Пламя, или Посещение одиннадцатое

Памяти А.И.
 

Мне совсем не нужен револьвер, чтобы вами управлять, мистер Траут. Мне достаточно написать про вас что угодно — и готово!

Курт Воннегут. Завтрак для чемпиона.
 

— Верни мне молодость, верни молодость! Верни мне молодость!

Килгор Траут
 

Часть первая

1

Это — студентки. ЛИСИ.

Восемнадцать-девятнадцать лет. Не всем. Одна постарше. Незначительно. Взрослые. Самостоятельные. Без пап, без мам, без нянек. Без удобств. Но по их виду и не скажешь, что умучены жестокими лишениями, изнурены работой непосильной. С лица не спали. Свежие. Благоухают. Как на курорте южном побывали, на теплом море, будто оттуда только что вернулись — так загорели, это на нашем-то гиперборейском солнце. Пропеклись и зарумянились. Как сдоба. По домашнему уюту, с ванной, душем и чистой и мягкой постелью, любимым псам, котам или кошечкам всевозможной масти и породы, хомячкам или попугайчикам, по кофе с пышками в ближайшей к институту пышечной и по родительской заботе сильно, похоже, не соскучились — в глазах смешинка, ни слезинки. Так убедительно не притворишься. Да и зачем? И перед кем тут? Некому их пожалеть. Все в одинаковых условиях, без ущемлений и без привилегий.

Студенты — тоже благозвучно. Все же не так.

Студентки. Ученицы.

Ну, словом, девушки.

Смотрю. Без учащенного сердцебиения, но с интересом: не археологи они и не историки, а архитекторы-строители — как иностранки. Для меня. И мы для них, наверное, чуть-чуть...

Вроде как не в себе немного мы, со странностями или сдвигом.

Но что для них «чуть-чуть», для нас — нормально. И наши странности — вовсе не странности, не сдвиги, а лишь влияние профессии, ее издержки.

Ладно.

Все как одна не замужем. Кто-то при мне у них об этом спрашивал. В непринужденной обстановке. На раскопе. Надежда Викторовна — та, возможно. Жена начальника. А заодно и его постоянная спутница-напарница во всех экспедициях и разведках, вместе они — и я при них, как Санчо Панса, оруженосец, ближе к реальности, рюкзако- и палатконосец — с июня по октябрь в «диком» поле. Пусть и не дипломированный археолог она по образованию, а историк СССР. Ей и не нужны археологические тонкости, хотя во многое, из практики, посвящена — который год уже «копает», височное кольцо с фибулой не спутает и даже тип определит. За «спутницей-напарницей» — организация экспедиционного быта, сытное прокормление членов экспедиции, контакты с местной властью и общественностью (начальник «нелюдим») и бухгалтерия (начальник «непрактичен»). Не от мира сего — про него же. С головой в ином — в железном веке, в котором он как в своем доме: знает, где что находится, где что припрятано, куда что нужно положить, где можно, долго не разыскивая, взять необходимое. Туда и я вот погружаюсь, надеясь голову там навсегда не засадить и не оставить. Ну, как и душу. Дело, конечно, непростое. Затягивает. Пуще трясины. Так засосет, что превратишься в мумию Толлундскую. Вот вся и «странность», все «чуть-чуть». Для «иностранок». Для нас — они немного постные. На первый взгляд, а на второй — пока мы к ним еще не пригляделись толком, не успели за работой... Но что об этом.

В целях налаживания доверительных отношений в нашем — собранном спонтанно на летний сезон — коллективе. Может быть. Ну и никто еще не отменял простое — женское, уточню, — естественное любопытство. Скорей всего, она, Надежда Викторовна, и спросила.

Точно не я. Мне все равно, кто из них замужем, кто нет: не нахожусь в активном поиске невесты, хоть и не отшельник, не тороплюсь охомутаться, еще успею — до тридцати еще потопать. Ну а подруг веселых, задушевных у меня и так в достатке, если не с перебором — поговорить о том о сём — о женской доле, например, или мужском непостоянстве, — что-либо обсудить — прочитанную, скажем, книжку «запрещенного» писателя-эмигранта, — вместе в кино сходить, на вечеринку или на квартирник музыкальный заглянуть по чьей-то наводке, выставку «свободных» (то ли «свободных для», то ли «свободных от») художников посетить, пока ее не «разогнали власти», наведаться ли вечером в промозглую погоду к одной из них, моих подружек, чашку-другую чаю выпить, с тем же ли самым у себя одну из них принять, а то и несколько — как соберутся. Сутками напролет гранит науки не грызу, и на иное время остается. Ум сточишь, грызть-то постоянно. Как у бобра зубы, заново не отрастет.

Ну, не всегда, признаюсь, удается оставаться в рамках. Есть такие риски в дружбе с девушками. Если еще заметишь вдруг искрой мелькнувшее подобие — во взгляде, в жесте или в интонации, — напомнившее Таню. Как только обнаружится иллюзия, манка-обманка распознается, риск устранен, дружба навеки спасена, и это ценно. Для меня.

Подобия не может просто быть — исключено. Ни в малом, полного и вовсе. Связь ради связи мне не интересна. Не Казанова. И не Дон Хуан. Может — увы, а может — к счастью. Доблесть — одну любить и быть ей верным. Считаю так. Считать ли хочется. Считаю. Но если та одна, единственная, несравненная...

Здесь не об этом.

Так, по крайней мере, заявляют. Нет, не замужем, свободные, закабалить себя еще не удосужились, мол. Во всяком случае, я ни у одной из них не замечал на пальце обручального или венчального кольца. Правда, и снять и положить его в карман несложно... Кто-то из девушек, возможно, и скрывает. Имеет право. Я иногда вот тоже вру, будто женат. Не с целью подло жертву обмануть, не оскверняю себя злостной ложью. По ситуации. Жена — француженка — живет в Париже. Временно. Жду не дождусь. Скоро нагрянет. В ближайшем будущем ли я туда уеду. Разлука долгая для брака — гибель. Когда «жена» испанка, то — в Мадриде. Стран в мире много, врать еще да врать. Мягче скажу, речь все же о себе, не врать, а балагурить. Язык без костей. Как у кого, не знаю, — у меня. Прикусывая, убеждаюсь — без каркаса. Совесть не мучает — никто ж при этом не страдает. Никто не верит мне — поэтому. Я же не популярный, страстный бард, без перерыва и без устали не набираю вечное «ноль семь». Без обязательств. Поболтали — разошлись. Ну, иногда и правду говорю. По ситуации опять же.

Дед Рыжего, Володьки Чеславлева, моего друга детства, Иван Захарович Чеславлев, глянув на них, студенток наших, бегло, но дальнозорко, трубкой попыхивая шумно или настойчиво ее, уже угасшую, посасывая в тщетной попытке оживить, определил бы без раздумий: «В самом прыску»^[1].

И всем понятно. Будто он «здравствуйте» сказал.

Не только дед Иван, и много кто другой в Ялани. К примеру, мой отец. Без оханья и аханья, без цоканья и без причмокивания. Как об обычном, заурядном. О прошмыгнувшей мимо по своим делам собаке. О наплывшем облаке на солнце. О прогремевшем только что и надымившем в поднебесье самолете. О сенокосе. О погоде. Так же. Невозмутимо, беспристрастно.

Это они, отец и дед Иван, ну и другие их ровесники в Ялани — по перезрелости. Я, может, менее спокоен — тоже по возрасту. Но...

Первым делом, первым делом — самолеты.
Ну а девушки? А девушки — потом.

Археология, конечно, не такая помеха, как самолеты. И...

Нежный образ в душе ты лелеешь,
Хочешь сердце навеки отдать...

Ох, не туда куда-то понесло.

Илья мурлычет эту песенку. Под настроение. Юбку увидел — вот и настроение — не пропускает, ни короткую, ни длинную, всякого цвета и фасона. Хотя в любимых у него другая песня. «July мorning»^[2] группы «Uriah Heep».

There I was on a July morning
Looking for love^[3]...

Эту безостановочно, будто прилипла к языку, не отлипает. Даже когда играет в карты или в шахматы, щуря глаза от дыма сигареты. Курит «BT» или «Родопи». «Marlboro», где-то же достает, или «Camel» — со стипендии. Мой однокурсник. Со «Средних веков». Так только барышням и представляется: «Илья — по имени, по специальности — медиевист^[4]». Действует. Глаз после от него не отрывают барышни, слушают его, «медиевиста», байки рот раскрыв. Про Меровингов, Каролингов. Перемешав исторические личности с легендарными, приплетет и Нибелунгов. И Марию Французскую. И короля Артура с его рыцарями. И Тристана и Изольду. Всех до кучи. Умеет. Из современной жизни у него историй и того больше. Как у дурака фантиков. «Фантик» на любую тему. О чем бы речь ни завели в компании. «Есть у меня один знакомый, а у знакомого — знакомый, вот он...» Или: «У моей приятельницы есть подружка, так вот она...» Неисчерпаемо. В друзьях детства у него Боря — в одном доме живут, возле «Горьковской», — сын одного из авторов этой песни. Про девушек и самолеты. И мне на ум сразу пришла — часто уж очень ее слышу. От Ильи. От начала до конца не исполню. Память полностью не держит. Стало для меня обычно. Остарел, как мама в шутку бы сказала. Остарел, давно уже не мальчик. Либо начало, либо конец, из середины ли куплет. От любой песни. Одну только назубок помню. «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла». Словно вбито, вкручено ли и с обратной стороны зашплинтовано — не выдрать. Раньше, до службы на ТОФе^[5], все в меня каким-то образом вмещалось, нужное и ненужное, как губка впитывал. Частушки разные. Знал их, если не тысячу, то сотню. Им здесь не место. После службы память моя сделалась избирательной, самоуправной. Солью морской ее забило, что ли, — надышался. Что-то нужное, как ни старайся, не заставишь вызубрить, а ненужное — пожалуйста. Вот зачем мне имя какого-то патриция-софиста? Тиберий Клавдий Марк Аппий Атилий Брадуя Регилл Аттик. Пробежал в какой-то книге взглядом — оп-п! — и каждой буквой зацепилось, как репей к штанине. Теперь живи с ним, с этим именем. В святцы вписывай. Или дата: 1 декабря 1135 года — не оставив после себя законного наследника, английский король Генрих I, по прозвищу Боклерк, четвертый сын Вильгельма Завоевателя, отравился миногами. Зачем мне это в памяти держать? Своих забот мало? Перечислить, чтобы получить зачет, находки с какой-нибудь палеолитической, мезолитической или неолитической стоянки — никак. Чопперы, чоппинги, рубила, остроконечники, скребки, отщепы, нуклеусы... галечные орудия труда. Камни и камни. Булыжники оббитые — мало ли где и как за миллионы лет их пошвыряло. Крупнее, мельче. Толще, тоньше. Овальнее, круглее. Мне это скучно. И человек ли делал их? Не обезьяна? Пусть и самая что ни на есть высокоразвитая.

Это уж так я, в пику некоторым чрезмерно заносчивым исследователям палеолита. Есть такие. Ну, такая.

К нашим баранам, в данном случае — овечкам.

Про студенток.

Слова такого мне не доводилось слышать здесь. Ни от кого. Ни в городе, ни в области. Скажу: в прыску, — не понимают. Мало того, еще и посмеются: откуда, мол, такой свалился, с какого дерева упал?.. Больше не пользуюсь им в соответствующем разговоре. В цвету — слышал. Кровь с молоком — тоже. В прыску — нет. Хотя куда уж ярче и нагляднее, смачнее. Так мне, потомственному русскому сибиряку в неисчислимом поколении, по крайней мере, представляется. Простодушно, как отец или дед Иван, без оглядки теперь вслух не произношу, как и других, родных для меня и удобных для языка, «чалдонских» словечек, вроде «чикотно» вместо «щекотно» и не «царапать», а «сарапать», про ударение уж умолчу, — не совершенно, но слегка обтесался, по выражению моей сокурсницы, специалистки важной по «булыжникам» и «рафинированной городчанки», — но мысленно все же отмечаю: та или та, дескать, в прыску — комплиментарно. Радистка Кэт вон... правда, она — когда рожала: «Мамочка! Господи!» — по-русски.

С языка убрать можно, из подсознания не вытравишь — об этом. От дерева, с которого упал, далеко не уйдешь.

Под сенью девушек в прыску.

Нормально.

Вглубь не вникаю, душу свою не пытаю, надобности нет, но уж то, что глаз радуют, как цветы, так это точно.

Смотрю вон.

Девушки. Студентки.

Студенточка. Вечерняя заря <...>
Не помнишь ты, но помню я:
С тревогою я ожидал тебя...

Кто в джинсах, кто в шортах — те же джинсы, только с обрезанными штанинами, у одной по колено, у другой выше. В кедах, полукедах. На всех мужские рубашки, в клетку, разного окраса, навыпуск. К лицу девчонкам мужские рубашки, к фигуре ли, давно заметил, еще в школе. Ну, понятно. Наоборот — нелепо. Если, конечно, не театр. Не маскарад. И не забавы ради. Даже противно, если не театр. Один такой у нас на факультете, с кафедры искусств, расхаживает, как глухарь на току, вызывающе, в красном шарфе чуть не до полу. Тени наводит вокруг глаз. Краси-и-ивый. До тошноты. Илья пластинками меняется с ним. Был бы, говорит, человек хороший, все остальное ерунда. Смешно. Любить человека со всеми его немощами и извращениями — мое предназначение, старичок, релятивизм — моя методология, мол. Ладно. Люби ты кого угодно, полового извращенца, людоеда добродушного, только мне любовь к ним не навязывай. Смеется. А пластинки-то, говорит, берешь, переписываешь. Ну, соглашаюсь, беру, переписываю. Так будь последовательным, дескать. Постараюсь. Илья продвинутый. Я — «из тайги». Еще есть одно для меня у него прозвище — «дремучий». Пусть их, думаю, всех на свой лад не переделаешь. И надо ли? И меня, чалдона упертого, переиначить — пуд соли надо съесть, себя-то знаю. Плохо это или не плохо — не об этом.

Два курса закончили. Здесь — чертежницами. Практиковались сначала в крепости, у Анатолия Николаевича Черепичникова. Нужды в них там не осталось — все, что требовалось, зачертили, да и экспедиция их, слышал, скоро будет сворачиваться. Теперь у нас, на городище. Мы тут до сентября. Полным составом. А малым — и половину сентября прихватим. Из года в год, так вот сложилось.

На что выменял их начальник нашей экспедиции, мой руководитель, Александр Евгеньевич Калинин, который «не от мира сего», полноправный представитель железного века, не знаю. Догадываюсь, конечно. Быть не от мира сего не значит, что в этом мире ты отказался абсолютно от всего. Не на портвейн и не на пиво, на что-то, думаю, дороже. Не на кого-то — это точно. Все наши остались на месте, в крепость не перебрались. В гости туда, конечно, ходим. Они — к нам. Соседи. А если очень захотелось вдруг и есть что выпить, то, без зоркого ока начальства, на нейтральной полосе, за крепостной стеной, с видом на Волхов. Романтично. До трепета.

Варяги тут когда-то так же вот, наверное, располагались, ни от кого, конечно, не таясь. Кто им указ, сами себе начальство были. Ну и славяне. И остальные, кто обитал тогда на этой территории. Бражничали. Вволю.

Раскопали мы, вернее, я, без чьей-то помощи, по молчаливому согласию Александра Евгеньевича, в отчеты это не вошло, рядом с основным раскопом, — все и гадали, что же это за курганчики таинственные, соблазнительные, без каменной обкладки кольцевой, руки у меня давно на них чесались, день потратил, чтобы вскрыть их, — две древние мусорные, как оказалось, кучи, одна к другой почти впритык, по два метра в диаметре, по метру в высоту, состоящие сплошь из жаберных крышек. Огромных. Осетровых. Я про закуску. Не нуждались. Ни славяне, ни варяги. Это у нас — конфетка, пряник, хлебная корочка или, удача сказочная, плавленый сырок; когда совсем нет ничего, рукав куртки — не голышом же ходим, или свитера всегда в наличии — занюхал. На крышки жаберные лишь облизнуться. Даже там, у нас, не видел я таких больших. Хочу с собой одну-две прихватить, чтобы в Ялани показать, на слово могут не поверить. Там думают, что крупные осетры живут только в Ислени, и ты попробуй их в другом уверить, без этих веских доказательств — не получится, все ж как Фома они — им бы «пошшупать», пальцем своим поковырять. И крышки вряд ли убедят... чалдонов. Хоть попытаюсь. Две внушительнее отобрал, лежат пока под спальником, на раскладушке.

Какими ж были сами осетры? Ганоиды. Сетями их ловили, неводом, или зимой — из ям багрили, цепляли «кошками» ли? Хожу вот, думаю. Ого. Такого вытащить... «Не хватит нервов».

Не на блесну, конечно. На живца. На дно его, живца-пескарика, отправив с грузом. А то и лакомство — вьюна или миногу. Схватит, проглотит — не утерпит.

Уже тащу...

Представил только, ноги затряслись; сердце захолонуло — якорь-тройник бы не сломался, леска не порвалась бы, выдержала. Страсть такая.

Моя беда — мои фантазии, и до инфаркта доведут. Пульс участился даже, чувствую. Больной. Лечиться надо. Мне, конечно, не кому-то.

Азартный я. Как Парамоша.

Голос отца как будто слышу: «Зарный ты, парень, неуёмный».

Мама молчит. Поглядывает на меня с улыбкой грустной.

Что уж. Сами такого народили. Не просился.

Если уж рассуждать на эту тему, то мой азарт жить не мешает никому, разве что мне, я с этим разберусь.

Живут и с худшими пороками. Да и порок ли?..

Мне бы в то время порыбачить. Но современными снастями. Прошелся бы сейчас — то есть в один из таких же вот погожих августовских дней конца восьмого или начала девятого столетия — по берегу Волхова с добротным спиннингом, с набором «уловистых» блёсен. У окуня и щуки самый жор. Готовятся к зимовке, жир нагуливают. Покидал бы, поблеснил бы. Счастью предела не было бы. Конкуренты, со своим дремучим примитивным снаряжением, мухомор в сторонке тихо курят — обзавидовались. Ну и, чуть не забыл, с калашниковым за спиной, конечно, с полным рожком и с запасным в кармане. На всякий случай. От варягов. Или от наших, от словен и кривичей. За своего вдруг не признали бы. Ребята были еще те. И те, и эти. Не церемонились с чужими. И со своими, кстати, тоже. Сколько слоев с пожарищами мы прорыли. В нижних — особенно. Не все ж они случались от самовозгорания, удара молнии или искры, кем-то по неосторожности зароненной. Ну, ясно. Племя на племя, язык на язык. Норманны, фряги, русы, финны, фризы... Лиги или Организации Объединенных Наций не было. Воевать или мириться, сами определялись, без принуждения Совета Безопасности.

Решил, достаточно дробовика. В небо шарахнул бы из двух стволов, дуплетом, ну и варягов-викингов отважных с берега как ветром бы снесло. Хожу спокойно и рыбачу себе дальше.

В руках не спиннинг и не удочка, а нож и кисточка. Рядом носилки и совок. Уже привычно.

Хазар забыл, на торжищах словен... И тех бы, с луками их, сдуло. А заодно б живой товар освободил, не выкупая, своих сородичей плененных, и среди них, возможно, девушек голубоглазых с пегими...

Увлекся что-то.

Лечиться надо, говорил же.

Пока вот семь. Всего их восемь. Чертежниц наших. Одна из них, Наташа, с Надеждой Викторовной уехали не то в Волхов, не то в Новую Ладогу — на какой автобус сесть успели, в ту или в другую сторону, не знаю, какой автобус первым подошел — туда. «За сладостями». Каких здесь, в Старой Ладоге, не купишь. К праздничному столу. Или застолью.

Дед Рыжего, Иван Захарович, как говорил? «Начинаем застольем, кончаем подстольем, а кто и подпольем». Это не про нас. Чашнику да бражнику праздник не страшен, и нам вот тоже, археологам. А как насчет других — проверим.

Все ничего. Как на подбор. В ЛГУ, на нашем факультете, про остальные не скажу, днем с огнем таких приглядных (словцо яланское невольно выскочило) не отыщешь. Две-три, четыре, может быть, и те не на дневном, а на вечернем отделении. Видел. Ходит симпатичная, и та татарочка, похоже. Царица шамаханская. Хоть и не в моем вкусе. Илье такие нравятся. Как только, удивляюсь, он ее еще не атаковал... но доберется, как пить дать, если другой кто не опередит. «Искусствоведка». У нас они какие-то чуть-чуть подсушенные. Вслух не скажу, подумаю: вот не в прыску... ну хоть ты тресни. Или — в чужом огороде морковка сочнее, хрен острее... Я не знаю.

Одна не просто ничего, а даже очень. Очень ничего. Я объективно, отстраненно. Она и старшая из них. Людмила. Фамилию тут никто ни у кого не спрашивает. Не милиция, не загс. Люди не подневольные. По именам. Достаточно. Родом Людмила из Риги. Русская, не латышка. Родителей ее — при мне она Надежде Викторовне доложила — после окончания какого-то технического вуза, не то в Львове, не то в Тернополе, не уловил, на Украине где-то Западной, туда направили. В Прибалтику. Выходит, прижились. Будущий инженер-строитель или архитектор, не уточнял. Хочет остаться в Ленинграде. Любым путем. В какой-нибудь проектный институт, скорей всего, устроится, после того как защитит диплом. Так полагаю. Вряд ли на стройку, пусть и века. Как ей удастся это, как получится, в толк не возьму. Дело нелегкое — распределение, прописка. Хотя с такой-то внешностью преграды не страшны — преодолеет всякую, любая рухнет. Вроде и тихая. Как омут.

Но кто в тихом омуте водится, давно всем известно...

Не все только об этом помнят, не все это учитывают.

Проходишь мимо, слышишь, как искрит. Как при коротком замыкании. При оголенных проводах. Знакомо. В прямом смысле, и в переносном. Тут и подумаешь: надо ей предложить табличку на груди повесить: «Не влезай!.. А то убьет». Не обидится. Я оказаться рядом не боюсь — не из трусливого десятка. Ударит током, ну — ударит. Вряд ли дотла испепелит. Меня уж точно нет: научен — обжигался. Другие сами о себе пусть беспокоятся — не опекун им.

Частицу «да» употребляет в своей речи неумеренно. Ладно, где надо, но и где, считаю я, не обязательно. Не в знак согласия на что-то, с чем-то или с собеседником, а вроде как с самой собой, будто от неуверенности в том, что только что сказала. Я сейчас сделаю то или то, мол, да. Не нашлось у меня тогда при себе двухкопеечной монеты, чтобы позвонить кому-то, дескать, да. Я пошла, да. Я пришла, да. Сорное слово, ненужный, на мой слух, довесок к не особому и утверждению. Пошла, пришла, и без довесков всяких видно. Сама себе как будто сообщает.

Все так рижане любят «да», или ее особенность, Людмилы? Ладно. Более странно было бы, если б она везде вставляла «нет». Только представьте.

Но ради справедливости скажу: «да» у Людмилы звучит мило. Трогает. Что-то в тебе на это отзывается как на родное. И голос бархатный — приятно. На голос, может быть, и откликается... Ну, я не знаю. Не сексолог.

Года двадцать два ей, двадцать три. «Старуха». В каком-то техникуме, в Риге, задержалась, прежде чем приехать в Ленинград и поступить в ЛИСИ. Где это заведение находится, мне известно, мимо проходил, да и не раз, а внутри не был. И вряд ли когда буду. Но не об этом.

Волосы у Людмилы — как у Тани. Прядь светлая — как солома, прядь темнее — как пакля. Не раскрашенные, как конус-ветроуказатель, специально. Тут уж мне стало интересно, грешен, спрашивал. Свои, говорит.

Свидетельствую — бывает.

Мелирование — так вроде называется. Тут — натуральные, природа. У Людмилы. Как и у Тани.

От мамы, мол, достались, зачем-то добавила. «В нее». Пусть хоть от папы — что это меняет? И такие же густые. В остальном на Таню мало чем походит.

Совсем не смахивает. Зачем сравнил, и сам не знаю. Таня и «да» не повторяет сотни раз. «Нет» от нее услышать чаще можно. Было.

Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой...

Таня теперь как мерка, получается. Пробирный камень. Внутри где-то. Глубоко. Может, под сердцем. Может — под мышкой у души. Не в голове — оттуда проще было бы извлечь, — давно извлек бы. Мешает?.. Еще как. Осознаю. И при общении, и при оценке. Пытаюсь, как-нибудь добравшись, выковырять этот камень преткновения и выбросить его подальше от себя. Пока вот не справляюсь.

И не хочу, но почему-то сравнивается. Непроизвольно. Поработать надо над собой. А то расслабился. Душевно. Чернышевского надо перечитать. «Особенный человек». Не помешает.

В прошлом году тоже были студенты. Практику проходили. Месяца полтора у нас трудились-загорали, вместо курорта-санатория, о чем, по отзывам, не пожалели. На этом же раскопе. Но на другом, конечно, ярусе, более позднем. Обитали мы в прошлом сезоне не тут, где нынче располагаемся, а на другой стороне Волхова, в двухэтажном деревянном доме. В Чернавине. На лодке плавали туда-обратно, с берега на берег. Историки. Не с нашей кафедры, не из ЛГУ. Из педагогического, «Герцена». Три парня, пять девушек. Отличные ребята. Дружные, веселые. Гитара, песни, анекдоты. Молодцы. Перед тем как расстаться, во время отвальной, едва сдерживая пеленающую глаз слезу, поменялись для связи координатами. Ни с кем из них за весь последующий год, и по сей день, так я и не созвонился, ни с кем не встретился. Даже случайно, на улице или в метро. Линованный листок бумаги, вырванный из моего «писательского» блокнота, — записную книжку я так и не удосужился завести, — с их адресами или номерами домашних телефонов, у кого они были, потерялся.

Не судьба.

Там тоже была одна — Светлана...

Тут о другом. Не о Светлане.

Это — Серега. Абитуриент. Объявление о нашей экспедиции на факультете прочитал, вот и приехал. Приняли. «Не на щите, не со щитом, а под щитом, не возвращаться сразу же домой, там запрягут на сенокос, не больно хочется». Его слова. Поступал на исторический. На археологию. На первом же экзамене «погорел». Сочинение, говорит, завалил. С русским, признался, с первого класса у него было «сложновасто». Письменным. С устным — нормально, «без проблем». Как по воде бредет, языком чешет, согласен. Хоть записывай за ним, как за сказительницей. Дар. Про всех в своей родной деревеньке бабушек и дедушек поведал мне красочно и образно, про «милосердного» дурачка местного Филиппка, за которым бегают все деревенские собаки, а на плечи и голову ему «безбоязно» садятся воробьи и трясогузки, «весь пиджак сзади у Филиппка ими обкакан, спереди серый, со спины желто-зеленый», — самозабвенно рассказал. Будет пытаться на следующий год. «Попытка не пытка». Если, конечно, в армию весной не «загребут». «К строевой годен». Среднего роста, крепыш. Такого загребут. В тельняшке речника, заправленной в бежевые широкие холщовые штаны, перепоясанные, чтобы не свалились, — за месяц без парного молока и густых домашних щей «охрял и перепал», ослаб и исхудал то есть, — розовой атласной лентой, нашел же где-то. Такой лентой перевязывают кокон новорожденных девочек, когда выносят их из родильного дома. Светло-русый. Вихор почти на виске. На правом. Закручен как галактика. Другой — на макушке. Не на самой, чуть ниже, с левого боку. «Счастливый». Я и родился, мол, в «рубашке». Я, кстати, тоже. И у меня два вихра, но оба на макушке. Из-под Вологды Серега, с какой-то небольшой деревушки, и называл ее, да я не помню. Говор у него чудной. «Родная тетя у меня в Чярёповце, домой поеду, попроведую». Ну, попроведуй. «А то... Накормит шаньгами с брусникой, подпитает». Девушки-чертежницы над ним все и подшучивают — не они ли одолжили ему розовую ленту, с помощью которой он штаны на поясе поддерживает? — просят что-нибудь произнести. «Сярожа, скажи: ко-ро-ва или ко-ро-мы-селко». — «Вы — не в цирке, я — не клоун, жаба вам седь». Не поддается. «Против шарсти» это ему, не нравится — переживает, но виду не подает, чтобы «болтливым худоумкам не доставить радости». Конечно. Кому же, как не мне, его понять. Сам деревенский. Понимаю.

Это — литовец. Херкус. Серега думал, позывной. Узнал после от Надежды Викторовны, что имя собственное, — восхитился. Половинит теперь его, это имя, упуская второй слог. Заочно. Очно никак к нему не обращается — робеет. С Каунаса прибыл этот самый Херкус. Метр девяносто ростом, не меньше. Сухопарый, как аскет, так уж и вовсе каланчой пожарной смотрится. Держится прямо, не сутулится, в профиль — как рейка. Им ровность стенки проверять, хотя бы той, со стратиграфией. Имея в виду его рост, Серега называет его «сгибень». Голову Херкус носит величаво: выбритым затылком — к земле, подбородком волевым — к небу. Даже когда ест. С длинной светло-русой челкой. «Эсэсовской» — так девушки определили. Рукава серой рубашки закатаны. На бравых немцев, до их отступления с нашей земли, в хронике смотришь — похоже. И вправду. Ни с кем, кроме Александра Евгеньевича и Надежды Викторовны, не общается. Зачем ему, гордому потомку Миндаугасов и Гядиминасов, Старая Ладога? Зачем ему это средневековое славяно-финское, ну пусть отчасти и варяжское, допустим, городище? Ума не приложу. Польско-литовские владения до этих мест не простирались. Разве в фантазиях беспочвенных, пустых. Не шумный. Днем внимания к себе особого не привлекает. Но и не нормальный. Как только свет на улице забрезжит, он принимается громко, высунув свой арийский нос из спальника, то кудахтать, то кукарекать. До хрипоты. Не рычать, не лаять — и на том спасибо. Завой-ка волком рядом он, «опысашься» от страха. Серега так опасливо предположил. Кому, в самый для всех сон, понравится такой будильник? Просили его не блажить — бесполезно, делает вид, что не въезжает, какие требования могут быть к нему предъявлены, сразу по-русски начинает изъясняться кое-как, слова коверкая нарочно: моя твоя, мол, нихт ферштейн. Шут с ним. Уедет скоро. Дома, у мамы с папой, будет кукарекать или каркать. Пусть хоть белугой там кричит. Тоже студент. Вильнюсского университета. Так объявил себя Надежде Викторовне. Ждет, по словам Надежды Викторовны, когда в Каунасе восстановят Университет Великого Витовта, чтобы туда перевестись — хоть студентом, хоть профессором, хоть поломоем. Флаг в руки, как говорится. Ветра попутного ли в... спину. Помимо предрассветной курино-петушиной песни, ничего — совком по голове никого не лупит, драться ни с того и ни с сего ни на кого не кидается, кусок хлеба из рук или изо рта ни у кого не вырывает, не кусается пока — плохого он не делает. Как, впрочем, и хорошего. У меня к нему, по крайней мере, нет претензий, кроме одной — не в меру, голубая кровь, ленивый. На квадрат садится помечтать, вместо того чтобы работать, — торчит там, расположившись на дощатом ящике, как попка, еле шевелится, то нож разглядывает, то чистит им под ногтями, то теребит кисточку, то провожает взглядом облако — не интересно ему, что ли? Зачем приехал? Я бы, позволь мне, и весь вал давно разнес до основания ради какой-нибудь находки, ко