Подлинные истории

О действии Промысла в человеческом существовании. Из книги «Жизнь продолжается...»

Кольцо

Люся была потрясающая красавица. Перефразируя Ницше, можно сказать: если долго смотреть на ее красоту, начинает казаться, что эта красота отражается в тебе самом, заглядывающемся на нее.

Еще будучи студенткой Московского университета, она познакомилась со знаменитым поэтом Семеном Кирсановым, младшим современником Маяковского. Понятно, что в 60-е годы это был весьма немолодой человек. Как уверяет Люся, познакомились они в очереди за огурцами. Кирсанов, большой эстет, был поражен этой тонкой и нежной красотой и предложил подвезти Люсю с подружкой до общежития, а затем пригласил их двоих к себе на дачу в Пахре. Дача была обставлена с большим вкусом, украшена старинным камином, мебелью из карельской березы и великолепными картинами по стенам: здесь были и Пиросмани, и Шагал, и Пикассо. Но Кирсанов сказал девушкам, что он лишь присматривает за этой роскошной дачей, а сам служит шофером ее хозяина, отлучившегося в командировку.

Однако он так был очарован своей юной гостьей, что вскоре сделал ей предложение. И хотя она тоже была под большим впечатлением от своего пожилого поклонника, читавшего ей свои стихи, рассказывавшего удивительные истории о знаменитостях, с которыми был хорошо знаком, и о путешествиях по всему миру (в конце концов он все-таки признался, кто он такой на самом деле), она все же медлила с согласием: все же у них была разница в тридцать два года, а в те времена, не то что в нынешние, это казалось серьезным препятствием к браку.

Кирсанов в ожидании ответа подарил ей старинное кольцо с бриллиантом, которое так ловко обняло ее палец, что Люся его никогда не снимала, настолько оно пришлось ей по душе.

А тем временем настало лето, и студентов ее геологического факультета послали на практику — куда-то на кудыкину гору, кажется на Алтай. Ее геологическая экспедиция перебиралась с места на место по горным кручам и стремнинам. И вот как-то раз, моя посуду в горной речке, Люся сняла кольцо, положила его на камень, а оно возьми и соскользни в воду. Просто — кануло! Как ни пытались его найти, все было безуспешно. И Люсе увиделся в этом знак: не надо ей связывать свою жизнь с этим экстравагантным стариком!

Через какое-то время экспедиция переместилась на другую стоянку, и Люся отправилась осматривать окрестности. Прошлась и вдоль речки. И вдруг видит: на коряге, торчащей из воды, что-то блестит. Она нагнулась, протянула руку, и... в ладони у нее оказалось то самое кольцо! Его унесло вниз по течению, доставило как раз туда, куда прибыла его владелица, и тут задержалось в ожидании ее появления.

И Люся приняла это как провиденциальный сигнал. Коль скоро в это дело вмешались такие силы, она согласилась стать женой Кирсанова. И надо сказать, эта провинциальная девушка, с простой фамилией Лукина, родом из Нижнего Новгорода, а в те времена — Горького, вскоре оказалась под стать своему избраннику и всему антуражу его жизни — с Пиросмани, Шагалом и Пикассо, всё ей здесь было к лицу, словно она с рождения предназначалась именно для этого мира.

Соблазн

Зашел к нам на огонек дружественный священник. Слово за слово, разговор коснулся темы весьма деликатного свойства, а именно соблазна.

Священник посетовал, что его друга — молодого иерея — отправляют духовником в N-ский женский монастырь, ведь послушание это весьма многозаботливо, беспокойно и искусительно. Во-первых, замкнутое женское сообщество с его весьма непростыми внутренними взаимоотношениями, а во-вторых, несмотря на то что сей молодой иерей счастливо женат, нельзя забывать, что лукавый «яко лев ходит, иский, кого поглотити»...

И тут я, сама не зная зачем, а возможно, и желая успокоить нашего гостя, возьми да сказани:

— Да видела я этих матушек. Никакой такой опасности они не представляют — вроде бы они все лицом и осанкой такие невзрачные...

— Э-э, — сказал священник, — это-то и бывает самым опасным!

— Как так?

— А так! Когда к духовному, целомудренному человеку приближается какая-нибудь эффектная и красивая искусительница, он сразу внутренне мобилизуется и, как при приближении опасности, встает на страже. Держит ухо востро, сугубо следит за помыслами, не позволяя ничему нечистому проникнуть в свое «святая святых», молится, бдит, не позволяя себе расслабиться, понимая, что вот оно — искушение, и, призывая помощь Божию, избегает греха.

Например, вот у Толстого отец Сергий! Так он даже палец себе отрубил, когда к нему прикатила эта прельстительная светская соблазнительница, чтобы этой болью победить все неподобающие движения своего существа. И победил ведь!

А потом? А потом — пал! Постыдно, ужасно пал! И с кем? С какой-то болящей, страшненькой, о которой ему и помыслить-то как об источнике опасности не приходило в голову! Потому-то он и расслабился. Отпустил поводья. Тут его конь бешеный и понес: лукавый на этом и подловил. Ибо «брань наша не с плотью и кровью, а с духами злобы поднебесными»!

И вот такое бывает очень часто: подвижник с Божьей помощью побеждает великие искушения, выходит победителем в духовной брани, а потом, успокоившись и потеряв бдительность, поскальзывается на мелочи, на сущей ерунде, потеряв бдительность и трезвение и понадеявшись на себя самого.

Это как герой, одолевший высокогорные вершины, переплывший бурные реки и не раз прыгавший с парашютом, вдруг поскальзывается у своего подъезда на арбузной корке и остаток дней проводит в инвалидном кресле...

Мысль эта показалась мне глубокой и интересной, и я вспомнила множество историй, которые разворачивались на моих глазах и могли бы это подтвердить.

«Блюдите, яко опасно ходите!»

Почти притча

Некоторые подлинные истории напоминают притчи и рассказываются как сказки.

Эту привезла мне из Курмыша моя дочь Александрина.

Жила-была одна баба (женщина, дама). И была она очень алчной, стяжательной, жадной и скупой. Все эти слова с полным основанием прилагались к ней. Родственников она от себя отвадила, друзей не завела и в дом к себе никого не пускала: всё боялась, что у нее станут просить денег, да и вообще ограбят.

А деньжат за свою жизнь она скопила изрядно, заработав их правдами и неправдами. Толстые пачки, перехваченные резинками, не давали ей покоя, пока она наконец не догадалась положить их в матрас, на котором спала. И сон ее был сладок и крепок, когда она чувствовала под своим тучным телом свои сокровища. Так она и померла на своем матрасе.

Но поскольку она почти ни с кем не общалась из своих соседей, ее исчезновение никто и не заметил, пока наконец из ее дома не пополз ужасный тлетворный запах, который поначалу приняли за запах газа. Тогда-то и вызвали и газовщиков, и полицию, взломали дверь и обнаружили ее страшное разлагающееся тело.

Не без отвращения вывезли из дома ее останки и сквозь прохудившийся матрас увидели пачки, пачки, пачки денег. Но так как она была дамой, мягко говоря, упитанной, все эти деньги были залиты и обильно пропитаны жиром, истекшим из ее тлевшей плоти.

Родственники с великой брезгливостью собрали их в мешок, надеясь впоследствии их промыть, просушить на солнышке, проветрить и пустить в дело. Однако сколько бы они ни пытались соскрести жир и удалить запах, ничего у них не получалось: он так крепко въелся в бумагу, что стоило внести в дом хотя бы одну купюру, как все помещение начинало пахнуть могилой.

После своих трудов родственники вновь сложили деньги — там оказалось несколько миллионов — в пачки, поместили в мешок и привезли в банк, чтобы обменять порченые купюры. Но не тут-то было: кассирша, зажав нос, замахала на них руками, а дюжий охранник выпроводил их вон. И пришлось эти деньги закопать в могилу к их владелице, которая, как ей, наверное, того и хотелось, забрала их с собой.

Такая вот история.

Жестокий реализм жизни, всегда при этом поучительный.

Обычное дело

— Сам от горшка два вершка, а удумал учить братию молитвенным подвигам, — начал рассказ мой друг иеродиакон Дионисий. — Сначала запостился до изнеможения, стал спать сидя, сделался раздражительным и принялся покрикивать на монашескую братию: мол, какие тут собрались чревоугодники, лентяи да лежебоки. Гордость в нем взыграла. Ну и решил он провести молитвенное бдение в наших монастырских пещерах, среди гробов. Забрался туда, в самую нишу, никому ничего не сказав, залег между гробов, а ближе к полуночи, когда пещеры уже давно обезлюдели и были заперты, как-то неловко перевернулся с боку на бок, задел гроба, стоявшие один на другом, они и придавили его. Стал пробовать выбраться — какое! Держат его мертвецы в полоне, не отпускают. Принялся он орать, звать на помощь, но кто услышит голос из глубины пещер, когда вход в них заперт? Так и пролежал до самого утреннего часа, когда монах начинает водить экскурсии.

И вот представь, идет этот монах со свечой по темным пещерам, а за ним народ — человек десять паломников, тоже с зажженными свечками: огоньки мятутся, бликуют, гоняя тени по песчаным стенам пещер. Прошли первую стадию, повернули в лабиринт, экскурсовод этот и говорит:

— А вот тут в нишах у нас монастырские захоронения. Температура держится всегда одна и та же: плюс шесть градусов, и поэтому тела усопших не подвергаются тлению. Чуете, тут даже запаха гниения нет — пахнет только ладаном да оплывшим воском.

И тут из глубины ниши с гробами ка-ак раздастся вой, вопль, точно раненый зверь хрипит, воет... У паломников, да и у монаха-экскурсовода глаза на лоб, сердце в пятки, волосы на голове шевелятся, и они ну бежать в обратном направлении — туда, откуда пришли. А лабиринт для десяти человек узкий, стали толпиться, толкаться, свечки у них погасли, кромешная тьма, кто-то вообще упал... И они сами уже выть начинают, реветь, рыдать в голос. Ужас мистический — кто-то кому-то на ногу наступил, а тот уже думает, что это мертвец из гроба его к себе тянет. Свалка вышла, паника, членовредительство, одной даме так на руке оттоптались, что два пальца ей сломали.

А из ниши с мертвецами все доносится: «Спасите! Погибаю!»

И на помощь-то «с воли» никого не позовешь: мобильник в пещере не ловит.

Ну, кое-как, с большими нравственными и физическими потерями выбрались. Монах этот пошел к наместнику, доложил ему: так, мол, и так! Мертвый, что ли, там во гробе воскрес, помощи просит, или бес так над христианскими душами изгаляется. В любом случае — непорядок. И дрожь в коленках не унимается.

Наместник и снарядил нескольких дюжих молодцев из молодых монахов, снабдив их фонарями, да и сам следом пошел. Ну, освободили они из-под гробов этого умника. Оказывается, это он там подвизаться хотел, наподобие первых христианских подвижников, вызнать тайны мертвых. А те его и прищучили: а не лезь куда не положено, куда тебе не по чину. Обычное дело! За гордыню свою пострадал. Да и мертвецы наши нетленные бдят за нами, всегда начеку.

Такую историю рассказал мне друг — иеродиакон-иконописец. Такое у него в монастыре «обычное дело».

Бог видит нас!

Моя одноклассница, с которой мы дружим до сих пор, — женщина весьма благополучная и даже успешная, жена прекрасного мужа, мать двоих очаровательных детей, начальница отдела крупной французской фармакологической фирмы, состоятельная настолько, что, купив себе новенький «мерседес», не только не почувствовала никакого стеснения в деньгах, но и не испытала удовольствия. Напротив, она впала в состояние тоски и томления, все ей было не по нраву, все раздражало и повергло в уныние.

Она часто звонила мне и как-то беспредметно жаловалась и даже ныла. Отправной точкой была, конечно, тема увядания ее прекрасного лица, на котором она, по ее словам, каждое утро находила то новые морщины, то складки, то припухлости. Затем она переходила к разговору о муже, с которым ей скучно, не о чем говорить, прежние чувства угасли, и вообще жизнь прошла. И больше мужчины не оглядываются на нее, проходя мимо. И работа надоела — муть какая-то, ничего творческого в ней, ничего интересного. А сил и времени на нее уходит — уйма. Все мозги забивает.

Иногда она приезжала ко мне с бутылочкой вина, чтобы уже поныть с глазу на глаз, причем ее нисколько не останавливало то, что домой ей придется возвращаться сидя за рулем.

— Ну, разобьюсь, и фиг со мной! — говорила она.

Честно говоря, такие ее визиты были для меня тягостны: вокруг нее клубился туман недовольства и черноты, который распространялся по комнате и накрывал и меня. И я дня два после ее посещений приходила в себя, стараясь снять с себя эту вязкую, темную дымку, которая оставалась после ее ухода.

Никакие мои увещевания, вроде «а давай поговорим о том, что есть хорошего», не получали никакого отклика. До храма она никак не могла дойти, а мои молитвы за нее, по-видимому, не достигали Небес. А тут еще ее попросили уволиться с работы «по собственному желанию»: там шли у них какие-то сокращения. И она оказалась безработной. Но ведь она и сама жаловалась мне, что у нее совсем не остается ни сил, ни времени на творческую деятельность: она очень бы хотела расписывать посуду, мастерить игрушки и украшения. К тому же муж ее зарабатывал вполне прилично, позволяя ей заниматься тем, что ей по душе и что не приносит никакого дохода...

А тут она вдруг перестала мне звонить. Поначалу я думала, что она увлеклась своими художественными проектами и у нее отпала нужда в сочувствующем слушателе. Но прошел месяц, другой... Я забеспокоилась и позвонила ей сама:

— Куда ты пропала? Наверняка сотворила уже всякое прекрасное, рукотворное, мастерица! Ты как?

— Как, как? — с досадой в голосе ответила она и даже огрызнулась. — Сижу тут на пятой точке! (Она выразилась грубее.)

Вот и побеседовали.

Буквально на следующий день она поехала на пустующую дачу, чтобы там окончательно, с головой закутаться в свое отчуждение и обиду на все. Зная ее, думаю, она прихватила с собой дружественные бутылочки вина, к которым за последнее время пристрастилась. Но ей не пришлось там сидеть долго, поскольку ночью, спускаясь со второго этажа, она оступилась на едва освещенной лестнице и покатилась по ней кубарем, больно ударившись позвоночником и сильно поранив скулу. Пришлось даже вызывать скорую.

Осмотрев ее, врачи предупредили, что травмы серьезные: трещина в скуле может привести к опущению левого глаза, а трещина в копчике вообще грозит непредсказуемыми дурными последствиями. Во всяком случае, она обнаружила, что совсем не может сидеть от боли. Не может сидеть на той самой «точке», что ранее ей представлялось символом ее пошлого существования, а теперь оказывалось насущным. А кроме того, у нее настолько заплыла левая сторона лица, что и морщины на ней перестали быть заметными...

Я поехала ее навестить и утешить, однако с великим изумлением обнаружила свою подругу в каком-то смешливом и приподнятом состоянии — такой, какой она была всегда до недавнего периода своего недовольства.

— Представляешь, — едва ли не с ликованием сказала она, — я все тебе жаловалась, что, мол, сижу на «одном месте» (она опять выразилась грубее), а теперь-то я и не могу на нем сидеть! Могу лишь стоять или лежать. А это знаешь как неудобно! Ты замечала: чтобы лечь, надо сначала сесть? И вот я теперь приспособилась по-другому: ныряю в постель рыбкой, чтобы сразу оказаться на животе. И так же потом поднимаюсь — задом наперед и вверх. — И она показала мне, как она делает. — Но я понимаю, — продолжала она, снова заныривая в постель рыбкой, — что за нами наблюдают свыше! Слушают, что мы тут говорим. А я туда: сижу, мол, Сам знаешь на чем! Жалуюсь. Ною. Ропщу. Вот и получила! А-ха-ха-ха-ха! — И она просто залилась смехом, до слез, до слез!

Я тоже улыбнулась в ответ.

— А глаз у меня теперь провалится вниз — это как? Вот страшилище! Там, говорят, какие-то мышцы, что ли, повреждены. Операцию надо делать...

У меня был очень хороший знакомый челюстно-лицевой хирург, лучший в России, и я пообещала договориться с ним, а пока что она сама захотела пойти в храм, покаяться в своем ропоте, причаститься и заказать благодарственный молебен, как только выйдет из больницы.

Я и заехала за ней на машине, куда она, смеясь и иронизируя над собой, уже привычно занырнула рыбкой, а потом мужественно отстояла в храме всю литургию и молебен.

— Бог слышит меня! — радостно возвещала она на обратном пути. — Он рядом, ты знаешь об этом? Вези меня теперь к твоему хирургу. Он и видит, и слышит, и знает, и подает знак!

Операция, как оказалось, ей не потребовалась: и кость сама срослась, и мышцы восстановились, и глаз остался на месте. Но и копчик со временем заживил трещину, так что она могла теперь сидеть сколько ни пожелает. Но она уже и не хотела этого — она хотела украшать дом, чистить на даче снег, собирать на берегу реки мусор, накиданный праздношатающимися туристами, украшать новогодние елки, мастерить кукол, веселящих глаз, и наконец создать из папье-маше ангела в рост шестилетнего ребенка, с таким прекрасным и одушевленным лицом, что, увидев его впервые, человек внезапно чувствовал бы прилив сил, радостное сердцебиение.

Потому что Бог видит нас!

Подсказки

Многие люди, особенно занимающиеся творческим и научным трудом, могут подтвердить, что порой, когда их работа застопоривается и они не понимают, куда в ней двигаться дальше, они получают неизвестно откуда промыслительные подсказки. Ставший хрестоматийным сон Дмитрия Менделеева, в котором он увидел свою знаменитую таблицу, самое наглядное тому подтверждение. Это называется наитием, вдохновением, откровением...

Вот и у меня случалось подобное, и не раз. Но, пожалуй, самую впечатляющую подсказку я получила, когда работала над книгой об Иуде.

Поначалу речь шла всего лишь о статье, информационным поводом к которой явилась сенсация: к Христовой Пасхе 2006 года пресса пообещала миру потрясение самих основ христианства, поскольку в Египте был найден, а затем расшифрован и переведен на современный язык древний коптский манускрипт, являющий собой единственную фрагментарно уцелевшую копию «Евангелия от Иуды». Вот оно-то и призвано было, по мысли «ньюсмейкеров», перевернуть все христианское вероучение, не оставив камня на камне, низвергнуть этот «столп и утверждение истины» и водворить на этом месте запустения новое открытие.

Ознакомившись с текстом этого «откровения», я поняла, что статьей тут не обойтись, а надо писать целое исследование, поскольку ничего нового, ничего такого, чего не было уже в истории христианства и что не подверглось бы суровой критике со стороны Отцов Церкви, этот текст не нес.

На первый план в нем выдвигался Иуда Искариот, который представал там единственно верным учеником, избранником, которому Иисус передает тайные знания («Я могу раскрыть тебе тайны, которые никто никогда не познавал»). Он Сам поручает Иуде роль предателя («Ты принесешь в жертву человека, что облачен во Мне»), предрекает ему: «Ты будешь проклят», — и тут же дает обетование, что тот придет «властвовать над человеческими родами».

Здесь же вдруг возникает «светоносное облако», в которое входит Иуда.

Таким образом, как следует из текста манускрипта, Иуда оказывается центральной фигурой и главным героем этой «священной истории», поставленной по сценарию «Иисуса». Происходит нечто вроде «рокировки» с Учителем, Которого сей «верный ученик» «спасает», освобождая Его Дух из плена материи, из тюрьмы плоти. Теперь он сам делается посвященным в «тайны царствия», оборачивая своекорыстное предательство в жертвенный подвиг служения и добровольно принимая на себя бремя многовекового проклятия человечества, коснеющего в невежестве.

Кроме того, поскольку манускрипт умалчивает о Воскресении Спасителя, мы, христиане, по этой логике рискуем оказаться в положении, описанном у апостола Павла: «Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша» (1 Кор. 15, 14).

Разоблачению этой еретической графомании я и посвятила книжку «Поцелуй Иуды» (вышедшую в 2007 году в Издательстве Сретенского монастыря), где рассмотрела все «оправдательные схемы» ученика-предателя, которые существовали в истории от начала христианства до наших дней и были опровергнуты Святыми Отцами и богословами.

Писала я эту книгу, снабжая ее множеством цитат и ссылок, с большой сердечной болью, поскольку даже соприкосновение не только с этой фактурой и темной энергией предательства, но и с оправданием предателя погружало во тьму и отравляло сознание. Я все-таки никак не могла понять психологических механизмов и мотивов такой разносторонней защиты Иуды со стороны не только ересиархов, но и светских писателей.

В какой-то из вечеров я решила отложить работу, полежать на диване, почитать что-то не относящееся к ней, развеяться.

Проходя мимо книжного стеллажа, я не глядя, машинально взяла первую попавшуюся под руку книгу. Это был Карл Юнг «Либидо, его метаморфозы и символы».

«Ну, что ж, — подумала я, — это уж совсем далекое от...» Раскрыла наугад. И попала на разбор книги Анатоля Франса «Сады Эпикура».

Сюжет там такой. Первый викарий Парижского собора аббат Эжже мучается невыносимой мыслью, что Иуда погубил душу свою, «содействуя спасению мира», и терпит вечные муки в аду. Ведь, полагает аббат, этот человек явился исполнить пророчества: надо было, чтобы он предал Сына Божия за тридцать сребреников. «Без Иуды чудо Воскресения не совершилось бы и род человеческий не был бы спасен», — пишет Анатоль Франс.

Тревога о посмертной судьбе Иуды была настолько мучительной, что аббат попытался заглушить ее мыслью о божественном милосердии, которое не могло не оправдать и не спасти Иуду, «несмотря на мрачные слова Евангелия и вопреки церковной традиции». Он так мучился этими противоречиями, что решил искать ответ у Самого Господа, Которому молился в ночном пустом храме, простираясь перед алтарем и прося Всевышнего прислать ему Искариота в знак того, что тот прощен, и чтобы Иуда сам возвестил аббату о бесконечном милосердии Божьем.

В своем исступлении он дошел до того, что стал молиться уже и самому Иуде, умоляя рукоположить его «в священнослужители милосердия и любви».

И тут с ним произошло мистическое событие. Ему показалось, что на голову легли две руки, подобно тому как епископы возлагают длани при рукоположении в сан. На следующее утро он возвестил о своем призвании и новом статусе правящему архиерею: «Я — священник милосердия, рукоположенный Иудой».

После этого аббат Эжже, как сказано у Франса, отправился в мир проповедовать «евангелие бесконечной жалости к людям, во имя Иуды искупленного», в этой своей деятельности он дошел до безумия и в конце концов заделался сведенборгианцем[1].

Карл Юнг рассматривает психологическую подоплеку произошедшего с аббатом, изменившим своей вере и Церкви, ударившимся в теософию и примкнувшим к секте.

«Аббат отправляется в мир, чтобы проповедовать евангелие милосердия. Он выходит из Католической церкви и становится сведенборгианцем. Теперь мы понимаем его фантазию об Иуде: он сам был Иудой, который выдал своего Господа, поэтому ему надо было предварительно убедиться в божественном милосердии и тогда уже спокойно оставаться Иудой».

Таким образом, на этом примере создатель аналитической психологии демонстрирует действие бессознательных фантазий, присутствующих в психике человека, о которых тот сам предпочитает не догадываться либо в которых не желает признаваться даже себе самому, ибо инстинктивно отвергает их как несовместимые с какими-либо его принципами. Речь идет о таких душевных склонностях, осознание которых наталкивает на противодействие со стороны внутренней — этической и религиозной — цензуры. Однако все бессознательное, по определению, не осознавая себя, опознает себя в объектах или проявляет себя неким окольным путем — например, в сторонних образах и сюжетах.

В этом случае таким образом и сюжетом явился для аббата образ и история Иуды Искариота. Однако если бы кто-то сказал аббату, что тот, сопереживая загробной участи ученика-предателя, сам готовит себя к подобной роли, он бы категорически отверг эту мысль как недопустимую. Но поскольку эта идея подспудно и бессловесно жила в нем, тревожа и уязвляя душу, он пытался унять этот безотчетный страх удостоверением в безграничном милосердии Божьем. По этой логике: если Христос простил Иуду — значит, простит и его, аббата Эжже.

Иуда — символ предательства — стал для него персонифицированным образом его собственного греховного замысла. И, как пишет Юнг, этот образ был ему тем более необходим, что лишь посредством его он мог размышлять о собственном бессознательном хотении, поскольку выведенная на белый свет неприкрытая мысль о своем предательстве была неприемлема его сознанием католического священника.

Такой вот ключ к пониманию мотивов оправдания Иуды в истории христианства и в современном мире дал мне немецкий аналитик. И хотя об этих психологических механизмах свидетельствовала вся православная аскетика: каждый проецирует на других свои собственные грехи и немощи, — все же именно в тот момент суждения Юнга, словно подкинутые мне свыше, явились ключом к раскрытию этой важной и актуальной для сегодняшнего дня темы предательства как такового. И если пристально приглядеться к адвокатам Иуды, выдумывающим аргументы в его пользу, то выясняется, что каждый из них носит в себе темный замысел измены и предательства.

Подобные подсказки мы получаем от Господа каждый день. «Наблюдайте, как вы слушаете» (Лк. 8, 18), — говорит Господь. Но у нас плохо со слухом и вниманием. И мы далеко не всегда их слышим, видим, замечаем и еще реже — благодарим за них.

А ведь сказано Им: «Без Мене не можете творити ничесоже» (Ин. 15, 5).

«Чуждый дух»

В начале девяностых меня пригласили в Нью-Йоркский университет, на международную конференцию женщин-писательниц. Меня поселили в прекрасном отеле в знаменитом Гринвич-Виллидж, и я по утрам пила кофе в любимом кафе Иосифа Бродского. Проблемы начались, когда конференция закончилась, мое дальнейшее пребывание в гостинице, которое до этого было бесплатным, оказалось мне не по карману, а обратные билеты были у меня куплены «с напуском» в три-четыре дня, и я должна была где-то перекантоваться.

У меня были кое-какие варианты. Во-первых, Юля, когдатошняя соседка моей свекрови, которая очень помогла моему мужу, когда он был в Нью-Йорке. Во-вторых, Лиля, жена психиатра Гарика, приятеля нашего друга — хирурга Юрия Кротовского. Лиля с Гариком бывали проездом и у нас, когда перебирались из Харькова в Америку. Юра, когда узнал, что я лечу в Нью-Йорк, дал мне их телефон и попросил передать хрустальные плафончики, изготовленные на заказ для их люстры. А кроме того, архимандрит Анастасий, келарь Псково-Печерского, а потом Сретенского монастыря, дал мне адрес собора, где служил архиепископ Нью-Йоркский Иларион, и попросил передать ему подарок.

— Он очень хорошо принимал нас у себя, — сказал отец Анастасий, — и мы подружились. Единственное, что сейчас настала такая полоса, когда между нашей Церковью и зарубежниками произошел разрыв евхаристического общения. Поэтому ты можешь помолиться у него в храме, но от участия в таинствах надо воздержаться.

Итак, я прежде всего поехала по адресу, который мне дал отец Анастасий, в синодальный собор, помолилась на литургии, передала подарок и была приглашена владыкой Иларионом к нему на чаепитие. Мы разговорились, и ему очень понравилось, что я читаю в своем институте спецкурс по истории русской религиозной мысли. Флоровский, Лосский, Зенковский, Мейендорф, Шмеман — все это мы бурно обсуждали, и в конце концов он предложил мне поехать с ним в Джорданвилльский монастырь, о чем я даже не могла и мечтать. Об этом монастыре я знала по выпускным данным книг, которые там издавались и которые в большом количестве мне надарил в Париже Никита Струве.

Однако до нашей поездки оставалась ночь, и надо было ее где-то провести, желательно не под мостом. Поэтому я позвонила Юле, и она согласилась меня приютить. Жила она неподалеку от собора, и я притащилась к ней со своим огромным чемоданом.

Против монастыря у нее было предубеждение, поскольку туда поехал ее муж и уже не вернулся оттуда: как она уверяла, его там «застригли» в монахи. А как я понимаю, для женщины это очень обидно, когда ее избранник скрывается от нее за стенами монастыря и монашескими обетами.

На следующее утро мы поехали в Джорданвилль, завернув по дороге в храм, где владыка провел соборование, от которого мне пришлось уклониться, да так, чтобы это не было заметно. Мне казалось, что это могло выглядеть вызывающе: ваши таинства мне не таинства. К тому же шел Великий пост, когда каждый верующий имеет счастливую возможность собороваться, а тут я как бы пренебрегла ею.

В Джорданвилле меня приняли с распростертыми объятиями: отец Ефрем — издатель Джорданвилльского монастыря, которому я подарила книжку моих стихов, сразу очень проникся ко мне, а прочитав несколько стихотворений, хлопнул себя по голове и крикнул: «Да это же — про меня!» И нагрузил мне три огромных ящика богословской литературы. Кроме того — вложил туда для русских монастырей множество икон и иконок, крестиков и крестов, кусочков мощей в мощевиках, пузырьков с афонским маслицем, свечек от Гроба Господня, бутылочек с иорданской водой и благодатных кусочков ткани от мироточащей чудотворной иконы Божьей Матери. А потом повел меня смотреть монастырь и его окрестности. И вообще мы с ним подружились.

— Мы с тобой как брат и сестра, — сказал он мне на прощание.

Вернувшись в Нью-Йорк, я воспользовалась предложением университета послать книги в Москву по почте. Целых полгода мне приходили потом желтые мягкие бандероли с книгами, и — о чудо! — ни одной не украли. Святыньки же я бережно переложила в чемодан, который оставляла у Юли, и намекнула ей, что идти мне от нее некуда. С тяжелым вздохом она позволила мне переночевать, хотя это ей было в те дни поперек жизни: к ней приехал из Израиля родственник, с которым они собирались справлять еврейскую пасху, и Юля до глубокой ночи пекла мацу.

К счастью, квартира у Юли была трехкомнатная, и мне достался диванчик в гостиной. Он был очень удобным, одеяло — мягким, вокруг стояла полная тишина, и я сразу уснула. Однако такой страшной ночи у меня никогда не было: это было настоящее бесовское нападение. В тонком сне меня мучили кошмары: кровь, пытки, казни, мертвецы. Я несколько раз просыпалась от ужаса, но меня снова втягивало в водоворот рваных, мучительных сновидений и перемалывало в их мясорубке.

Наутро выяснилось, что и Юля с ее израильским родственником провели ночь не лучше: им снилось, что их преследуют, рвут на части, убивают...

Оставаться долее в этом доме было невозможно. Я позвонила Лиле, которой я должна была передать хрустальные плафончики от моего друга, и она вскоре приехала за мной из Нью-Джерси. Усадила в свою машину и отвезла к себе. Я была просто счастлива, что и на грядущую ночь у меня будет пристанище.

Огромный дом ее поражал богатством, которое кричало о себе отовсюду — с витражей, из шкафов, из столов, сто