пальцем по мелко исписанной этикетке, что-то объяснял, — и вспомнились ему уютные январские строчки из Берестова:

И так подходит для пиров
И встреч любой из вечеров.

И жена сперва укоряла тещу и остальных, старалась говорить строго, а потом, видно, и сама пожалела и посмотрела на него вопросительно, как будто даже обиженно.

— Доедь ты до дома, — посоветовал авторитетно дядя. — Машину оставь и обратно — на такси. Ехать всего ничего.

Ехать и правда было всего ничего — и при желании туда-обратно можно было обернуться за пятнадцать минут.

К тому же не все еще прибыли и команды садиться еще не звучало.

Идею подхватили, жена подумала и согласилась, дедушка развел руками — хозяин, мол, барин, — он прикинул, посмотрел на часы и вернулся в прихожую, стал одеваться.

— Только ты забеги домой, оденься потеплее, — говорила жена, поправляя ему воротник, — пальто легкое совсем.

Он поцеловал ее в пахнущую духами щеку и вынырнул в подъезд, а через минуту уже выезжал с парковки, опустив стекла — чтобы лучше видеть, не едет ли по двору наперерез ему кто-нибудь еще, — и щурился от заметаемого в салон снега.

Мело не переставая уже несколько дней, с самого Нового года, — и мело весело, празднично, то тише, то шибче, так, как обычно метет только в фильмах да еще в стеклянных шарах с пенопластовой крошкой, если их потрясти. Город таял в белой пелене, и сквозь эту пелену протискивались огни гирлянд, витрин и фонарей. Солнце показывалось по утрам — тогда снег озарялся сиянием, искрился и горел ослепительно, — а потом скрывалось в облака и только угадывалось за ними по пятну холодного серебряного света. За утром шли короткие, сонные — точно с полудня начинало уже вечереть — дни, и их уже сменяли долгие, густые вечера с хрустящим снегом и лучистыми звездами, моргающими сквозь метель.

Он выехал из двора, со скрипом поднял стекла, стянул и бросил на сиденье шапку и пополз от перекрестка к перекрестку, от светофора к светофору. По дороге гуляли буранчики, заворачивались спиралями — и автомобили не рисковали разгоняться, тормозили загодя, густо дымили выхлопом и гудели. Он катился вместе со всеми, смотрел по сторонам, вытягивая шею, почти упираясь чубом в лобовое стекло, осторожно поддавал газ — машина порыкивала, — видел, как за прыгающими туда-сюда дворниками показываются и пропадают в снегопаде горящие окна — их зажигали рано, несмотря на то что на улице еще было светло, — гирлянды и макушки елок, и чувствовал, как его переполняет горячее, сбивающее дыхание веселье, и ему нравилось ехать в не успевшей остыть машине, нравилась попавшаяся случайно — но как будто не случайно — песня, нравились огни витрин и окон, нравился январь, и снегопад, и уютный, тускнеющий день, готовый упасть в дрожащие сумерки, и то, что его ждут и, по всей видимости, любят.

Он представил, как здорово будет идти после, почти уже ночью, в бильярдную, как будет клубиться снег на фоне черного неба, как будут серебриться в лунном свете — и свете фонарей — сугробы, как брат жены будет рассказывать про учебу и про Москву и как будет приятно ввалиться в шумную просторную бильярдную, пахнущую мелом и кухней, полную глухого перестука шаров и музыки.

Потом он стал вспоминать, какой была зима в прошлом году, а какая в позапрошлом: прошлая была слякотной и серой, «сиротской», а позапрошлая в памяти почти не осталась — потерялась в ремонте и подготовке к свадьбе. И он отметил, что давно не было такой снежной, такой настоящей зимы — только разве что в детстве, но в детских воспоминаниях не сохранился снегопад — как будто снег разом появлялся и оставался лежать до весны, а потом так же внезапно исчезал — и сохранились только затянутые ледяным узором окна, которые приятно скрести ногтем, и горячая батарея под подоконником.

Он срезал, прогромыхал по кочкам вдоль сквера — в сквере уже бледно светились сквозь ветви круглые фонари, — подмигнул угадывающейся за деревьями бильярдной, попетлял, выехал на перекресток, свернул и оказался в своем дворе. На удивление быстро обнаружил свободное место, точно его и ждавшее, припарковался — задом, пришлось приоткрывать дверь и высовываться, смотреть через плечо на низенькую оградку перед тротуаром, — натянул шапку и заспешил к подъезду, ладонью загребая с оградки снег.

День истончался — и снегопад был теперь не белым, а синевато-серым, пепельным, и ярче горели в нем прямоугольники окон, рассыпанные над головой, прямо, казалось, по низкому небу. С детской площадки доносились смех, повизгивания, скрипела тугая, неуклюжая карусель, и в воздухе стоял особый зимний гул — почти неразличимый, низкий, тоже почему-то кажущийся уютным.

В один миг оказался он у лифта и, пока ехал, смотрел на себя в зеркало и видел, как горят у него глаза, как тает на плечах и на шапке снег, как играет на щеках — совсем как в детстве — румянец. Как вообще-то широки его плечи и как здорово сидит на нем пальто — и даже жаль будет менять его на дутый, бесформенный пуховик. На своем этаже он вышел — и лифт тут же пополз по шахте вверх, за следующим пассажиром, — пересек широкую, пропахшую табаком площадку, свернул и зазвенел ключами, открывая дверь.

Оказавшись в квартире, он скинул пальто, не разуваясь, раскачиваясь на пятках, шагнул к вешалке и снял с нее пуховик. И уже погрузил одну руку в плотный, тяжелый рукав — но остановился и замер, а потом вернул пуховик на место, сунул влажную шапку в оттопыренный карман и медленно опустился на пуфик под вешалкой.

Горячее веселье, наполнявшее его, стало еще горячее, заметалось в груди, ударилось в живот. Он выпрямил спину, положил ладони на колени и прислушался.

Слышно было, как гудит, проползая мимо этажа, лифт — с пассажиром. Из кухни урчал холодильник, откуда-то — то ли из-под пола, то ли из-за потолка — долетали глухие голоса соседей. В прихожей витал не успевший рассеяться аромат подаренных жене духов, пахло домом, кошачьим кормом, в открытую дверь комнаты видно было рассыпанные в беспорядке вещи: собирались наспех, боялись опоздать.

Он посидел немного, прислушиваясь к ощущениям, достал и повертел в руках телефон — но потом медленно, стараясь не шуметь, разулся, шагнул в кухню и зажег свет. Налил воды, выпил, открыл переставший урчать холодильник и оглядел полки, заставленные контейнерами. Потянулся за чем-то, но передумал и решил не портить аппетит — и только тогда подошел к окну и вызвал такси, а закончив разговор, остался стоять, отодвинув занавеску и глядя за окно.

За окном по-прежнему мело, пушистые хлопья катались по подоконнику с той стороны, липли на щербатые края откосов. Метель была серо-синяя, густая — и заметаемый ею двор был серо-синий, и автомобили — его стоял ровненько-ровненько, перпендикулярно заборчику, как по линейке, — и горки, по которым сновали дети, и плотные кроны невысоких, высаженных совсем недавно рябин — все было серо-синее. Двор выгибался кольцом, сквозь снег моргали окна, переливались гирляндами. Там, где кольцо разрывалось и между двумя домами вставала широкая щель — с клумбами и выгибающимся тротуаром, — угадывалось белое полотно реки, но противоположный берег, обычно хорошо просматриваемый, высокий, усыпанный прямоугольниками крыш, исчезал в метели, и за рекой словно сразу начиналось небо — взмывало ввысь, разворачивалось шатром, — и только светились неярко над рекой два робких, похожих на звезды огонька.

Он смотрел на реку, на метель, на прижимающееся к домам небо, искал за огоньками горизонт и думал о том, что вот сейчас вроде бы и не далеко, а кажется — на другом конце земли от него трещит под весом подносов стол, над столом клубятся ошеломительные, дурманящие запахи, блестят в свете люстры бокалы, блюдца и вазочки, а вокруг стола ходят и разговаривают, смотрят на пышную, в огнях и игрушках елку, рассаживаются по местам — и одно из мест предназначено ему и ждет его. И о нем, быть может, говорят, и жена поглядывает на часы, прикидывая, как скоро он вернется. Думал о такси, о том, что сейчас спустится и будет трястись в жарком, запотевшем салоне, а потом его ждет долгий, наполненный разговорами и смехом, воспоминаниями и подарками вечер.

И так ему стало хорошо от этих мыслей, так трепетно-радостно, так тесно и приятно дышать, что ему подумалось: уйти и вернуться — лучше, чем вообще не уходить, и как же это прекрасно, что сперва они поехали на машине и ему пришлось возвращаться домой и стоять сейчас в теплой, светлой кухне — тесной и родной, — у окна, за которым метет метель и тает в белизне противоположный берег.

В кухню вошла — из комнаты, через прихожую, — щурясь от яркого света, кошка, потерлась о ногу, мяукнула. Он наклонился, погладил тонкую, в блестящей шерсти спину и тронул кончиком пальца прохладный нос. Потом выпрямился, посмотрел на часы, вернул занавеску на место — но идти вниз и ждать такси на крыльце не хотелось. Хотелось растянуть оказавшееся в его руках мгновение — и он даже рад был, что такси не приехало сразу, как это обычно бывает, а задерживается — вероятно, из-за снегопада. Он прошелся по кухне, выпил еще воды, подвигал стоящие на плите сковородки, чтобы они стояли как можно ровнее, шагнул к деревянной полочке с книгами, висящей на стене, проскользил взглядом по корешкам и стянул купленный не то в конце ноября, не то в начале декабря сборник рождественских стихов — мягкий, праздничный, в снежно-голубой обложке. Раскрыл наугад в середине, прислонился плечом к дверному косяку и стал читать, шепотом, почти беззвучно шевеля губами:

К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет...

Стихи вытягивались столбиком по центру страницы, их с обеих сторон сжимали широкие сероватые поля. Сборник был куплен совершенно случайно, взгляд сам упал на него, почему-то выделив яркий корешок из числа многочисленных соседей.

Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья...

Он осекся и поймал на себе внимательный взгляд желто-зеленых глаз. Кошка сидела на полу, вскинув маленькую треугольную голову, и смотрела на него.

— Ну? — спросил он, опуская руку с книгой. — Тебе тоже почитать?

Кошка мяукнула — точно поняла.

— Проще простого!

Он подтянул к себе стул, сел и прочистил горло. Кошка помяла линолеум передними лапками, замерла.

— Снег идет, снег идет! — воскликнул он. — Словно падают не хлопья, а в заплатанном салопе сходит наземь небосвод!

Молчал холодильник, не слышно было ни беспокойного лифта, ни соседей. Даже часы над дверью, казалось, то ли вовсе перестали тикать, то ли тикали куда осторожнее обычного.

— Снег идет, густой-густой! В ногу с ним, стопами теми!..

Он разошелся, то вскрикивал и басил, то возвращался к шепоту, растягивал слова, гнул интонацию — и сам радовался от того, как хорошо у него получается читать и как приятно его, наверное, сейчас слушать.

Кошка сидела неподвижно, смотрела загадочно — не то восхищенно, не то ошарашенно, — и только пушистые бока плавно, чуть заметно ходили туда-сюда.

В кармане задрожал беззвучно телефон — он нащупал и сбросил.

— Снег идет, снег идет... Снег идет, и все в смятеньи... — выдыхал он. — Убеленный пешеход. Удивленные растенья... — Он выдержал паузу, прислушался к плотной, теплой тишине. — Перекрестка поворот...

Он закрыл книгу, поднялся со стула и отвесил кошке поклон. Потом присел на корточки, почесал благодарного слушателя за ухом — благодарный слушатель заурчал, потерся лбом о запястье, извернулся и засеменил к миске с кормом, — подпрыгнул к окну и посмотрел вниз.

Перед подъездом тарахтело, вытянув лучи фар и уткнувшись ими в стену, такси. Водитель, навалившись на стекло, обивал дворники от снега. Телефон снова задрожал, он прижал его плечом к уху, защелкал выключателями, вынырнул из кухни и плюхнулся на пуфик.

— Ты куда пропал? Садимся уже!

За голосом жены слышны были разговоры, позвякивание посуды. Он различил писк детей, дядин бас и негромкую, похожую на перезвон капели музыку — умница брат играл на пианино в дальней комнате.

Кошка выглянула из кухни, посмотрела с интересом, потом зевнула и прогарцевала в комнату.

— Бегу, бегу, — бормотал он в трубку, влезая в пуховик, вываливаясь в подъезд и звеня ключами. — Такси...

Он подбежал к лифту, ударил по кнопке, услышал, как где-то далеко загудело, как по шахте зазвучали эхом голоса, и решил не ждать — толкнул дверь, ведущую на лестницу, и помчался вниз, перепрыгивая через ступени.

— Снег идет, снег идет, — выдыхал он радостно, хватаясь для равновесия за перила и чувствуя, как успокоившееся было веселье снова закипает в нем.

И на каждом этаже, пролетая мимо узких, дышащих холодом подъездных окошек, он видел краем глаза, что снег действительно идет, что это уже не метель, а плотный, ровный снегопад, тяжелый и пушистый, — но видел мельком, не видел даже, а только отмечал, не задумываясь и не всматриваясь, потому что мыслями уже сидел за горячим, шумным столом, держал за стеклянную ножку бокал и думал над тем, какой тост будет говорить, когда настанет его очередь.

Там и тогда
(Путешествие)

Делать было совершенно нечего.

Я поднялся на Кузино крыльцо, позвонил, спросил, выйдет ли он, и сел ждать.

С Кузиного крыльца открывался вид на улицу и перекресток, по которому время от времени лениво проползали, поднимая пыль, редкие автомобили.

Утро было теплое, но пасмурное — серое летнее утро.

Я уселся поудобнее, откинулся, положил руку на деревянную спинку и сидел так, чувствуя, как царапает локоть облупившаяся, в трещинках краска.

Мое крыльцо заканчивалось кирпичными тумбами, а Кузино все было деревянное, и узкую треугольную крышу подпирали деревянные же столбики.

Пробрел по тротуару и исчез за углом какой-то дед, проехал, припав к рулю, позвякивая с багажника авоськой, велосипедист — и улица снова замерла, погрузилась в сон.

Даже ветра не было — неподвижно накрывала палисадники сирень, неподвижно вытягивались вверх, к серому небу, березы, которые мы еще вчера использовали вместо футбольных ворот.

Кто-то не рассчитал силы, мяч гулко отпружинил и непонятно как улетел за высокий забор Дим Димыча. Сперва думали лезть, даже примерялись, кто кого будет подсаживать, потом все-таки сунулись на высокое, темное крыльцо, постучали и попросили вышедшего Дим Димыча вынести нам мяч.

— Кривоногие вы, что ли? — проворчал Дим Димыч и махнул рукой в глубь темного коридора с удочками и вешалками. — Идите забирайте. Все грядки мне своим мячом передавили, в следующий раз гвоздем его проткну к едрене фене.

За мячом пошел на правах старшего Лёха Рыжий, и потом Дим Димыч весь вечер сидел на крыльце и контролировал игру — ругался, выкрикивал советы, сокрушался неудачным ударам, стучал кулаком по скамье. Потом махнул рукой и ушел в дом.

Ночью шел дождь, и я слышал, просыпаясь, как он барабанит по шиферу, по туго обтянутой теплице, по яблоневой листве. К утру все высохло, и только под сиренью земля в палисадниках была темная, сырая.

Хотелось спать, и я вообще не знал, зачем вышел из дома.

Лето?

Я вывернулся, перегнулся через боковину крыльца и стал смотреть, как снуют у основания забора жуки-пожарники — носятся туда-сюда, сталкиваются и разбегаются, лезут на забор, спускаются в траву.

Щелкнул замок, на крыльцо вышел Кузя, аккуратно прикрыл за собой дверь. Пожал протянутую не глядя руку, уселся напротив, зевнул.

— Никого нет больше? — спросил он.

— Не.

И мы долго сидели молча — смотрели по сторонам, зевали. Я выбрал самую высокую травинку, сорвал и тянулся, старался подцепить на нее пожарника. Кузя колупал ногтем трещинки в краске.

— А как Длинный прыгнул, — напомнил я.

И мы с Кузей засмеялись.

Лёха Рыжий недавно, вечером, когда сидели всей толпой на этом вот Кузином крыльце, на правах старшего предложил Длинному:

— Прыгни и скажи: «Я — зайчик!»

Длинный встал посреди крыльца, довольный, в ожидании чего-то веселого.

— Я зайчик! — воскликнул он, подпрыгнул и ткнулся макушкой в доски.

Все хохотали — и Длинный, потирая макушку, тоже.

Залаяла за одним из заборов собака.

— А Школьник где? — спросил Кузя.

Я оставил в покое пожарников и пожал плечами.

Собака продолжала лаять, потом затихла. Дунул ветерок, и по сирени, по траве пробежала рябь, березы закачали ветвями.

— На следующей неделе с батей на рыбалку поеду, — сказал Кузя и потянулся довольно.

— Круто.

— На первую зорьку.

Я кивнул.

— Скоро таранка подойдет... — потянулся снова Кузя, и лицо его приняло блаженное выражение.

В углу чердака у Кузи висели натертые солью рыбешки — самая крупная в полторы ладони длиной, — и поэтому на чердаке у него восхитительно пахло рыбой. В прошлый раз Кузя угощал нас со Школьником — и мы блаженствовали, отщипывая от чешуи тонкие полоски прозрачного, сухого мяса. Вокруг крыльца нарезал круги Кузин кот — сиамский, с куцым, загогулиной хвостом, свирепый и наводящий на нас со Школьником страх, — и Кузя на правах хозяина на него шикал.

— Поделишься? — спросил я.

Кузя пожал плечами.

На нашем чердаке висели связками дубовые веники — сушились для бани. Вместе с отцом мы ходили их нарезать, а потом перебирали — я сгребал в кучку зеленые, блестящие желуди, — связывали и цепляли на веревки. Поэтому у нас на чердаке горько пахло дубовой листвой.

— Школьник, — сообщил я.

Кузя обернулся — над сиренью мелькала русая взъерошенная макушка.

Сирень закончилась, и из-за нее показался Школьник — шел он своей обычной, подпрыгивающей какой-то походкой.

Школьник открыл калитку, поднялся на крыльцо, поздоровался и сел рядом с Кузей.

— Отгадайте загадку, — предложил я.

— Ну.

— Есть голова, нет головы. Есть голова, нет головы.

Школьник хмыкнул, Кузя пожал плечами.

Я выдержал паузу:

— Хромой за забором идет.

Мы посмеялись.

Где-то проревел глухо, удаляясь, мотоцикл, снова залаяла собака.

Школьник зевнул, за ним зевнул Кузя, за ним я, потом опять Школьник.

— Что вечером? — спросил он, вытирая выступившие на глазах слезы. — Мышей ловим?

Который вечер вся улица собиралась ловить летучих мышей — но всякий раз что-нибудь мешало: то простыни нет, то разбредутся все, то интереснее занятие находится.

Хотя что может быть интереснее, чем ловить летучих мышей?

А ловить их легко — надо в сумерках, когда мыши начинают мелькать над улицей, растянуть на траве белую простыню. Мышь на простыню и полетит обязательно, и тогда ее надо вязать — полотенцем, например.

— Они всегда на белое летят, — говорил Лёха Рыжий. — У них так зрение устроено.

Что делать с пойманной мышью в случае успеха, никто не знал — да и не задумывался раньше времени.

— Может, ловим, — ответил я. — Может, нет. Кто его знает!

Школьника такой ответ удовлетворил — и мы продолжили молча сидеть и иногда зевать.

По тротуару шаркали пешеходы, в каком-нибудь из домов загоралось вдруг окно, потом гасло. Налетал и затихал ветерок, раскачивал свисающие тут и там с ветвей и проводов камни.

Камни привязывали к концам вытянутых из магнитофонных кассет лент и запускали — бросали кто выше. Камни летели красиво, высокими дугами, и за ними, сверкая, выгибались ленты-хвосты. Некоторые цеплялись за ветви и провода, путались да так и оставались висеть.

— Пойду я спать, — выдохнул наконец Кузя. — Чего просто так сидеть?

— Да чего ты, — успокоил его я. — Сейчас прочкнемся куда-нибудь.

— Куда? — махнул рукой Кузя. — Скучно.

— До магазина можно, — предложил Школьник. — За тюлькой.

Кузя заерзал в задумчивости, тюлька влекла.

— А пошли, — согласился он. — Только прямо сейчас.

— Пошли, — поднялся Школьник.

— А по деньгам-то что? — спросил я.

Мы вывернули карманы и посчитались: вскладчину хватало с лихвой.

Тюлька стоила копейки.

Мы спустились с крыльца, вышли из палисадника — Кузя закрыл калитку на шпингалет — и гуськом двинулись вдоль забора, по узкой вытоптанной дорожке, причем кто-нибудь обязательно наступал впереди идущему на пятки.

— Хватит, а! — прикрикнул Кузя на Школьника. — Только купили сандалии!

Школьник обернулся на меня, состроил гримасу — важный, мол.

Вышли на перекресток и двинулись по пустому — куда все делись? — тротуару в конец улицы, к магазинам.

Задержались у муравейника под фонарным столбом — огромным, самым большим в округе, почти по колено, — посмотрели, как осыпаются черными точками муравьи.

Опасливо, оглядываясь, прошли мимо сорокового дома — годами мы дразнили собаку за его забором, а тут вдруг недавно хозяин не выдержал, вывалился из дверей с велосипедом и устроил за нами настоящую погоню, насилу удрали. Удрали, потому что на одной из улиц решились-таки — попробуй не решиться, когда за тобой мужик на велосипеде летит, — нырнуть в цыганский барак, пробежать его насквозь по темному деревянному коридору, а потом уходить дворами. Мужик, налегая на педали, ничего не кричал, не грозился — и от этого было еще страшнее.

Проходя мимо своего переулка, Школьник замедлил, всмотрелся — нет ли кого из знакомых?

В одном месте я споткнулся и чуть не упал, замахал руками — надо мной заслуженно посмеялись.

Выбрались к широкой асфальтированной дороге, пропустили один автомобиль, второй, перешли ее по зебре. Свернули мимо низеньких, в сирени домов и оказались перед распахнутой настежь и прижатой кирпичом дверью магазина.

Из магазина теплыми клубами валил на улицу запах свежего хлеба — сразу захотелось есть.

Школьник довольно замычал.

— Заходи уже, — раздраженно подтолкнул его в спину Кузя.

Мы шагнули за порог и оказались в магазине. Здесь царил обычный полумрак, было тихо, как на улице, вытягивались и изгибались вдоль стены деревянные полки. Через узкое окошко с тюлем на них лился бледный, рассеивающийся свет.

На полках тесными рядами стояли буханки, лежали, поблескивая боками, батоны, и при одном взгляде на них становилось ясно, какие они теплые, мягкие, как сладко впиться в них зубами, хрустнуть корочкой и добраться до душистой мякоти.

Я сглотнул слюну.

— Чего вам, молодежь?

— Тюльки, пожалуйста.

Мы зазвенели монетами, а потом, навалившись на прилавок локтями, стали наблюдать, как продавщица пересыпает тюльку из пакета в пакет, взвешивает, считает, шевеля губами.

Темный проем за ее спиной — что там? — озарился светом, и кто-то крикнул из глубины:

— Лид! Товар пришел!

— Сейчас! — крикнула продавщица, не оборачиваясь, и показалось, что она кричит на нашу тюльку.

Где-то лязгнула, закрываясь, дверь, и проем погас.

— Вот дети пошли, — рассмеялась продавщица, вручая Кузе пакет. — Раньше все конфеты брали, а теперь за тюлькой ходят. Далась вам эта тюлька!

Мы не нашлись что ответить.

— «Далась, далась», — передразнил Школьник продавщицу, когда вышли на улицу. — Знала бы ты, что такое тюлька!

— Яйцо, я надеюсь, не спер? — спросил Кузя.

На днях Школьник зачем-то стащил из картонного контейнера, стоящего на прилавке, яйцо — обычное куриное яйцо, — а на улице, сойдя со ступенек, посмотрел на него и бросил в кусты. Было это в другом магазине — который в народе называли «Волчий глаз».

Вспомнив о яйце, Школьник даже захрюкал от смеха — он сам не понимал, зачем тогда так поступил, и история эта его веселила.

— Нет, — ответил он, хрюкая.

И мы двинулись обратно — Кузя с пакетом тюльки, я руки в карманах и Школьник смеющийся.

— Только не на крыльцо, — строго сказал Кузя. — Надоело сидеть сиднем.

— Может, на мое? — предложил я.

— Вообще на крыльцо не хочу, — отрезал Кузя. — Ни на чье.

Мы стали думать, где бы можно полакомиться тюлькой, и остановили свой выбор на шалаше в крыжовнике, в противоположном от наших с Кузей домов конце улицы.

Шалашей мы делали много, где ни попадя, но их все время кто-то ломал. А один вот, особенно неприметный, оставался невредимым.

Скрипя подошвами по камням, мы пошли по тихой, пустынной улице. Школьник остановился у одного из кострищ — темного пятна с головешками — возле самой дороги, повозил носком по золе, поднимая мутное облачко, и довольно крякнул. Присел на корточки, вытянул из золы что-то блестящее, дунул, показал нам.

С месяц назад здесь жгли костер, и мы в этом костре плавили свинец, ссыпанный в жестяную банку от оливок. Свинец сперва плавился хорошо, потом зашипел, и Школьник зачем-то швырнул в него еще кусок — ледяной. Свинец плеснул из банки во все стороны и попал в нас, сидевших над банкой на корточках. Кузя как-то ловко увернулся, мне капелькой обожгло переносицу, а Школьнику брызнуло на щеку. Свинец мгновенно застыл тонкой серебряной коркой, и его можно было сразу сковырнуть ногтем, но Школьник его сковыривать не хотел и, оправившись от первого испуга и осознав, что боли нет, еще какое-то время ходил со свинцовой щекой, изображая Терминатора.

С того случая у него на щеке осталось вытянутое бледно-розовое пятно ожога.

И сейчас он нашел еще одну каплю — крошечную, плоскую, похожую на рыбью чешуйку. Повертел в руках и бросил в кострище.

Перед крыжовником мы замедлили шаг, сошли с дороги на траву, огляделись как бы невзначай — никто не видит? — и по одному, присев на корточки, по-гусиному, влезли в заросли.

Крыжовник в этом месте мешался с сиренью, с другими какими-то кустами, рос высоко, а вверху еще и раскидывалась надо всем крона приземистого дерева, и заросли были страшно густыми, можно было хоть вдесятером в них прятаться, не рискуя быть замеченными. Не ломали же шалаш, возможно, не из-за его неприметности, а из-за колючек, которые топорщил во все стороны с каждой ветки крыжовник, — возможно, предполагалось, что никто добровольно не полезет туда, где весь покроется царапинами. Но так как мы и так все были покрыты царапинами, — а кое-кто вообще ходил с ожогом на щеке, — нас крыжовник не пугал.

Кряхтя и шипя — пугал или не пугал, а удовольствия от царапанья нет, — выставляя вперед руки и разводя ими заросли, мы протиснулись в самую глубь и устроились на тесном, свободном от ветвей и колючек пятачке.

Земля на пятачке была неровно уложена обломками досок, доски же кое-где подпирали крыжовник по периметру. Над головами нашими — приходилось, однако, оставаться на корточках, вжав голову в плечи, или садиться на доски, — над головами нашими плотно сплеталась зелень, так, что и неба видно не было, и со всех сторон тоже была зелень, и только в тоненьких просветах угадывалась улица.

Едва залезли и устроились, упираясь друг в друга коленями, Кузя выругался — и доски, и земля, и даже кое-где листва были сырыми после ночного дождя.

— Да ну ладно тебе, — успокоил его Школьник. — Не так уж и сыро.

Я положил ладонь на холодную, разбухшую и размякшую — но не оставляющую при этом на руке мокрого следа — доску, ткнулся кончиками пальцев в ледяную податливую землю.

Кузя проворчал что-то.

Мы посидели немного, прислушиваясь, — было совсем тихо, где-то далеко-далеко гудел автомобиль, в шалаше сладко пахло листвой и дождем, — устроились поудобнее, и Кузя зашуршал пакетом.

А потом мы долго ели, запуская в пакет руки и загребая тюльку горстями. Тюлька была с