Поезд на Москву

Кикимора

1

Начинающий писатель И.Кукушкин (Кукушкин — это был псевдоним, несколько легкомысленный, для серьезного рассказа не совсем подходящий, и поэтому буду называть писателя просто И.), сорока с чем-то лет, дожидался поезда на вокзале не сказать что очень большого, но и не маленького провинциального города средней полосы России. Название города можно не уточнять, для И. это было совсем и даже крайне неважно, поскольку нахождение его в данной точке пространства было совершенно непродуманным, глупым и нелепым до такой степени, что И. даже не мог бы сказать, что «судьба случайно занесла его в город N», — настолько все, что происходило сейчас, не касалось его судьбы.

Поезд на Москву отправлялся сразу после полуночи, вокзальные часы показывали только восемь вечера, И. не знал, куда себя деть. Ходил-ходил по вокзалу, маялся-маялся, выпил кофе в буфете, потом чаю, потом снова кофе, который в автомате был с пенкой, а в буфете без пенки — вот и все разнообразие. Пассажиров не прибывало, не убывало, движения не было почти никакого, люди сидели или стояли как манекены, если не считать шныряющих по вокзалу подозрительных личностей, предлагавших то такси, то гостиницу, то просто ночевку. Или задавали вопрос: «Помощь нужна?» Какая помощь? в чем? «Так, вообще...» И. усмехался: «Ну, в России помогут... Лучше даже не заговаривать». В зале ожидания, где можно было вздремнуть, расположившись хоть сидя, хоть лежа на холодных, железных, дырчатых седоках, мест было много, но раздражал громкий звук телевизора, который И. вообще переносил очень плохо, да ко всему еще ведущие и участники какой-то популярной программы так агрессивно, так скандально обсуждали семейную жизнь, что и на тех и на других И. хотелось надеть намордники, чтобы они замолчали, и поэтому зал с телевизором для ожидания поезда совсем не годился. Несколько раз И. выходил на перрон, удалялся в темную его часть и курил в кулачок. Разноцветные огоньки на путях, гудки и пыхтенье маневрового транспорта, лязганье и удары друг о друга товарных вагонов и особенно уникальный, приятно-вонючий запах железной дороги, который невозможно точно выразить даже десятью прилагательными, собранными подряд, — все это порождало романтическое душевное чувство и желание писать... Вот и сейчас, в третий раз уже прогуливаясь по перрону, И. подумал: «Эх, запах, этот запах дороги, к нему бы еще сюжет — и была бы целая повесть о... бесчисленных городах, раскиданных по нашей стране...» И. посмотрел на стрелку перронных часов, которая дергалась поминутно, времени еще было достаточно, и он решил хоть немного пройтись по незнакомому городу.

Надо бы объяснить, почему в свои сорок лет И. был писателем именно начинающим и как он попал на этот вокзал. Высшее образование у И. было техническим, но то инженерное направление, которое ему дал институт, оказалось не нужным нигде, а нужным везде оказалось только одно — умение что-то продать, но И. продавать не умел, то пытался работать, то увольнялся, не принося прибыли коллективу, и постепенно стал алкоголиком, защитил в этом деле, образно говоря, «диссертацию», ну а потом, то есть несколько лет назад, навсегда забросив спиртное — не без помощи, конечно, жены и опытного врача, — стал активно писать. Книгу его об алкогольной зависимости (отсюда и псевдоним, маскирующий реальную личность) одно небольшое издательство напечатало тысячным тиражом и заплатило ему гонорар, на который И. издал еще одну книгу — это была повесть о детстве, проведенном в Измайлово, и вот, собственно, все, что он имел в русской словесности за спиной на данный момент. Жили они с супругой вдвоем (сын бесплатно учился в Германии, выиграл грант), деньги в семье были от сдачи в аренду квартиры, унаследованной И. после смерти родителей, у жены была своя адвокатская практика по гражданским делам и... свой газетный киоск. Так что материально хватало на то, чтобы И. мог спокойно сидеть и писать, думать, читать и, главное, развивать воображение, так необходимое в писательском деле. Поездка же эта действительно сложилась нелепо. Целую осень И. ничего не писалось, воображение не действовало, И. мучился, заглядывал в классиков, но тут вся мощь русской литературы обрушивалась на него так, что он был готов повеситься от бессилия, и он откладывал классиков, снова и снова пытался напечатать хоть одну изначальную строчку... И вот буквально вчера он объяснил себе свою беспомощность тем, что в довольно большой квартире, приближенной к стилю high tech^[1], у него нет своего уголка, где он мог бы спокойно курить, стряхивать пепел туда, куда хочется — без комментариев жены, пить литрами кофе, вставать по ночам и сам с собой разговаривать, то есть нету того пусть и маленького, но неприкасаемого писательского пространства, где он мог бы творить... Он открыл в интернете объявления о продаже дешевых домов, буквально ткнул пальцем в экран и увидел: «...дом, расположенный в тихом районе... коммуникации есть... две комнаты, кухня, санузел... обои, на полу ламинат... на участке деревья, кусты... всё для отдыха, жизни и размышлений... свой пруд... Звоните прямо сейчас, пока ВАШ будущий дом не купил кто-то другой...» Правда, на фотографии перед домиком сушилось белье, причем как-то неудачно на первый план попали трое огромных женских трусов, но перевесило: «...размышления и пруд...» И. позвонил и поехал, оставив записку жене: «Поехал проехаться. Не пил. Связь по мобильнику. Ц.Л.». Ночь в поезде, и утром И. был уже в этом городе, сел на автобус и спустя час вышел на остановке. Вокруг было то ли село, то ли деревня, то ли предместья — не поймешь, как назвать. словом, какое-то поселение, дома. Две собаки, лежавшие возле остановки как камни, поднялись и лениво пошли за ним, и почему-то именно по этим собакам И. сразу понял, что попал не туда. Но все равно нашел адрес, хозяев звали Матвей и Анисья, они переселялись на Дальний Восток, поэтому продавали. И. придирчиво осмотрел дом, имитируя серьезность своих намерений, но уже сразу поняв, что это просто халупа и ничего здесь он, конечно, не купит. Санузел оказался на улице, правда, был утеплен, ламинат был только в одной комнате, да и то взгорблен, газ — привозные баллоны, пруд — буро-зеленая лужа etc^[2]. Серость — повсюду. Матвей объяснил округу: те две трубы — это кирпичный заводик, та вон труба — котельная, есть два магазина, почта, столовая... Пока И. озирался, возле калитки собрались еще пять собак, И. приметил, что с разных точек поселка, стоя на огородах возле своих домов, на него смотрят люди, скрещивая на нем свои взгляды. И. сказал, что пройдется по улице, Матвей взялся сопровождать. И. не находил, на чем сосредоточить внимание. Пустота и тоска. Завернули в столовую, И. съел полноценный, вкусный обед времен СССР, Матвей выпил портвейна, стал говорить, что «люди здесь разные, но жить можно». Мобильная связь то исчезала, то возникала, в какой-то момент пробилась эсэмэска жены: «Выпьешь — убью...» Вернулись домой, Анисья навязала кислые щи, пироги и яичницу с салом. Переев, И. засыпал. Вышли на двор, И. для приличия поторговался, сказал, что подумает, посоветуется с женой, и Матвей пошел его провожать к автобусной остановке; собаки тоже пошли. На полпути автобус сломался, попутки почему-то не останавливались, не обращая никакого внимания на жестикуляции И., очередной автобус подъехал только спустя часа два, до отказа набитый, еле тянул... Словом, как-то вот так, как сейчас говорят...

Итак, И. вышел на привокзальную площадь. Был уже конец ноября, но до сих пор в средней полосе не было еще ни одного снега. В тот вечер не было ветра, не было и дождя, небо было затянуто невнятными облаками, подсвеченными отражением городских огней. Был только холод, воздушная масса застыла, видимо все же готовясь к первому снегу. Личности шныряли и здесь, на площади, высматривая подходящую жертву, но интерес к И. у них уже совершенно пропал, поскольку он был без вещей и абсолютно, как стеклышко, трезв.

Площадь была полутемной, мрачной, и здание вокзала сталинской еще архитектуры казалось светлым дворцом посреди этого мрака. Но дальше за площадью светился поток машин, текущий по улице, и, не надеясь, правда, увидеть что-то особенное, И. обогнул площадь и остановился перед этим потоком. Фонари вдоль улицы не светили, но тлели, фары машин слепили, пока не привыкнешь. Можно было пойти налево, направо, И. выбрал налево. Город был старый, основан в прошлых веках, и поэтому здания были разных эпох, чередовались. Были высокие, угрюмые, серые махины в несколько этажей, тут же они сменялись на желто-песочные двух-трехэтажные домики, построенные еще до «хрущевок» по всем городам пленными немцами, и тут же вдруг вклинивался «памятник деревянного зодчества», тоже в два-три этажа, с резными наличниками на окнах, даже с балконом, с дымящей трубой на крыше. Новых домов не встречалось совсем. И. понимал, что это и есть центр города. Он поглядывал на теплые окна и думал: «Там живут люди...» Странный, может быть, вывод, но... И. так намучился в этой поездке.

Скоро дома закончились и открылись узкая набережная и мост через широкую реку, соединяющий две части города — там, за рекой, высились новостройки, там, судя по обилию огней, окантовывающих разные формы, было много фантазии, там город сиял, как северное сияние, переливаясь оттенками, и было понятно, что свет этого нового города и отражается от облаков.

И. пересек набережную, взошел по ступенькам на мост и, миновав основание огромной дугообразной арки, остановился в том месте, где внизу уже темнела вода. Дул речной ветерок. И. отвернул уши на своей клетчатой кепке Ватсона, но застегнуть их не удалось, поскольку уши эти были несколько коротковаты для его большой головы. Но все равно И. подумал, что очень кстати, что он тепло оделся в дорогу: теплая куртка, теплые брюки, свитер и ботинки на толстой подошве — все это сейчас создавало комфорт. Вообще, решил И., хорошо быть тепло одетым писателем: уютно — наедине со своими мыслями, впереди поезд, купе, Москва, ты никому ничего не должен, только себе...

И. посмотрел вниз, на реку, потом на огни нового города, потом на ту часть города, по которой только что шел, и эта темная часть, как ему показалось, несомненно, хранит в себе какую-то тайну времен... И. довольно много читал в последнее время, восполняя те пробелы в знании литературы, которых у писателя быть не должно, и поэтому, в тон настроению, охватившему его сейчас, на мосту, мысленно продекламировал сам себе недавно открытого для себя Огарева: «Я на мосту стоял... Река, в ночи недвижно широка... Под ледяным своим покровом... Светилась пологом свинцовым... Далеко трепетным огнем... В тумане фонари мерцали... Высоко в воздухе ночном... Дома угрюмые стояли...» Льда, правда, внизу еще не было, но вода была как свинец и, как и в стихотворении, совершенно недвижна.

Внизу, чуть поодаль от начала моста, на набережной стояла белая церковь, на куполах ее светились розовые кресты, а еще дальше, за церковью, были видны как раз огоньки на разветвляющихся железнодорожных путях, составы товарных вагонов и несколько пассажирских вагонов, освещенных одиноким прожектором. Возле вагонов этих шла какая-то суета, с моста не разобрать какая. «Почту, наверное, разгружают, посылки...» — подумал И.

Тут, как только он это подумал, его обошел человек в черной одежде, остановился в нескольких метрах, продул и закурил папиросу и, оперевшись локтями на чугунное ограждение моста, прокомментировал ту картину, которую наблюдал И.:

— Все у нас так: тут тебе церковь, тут Бог, тут и тюрьма...

— Почему же тюрьма? — насторожился И.

— Как же, вон под прожектором столыпинские стоят, зеков считают... — И вдруг от души запел с блатной интонацией, растягивая некоторые гласные: — На за-аливе лед весенний тает... Скоро там фиалки зацветут... Скоро нас с та-абою под конвоем... На да-алекий север повезут...

— А дальше как? Помните? — спросил И.

— Еще бы... Снова-а эти крытые ва-агоны, шум колес не-еровный перебор, эти-и опустевшие перроны-ы и собак конвоя-я злобный вой... Передай ворам и хулигана-ам, что я о свобо-оде часто тосковал, и на-а быстрых крыльях альбатроса-а всем матерям привет передавай... Вот-вот скоро выйду на свободу-у, мать-старушка выйдет на перрон, скажет: «Здравствуй, сын», — и отшатнетса-а, потому чта-а сын ее седой...

Человек поплевал на огонек папиросы, положил окурок в карман и ушел в темноту.

И. помрачнел. Пусть не совсем складная песня, но она моментально стерла у него в голове высокие строчки Огарева, подобно тому как прочитанная сцена, предположим, бани из «Мертвого дома» стирает прочитанную перед этим сцену великосветского бала у Л.Толстого, после чего не знаешь уже, что и думать о своей родине: про бал думать или про эту каторжную адскую баню. «Ну и страна мне досталась, — подумал И. — Да еще и на перронах теперь курить нельзя...»

Мрачность эта тут же усилилась, потому что И. вспомнил тот разговор, который состоялся у него с Матвеем во время ожидания автобуса. «Много ли преступлений тут у вас?» — спрашивал И. «Да нет, так, все по пьянке... А если что и серьезное — так заранее известно». И. удивился: «Как заранее?» «Ну, — отвечал Матвей, — вон, видишь, по той стороне человек идет в телогрейке?» — «Вижу». — «А вон того, который на скамейке перед зеленым домом сидит, видишь?» — «Вижу». — «Так вот который на скамейке сидит убьет скоро этого, в телогрейке...» — «За что?» — «За дело, это все знают...» — «А когда он убьет-то?» — «Когда... по первой пороше... Звони, если с домом надумаешь». Последнюю фразу И. услышал, уже забираясь в подошедший автобус, и как-то не придал ей значения, но вот теперь, на мосту, эта фраза как кольнула его: убьет по первой пороше... Причем И. помрачнел не от того, что готовится преступление и все знают о нем, но ничего сделать против этого не могут и не хотят, а от того, когда именно это произойдет. «Почему по первой пороше? — думал И. — Почему?»

С этим «почему?» И., постепенно начав думать о чем-то совершенно неопределенном, хотя и касающемся России, простоял на мосту как будто вне времени так долго, что, когда спохватился и посмотрел на мобильник (наручных часов И. не любил, никогда не носил), было уже около двенадцати ночи... И. прибежал на вокзал как раз к подошедшему поезду.

Место оказалось в пустом купе, и это было удобно, поскольку не было необходимости взбираться сразу на свою верхнюю полку и лежать там целую ночь, — И. совсем не хотелось спать, а хотелось просто сидеть и смотреть в окно. Так что он заказал проводнице сразу два двойных кофе без сахара, снял куртку, обувь, оставшись в теплых носках, и, отодвинув шторку окна, стал смотреть в темноту, сквозь которую быстро понесся поезд. Несколько взбудоражив свой мозг двумя стаканами крепкого кофе, И. в мыслях своих вернулся к этому «почему?» и задумался о русской душе.

«Почему “по первой пороше”? Ведь это же первый снег, — думал И., —природа, а с ней и душа человека переживает какое-то обновление после осенних ненастий, наступает зима, все становится белым, снег искрится, хрустит под ногами, в душе все светлеет, исчезают мрачные мысли, которые породила хмурая поздняя осень, драматические события, предположим ситуация какой-нибудь неразделенной любви, или смерти близкого человека, или череды неудач, отступают на задний план, становятся прошлым, и появляются оптимизм, надежда и вера — словом, нет человека, который не был бы рад первому настоящему снегу, первой пороше, — и почему же именно в таком настроении нужно убить? Что это? Почему именно в радостном настроении нужно взять пойти и убить? На трезвую голову. Что за лихость такая? Что за веселье? Кажется, душа русского человека уже тысячекратно описана и нет в ней тех уголков, закоулков, куда бы не заглянул наш русский писатель, а с ним и читатель, но вот и новый, кажется, закоулок: убить по первой пороше...» — так приблизительно думал И., глядя в окно, и в итоге решил, что если прибавить сюда запах железной дороги, столыпинские вагоны, церковь, «фиалки», «залив», поседевшего сына и его несчастную мать на перроне, то получится даже не повесть, а целый роман, но для этого необходимо... необходимо обдумать Россию (тут нельзя забывать, что И. только еще начинал и был довольно наивен в отборе подходящего материала для своих сочинений).

Но разговор с самим собой о России очень тяжел, поскольку не может быть до конца откровенен и объективен, здесь нужен судья, который будет взвешивать разные доводы, поэтому И. запнулся на первых же мысленных рассуждениях, не в силах высказать сам себе правды о нашем народе, и пожалел, что нет сейчас рядом, в купе, достойного, умного собеседника, причем лучше из тех старых, дореволюционных людей в пенсне, приват-доцентов, разного ранга советников, докторов, адвокатов, помещиков и купцов, которые, как мы знаем из книг, обладали способностью, приводя в пример свои собственные истории, дать логическую картину того или иного явления в России, причем с точки зрения русской души, истерзанной разного рода сомнениями. «На крайний случай был бы рядом хоть современный священник...» — думал И. Но И. был один, никто не мог дополнить его догадки и выводы взглядом со стороны, и поэтому он почувствовал, что развернуть на целый роман тему убийства по первой пороше ему не удастся, но вот хороший рассказ, пожалуй, получится: о русской душе, которая, возрадовавшись первому снегу, наступлению зимы, с оптимизмом идет совершать преступление... «Причем, — вспомнил И. одну поэтессу, — “День стоит сухой, хороший. Всё бело, земля бела — это первая пороша, это к нам зима пришла!” — эти веселые строчки услышит по радио — разумеется, когда уже рассветет — тот, который сидел на скамейке у зеленого дома, услышит, возьмет нож, возможно заточку, и пойдет убивать того, в телогрейке, который шел по той стороне улицы. Будет парадоксально, но основательно».

«И все же, — снова подумал И., — жаль, что нет рядом священника — он рассудил бы с точки зрения церкви, хорошее было бы дополнение...»
 

2

Была середина ночи, когда поезд остановился где-то. За окном был безлюдный перрон. Дверь купе резко открылась, и в проеме И. увидел сначала двоих: проводницу и женщину в сером пуховом, уже под зиму, платке и с таким полускорбным выражением лица, как будто бы у нее случилась какая-то досадная неприятность — предположим, исчез кошелек и она ищет его...

Обе женщины с какою-то подозрительностью оглядели купе, самого И., как бы оценивая, кто он такой и чем занимается здесь, и проводница сказала:

— Приличный мужчина. Пил только кофе.

— Вы будете спать? — поинтересовалась тетка в платке.

— Да нет, не буду.

— Ну и отлично, значит, и раздеваться не будете. Так и сидите. — Она вытащила из пакета розовые домашние тапочки с помпончиками, аккуратно поставила их на пол купе, затем обернулась и сказала кому-то в проходе: — А ты, если что, сразу визжи... — и отошла от двери.

Тут в купе как будто впорхнула какая-то бабочка!.. То ли девушка, то ли ребенок еще, существо лет пятнадцати, внешний облик которого имело бы смысл обозначить только одним: длинными, ниспадавшими ниже плеч волосами ярко-зеленого, очень зеленого, до неприличия зеленого цвета... То есть одежда, фигура, лицо и все остальное, чем можно описать человека, не имели никакого значения на фоне этих зеленых волос. Существо, довольно высокого роста, буквально сорвало с себя женскую сумку, висевшую на плече, куртку, кроссовки, швырнуло все это на пол, прыгнуло на нижнюю полку, к окну, — при этом И. показалось, что оно могло взлететь и на верхнюю полку, — сложило под себя ноги, навалилось руками на столик, голову положило на руки и стало смотреть на И. мерцающим взглядом из-под челки зеленых волос. Все это произошло за секунду. «Ух!» — только и мелькнуло у И. в голове.

— Господи! — сказала тетка в платке, подняла сумку и упрятала ее в угол, за существо, куртку повесила на крючок, подвинула тапочки к столику, выпрямилась и перекрестила купе. — Про пирожки не забудь!

— Ну, пойдемте, пойдемте, — потянула ее за рукав проводница, — поезд отходит, не беспокойтесь, я послежу...

Поезд беззвучно поплыл, существо перестало смотреть на И., обратилось к окну.

Благоухание парфюмерии, кажется, всего мира вытеснило все вагонные, дорожные запахи.

И. не мог оторваться от разглядывания зеленых волос. «Ну и парик, — думал он. — Надо же, какая безвкусица...»

Но тут, как будто угадывая его мысли, существо объявило:

— Вы, наверное, думаете, что это парик, но это не парик, это я так перекрасилась назло тетке. — И после паузы объявило еще одно: — Я — кикимора.

— Какая кикимора?

— Не думайте, не болотная, просто домашняя...

— Почему так? — осторожно спросил И.

— А я не хочу быть человеком. Вот вы хотите?

— Ну, так уж пошло. Хотя, может, иногда действительно не хочу... — честно сознался И.

— Ну вот видите, а я совсем не хочу...

«Вот тебе в дорогу, — с усмешкой подумал И., — и статский советник, и адвокат, и священник...»

— Все у вас тут в порядке? — заглянула в купе проводница.

— Все у нас тут в порядке, — недовольно сказала Кикимора. — Кышь! И дверь за собой закрой!

— Ишь ты какая! — проводница резко задвинула дверь.

— Я — Кикимора, а вы кто?

Для И. это был серьезный вопрос: кто он? Сказать писатель — громко звучит, литератор — может и не понять. Но главное, И. был довольно самокритичен, самообманом не занимался и, зная, что как писатель он еще не созрел, до литератора же тем более еще не дорос, ничуть не кривляясь и не кокетничая перед собой, ответил:

— Да так, сам не знаю... пока еще...

— А-а-а, ну сейчас много таких... Ничего, найдете себя... А куда направляетесь?

— Просто возвращаюсь домой.

— А-а-а, значит, вы Одиссей...

«Ну вот, а говорят, что поколение необразованное растет...»

— А ты — куда и откуда?

— Еду от тетки, тоже домой. — И добавила: — Скучно.

«Сейчас, — решил И., — она достанет из сумки андроид, уткнется в него и до утра, до прибытия в Москву, погрузится в чат — с какой-нибудь бодрствующей ночами подругой или молодым человеком...»

И действительно, Кикимора (как попутчица себя окрестила, так И. уже и думал о ней) расстегнула свою довольно объемную сумку, достала и положила на стол пирожки, завернутые в пергаментную бумагу, сказав при этом: «Ешьте, это из пресного церковного теста», — пшикнула на свои зеленые волосы из маленького баллончика чем-то таким, что перебило все остальные парфюмерные запахи, исходящие от нее, наполнив купе резким лавандовым ароматом, от которого И. сразу чихнул, вытащила андроид и, держа его на ладони, сказала:

— Вот видите, что наделала тетка?

Экран был мутным, в трещинах, даже вогнутым, да и часть окантовки была сломана пополам.

— Она сказала, — объяснила Кикимора, — что случайно его уронила и случайно наступила ногой... Но я в эту случайность не верю, потому что до этого она говорила: все это бесовщина... Все, что сложнее домашнего телефона... Мне скучно, а потрепаться нельзя, связи нет, так что говорите со мной — что же мы, так и будем молчать до Москвы?

— Хорошо, — согласился И. — Потрепемся. Ты к тетке ездила в гости?

— Да, целый месяц жила у нее.

— А как же школа? Ты в школу ходишь?

— Да я а-ля онлайн учусь.

— А почему в школу не ходишь?

— Не я — ноги не ходят. Вы не поверите, вот встану утром, хочу идти, иду, а ноги сами сворачивают в сторону от школы... Ну, перевелась на онлайн. Нормально так. Волосы мои нравятся?

— Нравятся, эффектно, да в общем-то и красиво!

— Это я после того, как тетка мне андроид уничтожила, перекрасилась и стала кикиморой — назло тетке, а до этого я вороной была, вот мама меня и отправила к тетке. Та сильно верующая, прислужница в церкви... как это?.. Вы в церкви что-нибудь понимаете?

— Мало, — сознался И.

— Ничего, если захотите, поймете быстро... Вспомнила: трудница — вот кто она, мама сказала, что она меня на путь истинный и наставит, ворону из меня вытравит...

И. решил слушать и вопросов не задавать.

— А до вороны я художником думала стать, — продолжала Кикимора. — Но у меня был дефект: получались одни прямые и углы тоже только прямые... А где взять кривые? В окно посмотришь — одни прямые... Я уж и к дому ходила круглому — он у нас районе один, — зарисовывала его: квадрат получался... И к круглому перекрестку ходила: опять квадрат получался... И знаете, что меня вылечило от этих прямых? Не поверите! В ураган дерево автомобиль придавило! Я — домой, быстро эту картинку начала рисовать, смотрю — кривые пошли! Какое счастье! Просто прекрасно! Но к тому времени я уже расхотела художником быть, а захотела вороной...

— Почему же вороной? — не выдержал и спросил И.

— Ну, чтобы летать.

«Вот, — подумал тут И., — они, такие, и вылетают из окон ни с того ни с сего... Интересно, что она скажет дальше...»

Тут позволим себе отступить немного от И., от его поездки, от встречи с Кикиморой, и коснуться нашей архитектуры. Действительно, миллионы детей в России выросли в прямоугольных домах, стоящих в окружении бесчисленного количества таких же домов. «Произведения архитектуры, — говорит русский критик Белинский, — это еще не мысль, воплотившаяся в художественную форму, но художественная форма, только намекающая на мысль». Вот в окружении этой формы и выросли эти миллионы детей, многие из которых бессознательно восприняли ту самую мысль, намек на которую архитекторы подали им еще в детстве. Что за мысль подали архитекторы — пусть читатель решает сам. Размышление свое Белинский, во всяком случае, заканчивает, следующим образом: «Произведения архитектуры поражают нас гармонией своих частей, восторгая с собою дух наш к небу...» Так что И., думая насчет «прыгают ни с того ни с сего», был не так уж далек от истины, и если бы он помнил Белинского, то порассуждал бы на эту тему более подробно... Но вернемся к Кикиморе.

— Понимаете: кем быть? Вот вороной неплохо. Вот представьте себе, что на доме есть трещина и она расширяется, расширяется, дом трескается по швам, рушится, людей всех заваливает, все погибают, а ворона летает себе над пепелищем, летает живая, каркает... Мне и снилось, что я — ворона... Поэтому я одну ворону привадила: бросала ей куриные косточки из окна, и, когда она уже стала садиться на подоконник, я устроила там петлю и поймала ее!.. Вы бы видели, как она каркала! Ну, свернула ей шею, ощипала, выпотрошила и стала варить. Думала так: съем немного вороны, и она перевоплотится в меня, я — в нее... А что? Есть такая религия...

И. только вздохнул.

— Отвратительная похлебка, хоть я и добавила вермишели... Но пробовать не советую, меня вырвало, извините... Ну, потом покрасила волосы в черный цвет, челку такую сделала в парикмахерской, под ворону, одежду стала носить черно-серую... Думала: полететь или нет? Но я все же не дура, понимала, что разобьюсь, и решила, что ничего, так, попрыгаю по земле... Меня что-то спрашивают, а я отвечаю: карр!.. Подругам дико понравилось, они тоже под ворон стали подделываться, но это все ложное: ворон-то они не ели... Словом, мама меня и отправила к тетке — ворону из меня изгонять... Тетка меня к священнику отвела, в церковь, но он мне не понравился сразу: глаза плохие, взгляд такой масленый, противный... Так что я почти весь месяц дома отсидела, тетка меня учила пироги печь, на машинке строчить — в общем, что-то по дому делать...

— Получается, — сказал И., — тетка все-таки ворону из тебя вытравила?

— Получается — да. Но это из-за андроида, я же говорю, я назло ей сразу в кикимору превратилась, в домашнюю...

— А тебе ворону не жалко было, когда ты ей шею сворачивала?

— Прискорбно, конечно, но я же ей вторую жизнь подарила — в человеческом теле.

— А откуда ты взяла это слово: «прискорбно»? — удивился И., которому показалось, что Кикимора воспользовалась не своим словарным запасом.

— А-а-а, ну так это из писем... Мне тут тетка письма дала и фотографии разные — на память, для мамы, это все еще от прабабушки нашей осталось, так вот это слово оттуда. Там вообще многое непонятно... — И она, покопавшись в сумке и приговаривая: — Тут их целая куча... целый пакет... эх, резинка порвалась... ладно... — извлекла несколько пожелтевших писем-листков, исписанных бисерным почерком, и, водя по ним пальцем, стала почти шептать: — Милая Катя... Что поделывает Никола?.. Не учитывая нюансов, я все же рассматриваю... решительно не хватает... Вот: весьма прискорбно!.. Видите: еще и весьма... Вот: тяжелая для меня година... Совершенный оболтус... Крепость духа... Твои опусы... Слепая вера... Ну как вам? — и она аккуратно сложила листки и вернула их в сумку. — Так что мы с мамой будем все это расшифровывать...

Помолчали. Пожевали пресных теткиных пирогов.

— Знаете что, — видимо тяготясь молчанием, сказала Кикимора, — поспрашивайте меня что-нибудь... Я вообще-то много читала, но некоторые слова как-то мне непонятны, все время приходится спрашивать в Интернете... Так и читаю: бум — непонятное слово, я в Интернет... Только вы не простое, а что-то сложное спрашивайте.

— Ну, хорошо, — согласился И. — из какой области?

— Из любой. Главное — что-нибудь не стандартное.

— Ну, хорошо, предположим... Спиноза.

— Не встречала, но думаю, это какая-нибудь стрекоза. Угадала?

— Угадала. Калигула...

— Ну, думаю, это большая иголка...

— Хорошо. Брем.

— Это точно медуза в море.

— Склероз.

— Что-то знакомое, на газированный напиток похоже...

«Притворяется она или нет, но это довольно оригинально, — думал И. — Неизвестно еще, кто из нас сочинитель... Куда-то она увела меня своей болтовней не туда... Совсем ребенок... Хотя как же ребенок?.. Красивая, рослая, обаятельная уже не по-детски... И что это такая за бабочка? Или куколка? Надо быть осторожнее, не поймешь, то ли в крестики-нолики сейчас предложит играть, то ли уложит в постель... Одно слово: Кикимора».

— Ты говоришь, — сказал И., — что много читала. Что же последнее?

— «Кроткую» Достоевского.

— Да ну?! — удивился И.

— Ну да! Там по школьной программе его романы, но они длинные слишком, и я выбрала что покороче.

— Ну и как тебе?

— Размазня какая-то эта девчонка... Да и вообще весь рассказ — каша, не поймешь и о чем...

Оценка эта показалась И. к