Последний герой

Эта история случилась в городе, в областном центре когда­то могучей и, как казалось, нерушимой державы, которая в одночасье распалась на полтора десятка стран поменьше, отчего областной статус города стал даже весомее.

События эти произошли для когото давно, а для когото совсем недавно. Ведь время для каждого течет посвоему. Прошли годы, поменялась мода, появились другие праздники, выросли цены и повзрослели дети.

Изменились ли мы?

Вряд ли. Хотя со стороны виднее...

Ноябрь

Дом казался старым, хотя ему было не так уж много лет. Сорок — разве это возраст для дома?

Говорят, что у некоторых людей в сорок лет жизнь только начинается. Наверное, и у домов такое бывает. Но у нашего героя она в этом возрасте скорее заканчивалась.

У домов, как и у людей, есть возраст хронологический, а есть био­логический. У кого повернется язык назвать старым, а не красивым здание Лувра или Версаля, дома в центре Вены и СанктПетербурга?

Наш постарел к сорока, потому что в его жизни не стало радости, как и у многих его братьев­близнецов, разбросанных по городу, так похожих друг на друга, серых и приземистых по сегодняшним меркам.

Их построили в то время, когда страной руководил лысоватый круглоголовый мужик, грозный в речах, но на деле не такой страшный, как его предшественники. От тех времен у серых домов осталось пренебрежительное прозвище от его фамилии и благодарность жильцов за избавление от сожития с чужими семьями в коммуналках и бараках с общими удобствами в конце длинного коридора.

Когдато Дом был шумным. Он хлопал дверями подъездов и звенел стеклами форточек. По его лестничным клеткам с утра до ночи гуляло эхо от перестука легких женских каблучков и топота мальчишек, которые неслись вниз, перепрыгивая через ступени.

Когда Дом был молодым, в его квартирах гремели крики «горько!», надрывались младенцы и чьи­то пальцы извлекали из пианино неуверенные гаммы. Девчонки кричали под окнами, вызывая подружек гулять, а их родители приглашали соседей на крепкий чай, постучав по радиатору.

Ссоры тоже были шумными. Гдето вдруг прорывалось накопившееся, и тогда — крик, звон бьющейся посуды и: «Мне плевать, что слышат, понятно? Все и так видят, что ты вытворяешь, посмотри на себя!..»

И даже похороны не были тихими — обязательно под громкие рыдания и медные вздохи заводского оркестра.

Это было давно.

Теперь звуки стали другими. Старческое шарканье по ступеням, грохот железной двери подъезда, притихшая за стеклопакетами улица... Свадьбы не гуляют в квартирах, в последний путь провожают без музыки. Только младенцы кричат попрежнему, но их с каждым годом становится меньше, как и обитателей детородного возраста.

Когдато в Доме справляли новоселье везучие и счастливые. Теперь здесь таких не осталось. Все, кто помоложе и посметливее, давно переселились в другие места.

Ктото доживает в Доме отпущенное. Ктото пережидает здесь не лучшее время, снимая квартиру — «1 к., недорого, семья без детей и животных».

Все хорошее у Дома осталось позади. Впереди — старость. Но не благородная старость архитектурных шедевров, вызывающая вздохи туристов, а мучительное угасание. Почти такое же, как у здешних стариков, — с болезнями, с жалостью и раздражением окружающих.

За последние годы Дом одряхлел. Во втором подъезде не работало освещение на лестнице, в третьем — потек стояк, а на фасаде с западной стороны, на втором этаже, выросла опухоль — балкон, опирающийся на железные столбы.

И кроме того, Дом стал одиноким. Слева — сквер, справа — недавно построенный комплекс — целый куст многоэтажек, и рядом с этой махиной Дом смотрелся еще более уныло.

Он редко подавал голос — возраст и статус не позволяли. Это какой­нибудь европейский замок семнадцатого века может ухать каминными трубами. Надо быть хотя бы столетним особняком, чтобы ночью поскрипывать паркетом. Хрущевка, построенная в шестидесятых, немногословна.

Только иногда дом напоминает о себе. Например, когда скучает по тем, кто вырос здесь, но больше не живет, а лишь изредка приходит к родителям, как эта рыжая девочка с карими глазами, которая сейчас курит в квартире на четвертом этаже.

* * *

Катя курила, выдыхая табачный дым в открытую форточку, внимательно следя за входом в подъезд. При родителях лучше не курить. Папа, как всегда, начнет подшучивать: «Люд, смотрика, Катерина Викторовна выросла. Курит. И это здорово! Буду ей теперь на день рождения пепельницы дарить». А мама просто огорчится. Ее и так жалко... И вот вместо того чтобы спокойно покурить, сидя в кресле, надо стоять столбиком у окна.

Форточка неожиданно захлопнулась. Сквозняк? Катя выглянула в коридор — нет, никто не пришел, входная дверь заперта. Вернувшись к окну, Катя провела пальцем по небольшой трещине, перечеркнувшей уголок форточного стекла. Хорошо хоть совсем не разбилось, подумала она.

Она подошла к дивану, подняла бесформенную дорожную сумку и с сомнением встряхнула. Не тяжело, но внутри звякает. Надо было крышку кастрюльную во что­то завернуть, а не совать вместе с кастрюлей. Перепаковать, что ли?.. Да ладно, так доеду. Что тут ехать, полчаса на маршрутке.

* * *

Раздался звук открываемой ключом двери. В квартиру вошла Людмила Николаевна, еще красивая женщина средних лет. В одной руке — тяжелая сумка, в другой — цветы.

— Ма, привет! — задорным голосом поздоровалась Катя, стоящая в крохотной прихожей с сумкой в руке.

— Катюнь, ты пришла или уходишь?

— Ухожу, мам, ухожу... Слушай, я там, в комнате, ведро пристроила — опять Лёня протекает.

— Сильно? Подержи, а?

Людмила сунула Кате два букета хризантем в шуршащем целлофане и, расстегивая на ходу пальто, шагнула в комнату. Из тонкой трещины на потолке в пластиковое ведро падали звонкие капли.

— Ну, как всегда... Чистый Бахчисарайский фонтан. — Людмила взялась за телефон.

— Я бы сказала — не очень чистый. Не звони, я уже пробовала. Там глухо. В нормальной стране его бы по судам затаскали, оплачивал бы ремонт всем, до первого этажа, как миленький.

Людмила отложила трубку и сняла пальто.

— Это потому, Катюша, что там соседи — случайные люди. А мы друг другу не чужие. Столько лет вместе. Тем более — наш дом...

— Знаюзнаю, — перебила Катя, протягивая ей цветы. — Дом Павлова, героическая оборона, историческая победа... Дедушка эту историю перед сном рассказывал вместо сказки, я в курсе.

— И в кого ты такая злючка... Кать, так что — уже убегаешь? Мы посидеть хотели. Я оливье сделала, только заправлю сейчас... Задержись, а?

— Ну маааа...

— Давай, давай! Я тебя две недели не видела. — Людмила взяла из рук дочери сумку, поставила ее в угол. Баул громыхнул эмалированным железом.

Катя, вздохнув, стягивала куртку.

— Ма, я кастрюлю взяла, в горох, ладно?

— Конечно, бери. А папа где?

— Без понятия. Я пришла — его не было.

На кухне Катя устроилась в любимом уголке у стола. Покопавшись в сумке мамы, она выудила оттуда пакет с бутербродами, которые напрасно пропутешествовали из дома в школу и обратно, и стала есть сыр, а ломтики хлеба оставила в пакете.

— Я кастрюлю взяла — для пельменей, — проговорила она невнятно, с набитым ртом. — У нас маленькая, пельмешкам в ней тесно.

— Слава любит пельмени?

— Это я люблю их готовить. За краткость. Времени нет совсем.

Людмила резала колбасу, гремела тарелками и между делом поглядывала на дочь. Хлеб не ест, боится поправиться, а дома — пельмени варит. А самато их ест? Кажется, похудела. Впрочем, понять сложно — одета, как всегда, в джинсы и нечто небрежное — то ли пончо, то ли бесформенный свитер. Скорее не похудела, а повзрослела. Пропали подетски пухлые щеки, чуть заострился подбородок, глаза стали больше... Да и вообще, взгляд стал другим. Конечно, дочь давно выросла, но окончательно Людмила это почувствовала только теперь, когда Катя ушла от них. На съемную квартиру. И к тому же живет там не одна.

Людмила спросила осторожно:

— Когда ты нас познакомишь?

— А мы сами еще толком не познакомились, — засмеялась Катя и тут же закашлялась.

— Да не давись ты, подожди, скоро сядем. Куда же папа пропал? — Людмила поворошила ложкой оливье в большой миске. — Аа­а, он в магазин пошел, наверное. За зеленым горошком. Я просила.

— Ма! — оживилась вдруг Катя. — А у нас тут домовой завелся. Я в большой комнате форточку открыла, а она захлопнулась, прямо у меня перед носом. Так сильно, даже стекло треснуло. А сквозняка не было.

— Стекло треснуло? Где? Ты не порезалась?

— Нет, там уголок только, маленький. Но почему она захлопнулась?

— Значит, сквозняк был.

— Говорю тебе — не было! Окна­двери — все закрыто, а оно вдруг — бац!..

Людмила, обернувшись, с улыбкой смотрела на дочь.

— Ты чего?

— Да нет, ничего. Это какой цвет?

— Это? — Катя откинула волосы. — Огненный янтарь.

— А в прошлый раз что было?

— Вишня.

— Гнилая? Нет, янтарь, помоему, лучше. Может, и мне попробовать?

— Ты и вишню собиралась пробовать, — хмыкнула Катя. — Все равно не решишься.

— Не решусь, — согласилась Людмила. — Боюсь, что забуду, какой цвет настоящий. Как наша Вера Степановна...

— Ничего, месяц не покрасишься — сразу вспомнишь, — усмехнулась Катя.

Людмила задумчиво жевала незаправленный салат, зачерпнула еще одну ложку.

— Ой, ты голодная... — протянула Катя. — А я твои бутерброды съела...

— Ну и на здоровье. Да где ж он ходит, сели бы уже все вместе и поели!

Людмила достала из холодильника бутылку водки.

— Тут поместимся или в комнату пойдем?

— К фонтану слез? Да ну, в комнате стол двигать... Давай тут. Кстати, а по какому поводу дринькать будем? Кто именинник?

— Как кто? Революция. Октябрьская по имени, ноябрьская по сути. Да какая разница, как праздник называть? Единение, примирение. Посидим по старой памяти. Всю жизнь отмечали.

— Ладно, я тогда Славке позвоню.

Катя ушла в комнату, прикрыв за собой дверь.

* * *

Стол состоялся.

Селедка ровными ломтиками, сверху — луковые кольца. На маленьких тарелках веером копченая колбаса и швейцарский, с большими дырками сыр. Шпроты — еще с детства, Катина любимая праздничная еда. Оливье — горкой в хрустальной салатнице. Без горошка, ну и ладно.

Раньше в кухне, конечно, не помещались. На седьмое ноября у родителей Людмилы обязательно собиралась компания. В центре комнаты устанавливали большой стол, мама варила холодец и вертела свои фирменные голубцы. Застолье всегда было шумным, выпивали крепко. Мужчины к середине вечера краснели лицами, начинали обсуждать дела на стройке и курили прямо за столом, хотя жены пытались выгонять их с куревом хотя бы на кухню, к открытому окну. Ктото, перекрикивая остальных, рассказывал: «А Нефедов, ссссука...» — и женщины шикали на горластого. В конце концов пили за хозяев и: «Павлов, за дом! За твой дом! Он у тебя самый лучший!»

За стенкой, в маленькой комнате, Люда со старшей сестрой Таней шелестели фантиками подаренных конфет, приникали ухом к закрытой двери, пытаясь разобрать разговоры взрослых, и хихикали...

...А теперь Катя за стеной хихикает со своим по домашнему телефону.

Это хорошо, думала Людмила, перетирая рюмки, что не наговорились еще.

Правда, телефон долго занимает. А вдруг он сейчас звонит?

Но Катю торопить не хочется. Пусть болтают.

Может, купить все­таки мобильный?

Свой старый Людмила потеряла. Купила когда­то по случаю у коллеги дешевенькую модель. Вначале приобретать сотовый Людмила не хотела. Хоть и не очень дорого, но денег жаль, лишних, как всегда, не было, а трубка не еда, не лекарство, не одежда, можно обойтись.

Но когда купила и стала пользоваться, жалеть о покупке перестала.

Оказалось, это действительно не роскошь, а другой образ жизни.

Людмила не задумывалась о том, сколько браков распалось изза того, что у супругов появилась возможность следить за перепиской и звонками друг друга. Сколько ненужного слышал ваш абонент, если, закончив разговор, вы забывали отключить телефон. Сколько курьезных ситуаций возникало изза того, что не было «связи с телефоном вашего абонента» или последний часами не отвечал на звонки. Людмила об этом не думала. Потому что это ее не касалось. Она достаточно быстро привыкла к мобильнику и уже не представляла без него жизни. Даже ложась спать, она клала его рядом. Недалеко, на расстоянии вытянутой руки.

Людмила потеряла телефон сразу после похорон мамы, через пару дней.

В первый момент, когда пропажа обнаружилась, Людмилу охватила паника. Она так привыкла быть на связи, что захотелось срочно одолжить денег и купить новый.

Но в наступившей тишине оказались свои преимущества. Прежде всего сегментыкусочки покоя. Того, что заслужил Мастер — герой ее любимой книги...

И покупать новый телефон Людмила тогда передумала.

Мамы нет, дочка, слава богу, уже неплохо освоилась в своей самостоятельной жизни, а муж, собственно, никогда и не нуждался в быстром реагировании. К тому же есть надежный домашний телефон.

Единственный повод приобрести мобильный — это он, тот, чьего звонка она сегодня ждет. А нужно ли это ему? Ведь он давно мог купить ей телефон, зная, как сложно у нее с деньгами и как приятно ей было бы получить от него такой подарок. Ну, нет так нет. Сможет дозвониться на домашний, застать ее — хорошо... Вопрос — сможет ли она с ним из дома спокойно поговорить?..

Ладно, пускай все идет своим чередом. Идет, ползет, останавливается — она не будет прилагать усилий, что­то организовывать, достаточно быть несущей конструкцией дома. А намекать на подарки она никогда не умела, можно и не начинать. Кому нужно — ее найдет.

Людмила продолжала возиться на кухне и через пару минут поняла, что уже не слышит голос дочери. Заглянув в комнату, она увидела, что Катя устроилась перед телевизором. На экране мелькали блики огня — при свете факелов полуголые люди сидели среди каких­то тропических зарослей.

Была такая популярная передача — «Последний герой». Кто выжил, то есть остался один на якобы необитаемом острове — не считая съемочной группы с осветителями, гримерами и прочей челядью, — тот и победил всех отчисленных за неуживчивость, получал приз и дольше всех светился на ТВ в прайм­тайм. Простите за нерусские слова, так и передача эта не местная, а заморская.

Мужской голос монотонно произносил имена: «Лена. Лена. Вика. Олег. Наташа. Вика. Вика. Михаил. Вика». Потом среди людей началось оживление, какаято девушка закрыла лицо руками. Катя обернулась:

— Ма, я сейчас, три минуты, — и снова взялась за телефон. — Слав, они выгнали эту сопливую. Ну, Вику. Так что два — один в мою пользу! Будешь мыть посуду еще три дня! Нееет, сегодня не считается, я с утра все перемыла...

На этот раз говорили недолго. Когда Катя вернулась в кухню, Людмила попросила:

— Катюш, я цветы забыла разобрать. Поставишь в вазу?

* * *

Катя развязывала кокетливые бумажные ленточки, перетягивавшие стебли, и хмурилась.

Два букета. Букеты мама получает от учеников. Вот если бы пришла с одним цветком, тогда был бы повод для беспокойства, что кто­то у нее появился...

Конечно, совсем не хочется, чтобы они с папой разбежались. Но все­таки в жизни надо хоть иногда что­то менять.

Вон Славкина мама — язык не поворачивается назвать ее будущей свекрухой: слишком созвучно со «старухой». В свои сорок девять вышла замуж, причем муж намного моложе. Выглядит она превосходно, ходит на фитнес. А когда ей было сорок пять — Славка рассказывал, — бросила свою бухгалтерию и ушла в туристическую фирму, рядовым менеджером. Теперь уже группы возит.

Вот так и надо — поездки, новые люди! А мама? Всю жизнь в одной квартире, с раз и навсегда расставленной мебелью. В одной школе, строго по расписанию. Каждый год — одно и то же: толкует юным идиотам про Раскольникова и лишних людей, получает букеты в день революции. И даже волосы перекрасить боится.

Катя поглядела в затылок матери. Обидно. Мама еще вполне. Вон и седина толькотолько начала появляться, и фигура хорошая, ну, может, чуть лишний вес, но в тех местах, где не такой уж он и лишний. Но при этом мама вся какаято... Не светится. И будто стала ниже ростом.

Людмила, не поворачиваясь, возилась у плиты, и Катя уже внимательно рассматривала ее. Да, мама стала сутулиться. Потому что у когото — фитнес, а у нее — уроки и тетради, ученики и сумки. А на спортзал — ни времени, ни денег...

Ленточка разрезана, хризантемовый веник рассыпался и никак не хотел влезать в потускневшую хрустальную вазу. Катя раздраженно запихнула ком хрустящего целлофана в мусорное ведро.

— Ну вот кем надо быть, чтобы сегодня учителям таскать букеты, а? Первого сентября напиши на доске: «Учителя не пчелы, цветами не питаются!»

— А когда тебе цветы дарят, ты тоже так думаешь?

— Конечно! Дома — одна горчица и уксус, денег — едва на маршрутку хватает... Выходишь кланяться, а тебе на сцену — цветы. Лучше бы палку колбасы подарили. Или головку сыра...

Хлопнула входная дверь, Виктор появился на пороге, приглаживая ладонью свои взлохмаченные русые волосы; как всегда, чуть запыхавшись, будто бежал, спешил и по дороге переделал тысячу дел. Отнюдь не богатырского роста, не особо широкий в плечах, он тем не менее казался крепким и сильным, а лучистые карие глаза и искренняя улыбка говорили о том, что это добрый и открытый человек.

— Девчонки, привет! Ругаетесь? Ну и погодка... Собаку никто не выгонит. Катюха, привет! — он звонко поцеловал дочь в щеку.

— Какая власть, такая и погода, — сострила Катя.

— Ворчишь, как старая бабка! Ты где этого набралась? В театре? Учти, мы против властей не бунтуем, — пытался воспитывать дочь Виктор.

Невысокий и худощавый, он, казалось, сразу заполнил собой всю квартиру и был одновременно везде — снимал куртку и разувался в коридоре, мешал Людмиле, выхватив у нее из рук ложку: «Оливье? Я попробую!» Потом обнаружил в комнате ведро и потолочную капель, схватившись за телефон, кричал в трубку: «Леня, у меня от твоего стояка хронический столбняк! Да не нужна мне твоя побелка раз в две недели! Вонь такая, что на кухне спим... А моральная компенсация? Литр за литр? Только если коньяка».

Когда он вернулся на кухню, Катя хмыкнула:

— Ты так орал!.. Я думаю, он слышал и без телефона.

— Ну да. Так страшнее! — Виктор посмотрел на стол и с решительным видом закатал рукава старенькой домашней ковбойки. — Ну что, девчонки, садимся?

— Через пять минут, я котлеты разогрею. — Людмила прибавила газ под сковородой. — А ты горошек купил?

— Ой... — Виктор хлопнул себя ладонью по лбу и комично развел руки в стороны. — Забыл. Прости, Люда, совсем забыл.

— Ну, даешь... — Людмила огорченно покачала головой. — Ладно, Вить, хотя бы мусор сходи выброси. Я же просила.

— Так я вынес! — радостно сообщил Виктор.

— А что тогда в коридоре лежит и воздух не озонирует?

— Я точно выбрасывал! В черном пакете.

Людмила испуганно посмотрела на мужа:

— Витя, на тумбочке мой пакет лежал, с тетрадями. Кажется, черный. — На сковороде зашкворчало, и Людмила повернулась к плите. — Посмотри, тетради на месте?

Катя захохотала, Виктор ушел в коридор и уже оттуда прокричал:

— Люд, не беспокойся! Я помню, в какой мусорник бросил! Сейчас, я быстро!

Хлопнула дверь. Людмила покачала головой:

— А вдруг не найдет?

— Повезло твоим ученикам. Всем — пятерки!

— Смешно тебе...

— А что теперь — плакать? — Катя смотрела в окно. Через пару минут успокоила: — Ну вот, все в порядке. Нашел золотые россыпи.

В комнате зазвонил домашний телефон. Катя выбежала из кухни, Людмила подняла голову, прислушиваясь.

— Алло! — звонко пропела в трубку Катя. — Грибы? Какие... Да иди ты...

Катя бросила трубку и вернулась в кухню.

— Дурдом! — коротко пояснила она маме. — Грибы какие­то ему подавай!

Людмила промолчала, рассказывать дочке об очередной затее отца сейчас не хотелось.

Месяц назад Виктор, у которого в тот момент случился очередной приступ деятельности, нашел объявление: фирма набирает телефонных диспетчеров.

Он договорился с администратором, дал домашний номер, два дня просидел, не отлучаясь, над телефоном и принял всего три звонка. Рассказал подробно о товаре — грибнице шампиньонов («выгодный бизнес, вы сможете зарабатывать до двух тысяч долларов в месяц. Это я вам говорю! Это же золотое дно, честное слово!») и о самих шампиньонах. «Люда, ты ж знаешь, как я умею: с душой говорил, анекдот рассказал... Потом, говорю этой женщине, не забывайте, сейчас пост. Самое грибное время! Грибы и капуста — что еще нужно? Нет, капустой, говорю, не торгуем. “Капусту” мы получаем, за грибы, дада... Хотелось попрактиковаться, горло размять, давненько я лекций не читал».

На третий день, «напрактиковавшись», он попросил аванс и узнал, что первые деньги сможет получить не раньше чем через месяц. Тогда Виктор решил «порвать с этими поганками». «Уважаемая, — с сарказмом говорил он по телефону администратору, требуя больше не печатать в газете объявление с его номером, — вы же сами требуете у клиентов предоплату? Так вот, я требую того же самого, но у вас».

Что интересно — сразу после этого пошли звонки. Ежедневно и много.

Из размышлений Людмилу выдернули Катины крики.

— Ай! — нависая над котлетами и тряся в воздухе правой рукой, она дула на пальцы.

— Кать, ну кто хватает со сковородки, горячее же! — Людмила испугалась за дочку, но тут же и рассмеялась. — Как маленькая, ейбогу! Давай сейчас наконец­то за стол сядем.

* * *

Победно неся перед собой пакет с тетрадями, Виктор вернулся в квартиру.

— Не повезло твоим ученикам, не успели еще мусор вывезти, — радостно прокричал он с порога.

Оставив пакет в коридоре на тумбочке, он пошел в ванную вымыть руки. Людмила принесла из кухни большую тарелку разогретых котлет и замерла — некуда ставить, стол слишком заставлен. На помощь пришла Катя, она быстро организовала среди закусок место для блюда, и по комнате поплыл аромат домашней кухни, запах самой вкусной на свете еды — еды, приготовленной мамой.

Потирая руки в предвкушении застолья, подошел к столу и Виктор.

— Представляете, — сказал он, усаживаясь. — Копаюсь я в баке, ищу нетленки твоих вундеркиндов. Тут из подъезда выходит этот... как его... отставник с третьего этажа. Говорит: «Коммунисты вам не нравились? Теперь на помойках роетесь! Интеллигенция...» Поднимаю голову, вижу: баба Сталя к своему окну прилипла, чуть стекло не выдавила. Ну, нашел пакет, подымаюсь — а она мне навстречу. «Витенька! — изобразил он чуть дрожащий голос соседки. — Может, тебе денег одолжить? Ты не стесняйся, свои же люди».

Людмила улыбнулась, раскладывая оливье по тарелкам.

— Вот блин! — Катя, раскрасневшись, смотрела на отца. — Это они решили, что ты по помойкам шаришься?

— Слушай, она старый человек, что ты хочешь? Я ей все объяснил, посмеялись вместе.

— Позвал бы к нам, — миролюбиво сказала Люда.

— А я звал, но она не может. Сейчас сериал начинается. Представляете, до чего мы дожили? Для бабы Стали сериал важнее праздника красного дня календаря!

— Правильный мэн был Раскольников! — не унималась Катя. — Каждый раз его вспоминаю, когда мимо этих пираний иду. Усядутся на скамеечке у парадной...

— В нашу парадную ты раз в месяц заходишь, и то когда темно, — сказал Виктор, беря в руки бутылку водки. — В честь коньяка, шампанского, текилы уже давно названы города, даже в честь минералки называют — Минводы, Ессентуки, Боржоми. Когда же до водки очередь дойдет, не заслужила разве? — шутливо сокрушался Виктор, наполняя рюмки. — Стоп, а где хрен?! Так не годится. Придут гости и скажут, что на столе ни хрена нет.

— Я эту шутку полжизни слышу, — вздохнула Люда.

— Тогда надо поставить два вида хрена: белый и красный, с буряком. Чтобы потом спросить у гостей — какого хрена вам еще надо?

Наконец сели, и хрен в холодильнике нашелся, правда, только белый, и выпили по рюмке, под традиционный тост Виктора: «Ну, за революцию! Чтобы верхи могли, а низы хотели». Людмила попыталась возразить, что это контрреволюция получается, но спорить уже не стали. Ели оливье без горошка и вчерашние котлеты, Людмила поставила шпроты поближе к Кате, и та объявила, что сейчас съест, как в детстве, всю банку, но только без хлеба.

Обычная для обедов по таким поводам еда, приевшиеся шутки, привычные темы... То ли праздник, которого нет, то ли обыкновенный семейный ужин.

Неожиданно в дверь позвонили. Удивленно переглянувшись с мужем, Людмила пошла открывать и вернулась в кухню с пожилой женщиной, которая несла в руках тарелку с пирожками.

Ровная спина, широкий шаг, аккуратный пиджак моды 50х и прямая юбка до колен не позволяли назвать ее старушкой, но теплые вязаные носки неопределенного цвета, уютные стоптанные тапочки и старенький пластмассовый гребешок в редеющих волосах создавали образ бабушки, родной и знакомый многим. По лицу ее было видно, что жизнь она прожила трудную, суровую и множество морщин — маленьких в уголках глаз и глубоких на лбу и у рта — появились не от смеха, а от слез и грусти.

— Сталина Петровна! — воскликнул Виктор, вставая и оглядываясь в поисках стула для гостьи. — Проходите!

— Здрасьте, бабушка Сталин! — звонко отчеканила Катя.

Людмила бросила на дочь возмущенный взгляд.

— Здрасьте! — громко, как человек, который глуховат или живет с тем, кто плохо слышит, ответила гостья. — А я вам пирожков принесла.

— Умер кто? — издевательски поинтересовалась Катя.

— Катя!.. — не выдержала Людмила.

Она взяла тарелку из рук гостьи и аккуратно пристроила ее на край стола.

Катя демонстративно встала, достала из сумки музыкальный плеер и, усевшись в кресло, надела наушники и закрыла глаза.

— Не обращайте внимания, английский учит, экзамен скоро, — постаралась Людмила загладить ситуацию.

— Присаживайтесь, тетя Сталя. — Виктор подвинул стул. — Отметим памятную дату? С чем пирожки?

— С грибами, — спокойно ответила гостья, нюансы общения с Катей остались ею не замеченными. — Хорошие грибы, с магазина!

— Большое спасибо, — ответил Виктор. — У меня на грибы уже аллергия.

— А мы съедим и еще попросим, — быстро проговорила Людмила и стала накладывать в чистую тарелку закуски, заботливо выбирая лучшие кусочки. — Селедочка, колбаска, оливье. И по рюмочке сегодня можно, да?

— Нетнет, спасибо, не буду, пойду. Дед ждет, тоже отметить собираемся. — Сталина Петровна заговорила мягче и тише. — Люд, мы вчера с дедом пенсию получили...

— Спасибоспасибо, Сталина Петровна. — Людмила с улыбкой остановила гостью. — У нас все в порядке. Просто Витя не то, что нужно, в мусор выбросил.

— А, понятно, — протянула Сталина Петровна, стало ясно, что объяснению она не поверила, но настаивать не будет. — Пойду. Людочка, а ты эту передачу смотришь?.. Забыла название... Герои нашего времени. Артисты на острове живут, голые ходят, червяков едят...

— Я с этими уроками телевизор совсем не смотрю. — Людмила махнула рукой и стала накладывать в тарелку Сталины Петровны еще закусок, сыра, колбасы. — И не жалею об этом в последнее время. — Она заботливо накрыла тарелку салфеткой. — Возьмите домой, угостите ветерана.

— Спасибо, — вставая изза стола, сказала Сталина Петровна. — Хотя, знаешь, они там иногда интересное показывают. Мы сегодня пропустили. Хотела узнать, кого выгнали.

— Вику, — отозвалась из кресла Катя, не снимая наушников и не открывая глаз.

— Спасибо, Катюша! Пойду деду скажу, а то волнуется. Он за Наташу болеет. Такую, рыженькую...

Сталина Петровна взяла тарелку и в сопровождении Людмилы удалилась из кухни. Хлопнула дверь.

— Сколько можно изза тебя краснеть?! — Вернувшись в комнату, Людмила налетела на Катю.

— Зачем дитя культа приходило? — снимая наушники, спокойно спросила Катя.

— Прекрати чушь нести... совсем не прекрасную! Она же пососедски, помочь хотела! Знаешь, какую она жизнь прожила? И имя не помогло...

И действительно, имя не помогло. Родилась баба Сталя в АЛЖИРе, но не в стране на берегу Средиземного моря, а в Акмолинском лагере жен изменников Родины — так называли в народе 17е женское отделение Карагандинского исправительно­трудового лагеря в Казахстане. Тридцать гектаров земли, два ряда колючей проволоки, саманные, из глины и соломы, бараки.

Отца новорожденной расстреляли еще до ее рождения, беременную мать посадили в лагерь. Ребенок был поздний, долгожданный. Мать — член партии с 1919 года — считала случившееся ошибкой и верила, что товарищ Сталин, конечно, разберется и виновных накажет.

Как там говорил добрый дьявол по поводу собаки Понтия Пилата в любимом романе Людмилы? «Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит». Эту фразу можно было водрузить на ворота акмолинского и десятка других лагерей, где содержались ЧСИРы (члены семей изменников Родины), но над воротами советских лагерей, в отличие от немецких, крылатые изречения прибивать было не принято.

Высочайшее имя дочери врагов народа сперва регистрировать не хотели, советовали другое, но в итоге все­таки записали.

Через некоторое время Сталина оказалась в специнтернате, окончание которого совпало с посмертной реабилитацией отца и матери.

Дальнейшая ее жизнь пошла полегче, но все равно была не сахар: нужда, неопределенность, скитания по чужим углам. Круглая сирота, она хваталась за любой труд, чтобы выжить, сменила множество рабочих мест, но, слава богу, вышла замуж за хорошего человека. Жизнь наладилась. Последние годы Сталины Петровны прошли на уважаемой должности — диспетчера автобазы строительного треста.

Все это всплыло в памяти Людмилы, и она глубоко вздохнула.

— Положить оливье? — заботливо спросила она Катю, думая уже не о соседке, а о том, как получше накормить дочку.

— Не хочу, — сдержанно ответила Катя.

— Оливье не просто французское имя. Это символ развитого социализма! — Виктор, как всегда, не мог долго оставаться серьезным. — Так же как винегрет был символом недоразвитого.

— Ты не перепутал историю с кулинарией? Теоретик... Что же ты горошек забыл купить? — устало спросила Людмила.

Вдруг Виктор хлопнул себя по коленям:

— Вот склероз! Девчонки, стоп! Не ешьте, не пейте.

Он принес из прихожей и поставил на стол маленькую зеленую баночку, продекламировав:

Я не будний, я праздник, которого ждут.
Мне чужд дух постоянства и семейный уют,
Мне дорога — постель и билет — простыня,
День, прожитый без риска, — как дым без огня.

— Интересный образ, я знала тебя совсем другим. А ты, оказывается, Казанова с пиратского корабля, — иронично заметила Людмила.

Людмила снисходительно относилась к его сочинениям и поэзией не считала, скорее рифмоплетством. Да он никогда и не претендовал на звание пиита. Но на предложение почитать свои стихи всегда откликался охотно, предваряя их чтение невесть откуда застрявшей в его голове цитатой: «По вечерам здесь собирались поэты, точнее, те из них, кому было что надеть».

Начинал выступление своим любимым стихотворением «Культурный слой»:

Мы фон на картинах великих и знатных,
Мы грунт на полотнах бесценных,
Бумага для строчек, порой непонятных,
Опилки на модных аренах.

Мы слой чернозема — залог урожая,
Мы почва для редких растений,
Артисты миманса, в театре играем,
Боясь подойти к авансцене...

А дальше, оказавшись на этой самой авансцене, читал до тех пор, пока Людмила деликатно не прерывала его выступление, чему всегда сопутствовало