Портрет. Окончание

Часть четвертая

Антраша

1

— Тебя вызывают на республиканское совещание творческой молодежи, — сказал Тисловец, держа в руках какую-то бумагу. — Что у тебя с планом?

— Нормально, — ответил я.

— Ну, тогда езжай, — разрешил главный редактор. — Вернешься, отработаешь за всех нас.

Я подумал, что главный редактор литературной редакции телевидения относится к совещанию творческой молодежи значительно снисходительнее, чем директор академического института. Интересно, почему?

— Да я тоже через них проходил, — сказал Тисловец. — Пользы немного, зато связями можно обзавестись. Ты там особо не пей, больше слушай и запоминай. Но тебя учить не надо.

Видимо, он знал обо мне больше, чем я сам.

— А я тоже еду, — сказал Миша Сухно, которого я встретил в редакции еженедельника «Литература и искусство».

С Михаилом мы вместе учились на филфаке. Он шел двумя курсами младше меня, но выглядел вдвое взрослее. Рассказывали, что на первую лекцию в университете, когда никто из первокурсников еще никого не знал в лицо, Миша вошел в аудиторию чуть впереди преподавателя. Весь курс, а это больше ста человек, дружно встал. Михаил был лыс, вальяжен и в очках.

— Садитесь, — сказал Сухно, направляясь к галерке.

Настоящего преподавателя, показавшегося в двери следом за Сухно, студенты приветствовали гораздо скромнее. Тот, правда, и выглядел не так импозантно.

И едва ли не с первого курса Михаил стал рисовать шаржи, сначала на однокурсников, потом на артистов, певцов и писателей. Шаржи у него получались очень смешные.

В последнем номере «ЛіМ» был напечатан шарж на Тисловца. Публицист сидел под дубом: руки как медвежьи лапы, ноги что у слона, голова похожа на большой кочан капусты.

— Прекрасный шарж, — похвалил я Михаила. — Когда меня нарисуешь?

— А ты разве заслуживаешь? — посмотрел на меня, прищурив один глаз, Сухно. — Еще даже книжку не издал.

У самого Михаила недавно вышла книжечка шаржей с эпиграммами известного поэта Григория Бурбулина. Книжку хвалили те, кто в нее не попал, и ругали все без исключения герои. Бурбулин, и тот был недоволен своей физиономией. А как раз она, на мой взгляд, особенно удалась Михаилу.

— Можешь нарисовать, — сказал Евгений Гучок, сотрудник еженедельника, проходивший мимо нас. — Молодых мы тоже даем.

— Ладно, — согласился Михаил. — К совещанию нарисую.

— А что мы там будем делать? — посмотрел я на него.

— Пить, — удивился тот. — На совещаниях это самое главное занятие.

— И только?

В принципе я был согласен с Михаилом, все-таки побывал в Королищевичах, но просто пить — это скучно.

— Можно с актрисулей познакомиться, — хмыкнул Сухно. — Там Светка будет, я ее недавно нарисовал. Мужика ищет.

— Симпатичная? — спросил я.

— Актриса, — неопределенно ответил Михаил. — А они сегодня симпатичные, а завтра смотреть страшно. Все творцы такие.

— Ну, может, не все?

— Все! — махнул рукой Михаил. — Но ты ей не подходишь.

— Почему? — обиделся я.

— Простоват. И ростом не дотягиваешь. Почему на Зинке не женился?

Как бывший однокашник, Михаил кое-что обо мне знал. Сам он, кстати, женился на моей одногруппнице Вере, и она тоже мне нравилась. Но зачем говорить о том, что и так все знают?

— Я просто так сказал, — похлопал меня по плечу Михаил. — Зинку и я бы не взял, даже несмотря на то, что ее отец военком. Холостяку легче прожить.

Похоже было на то, что он меня утешал. А это самое неприятное в отношениях между друзьями.

— Как Вера? — перевел я разговор на нейтральную тему.

— Ленку воспитывает, — пожал плечами Михаил. — Что ей еще делать?

— Тебя воспитывать, — усмехнулся я.

— Я сам себя воспитываю. Мы с ней редко видимся.

— Почему? — удивился я.

— Она рано спать ложится, — объяснил Михаил. — А я поздно прихожу.

Я подумал, что именно в этом одна из причин, по которым люди не подходят друг другу. Я бы тоже или поздно приходил домой, или рано ложился в кровать. Хотя нет, рано ложиться спать мне никогда не научиться.

— И не такому учатся, — хмыкнул Михаил. — Книжку в издательстве сдал?

— Нет, повесть заканчиваю.

— Не тяни, тебя Жарук хвалил. А он мало кого хвалит.

Михаил давно уже был своим человеком в редакциях и издательствах, к его словам стоит прислушаться. Но люди редко делают то, что надо.

— Пойдем в Дом актера, — предложил я.

— Конечно, — посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков Михаил. — Я там со Светкой договорился встретиться.

— Лишним на вашей встрече не буду?

— Нет, — сказал Михаил. — Мы с ней не по этой части.

— А по какой?

— Творческой.

У меня творческой дружбы еще ни с кем не было. Что это такое?

— На совещании узнаешь, — засмеялся Михаил. — С гродненскими художниками познакомишься. Там есть хорошие.

— Они всюду есть.

Я оглянулся по сторонам. Мы стояли на углу Ленинского проспекта и улицы Урицкого, и за это время мимо нас прошло не менее десятка художников, среди которых были и хорошие.

— Это не то, — не согласился со мной Михаил. — Я имею в виду молодых.

— Девушек?

— И девушек тоже. Но среди них хороших мало, одни ноги.

Мы засмеялись.

В этом была особенность отношений между однокурсниками. Мы понимали друг друга без слов.

2

— Говорят, в командировку едешь? — спросила Марина, с которой мы опять столкнулись на кухне в общежитии.

— Еду, — ответил я.

— В Гродно?

Марина была осведомленной личностью. Но на Гостелерадио другие не работают, я это хорошо знал.

— Совещание молодых, — сказал я.

— Мне нравится Гродно, — вздохнула Марина. — Единственный город в Белоруссии, в котором можно жить. Кроме Минска, конечно.

— Я школу в Новогрудке заканчивал. Это в Гродненской области.

Марина посмотрела на меня. Она хотела о чем-то спросить, но не отваживалась.

— Как Валька?

— Работает, — пожала плечами Марина. — Ты сегодня вечером у себя?

— А что?

— Я зайду.

Мы оба почувствовали облегчение. На самом деле все значительно проще, чем нам кажется.

— Заходи, — тоже пожал я плечами. — У меня бутылка вина есть.

— Вот и хорошо.

Да, с сегодняшним вечером все решено. Я, правда, договорился встретиться с Гайвороном. Придется позвонить, что встреча откладывается. Мы и так каждый день видимся.

В последнее время мой график встреч значительно изменился. С Лидой видимся даже уже не каждую неделю. Но как у нас говорят? Что с воза упало, то пропало.

Однако больше всего меня волновала, конечно, проза. Именно она виделась главным делом жизни, и я должен был каждую свободную минуту, которых не так уж много, сидеть за столом и писать. Но вот же то Лида, то Марина, уж не говоря о Гайвороне или Славе Кирзанове.

Я собирался до отъезда в Гродно отнести в издательство рукопись книги, но много времени занимало печатание текстов. Я был еще та машинистка, но тем не менее не хотел отдавать рукопись профессионалке, хотя на это мне не раз намекала мама Толика Козловского. Под ее строгим надзором машинописная рукопись книги была бы давно готова.

И я вечерами сидел за столом в общежитии и, как говорил Гайворон, клепал двумя пальцами свои рассказы и повесть.

— Все прозаики вынуждены этим заниматься, — сказал Кирзанов, когда я пожаловался ему на свои мучения. — Кроме классиков, конечно.

— А они что, печатать не умеют?

— У них деньги, — усмехнулся Слава. — У тебя есть лишние сто рублей?

— Даже пятидесяти нет, — вздохнул я. — Надо тоже в классики пробиваться.

— Так тебя и пустили.

Слава работал в «толстом» журнале и знал значительно больше меня. Хотя я и сам догадывался, что надо отстоять очередь, и даже не одну.

— А талант? — спросил я.

Слава внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал.

Да, я затронул запретную тему. О таланте говорили все, и никто не знал о нем ничего. Были, конечно, Купала, Колас и Богданович, однако о таланте современных писателей у каждого человека было собственное мнение. Некоторые даже Короткевича не считали неоспоримым талантом.

— А что он такого написал? — сказал мне Миша Рабенков в Королищевичах.

— «Колосья под серпом твоим», — с удивлением посмотрел я на него. — Уже не говоря о «Дикой охоте короля Стаха».

— Вся эта литература далека от жизни, — скривился Михаил. — Ни одного из героев Короткевича в жизни не встретишь. Все выдумки.

— Но и Григорий Мелехов с Аксиньей выдуманы. Как и Татьяна Ларина с Наташей Ростовой.

— Ну, эти хоть на людей похожи. А в Речице и таких нет.

Я в Речице жил и знал, что ни Татьяны, ни Наташи там не было. Как и Болконского вообще-то.

— В Речице родился и вырос Ефим Копелян, — сказал я.

— Кто это?

— Артист.

— Артистов у нас как собак нерезаных, — махнул рукой Михаил. — Я о литературе говорю.

— Из тебя бы получился хороший критик.

— А что, не работал бы в районке и написал бы...

Мне нравилась уверенность Михаила. Однако с его оценкой творчества Короткевича я не был согласен. Интересно, что о нем сказал бы Якуб Колас?

Но во времена Коласа писателей, похожих на Короткевича, не было, как, впрочем, и в любые другие. Надо становиться писателем, ни на кого не похожим.

Вот в этом и была тайна таланта, но все ли ее понимают?

— Далеко не все, — сказал Кирзанов, когда я поделился с ним своим открытием. — Как раз не похожих на других бьют сильнее всего. И особенно у нас.

— Почему?

— Строем в ногу не ходят. Начальство не уважают. Одним словом, пишут что вздумается. А у нас социалистический реализм!

Слава поднял вверх указательный палец, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

— Большую притягательную силу имеет литература! — вспомнил я его слова.

Мы засмеялись.

— Писать надо ради того, чтобы печататься, — сказал Слава. — А печататься — чтобы приняли в Союз писателей.

— А вступать в Союз надо для того, чтобы дали квартиру, — поддакнул я.

— И это все не шуточки, а самая настоящая реальность, — кивнул Слава. — Жизнь как она есть.

С ним мы нашли общий язык. А вот как будет со всеми остальными, и в том числе с коллегами по литр-драме?

На этот вопрос могло ответить только время.

3

Я позвонил Валере Дубко и рассказал, что еду на совещание творческой молодежи в Гродно.

— А кто там будет? — спросил Валера.

— Творцы, — ответил я. — Писатели, артисты, художники, композиторы...

— Наташка будет?

— Какая Наташка?

Я должен был бы привыкнуть к Валериным Наташкам, но мне не удавалось это ни в студенчестве, ни сейчас.

— Балерина из нашего театра.

Я догадался, что Валера на том конце провода усмехнулся. Мало кто замечал его усмешку в усы, но я ее хорошо знал.

— Может, и будет, — сказал я. — Если она того заслуживает.

— Сразу видно, что ты не ходишь в театр, — вздохнул Валера. — У нее рост сто семьдесят два сантиметра!

— У твоей Наташки не меньше, — тоже усмехнулся я. — Да и у Калмыковой...

В моей жизни многое было завязано на Наташках. Взять хотя бы Калмыкову, которая нравилась мне во время учебы в университете. Но Калмыкова уже далеко, не исключено, что вышла замуж и воспитывает детей.

— Вышла, — сказал Валера, — но ребенка еще нет.

Он легко угадывал ход моих мыслей.

— Что касается балерины, то она такая одна, — продолжал Валера. — С партнерами трудно: чтобы ее поднять над головой, нужен сильный и высокий, а среди балерунов таких мало.

— Простаивает?

— На бенефисные спектакли партнера вызывают из Новосибирска, во всем Союзе он один, кто может ее поднять. Фамилия Комлюков.

— А у Наташки какая?

— Костромина.

«Тоже на букву “к”, — подумал я. — Надо будет познакомиться».

— Обязательно познакомься, — согласился Валера. — Привет от меня передай.

— Снимал?

— Конечно, — снова вздохнул Валера. — На ее антраша знатоки специально приходят. Таких ног ни у кого нет.

— Длинных?

— И длинных, и... Но это надо самому увидеть. Как-нибудь я тебе покажу фотографию. В космос летит, а не прыгает!

Я знал, что Валера увлекается всем необычным. Но это можно понять: чтобы выиграть какой-нибудь международный конкурс, требуется нечто исключительное. Кстати, жена Валеры скорее обычная, чем исключительная. За это она всем и нравится, в том числе мне. Как ему удается сочетать обычное с исключительным?

— Талант, — сказал на том конце провода Валера. — Слышал такое слово?

— Слышал, — сказал я. — На совещание, между прочим, меня посылают.

— А у меня на ваши совещания нет времени. Книгу про кактусы написал.

— Кто?

— Я. И без твоего совещания.

Я проглотил комок в горле и положил трубку. Долго с Валерой никто не может разговаривать, даже его Наташка.

Одним словом, не все приветствовали мою поездку на совещание в Гродно.

— А я тоже хочу в Гродно, — сказала Лида. — На чем вы туда едете?

— Наверное, на поезде, — почесал я затылок. — Какая разница, на чем ехать.

— Это тебе нет разницы, а мне есть. Там и Литва, и Польша рядом. Хороший город.

Я и сам знал, что Гродно хороший город, может быть, один из лучших в мире. Но каждый из нас по-своему его воспринимает.

— Чей замок там сохранился? — спросила Лида.

— Стефана Батория.

— Литовца?

— Польского короля.

Лида надо мной подшучивала, но я ничего не мог с собой сделать и злился. А она хорошо знала все мои мозоли, любимые и не очень.

Лично мне в Гродно больше всего нравился Неман, но стоит ли о нем говорить той же Лиде?

— Не стоит, — посмотрела она на меня своими ясными глазами.

Иной раз за эти глаза я готов был ее убить. Собственно, и нравилась она мне за них же.

— Познакомишься там с какой-нибудь Наташкой и перестанешь страдать, — усмехнулась Лида.

Откуда она обо всем знает?

— Оттуда.

Лида легонько зевнула, прикрыв ладонью рот.

— Значит, тоже поедешь в Гродно?

— Не в этот раз. И не с тобой. Свое совещание там проведу.

Я понимал, что мы с Лидой уже далеки друг от друга. Знала об этом и она. Жалеет?

— Больше ты жалеешь, — сказала Лида. — Ребенок, у которого отняли игрушку. Ничего, новую дадут.

— Я не люблю игрушки.

— А у тебя никто не спрашивает, любишь ты их или нет. Всунули в руки — и играй. На телевидении интереснее, чем в нашем институте?

— Конечно, — сказал я.

Перед глазами возникло лицо Людмилы, и мне стало совсем плохо. Отчего я теряю значительно больше, чем нахожу?

— Я же тебе сказала — ребенок, — снова посмотрела мне в глаза Лида. — А дети долго не грустят. У них впереди один праздник.

Самое обидное, Лида была права. Я от Гродно ждал праздника.

4

— И что, весь этот поезд будет занят одними молодыми творцами? — спросил я Михаила.

Мы с ним стояли на перроне железнодорожного вокзала, по которому сновали молодые парни и девушки. Девушек, как мне показалось, было больше.

— Парней тоже много, — не согласился со мной Михаил. — Некоторые вчера уехали. Комсомольцы, во всяком случае, уже там.

— Какие комсомольцы?

— Начальники, — посмотрел на меня Михаил. — Совещание проводит ЦК комсомола. Заставят ходить на занятия.

— На какие занятия?

Я понимал, что очень уж часто удивляюсь, но ничего не мог с собой сделать.

— А ты что, пить водку туда едешь? Нет, брат, надо их лекции послушать.

— Мало мы их в университете слушали.

— У комсомольцев свои лекции. Меня, например, будут учить правильно держать в руке карандаш.

— А меня, значит, ручку? — засмеялся я. — Некоторые писатели свои романы сразу на машинке долбят.

— И правильно делают, так быстрее, — сказал Михаил. — Сколько времени потеряешь, царапая свой рассказ на бумаге.

Михаил был художник, и не просто художник — шаржист. Откуда ему знать, что высокохудожественный текст должен появиться сначала на бумаге?

— Ерунда! — покосился на меня Михаил. — Глянь, какая девица!..

Мимо нас прошла видная особа. На мой несовершенный вкус, они здесь все были видные.

— Далеко не все, — проводил девушку долгим взглядом Миша. — Курносый нос, скошенный подбородок... Одни ноги.

Когда он успел рассмотреть ее нос и подбородок?

— Профессиональная привычка, — вздохнул Михаил. — Издалека ничего, а станешь рисовать — ужас! Светке тоже до Софи Лорен далеко.

— Так это была не Светка?

— Нет.

Мы вошли в свой вагон. Михаил здоровался с каждым встречным. Я никого из молодых творцов не знал.

— Но ты же их не рисуешь, — сказал Михаил. — И по редакциям мало ходишь.

— Зачем по ним ходить?

— Заводить связи! — удивился Михаил. — Вся жизнь проходит в редакции. Писатель за столом с утра сидит, после обеда бежит в издательство или в Союз. Ты, правда, не писатель.

Мне стало обидно за телевизионную братию.

— На телевидении девушки красивее, чем твои актрисы, — сказал я. — Да и на радио...

— Что, радистку заимел? — толкнул меня локтем в бок Михаил. — Не женись, пока не вступишь в Союз. Мне тоже надо было еще пару лет погулять.

Поезд тронулся. Михаила позвали в соседнее купе, а я стал оглядываться. Мне казалось, что в нашем вагоне все друг друга знают. Во всяком случае, галдеж стоял такой, что не было слышно стука колес. С другой стороны, нас и собирают ради того, чтобы мы ближе познакомились. Михаил, например, и без совещания всех знает, а мне это не повредит.

В двери показался Сухно, держащий за руку девушку.

— Это Светка, о которой я тебе говорил, — представил он свою спутницу. — А это писатель Шура, мы вместе учились.

— Настоящий писатель? — удивилась Светка. — Они же все старые.

— Шура талант, — сказал Михаил. — Пока работает на телевидении, но лет через десять станет секретарем. Ты за это время разведешься с очередным мужем, и вы поженитесь.

— У меня еще нет мужа! — засмеялась Светлана.

— Будет, — успокоил ее Михаил. — Артистки, тем более красивые, в девках не засиживаются. Я думал, вы с Виктором расписаны.

— Это пройденный этап, — слегка покраснела Светка. — Ты сам почему не женат?

«А она не все про Мишу знает, — подумал я. — Он умышленно не говорит ей про Веру?»

— Так сложилось, — сказал Михаил. — А с тобой мы просто друзья. Пока что тебе нравятся одни Аллены Делоны, а вот через десять лет...

— Ничего ты обо мне не знаешь, — высвободила свою руку из его Светлана. — Мне нравятся высокие брюнеты.

Я не был ни тем ни другим, и мне стало чуть легче.

— А о чем пишет наш писатель? — спросила артистка.

— О таких, как ты, — пожал плечами Михаил. — О чем ему еще писать?

— И правда, — улыбнулся я.

— Обо мне не напечатают, — вздохнула Светлана. — И не заплатят гонорар. А это для писателей главное.

— Не для всех, — сказал я.

— У Шуры люты больш браўся завеямі, — засмеялся Миша.

Словами «февраль был богат метелями» начинался один из моих рассказов, и друзья частенько дразнили ими меня. Я не обижался.

— Мой февраль тоже богат метелями, — подошла ко мне вплотную Светлана.

Она говорила серьезно, и мне стало не по себе. С февралем вообще шутить нельзя, тем более в этом рассказе я написал про смерть своего деда Александра.

— Хорошо, что сейчас сентябрь, — сказал Михаил. — Говорят, нас поселят в пансионате на берегу Немана. Знаешь эту реку?

— Знаю, — сказал я.

В Белоруссии моей любимой рекой был Днепр, на котором я жил в Речице. Но и Неман был не на последнем месте. От Новогрудка до Любчи, стоявшей на Немане, двадцать километров, и мы с Саней Сварцевичем ездили туда ловить рыбу. Течение в реке намного быстрее, чем в Днепре, оттого и рыба ловилась хуже. Во всяком случае, я винил в этом именно течение.

К тому же Неман был «домовой» рекой самого Адама Мицкевича.

— Комсомольцы рыбу ловят? — посмотрел я на Михаила.

— Они даже водку не пьют, — скривился тот.

— Я пойду с вами ловить, — взяла меня за руку Светлана.

Рука у нее была теплая и сухая. По своему спортивному прошлому я знал, что это хорошая примета. Борцы, у которых во время приветствия были теплые и сухие руки, выигрывали значительно чаще, чем те, у кого они были холодные и влажные.

— У вас тоже хорошая рука, — улыбнулась Светлана. — Видимо, вы никогда не волнуетесь.

— Нет, не волнуется, — сказал Михаил. — Писателю в наше время не о чем волноваться. Да и запрещено. Как этот ваш метод называется?

— Социалистический реализм, — ответил я.

5

В Белоруссии, тем более Западной, в сентябре обычно стоит хорошая погода. Наш сентябрь исключением не был.

Светило солнце, струилась под его неяркими лучами вода, плескалась под ногой мелкая волна.

— Я уже устала пить! — пожаловалась Светлана. — В какую комнату ни войдешь — пьют! Где они берут эту водку? В нашем буфете ее нет.

— С собой привезли, — пожал я плечами. — Или в Гродно ездят. На автобусе отсюда до города двадцать минут.

— Ты уже ездил?

— Нет.

За несколько дней семинара мы со Светланой перешли на «ты», хотя встречались только урывками. Но это и не странно, дни здесь полностью заняты.

Не успел я разместиться в своей комнате, как в нее без стука вошел Сухно:

— Ты один?

— Пока что один.

— Возьми бутылку и спрячь так, чтобы никто не нашел.

Он достал из сумки бутылку водки.

— Зачем?

— В последний день семинаристы все выпьют, и за бутылку можно будет не только душу продать, но и девственность. Спрячь так, чтобы даже я не нашел. И отдашь мне в последнюю ночь, не раньше.

Я спрятал бутылку в бачок для слива воды над унитазом. Михаил несколько раз приходил ко мне за бутылкой, однако я ни разу не дрогнул.

— И правильно делаешь, — говорил мне на следующий день Миша. — Еще рано. В последнюю ночь отдашь.

— Почему в последнюю?

— В этот момент нет ничего слаще. Ни у кого нет, а у тебя есть. Кайф!

Наверное, Сухно знал, о чем говорил. Для меня она была в любое время горькой.

— А ты еще не настоящий писатель, — посмеивался Сухно. — Может, хоть в литр-драме научат.

Далась всем моя литр-драма. Ну, пьют мужики, но кто сейчас не пьет? Жизнь такая.

Больше всего меня беспокоило не обсуждение моих рассказов, а игра в Клубе веселых и находчивых. Опять она меня догнала, эта игра. В первый же день семинара на общем собрании один из комсомольских начальников объявил, что все семинаристы делятся на четыре команды.

— Соревнование между ними состоится в предпоследний день, — сказал он. — Капитаном команды писателей и журналистов назначен Алесь Кожедуб.

— Поздравляю! — толкнул меня локтем Сухно, сидевший рядом. — Откуда они узнали, что студентом ты был персидской княжной?

Действительно, в университете в финальной игре между физиками и лириками я исполнял роль княжны, которую Стенька Разин выбросил за борт. Стенькой была длинноногая Ленка Кофман. Говорили, что именно этот номер принес победу лирикам.

— А ты в какой команде? — спросил я.

— С художниками, — глянул на меня из-под очков Михаил. — Но я не капитан, у нас Столбун. Пусть у него голова болит.

Сухно, как всегда, зрил в корень. Люди будут веселиться, петь под гитару, вполуха слушать лекторов, а я — готовиться к игре.

— Зато все о тебе станут говорить, когда ты со своими журналистами опозоришься, — обнял меня за плечи Михаил. — Выиграют режиссеры с артистами, это же их хлеб.

К счастью, мои журналисты оказались не такими уж слабаками. Как ни старалась команда артисток во главе со Светланой прыгнуть выше головы, победить нас она не смогла.

— А ты играешь лучше, чем пишешь, — подошел ко мне после игры Сухно. — Но я это еще на филфаке заметил. Плюс ко всему медаль в борьбе завоевал.

— И не одну, — кивнул я.

— Я и говорю — откуда что берется? Признайся, ведь все, с кем ты боролся, были сильнее тебя.

— Были, — согласился я. — Но мой тренер говорил: раз здоровый, значит, дурной. Этим и пользовался.

Михаил с подозрением посмотрел на меня, но ничего не сказал. Сам он был скорее здоровый, чем хилый.

На танцах, которые начались сразу после ужина, ко мне подошла высокая, худощавая девушка.

— Я Наташа, — сказала она.

— Очень приятно.

— Из Большого театра, — уточнила она.

«Балерина! — догадался я. — Та самая».

— Да, — кивнула она, — меня недавно Дубко фотографировал. Он ваш друг?

— Друг, — подтвердил я, — ближайший.

— А я?! — оскорбился Сухно, как раз в этот момент вынырнувший из толпы. — Дубко, между прочим, в команде КВН не было.

— И вы меня рисовали, — успокоила его Наталья. — Неужели у меня такой курносый нос?

— Еще хуже! — махнул рукой Сухно. — Но тебя он не портит. У остальных ваших балерин носы как рубильники.

Сухно всем говорил «ты», никто на это не обращал внимания.

— Я давно стараюсь попасть вам на глаза, но вы меня не замечаете, — повернулась ко мне Наталья. — Он вас тоже с носом нарисовал?

Без носа нарисовать меня невозможно, не самая мелкая деталь на лице.

— Я Шурика еще не рисовал, — пренебрежительно махнул рукой Михаил. — Молод еще. Ко мне классики в очереди стоят.

— А я? — снова повернулась к нему Наташа.

— Ты классик! — удивился Михаил. — У артистов балета своя градация, не такая, как у писателей.

«Ишь, какие слова знает, — подумал я. — А на филфаке на одни трояки учился».

— У меня и четверки были! — обиделся Сухно. — С английским плохо, а литературу я нормально сдавал.

Плохо с английским языком было не у одного Михаила. Но когда это было? При панах.

— Так вы, значит, вместе учились?

Разговаривая, Наталья поворачивалась лицом к собеседнику и серьезно смотрела ему в лицо. Их этому учат в театре?

— И этому тоже, — сказала Наташа. — Но прежде всего — не пить вино. Для нас это самоубийство.

— А нам можно, — отвернулся от нее Михаил.

Сразу видно, что к театру он не имеет никакого отношения.

— Пойдем танцевать! — схватила меня за руку Наталья. — Это мой последний шанс!

6

На экскурсии по Гродно мы с Наташей уже были неразлучны. Держать ее за руку и тем более за талию я не отваживался, но шел рядом. Иногда мы сталкивались бедрами. Наталья улыбалась. Ее бедра были такие же твердые, как и мои.

— Чудесный город! — восхищалась она. — В отличие от Минска, здесь много старых зданий.

— И костелов, — добавил я.

— Да, и костелов. Это польский город?

— Белорусский.

— А почему костелы?

— Церкви тоже есть. У Гродно сложная история.

— Теперь я понимаю, почему в замке Стефана Батория располагается обком партии.

— Потому что это лучшее сооружение в городе, — пожал я плечами. — Отсюда и до Польши, и до Литвы близко. При царе Гродно считался курортным городом, на летние вакации сюда из Санкт-Петербурга приезжали.

— Я бы тоже приезжала. Но мне из Томска далековато.

— Ты из Томска?! — удивился я.

— Родилась в Томске, училась в Новосибирске, теперь работаю в Минске. Для такой страны, как наша, это нормально.

Я покивал. Хотя представить себя в Томске мне было трудновато. Что бы я там, собственно говоря, делал?

— Работал бы на телевидении, — усмехнулась Наташа.

Она с легкостью читала мои мысли. Однако этим отличались почти все мои знакомые девушки. Марина, и та угадывала почти все мои желания. Интересно, почему я вспомнил о ней именно сейчас?

— Потому что в путешествиях человек вспоминает самых близких людей, — сказала Наташа. — Путешествия ведут нас в космос.

Это что-то новенькое. С космосом я еще не сталкивался.

— Все мы пытаемся туда прорваться. Но удается это единицам. Я думаю, ты сумеешь.

— Не хочу я в космос, — сказал я и притянул Наталью к себе.

На этой узкой улочке мы были одни, и если бы я, например, поцеловал Наташу, никто бы этого не увидел.

— Целуй, — шепнула Наташа и закрыла глаза.

Мы долго целовались, стучась зубами. Я старался проникнуть своим языком как можно глубже, и в какой-то момент она укусила его. Было и больно, и сладко одновременно.

— Не умеем, — шепнула мне в ухо Наташа, когда я разжал объятия.

— Что?

— Целоваться.

Мне уже не раз говорили, что я не мастак в этом деле.

— Может, и не умею, но ведь ты в театре работаешь.

— Балерин этому не учат. Мы артистки от сохи, пашем с утра до вечера. А потом падаем и спим как убитые.

Мы засмеялись. Мне нравилось, что Наташа говорит то, что думает. Все балерины такие?

— Далеко не все, — прижалась ко мне Наташа. — Мы вообще говорить не любим. Это вы, писатели...

— Писатели тоже разные. Хотя баюнов среди них больше, чем суглобов.

— Как ты сказал?

&mda