Посменное дежурство

Самое непреложное правило называлось «Посменное дежурство». И означало оно, что в любой день и момент кто-то один из нас всегда должен держать ухо востро, оберегать другого. Если Роберт принимал наркотики, я должна была присутствовать и бодрствовать. Если меня брала тоска, Роберту не разрешалось падать духом. Если кто-то заболевал, другой оставался на ногах. Главное — чтобы мы никогда не потворствовали своим капризам одновременно.

Елена Коваленко.
Из интернет-страницы

Мы располагались тогда в общежитии МГУ на Воробьевых горах. У каждого из нас была своя комната. Мы — это Антон, Роберт, Елена, Лидочка, Катька и Олеся. Все шестеро учились на одном факультете, но на разных курсах. Естественно, расписание занятий у нас путалось... по времени. Но мы вовсю старались держаться вместе, кучкой. Что было порою не так-то просто.

Однажды Роберт подался в подмосковный городок Чехов — в пансионат на субботу и воскресенье. Пансионатов этих при Московском государственном университете имени Михаила Васильевича Ломоносова уйма. Наш ректор обычно весело говорит: «Больше десятка... Ко второму приближается». Сколько же точно — никто не знает. Я не бывала ни в одном. А вот Роберт «подался». За ним повлеклись Лидочка и Катька. Особенно сумрачный в последнее время Антон тоже куда-то смылся. Юнец несчастный!

Роберт, конечно, приглашал с собой и меня, но только потому, что был уверен: я откажусь. Мое присутствие стеснило бы и Лидочку. Про мою старую подругу, стерву Катьку, я теперь не хочу ничего знать. К тому же я мечтаю побыть наконец одна.

Итак, впереди у меня два дня, целых два дня, чтобы написать то, что я должна написать. Но покуда не перестанет бродить под моим окном, которое смотрит на Москву-реку, хотя до реки-то идти и идти (и по площади, и по улице, и по увалам, то есть склонам, уступам...), эта чертова черная кошка. В великолепном палисаднике, который никто не садил, — все наше главное здание обросло деревьями, кустарником и луговой травой... Нет — мне не собраться с мыслями. До чего же досадно, что я нынче утром заметила ее, черную-черную такую кошку. А все моя проклятая привычка часами торчать у окна и глядеть на зелень (благо я живу на первом этаже) — говорят, это успокаивает: зеленый цвет. Будто бы! Если бы я ограничилась беглым взглядом, чужая кошка не попалась бы мне на глаза. У нее совершенно черная — прямо-таки чернущая! — шерсть и желтые-желтые глазищи (цвета, значит, новых московских такси). Я битых полчаса простояла у открытого окна и только тогда обнаружила, что у кошурки белые лапки — самые кончики передних, по крайней мере, лапок. Что очень красиво, скажу вам! Антон быстро нашел бы киске котика. Это не новость — заводить животных в стенах общежития «Сталинского», как утверждает мой дедушка, «нового» (его же словцо) московского университета. Не собак, конечно! Чего не разрешается. И не позволяется!

Ну не смешно ли, что меня настолько беспокоит жалкая кошурка, которая то и дело тягуче мяукает (мяучит — привычнее сказать!). Сие лишний раз показывает, до чего у меня расшатались нервы («Расшатались, — обычно в таких случаях говаривала бабушка. — какого рожна тебе надо?! Сейчас надеру уши!»). Вот уже несколько недель мои нервы в ужасном состоянии. Я совершенно не переношу не то чтобы шума, а всяких случайных возгласов. Хохотливых особенно! А когда иду к себе на факультет (он у нас немного в сторонке от корпусов физфака и химфака... и биофака тоже), у меня вдруг начинают дрожать колени и все тело покрывается испариной. Я чувствую, как бегут по груди и по ногам холодные, липкие струйки и меня охватывает страх.

Сейчас я не испытываю страха: когда я у себя в комнате, со мной ничего не может случиться. К тому же и в соседней комнате никого нет. Вот было бы оконное стекло чуть потолще, чтобы мне не слышать этого мяуканья. Будь Антон здесь, он попытался бы... Надо запастись терпением, кошка найдет кота. Должна найти. Я от всей души этого желаю.

Собственно говоря, со мной и на улице ничего не может случиться. Ну скажите на милость, кто захочет причинить мне зло? И даже если я попаду под машину, в этом не будет беды, то есть не будет большой беды.

Но я очень осторожна. Прежде чем перейти улицу, я всегда смотрю налево и направо — так меня приучили с детства. Я боюсь только пространства. Но по мне это незаметно, никто до сих пор этого не заметил.

Не могла же киска улепётнуть дальше, чем в соседнюю посадку или, на худой конец, в следующую за соседней. Эти посадки нужны лишь затем, чтобы я могла глядеть на них из окна. С тех пор как потеплело, на кусточках проклюнулись наконец листочки, да и все зазеленело. «Скоро-скоро Троица, земля лужком покроется. Скоро миленький приедет — сердце успокоится...» — певала я в своем деревенском отрочестве. В этом году весна запаздывает, пожалуй, не на одну неделю. Мне давно уже кажется, что у нас постепенно меняется климат. Где знойные летние дни моего детства, где снежные, ветреные зимы, где робкие, неторопливые вёсны?

Где?!

Если внезапно похолодает или будет дождить, киске придется отменить свои прогулки. Впрочем, что за глупости! И какое мне до нее дело! Не случись мне ее увидеть и услышать, я бы и думать о ней не стала.

Да и вообще, я не собиралась писать про эту кошку, «гуляющую сама по себе», а собралась писать про Олесю. Я должна написать про нее, пока не начну ее забывать. Ибо мне придется ее забыть, если я намерена вернуться к прежней, нормальной жизни.

На самом деле я хочу лишь одного — жить в покое, без страха и воспоминаний; как прежде, вести учебу, заботиться о друзьях и смотреть из окна — то на белый снег, то на зелень. Когда-то я думала, что, если сидеть спокойно, никому не удастся впутать меня в чужие дела. И еще я думала про Роберта. Какое счастье — чувствовать его рядом. Он всегда, с самого нашего знакомства, принадлежал мне. Не могла же я ради Олеси рисковать нашим мирным житьем-бытьем.

Теперь-то ясно, что, пойди я на риск, дело для меня едва ли кончилось бы хуже. Олеся мстит мне и отнимает у меня то единственное, к чему еще привязано мое сердце. Какой вздор! Олеся не способна мстить, она и при жизни была беспомощна, до чего же беспомощной она стала теперь! Нет, это я заставляю Олесю мстить, вот где истина, и это неизбежно, хочу я того или нет.

Правда, я всегда сознавала, что когда-нибудь настанет этот день, и Оле­ся тут решительно ни при чем. Рано или поздно я все равно потеряла бы Роберта. Он принадлежит к числу людей, которые не питают иллюзий и делают необходимые выводы. Я тоже не питаю лишних иллюзий, но живу так, будто иллюзии мне не чужды. Раньше я думала, что смогу еще раз начать все сначала, но теперь уже слишком поздно, — собственно говоря, всегда было слишком поздно, и только я упорно не желала этого понять.

Теперь ничто не имеет смысла, ибо Роберт все равно уйдет от меня. Для него так лучше.

Где-то я читала, что человек ко всему пристраивается и привыкает и что привычка — величайшая сила в нашей жизни. Я с этим не согласна. Это всего лишь отговорка, к которой мы прибегаем, чтобы не думать о страданиях ближнего, чтобы не думать и о собственных страданиях. Дейст­вительно, человек может многое снести, но не по привычке, а потому, что в нем теплится слабая надежда в один прекрасный день превозмочь привычку. То, что ему почти никогда не удается, — из слабости, из трусости, — еще ничего не доказывает. Или просто существуют две категории людей: одни привыкают, другие нет? Как-то не верится, это скорее зависит от конституции человека.

Когда мы достигаем известного возраста (каждый — в свой год и день), нас охватывает страх, и мы пытаемся бороться с неизбежностью. Мы смутно сознаём, что заняли обреченную позицию, и предпринимаем отчаянные, хотя и слабые, попытки сопротивления. Если первая попытка кончается неудачей — а она, как правило, кончается неудачей, — мы складываем оружие до очередной, еще более слабой попытки, после которой становимся еще более жалкими и несчастными. А еще говорят, «попытка не пытка»!

И вот Роберт исправно пьет красное вино, гоняется за юбками и гонорарами; моя подруга, аспирантка Катька, ловит молодых мужчин, которым она годится в матери. А я стою перед окном и упорно гляжу в сад. Только Олесе, этой молоденькой глупышке, удалась первая же попытка.

Я предпочла бы оказаться на ее месте, тогда мне не пришлось бы сидеть и писать ее грустную историю, ибо это МОЯ грустная история. Я предпочла бы умереть вместо Олеси и не видеть... не слышать, как мяукает обнаруженная мною кошка. Почему никто не защитит меня от этого мяуканья, от мертвой Олеси, от мучительной красноты тюльпанов на комоде? Терпеть не могу красные цветы. А дарят!..

Белая роза — невинность,

Красная роза — любовь.

Желтая роза — измена,

Мне ее милый принес.

Мой цвет — голубой. Он придает мне мужество, он отделяет от меня людей и предметы. Роберт думает, будто я ношу голубое потому, что оно мне к лицу (сделанная блондинка ты этакая! кучерявая). Он не знает, что я ношу его для самозащиты. Что никто не смеет меня тронуть, пока я в голубом. Голубой цвет никого и ничто ко мне не подпускает. Олеся любит красный и желтый; в красном платье, которое мы ей подарили, она попала под колеса желтого автомобиля.

Ослепительная желтая смерть низверглась на нее, как солнце; я думаю, она была ужасающей и прекрасной, как смерть в древних сказаниях (я кое-что все-таки почерпнула на факультете!).

Мне пришлось ее опознать, Олесю. Лицо не пострадало, но было покрыто зеленоватой бледностью и казалось много меньше, чем при жизни.

Исчезло растерянное, полубезумное выражение последних дней, уступив место ледяному покою.

Олеся всегда была чуть неповоротливой и робкой, даже в радости ее правильное крупное лицо оставалось неподвижным. Оно лишь озарялось внутренним светом до самых губ. Короткое время Олеся была очень счастлива, но она не сумела приспособиться и поэтому должна была погибнуть.

Легкомысленная, алчная мать еще ребенком спихнула ее в интернат. Катька рассказывала, как тогда, лет пять назад, она наблюдала за Олесей в церкви. «Девчонка преклонила колени рядом со мной, лицо ее было обращено к дароносице, глаза широко распахнуты, чуть припухлые, полуоткрытые губы выражали покорность». С таким же выражением смотрела она потом на вечернюю газету, за которой скрывалось лицо Роберта. Антон тоже это видел. Он то краснел, то бледнел и наконец поперхнулся, чтобы отвлечь мое внимание от Олеси. В свои семнадцать лет он не хуже, чем я, знал, что совершается у нас на глазах, и отчаянно пытался уберечь меня от этого знания, а я со своей стороны думала только об одном — как бы оградить Антона, и потому делала именно то, что надлежало делать, другими словами — ничего.

Итак, покуда Олеся, не способная скрывать свое единственное большое чувство, неудержимо близилась к роковой развязке, покуда Роберт пытался обмануть нас своим неуязвимым добродушием, я старалась ничего не видеть и не слышать — ради невинного еще тогда Антона и немножко ради себя самой, ибо для меня нет ничего противнее, чем стычки между друзьями и всяческие дрязги: достаточно малейшей натянутости, чтобы на несколько дней вывести меня из равновесия.

Уединенная тишина комнаты, палисадник за окном, нежность, наполняющая меня при виде юного Антона, — неужели я могла рисковать всем этим (а для меня это действительно ВСЕ) ради какой-то девочки, которая тупо и неудержимо шла навстречу судьбе и с первой минуты, едва в ней зародилось это примитивное, дурацкое чувство, была обречена на гибель нашим расколотым, распадающимся миром?

Итак, вмешиваться не стоило... А лучше бы вмешаться — ведь передо мной была молодая жизнь, и я не спасла, не удержала ее от столкновения с убийственным желтым металлом машины.

Погибнуть можно по любой причине — из-за глупости не менее легко, чем из-за чрезмерной осторожности; и хотя первый способ представляется мне более достойным, это не МОЙ способ.

Лиза, мать Олеси, объявилась только после похорон. Дома ее не оказалось, и ни один человек в том крохотном провинциальном городишке Донбасса, где она живет, не знал, куда эта особа уехала. Когда нам удалось наконец с ней связаться, все было кончено. Роберт сам уладил дело, аккуратно и пристойно, как улаживает он все дела. И вот Лиза — а она, надо сказать, уезжала с другом сердца, молодым человеком, в Италию — сидела передо мной в нашей общаге и рыдала.

Роберт сказал ей, Елизавете Владимировне, несколько общих фраз, которые в его устах звучат куда убедительнее, чем в моих, — слова искреннего участия. Его голубые глаза потемнели и увлажнились; впрочем, это происходит и тогда, когда он просто пьян или взволнован, а мне тем временем вспомнились могильные венки на голом холмике. Совсем мало венков, потому что у Олеси в Москве никого не было, кроме нас (Антона, Роберта, меня, Лидочки и Катьки) и нескольких подружек с ее курса (больше — из группы номер... забыла, сколько у них на курсе групп). Я думала про венки и про раздавленное, обескровленное тело в деревянной темнице. Впервые меня охватило сострадание. Дурацкое, бессмысленное сострадание, потому что Олеся была мертва, но оно росло, как физическая боль, камнем залегло в груди, растеклось до пальцев рук. Эта боль относилась уже не к самой Олесе, а к ее мертвому телу, обреченному на распад.

Я слышала, как говорит Роберт, но не понимала ни слова. Объятая ужасом, я смотрела на его глаза, влажные и живые, и каждый его волосок был живой, и кожа, и руки, — у меня перехватывало дыхание, когда я на них, на все эти предметы... приметы, глядела.

Для непосвященного мы (студенты, измученные учебой и жизнью впроголодь) были супружеской четой средних лет, которая пытается утешить убитую горем мать.

Вот только Елизавета Владимировна — совсем не убитая горем мать. Смерть Олеси ей на руку. Мы знали, и она знала, что мы это знаем, но Елизавета охала и плакала, как полагается по роли. Раз Олесина доля наследства — аптека — достанется Елизавете, она может выйти за своего молодого человека, который и не подумал бы на ней жениться, не будь этой удачи. Теперь Лиза может купить молодого и крепкого мужчину и какое-то время доказывать себе, что ей крупно повезло.

Олеся была всем нам в тягость, была для всех помехой, наконец-то помеху убрали с пути. Разумеется, если бы она благополучно вышла замуж, куда-нибудь уехала или каким-то иным путем исчезла из поля зрения, было бы куда лучше. Но, слава богу, Олеся вообще исчезла, и о ней можно забыть.

Я видела по всем приметам Роберта, как основательно он уже успел забыть о ней, поскольку забвение у него — функция тела. А тело его о ней забыло; он сидел рядом со мной, крупный, плечистый, охочий до новых женщин и новых приключений, и поглаживал костлявые, куриные лапки Лизы своей широкой, холеной рукой, а рука у него такая теплая, сухая и приятная на ощупь.

От этой теплоты, от успокоительных звуков его голоса Елизавета перестала хныкать.

— Всегда, — причитала она, — всегда я ей говорила: осторожно переходи через улицу. о чем она только думала, хотела бы я знать!

— Да, — сокрушенно поддакнул Роберт, — мы тоже хотели бы это знать, не правда ли, Леночка?

Он взглянул на меня, я кивнула. Ни тени иронии не было в его голосе. Я извинилась и сказала, что мне надо заглянуть к соседке. Но я пошла в ванную и слегка подрумянилась: бледность меня портит.

У Олеси последнее время тоже были бледные щеки, но ей было девятнадцать лет, ее лицо от страдания становилось тоньше, становилось взрослым и привлекательным. А женщина под тридцать должна бы вообще утрачивать способность к страданию, ее внешности оно только вредит.

Когда Олеся появилась у нас, ее кожа была покрыта легким загаром. Она была очень недурна собой, но — по словам Катьки — начисто была лишена шарма и грации. На современный московский вкус она была слишком здоровая и сильная. Недаром потребовался тяжелый грузовик, чтобы умертвить ее. Олеся поступила очень благородно, как бы ненароком сойдя с тротуара, чтобы впоследствии можно было говорить о несчастном случае. Кстати, вот лишнее доказательство, как мало Лизавета знала свою дочь, если она могла поверить в несчастный случай. Рассеянность Олеси была рассеянностью молодого, сильного и сопливого зверька, который и в полусне отыщет верный путь и пройдет сквозь джунгли большого города. Даже шофер грузовика, молодой, бестолковый парень, и тот не поверил в несчастный случай. Олеся решила умереть, и, так же самозабвенно, не помня себя, как некогда попала в жизнь, она выпала из жизни, а жизнь и не подумала ее удержать малой толикой любви, доброты и терпения, так же как и мы все (Антон, я, Лидочка, Катька и Роберт, Роберт!).

Олеся вправе рассчитывать на нашу признательность. Как было бы ужасно, если бы она вновь приняла снотворное (ситуация, которую мы пережили раньше) или прыгнула из окна.

Пришла в свой блок, входную дверь закрыла. «Хочу побыть одна», — сказала всем присутствовавшим в коридоре... и соседке своей в том числе. А сама выпила восемь таблеток ношпы да двадцать феназепама... Когда очнулась, ничтоже сумняшеся заявляет врачам (при мне дело было, как раз в мое дежурство): «Вытащили меня с того света. Зачем только?..»

Мероприятие, в котором Олеся решила принять деятельное участие (тайком от нас, всей компании) и которое закончилось таблетками, бод­рый корреспондент описывает в газете «МК» следующим образом. Страничка у меня сохранилась.

Та-ак... «Тверская, 13» (я ошиблась с газетой!). Читаем.

Прекрасноликая Ли

Известно, что конкурсы красоты во всем мире работают исключительно на индустрию моды, рекламу и массмедиа (не знаю такого слова!), поэтому внешние данные девушек здесь всегда более важны, нежели интеллект. Пожалуй, единственное исключение в этом глянцевом ряду — «Мисс МГУ», ведь альма-матер всегда подчеркивает свое исключительно классическое образование и манеры. На юбилейном 20-м конкурсе красоты не обошлось без традиционного выхода в купальниках, однако ставка на выбор лучшей из лучших делалась по другим критериям.

Изначально на конкурс поступило более 200 заявок, из этого количества девушек было выбрано 12 красавиц. Как нам рассказала директор культурного центра МГУ Лариса Круживина, помимо внешних данных, здесь обращали внимание на внутреннее содержание и творческие способности. Один из этапов конкурса - творческий - стал основным, и каждая из участниц должна была показать оригинальные номера. Стоит сказать, что этим тоже отличается «Мисс МГУ» от прочих - в большинстве конкурсов красоты красавицы сами решают, выступать ли им на сцене с песней или танцами. (Дефисом пользуемся! Что, не нашлось тире?)

В конкурсе приняли участие студентки филологического, биологического и социологического факультетов, Института стран Азии и Африки и Высшей школы культурной политики и управления в гуманитарной сфере. У участниц было четыре выхода: знакомство со зрителями, дефиле в купальниках, общение с ведущим концерта и творческий конкурс. Как и следовало ожидать, во время импровизированного разговора с ведущим - артистом Алесем Нестеренко - девушки отвечали без запинки. А как же, ведь за ними внимательно наблюдал ректор! Выход в купальниках имел в МГУ символический смысл: дело в том, что ректор заранее пообещал всем двенадцати участницам подарить путевки на выбор в один из пансионатов, принадлежащих университету.

Творческий конкурс определил всех победительницей. (Что за бред?! Что за фраза! «Ей» — долой!!) Первой вице-мисс стала студентка социологического факультета Дарья Шестакова. Она продекламировала стихи. Этот жанр крайне редко используют конкурсантки, ведь многим он кажется простым в исполнении, хотя это и не так. Здесь очень важно проявление своих артистических данных, чтобы декламация стала яркой и запоминающейся. Режиссер постановки конкурса Александр Никешин поделился с нами секретом этого блестящего выступления: с девушкой заранее репетировал профессиональный актер. Многие члены жюри делали ставку именно на эту участницу... Званию «Мисс Дружба» (вторая вице-мисс) организаторы придают особое значение. Дело в том, что участницы сами определяют эту победительницу. А это значит, что девушка должна была, по мнению соперниц, оказаться самой доброжелательной и милой. Этот титул завоевала Екатерина Кувшинова - студентка Института стран Азии и Африки. А в творческом конкурсе Екатерина исполнила песню на блестящем иврите, делала она это со знанием дела - это ее специальность. «Мисс МГУ» стала студентка Высшей школы культурной политики и управления в гуманитарной сфере Кейко Ли. Она наполовину японка. Девушка поразила всех грацией, исполнив оригинальный танец, и неспроста - она окончила балетную школу. Все участницы получили подарки от университета, а РЖД подарили всем четырем победительницам возможность бесплатной поездки в любой конец страны.

Виктория КАЙТУКОВА

Вот те и ай-я-яй! Все дано под рубрикой «Столичная панорама».

Благородство Олеси, благородство ее сердца проявилось и в том способе смерти, который она на этот раз избрала, подарив всем нам возможность поверить в несчастный случай. Впрочем, мне от этого не легче, ибо тот единственный, кто должен был поверить в несчастный случай, не поверил и никогда не поверит. «Суицид!» — должно быть, часто шепчет он. И задает, округлив по-кошачьи глаза, очередному знакомому... н-ну, одному малому, мечтающему стать художником: «А можешь ты нарисовать крапиву так, чтобы зритель ощутил, почувствовал: “Она злая”?» Х-ха! Тут не до шуток, надо взять тайм-аут.

Олеся вечно будет стоять между мной и Антоном. Миновало время юношеской нежности и доверия. Антон ненавидит Роберта и презирает меня за трусость. Лишь позже он поймет меня, в ту пору, когда, подобно мне, будет сновать из комнаты в комнату наедине с тоской и сознанием безысходности. Но меня уже не будет в университете, как нет на свете моего отца, чье насмешливое снисхождение вызывало у меня в детстве неуверенность. Взгляд отца, когда я играла в куклы, — это взгляд, каким я провожаю Антона, когда он с товарищами уходит играть в теннис и которым он уже сейчас наблюдает за играми девчонок из его группы (и вообще теннисисток) на нашем великолепном стадионе.

Будь Антон в данную минуту со мной, он непременно затеял бы игру с кошуркой, что гуляет на зеленой траве в зеленых кустах и притягивает своим сладострастным мяуканьем меня к окну. Теперь я ее вижу вполне отчетливо — солнце озаряет кошурку. Может, она заснет (кошки так любят поспать в тепле!) и даст мне несколько часов передышки, раз я не буду за нее беспокоиться. Сейчас! Только смечу со стола в ящик все бумаги...

Ну не смешно ли, что меня выбивает из колеи кошачий сюжет! Роберт высмеял бы меня. Я должна поверить, что кошка найдет кота — и дело с концом, никаких цирлих-манирлих; минутами мне кажется, что моя неспособность этому поверить накликает беду... Ну, тут уже я под тайным влиянием своего альтер эго! И опять все из-за той же тайной, болезненной зависти. Может, и Роберт не стал бы таким, если бы я слепо ему верила; альтер эго так трудно отличить от простого эго! Возможно, все сложилось бы иначе, если бы мой отец (выражение глаз у него было глубоко научным!) не посмотрел на нас таким странным взглядом. Откуда он мог знать, кто дал ему право знать, что будет дальше, и кто дает мне право преследовать Антона взглядами, как раньше я преследовала Роберта и Олесю.

Надо научить себя смотреть мимо людей и предметов, нельзя, чтобы всякий мог по глазам прочесть твои мысли. А еще лучше совсем разучиться думать, ибо даже мысли способны убивать. Я так и думала, что он погубит Олесю. Думала, пока он и впрямь ее не погубил. Я знаю, что Роберт боится моих мыслей. Суеверный, как, впрочем, все жизнелюбцы, он испытывает страх перед тем, что выходит за рамки его понимания. Однако он достаточно силен, чтобы переступить через свой страх (в надежде на риск!), как переступает через все, что становится ему поперек дороги.

Почему, почему мне не было предостережения в тот сентябрьский день, когда Катька привела к нам Олесю? Почему я не отказала противной Катьке наотрез? Зачем мне понадобилось пускать к себе, в свою компанию, чужую девушку, тем более что Роберт был от этого отнюдь не в восторге? Он согласился лишь ради меня (и Катьки), поскольку не уверен был, что Олеся приживется у нас, в нашем похвальном сборище.

Катька — моя давняя подруга; другими словами, она уже десять лет считает себя таковой. Любить я ее никогда не любила (так, уважала по старшинству): еще в школе она была жадной, пронырливой и злобной. Ей вечно хотелось того, что она видела у меня: сперва она клянчила у подруги ластики, бутерброды, лакированные пояски, позднее ей нужны были парни, которые ухаживали за мной, а теперь с помощью своей новой — очень юной — знакомой она разрушила мой покой, стоивший мне таких трудов. Катька — тот самый ворон, который приносит несчастье: она некрасива, худа и падка до ребят. Но за всю нашу совместную жизнь я так и не могла доказать Роберту, что Катька мне в тягость — несмотря на ее несомненный ум, способности к учебе. Роберт не в состоянии понять, как это нельзя отделаться от человека, который тебе неприятен. У него нервы не выдержали бы!

Сам Роберт просто не способен оказаться в таком положении, я это знаю. Если человек ему бесполезен, он в два счета отделывается от него. Вот и Олеся понадобилась ему лишь ненадолго, на каких-нибудь несколько недель. Слишком много с ней было возни. Зачем завзятому игроку серьезный и медлительный ребенок? Ни одна женщина не прискучила Роберту так быстро, как Олеся. И — «важно вовремя смотаться»! (его слова).

Я до сих пор не могу поверить, что Олеся точно была дочерью Елизаветы, хотя для сомнений нет никаких причин. Отец Олеси едва ли отличался высокой порядочностью, если он решил сделать Елизавету матерью. Впоследствии он, должно быть, жалел об этой оплошности и пытался защитить свою дочь от своей жены — искусно, но не совсем предусмот­рительно составил завещание. Согласно завещанию, Елизавета могла пользоваться лишь процентами с капитала, аптеку он оставил Олесе. Но лучше бы он распорядился своим добром иначе, поскольку из-за этого завещания Олеся нажила себе в лице родной матери неумолимого врага.

Тяготясь такой обузой, Елизавета Владимировна отдала Олесю, до той поры робко прятавшуюся по углам, в монастырскую школу и тем единственный раз сделала дочери добро. В монастыре Олеся обрела столько любви к ближним, что ей хватило этого запаса на целых восемь лет. Потом Олесе следовало бы изучать фармакологию, но Елизавету это никак не устраивало: чем меньше Олеся будет разбираться в том, в чем ей надлежит разбираться, тем лучше для Лизаветы. Однако Олесю так или иначе надо было пристроить, а мать решительно не знала, к чему ей дочь, когда у нее есть и подруги, и собаки, и любовники, и потому надумала спихнуть ее умной Катьке, по крайней мере, на год — срок предварительного обучения на курсах для поступления в университет. Должно быть, Лизка не раз и не два твердила себе в тихом отчаянии, что приближается день совершеннолетия дочери. Разумеется, это не разорило бы Елизавету — у нее при всех обстоятельствах сохранялась ее доля, к тому же, надо полагать, она порядочно нагрела руки за минувшие годы, ибо старый и слабоумный опекун Олеси едва ли был для нее серьезной помехой. Оставался только вышеупомянутый молодой человек, за которого ей безумно хотелось выйти и которого — это сознавала и сама Лизка — можно было получить только за деньги. Я готова признать, что для Елизаветы действительно создалось безвыходное положение. Но вот — все!..

Итак, Олеся попала в руки к Катьке и прибыла к нам в компанию, вторично изгнанная матерью и не особенно желательная гостья для нас всех пятерых, включая Катьку.

Как сейчас помню... вижу: мы сидим в холле за круглым столом (дежурная по этажу — за конторкой тут же, вовсю старается на нас не смотреть); вдруг входит Катька и... с ней очаровательная, юная Олеся, крест на ней — ну просто блестящая цацка: нравится он девчонке, и ни больше ни меньше.

Наша компашка такая, что не терпит посторонних или даже обычных посетителей. Вдобавок посторонним неизвестны те немногочисленные табу, которые мы привыкли соблюдать в общежитии и которым следуют даже коренные москвичи, если они заходят к нам по делу или в гости. Правда, это несколько сужает темы разговоров... Боюсь, что даже марсиане для Олеси в первый вечер здесь не были бы более чужды, чем мы... По молчаливому соглашению мы делимся на две партии — Роберт с Лидочкой, я с Антоном — и неукоснительно соблюдаем правила игры. Роберт заводит порой короткие и, пожалуй, чрезмерно сердечные разговоры с Антоном, Антон с безупречной вежливостью поддерживает эти разговорчики. Иногда они оба вдруг начинают относиться к сему с неподдельной иронией! Лидочка порой сидит чуть ли не у меня на коленях, обнимает меня, ласкает мои пальчики. Все мы — и парни, и девчонки — по природе своей силки, которые расставил Господь Бог или кто-то иной для тех, кто медлителен и верен, кто наделен чувством и воображением.

Олеся именно такой и была. Чувствующей и воображающей. «Умоглядящей», — не помню, по чьему слову; не путать с умопостигающим!

В первые недели после водворения у нас Олеся ужасно всех стесняла. Роберту, любящему потягивать по вечерам красное винцо, курить и читать, пришлось поддерживать разговор с девчонкой, до смерти утомительной и вообще никчемной. Лидочка к ней ревновала, как ревнуют ко всякому, кто претендует на внимание ее близких. Антона угнетала перемена нашей общей атмосферы, а я корила себя за чрезмерную молчаливость и за неумение обращаться со столь юными девушками (прелестными созданиями!). Я и подумать не могла о том, чтобы проникнуть в Олесины мысли. Эта крупная, красивая девушка, разве чуть здоровей, чем надо, была в нашей компании чужеродным телом, что и сама прекрасно чувствовала, потому как отдавалась буквально всем посылам Катьки (жила Олеся тоже по большей части в Катькиной аспирантской комнате, даже тогда, когда уже была зачислена на факультет). Олеся казалась скорее необщительной, чем застенчивой, годы пребывания в интернате наделили ее скованностью, но я думаю, что и там она производила странное впечатление. Она не была миленькой, ребячливой и простодушной, какими обычно бывают маленькие девчонки. Она скорее походила на женщину, которая по случайности осталась ребенком. Но как ни молчалива была Олеся, оказалось, что не замечать ее попросту невозможно. В уродливом коричневом платье — гы-гы! — купленном для нее Елизаветой, Олеся выглядела много хуже, чем могла бы, и все же не замечать ее было попросту невозможно. Комнату для приезжих, куда стараниями Катьки удалось поместить Олесю, я пыталась загодя приспособить для молодой особы: поставила туда кое-какие безделушки, столь любимые девушками, накрыла темную мебель кружевными салфетками (всем, что у нас с Лидочкой нашлось).

Когда я увидела Олесю здесь, в этом убранстве... первым моим по