Посмотри, как красиво!

Эрнст Неизвестный

Всего однажды привелось мне видеть знаменитого скульптора Эрнста Неизвестного, но зато в нашем доме.

Поскольку матушки в тот момент не было, отец с гостем прямиком отправились на кухню, и вскоре послышалось оттуда звяканье бутылок, а затем и рюмок.

Неизвестный — когда вошел в прихожую — скользнул по мне безумными глазами, мельком, как по случайному предмету.

Особенность взгляда состояла в бытовой незрячести! Похоже на того же Пикассо. Если присмотреться к глазам Пабло на фотоснимках — в них заметна опрокинутая перспектива бесконечности, из которой он, Пикассо, смотрит в этот мир, будто соображая, как он может сюда протиснуться среди сходящихся плоскостей.

Через некоторое время из кухни стали доноситься по-мужски возбужденные голоса. Я прислушался. Эрнст называл имена великих писателей: Державин, Карамзин, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Достоевский... А затем: татары, эфиоп, шотландец, шляхтичи! Я понял суть дискуссии. Тогда, в начале 70-х, среди особой части советской интеллигенции стало модным мнение, что всю «большую» русскую литературу создали не русские. Если судить по крови.

Отец на дух не принимал эту «подлую расистскую галиматью», и потому градус кипения на кухне стремительно повышался.

Затем я услышал, как отец, видимо совсем потеряв терпение, громогласно объявил на всю квартиру и прилегающие территории: «Я тебя в окно сейчас выброшу!»

Наступила мертвая тишина. И в этой тишине голос скульптора Эрнста Неизвестного зло, но все же компромиссно предложил: «Давай на руках!»

Я быстро представил покатые его, почти борцовские плечи, вообразил, сколько он намахался за жизнь молотком и зубилом со своими камнями и мраморными глыбами, однажды слышал даже, что, будучи на войне десантником, в одной из рукопашных схваток Неизвестный убил шестнадцать фашистов, сам не помня как, за что получил боевую награду. И все равно не мог я допустить одного — его торжества. До сих пор отец не знал поражений в борьбе на руках! Я верил, не узнает и теперь.

Они затихли, послышалась короткая возня, громкие выдохи и азартный, раздраженный выкрик Эрнста: «Давай левой!»

Это был конец дискуссии! Если отца не перебарывали правой — а она после ранения разрывной пулей на Дуклинском перевале в 1944-м срослась на сухожилиях и малой косточке, — то о здоровой левой и заикаться было нечего. Так через минуту и случилось.

Ушел Неизвестный из нашего дома слегка взбешенным. Уходя, он уже и не взглянул на меня, и совсем не среагировал на мое вежливое: «До свидания, Эрнст Иосифович!»

Папа же благодушно отправился проводить гостя и заодно развеяться. А может, поиграть в шахматы в «Березовой роще» у Ходынского поля с отдыхающими от домашней суеты местными гроссмейстерами.

Простые люди

Нас обворовывали несколько раз. Может, правильнее даже сказать — грабили.

Первый раз криминальная драма случилась в мои шесть с половиной лет. Пока я без дела шатался по палисаднику, за нашими окнами уже вовсю совершалось преступление! Финальную сцену, эффектно венчающую событие, я видел своими глазами: из парадного выбежала с кухонной тряпкой в руке моя старенькая нянечка Екатерина Акимовна, закричала: «Грабят! Держи вора!» — и отважно побежала вдоль дома, размахивая тряпкой из стороны в сторону, как флажком на первомайской демонстрации. Тот, за кем она бежала, был проворнее, а потому его спину могли видеть прохожие уже на соседней улице, за углом.

Я кинулся домой. Когда ворвался в распахнутую входную дверь, мама поднималась с пола, обеими руками держась за живот, и, поднявшись, ринулась в нашу с Мишей комнату. Миша, которому не исполнилось еще и двух, все так же крепко спал в своей постели. Живой!

А теперь — как все было, так сказать, реконструкция происшествия.

Сразу после обеда к нам пришел обкомовский водопроводчик Николай, молодой дядька лет тридцати. Все его хорошо знали, поскольку именно он чинил в доме трубы, краны и батареи отопления.

Вот и в день ограбления никто не удивился, когда в дверь постучался этот самый Николай.

Мама только что уложила спать маленького Мишу, впустила слесаря, а сама отправилась через дорогу в гастроном. Нянечка Екатерина Акимовна постояла минуту, наблюдая, как Николай щупает в большой комнате батарею, достает из сумки инструменты, и ушла на кухню готовить еду. Николай, как «обкомовский», был вне подозрений. Да его давно уже воспринимали за своего и потому спокойно оставляли, не тревожась. Очень скоро обнаружилось, что напрасно.

Николай забрал с буфета мамины часы «Победа», из ящика выгреб оставленную с вечера отцом зарплату. Потом перешел из большой комнаты в детскую, где беспечно спал мой новенький, пухлощекий брат, охапками вытащил из платяного шкафа всю одежду отца и мамы, свалил на мою кровать и с четырех углов цинично соорудил из моего же покрывала большущий узел. Затем приладился закинуть его за спину, но именно в сей торжественно-интимный воровской момент вернулась из магазина мама.

Слесарь Николай из любопытства отогнул уголок белоснежно-чистенькой занавески на застекленной вверху двери. Мама из прихожей колебание ткани чутко уловила, но подумала, что это Екатерина Акимовна, поскольку больше в детской быть некому, пошла к кухне и обмерла, увидев няню у плиты.

Из детской навстречу ей выскочил обкомовский «оборотень» и, видимо, поняв по маминому лицу, что живым его здесь брать не будут, ударил первым, ногой в живот. Кстати, мы теперь все знаем, как оно выглядит, когда здоровенный молодой мужик бьет женщину ногой в живот: неоднократно показывали по нынешнему телевизору. Мама упала. Вор махнул за порог. А дальше было то самое эффектное и громогласное появление из парадного в палисадник моей любимой нянечки Екатерины Акимовны, первым зрителем и свидетелем которого, как уже говорилось, оказался я.

В тот же день выяснилось, что Николай еще накануне уволился с работы, но про заявку на ремонт, оставленную отцом у обкомовского дежурного, знал и, видимо, решил не упускать «удобного случая». Наряд милиции (на мотоцикле с коляской) еще до сумерек прибыл по адресу проживания «бывшего» водопроводчика — анкета с фотографией Николая из обкома никуда не делась, как и его автобиография, написанная собственноручно при устройстве на «завидное» местечко. На дворе стоял 1955 год, и органы овладели к этому историческому сроку колоссальным навыком взаимодействия «с населением».

Разумеется, по домашнему адресу Николая не оказалось. Взяли его из засады только через пять дней. Без денег, которые он вчистую пропил, проиграл, прогулял, и вообще-то, скорее всего, затосковал по дому, отчего и вернулся сюда, как водится, на авось. О визите мотоциклистов он, конечно, прознал от родни сразу.

Дальше было так. Маму вызвали в отделение. Следователь выдвинул ящик стола и сказал: «Ищите свои!» Мама пошебуршила в ящике, набитом ворованными «котлами», и откопала свои часики «Победа» в форме вытянутого вверх и вниз параллелепипеда с закругленными краями.

В ожидании суда задержанного определили за решетку. По УК маячили ему пять лет.

Отец, узнав про удар в живот, — а мама была на третьем месяце (брат Ванечка появится в феврале 1956 года), — мягко говоря, рассвирепел.

Однако, пока шло следствие, к нам в дом ежедневно, как на работу, стала ходить вся в черном, будто вдова, относительно молодая, лет пятидесяти, родительница Николая. Что она там говорила маме буквально каждый день, поливая пол слезами как раз в комнате, в которой водопроводчик приступил к грабежу, я не знаю. Помню ужас мамы в день кражи, как только сообразила она, что, пробудись Миша в момент, пока вор орудовал в шкафу, и закричи (а Миша непременно бы закричал, тут я отвечаю!), вор запросто мог накрыть его подушкой, чтобы крикун затих навсегда. Мама в этом не сомневалась, вспоминая взгляд обкомовского «пролетария» перед ударом! Да и вся абсурдность преступления, лишенного даже малейшего проблеска активности мозга слесаря, делала страшное предположение мамы весьма реальным!

Как бы то ни было, а только к судебному заседанию родители написали заявление с просьбой о смягчении наказания. Сумела обоих разжалобить «черная» посетительница. Растопила слезами материнскими!

И вот настал день суда. Вечером мама рассказала, как все прошло.

А прошло неожиданно! Мать Николая появилась с целой компанией болельщиков. Расположившись за маминой спиной, не обращая на нее никакого внимания, болельщики лузгали семечки, обсуждали хозяйство, судебную канитель. Николай из-за решетки перебрасывался со знакомыми репликами, был заметно спокоен. Но особенно поразила долетевшая до слуха мамы фраза недавней плакальщицы о том, что сынка пора выпустить, а сажать надо картошку!

На этом самом месте судья упомянул об имеющемся в деле заявлении потерпевших в пользу арестанта. А затем удалился для вынесения вердикта.

Компания за спиной мамы перестала лузгать семечки, засобиралась домой. Николай, похоже, тоже.

Суд вернулся, и судья объявил, что смягчающих обстоятельств не находит (то есть не принимает к сведению заявление моих родителей), и впаял расслабившемуся уже Николаше все пять годков, по полной, так сказать, программе консерватории оперы-балета!

На следующий день в нашу дверь постучалась мать Николая, в том же черном платке и платье. Мама открыла дверь, увидела, как униженно опять та кланяется, как убедительно легко текут ее жалобные слезы, и сказала: «А что же вы вчера со мной даже не поздоровались? Не узнали? Вот и я вас не знаю!» — и затворила перед удивленно вытянувшимся носом дверь.

Мы переезжали из Тамбова в Москву в 1961 году. К этому времени бывший обкомовский водопроводчик должен был обрести свободу. Если, конечно, не успел опять придумать что-нибудь столь же экстравагантное, как в нашем случае, и проворно ее, свободу, не потерял.

Я же из этой истории вынес важный урок: не верить простодушно в простоту якобы простых людей. Простота, как доказали слесарь Николай со своей мамашей, бывает удивительнее самой изощренной зауми. Поскольку непредсказуема, как плывущие по небу облака.

О последнем ограблении скажу так: оно оказалось самым гнусным из всех постигших нас краж. Потому что унесли фронтовые ордена и медали давно почившего отца, комбата-сапера, сражавшегося под Сталинградом и на Курской дуге.

А гражданских наград у отца и не было. Пару раз институты «крамольно» пытались представить к ним по случаю папиных юбилеев, вставляли в списки. Но бывшие сослуживцы из ЦК КПСС, мелкие мстители с большими возможностями, каждый раз вычеркивали его имя — не могли простить гордой свободы, на которую он решился в свое время, а они нет. Имена этих «героев» известны.

К слову, орден Красной Звезды был для меня всю жизнь особенным. Я его в младенчестве пытался кусать за рубиновые лучи, думал, он съедобный.

У кого нынче эта звезда? Ее давали, между прочим, только за личное участие в боях. Кто сторговал наш орден на самом черном из черных рынков?

Приехавшие с собакой оперативники, узнав, что в доме ошиваются коты, даже не выпустили служебную собачку из машины. След брать оказалось некому.

От их бесполезного появления на даче тоже остался пусть и единственный, но забавный опыт. Он гласит: запах заурядного домашнего кота отшибает у служебных псов профессиональный нюх. Напрочь.

Вовин крестик

У моей тетушки Дуси, старшей маминой сестры (у мамы было четыре старших сестры), родилась в 1947 году двойня. Два пацана сразу — Саша и Володя. Зеркальные близняшки. Старше меня на год. И потому, конечно, были мы очень дружны и близки. Летние и зимние каникулы я проводил с ними.

Когда им исполнилось одиннадцать, а мне соответственно десять лет, Володя внезапно заболел белокровием (лейкемией) и сгорел за две недели.

Тетя Дуся жила тогда с детьми в Мичуринске, это близко от Тамбова. Через полгода после похорон она рассказала вот что.

Когда Вова стал уходить, им овладело какое-то сильное беспокойство. Вдруг он сказал тете Дусе слова, поразившие ее до глубины души: «Мама, надень на меня крестик». А мама, между прочим, коммунистка, член партии, Вова пионер, никогда до того не заикавшийся о Боге, как и мы с Сашкой, его братья.

Побежала тетя по больнице, ей нашли крестик, она надела его на сына. И, как рассказывала совершенно растерянная, вдруг успокоился ее мальчик, даже улыбнулся, прошептал: «Хорошо», — а через минуту отошел.

Все мы, кто это слышал: я, мама, нянечка Екатерина Акимовна, были изумлены рассказом. Я, пионер, конечно, совсем не тем, чем няня и мама. А вот по мере взросления и разумения, вспоминая эту историю, сам укрепляюсь в вере.

...Вчера написал это, в пасхальную ночь, и утром сегодня понял, что забыл про одну деталь в рассказе тетушки: Володя отвернулся от нее к стене. Тетя думала, что он захотел спать, а он почти сразу ушел.

Меня удивило тогда, что он отвернулся от матери перед смертью. Как-то неприятно удивило. И вот сегодня, спустя более шестидесяти лет, я догадался наконец-то: он не от матери отвернулся, он впервые повернулся к НЕМУ.

Вот как я понял теперь. Потому и решил досказать, это важно.

Грех

Так совпало, что вернулся в Москву из Рима и Флоренции сразу после премьеры нового фильма Андрея Кончаловского «Грех» (2019), из тех самых мест, где и происходят события картины. И фактически накануне просмотра стоял в Ватикане перед творениями Микеланджело, а в Сикстинской капелле видел свод над головой, расписанный его гениальной рукой.

И вот фильм — о нем, об одном из главных столпов эпохи Возрождения, из которой человечество двинулось в наши, нынешние времена, по мнению многих, все дальше и дальше уходящие от Духа Святого.

Не об этом ли ГРЕХЕ заводит речь режиссер, кроме рассказа о Микеланджело? Может быть, о неосознанном — или осознанном? — соперничестве с Творцом идет речь в этом фильме?

Фильм в каком-то смысле подвел черту под мучившими исподволь сомнениями, духовным беспокойством, которые слишком часто испытывал я, выходя из великих соборов Европы (во Франции, Германии... и вот теперь как-то особенно остро — в Италии). Это беспокойство пропитывало смятение и даже испуг оттого, что в величайших, грандиозных соборах Европы почти не обнаруживал я религиозного, духовного трепета, а только — эстетический восторг от красоты и величия человеческого ХУДОЖЕСТВЕННОГО гения!

Страшно сказать, но не походит ли это на вытеснение человеческим гением духовной истины Самого Создателя?

Почитай, все знаменитые соборы Европы давно уже и, пожалуй, вынужденно неизбежно превращены в художественные музеи, через которые — заплатив известное количество евро — проходят стада и стада людские со всего мира, не молясь, а любуясь. Теми же витражами и картинами, которые, как в роскошном Миланском соборе, просто развешаны между грандиозных его колонн, как выставочные полотна!

И если бесстрашно следовать логике, придется признать, что знаменитая аксиома Ф.М. Достоевского «Красота спасет мир» — заблуждение русского гения, вослед исканиям италийского.

А что, если нет, не спасает красота, даже самого высшего своего расцвета — эпохи Возрождения, — ни отдельной души, ни человечества? И сама — подобна искушению, поскольку не вертикаль, а подобие птицы, скользящей под потолком человеческой гордыни, тщеславия и соперничества, вместо самоотречения и смирения перед Творцом?

Фильм А.Кончаловского внутренне противоречив и странен. Режиссер, кажется, говорит о том же, о чем сказано выше, но сам снимает фильм о Микеланджело с такой тщательной заботой о красоте каждого кадра, плана, пейзажа, бытовой сцены, так скрупулезно воссоздает живописный контекст миновавшего в истории времени — что как бы вторит своему герою, стремящемуся в мраморе, например, вылепить человеческое колено не хуже Самого Создателя. А то и лучше!

Как силен снятый Кончаловским эпизод, в котором Микеланджело, оказавшись у горячей постели, берет откинувшуюся в любовной истоме кисть девичьей руки и рассматривает ее как художник, вовсе не обращая внимания на то, что происходит в этот момент с молодыми влюбленными! А они в эти мгновения, собственно, и творят новую жизнь.

Силой дара Кончаловский вырывает из небытия целый кусок заново воссозданной давней жизни и демонстрирует ее как демиург! Но при всей внешней живописности и красоте фильм «Грех» не открывает новое «о гениальности гениев». Здесь режиссер останавливается перед хрестоматийной, привычной исходной:

Когда б вы знали, из какого сора

Растут цветы, не ведая стыда...

Микеланджело у Кончаловского в очередной раз играет непрофессионал (исполнитель роли Альберто Тестоне), говорят, портретная копия Буонарроти. Играет — на фоне имманентной гениальности героя — вполне обычного человека. А поскольку играет Тестоне превосходно, ясно, что воля режиссера в выстраивании образа была определяющей.

Да, Микеланджело вертится как уж на сковороде, лавируя между капризами Ватикана и семейства Медичи, вынужденно идет на компромиссы, пытается отстоять свое в творчестве, что, к слову, заказчики воспринимают не без понимания, поскольку заинтересованы в успешном результате его озарений. И при этом не чурается финансовых комбинаций, дабы заработать побольше, поскольку кормит и содержит всех своих родственников, висящих на нем, как пиявки. И тут режиссер великолепен во всем, что касается «материи» времени, от костюмов до типажей, городской среды, даже фантомов запахов и изумительных по красоте пейзажей прекрасной Италии!

Но Кончаловский не был бы Кончаловским, если бы не сотворил некую обобщающую, даже масштабную метафору, закольцовывающую творческую дискуссию, неизбежно возникающую между фильмом «Андрей Рублев» А.Тарковского (А.Кончаловский соавтор сценария) — о русском гении и фильмом «Грех» — о гении итальянском.

Все помнят, конечно, что в «Рублеве» повествование о русском Средневековье протекает на черно-белом фоне, а заканчивается «цветным взрывом» духовного озарения икон Рублева, выхода к Богу.

У Кончаловского мы наслаждаемся цветом и красками БОЖЕСТВЕННОГО мира, а в финале — ЧЕРНО-БЕЛЫМИ творениями гениального Микеланджело.

Метафора кажется прямолинейной. Но отсылает и к названию картины. И вот какой вырисовывается, как представляется, смысл в итоге переклички фильмов, эпох, цивилизаций и духовных концепций мира — русского и европейского.

Здесь, на Руси, ищут дорогу к Самому Богу, а там — к Красоте, через которую Бог и является миру.

Это ли хотел сказать нам Андрей Кончаловский? Ведь он исповедует — если верить ему — ту же религию, что и герой фильма, Микеланджело.

А.Кончаловский: «Кто-то из современных художников, творцов гнет руками доски и железки. Но так называемое концептуальное искусство не выражает того, что для меня в искусстве — главное. Для меня в искусстве важно то же, что было необходимо для Сезанна, Матисса, Петра Кончаловского: выразить чувственное наслаждение от созерцания форм природы. Живопись — это чувственное наслаждение от красоты, будь то яблоко, бутылка, цветок, женщина, мужчина. Что еще важно — индивидуальное видение, понимание, что никто другой этого не увидит, не сделает».

Так в чем ГРЕХ? Не в том ли?

И не его ли искупает Микеланджело, идя пешком из Флоренции в Рим со своим макетом будущего собора Святого Петра? Вняв совету Данте — СЛУШАТЬ?

Ведь слушать Бога, пожалуй, больше, чем видеть. Как считал тот же А.Тарковский. Выходит, А.Кончаловский тоже завершил свою дискуссию длиною в жизнь. Очевидно выдающимся фильмом.

Троица

Помню, когда мы только познакомились с поэтом Иваном Ждановым, он, видимо решив проверить мой умственный рейтинг, стал допытываться, как я понимаю Троицу. То есть что думаю по поводу загадочного сосуществования Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого — в одной, неразделимой их ипостаси. И как понимаю их равенство, притом что есть и Отец, и Сын, и Дух.

Я ответил настолько просто, что Иван сразу от меня отстал.

Я сказал, что верую. То есть не сомневаюсь, принимаю сердцем, а не умом.

— Я же не Гегель! — зачем-то еще добавил.

— Ты не Гегель, это точно! — сказал Иван.

Собака, я — человек!

Собака считает меня животным. Следит, как животное за животным. Когда я ем особенно. Каждый раз надеется, что уступлю ей свою пищу! Напрасны ее надежды! Тщетны!

Как же она смотрит на меня, когда я ем! Душераздирающе! Ни на секунду глаз не отводит, будто говорит: ешь, значит, а мне?! Это отравляет не только аппетит, но и жизнь в каком-то смысле, потому что будирует совесть. Взлохмачивает ее, совесть, или что там еще под этим понимать?

Нет, я не животное! Я же не лезу в ее миску! Не стою над душой, когда она грызет свои керамические шарики с комплексами витаминов! Я же не торчу рядом с ней на четвереньках, не обнюхиваю все подряд! Я не животное, подлая собачонка! Человек!

А рядом с ней, нашей бесцеремонной собакой, я даже иногда чувствую себя интеллигентом...

Кроссовки 46-го размера

Валерий не без интереса смотрел на всхрапывающую жену. Смотрел-смотрел и, сам не ожидая того, щипнул ее за щеку. Она мгновенно проснулась.

— Ты чего это щипнул меня?

— Помнишь, как клялась депутатке, что будешь со мной не токмо в радости, но и в горе?

— Какой еще депутатке? Валерка, ты совсем?

— Забыла? В загсе клялась, когда расписывали! Теперь дрыхнешь, а я заснуть не могу. Ни секундочки не сплю после звонка этого идиота. Ты же вмиг отрубилась! Да еще и храпишь.

— Не было у нас никакой депутатки. Это ты со своими бывшими депутаткам клялся. Мы расписывались, когда СССР отменили. Забыл все! А еще главный врач больницы. Тебя, Валерочка, самого полечить. Дай поспать, вставать скоро.

Но Валера и не думал отступаться от жены. Не для того щипал. Он хотел реванша за ее слишком бодрый и равнодушный храп. И поскольку его жена была абсолютно, прямо с рождения лишена чувства юмора, все, что он ни говорил, воспринимала за чистую монету.

Главврач не хилой, надо сказать, клиники эту личную особенность жены частенько использовал в качестве своего отдохновения и удовольствия, а то и компенсации, как, например, сейчас, за раннее бестолковое пробуждение.

Курьер не просто разбудил в рань, а еще начальственным голосом поставил перед фактом, что заявится до одиннадцати часов и что кроссовки без примерки. На что, совсем проснувшись, Валера гаркнул (сам начальник!), что без примерки ничего брать не будет, что у них на сайте ясно сказано: на примерку 15 минут!

Курьер, будто это его разбудил какой-то другой курьеришка в раннюю рань, нагло объявил в стилистике ультиматума, что перезвонит в офис (в офис, видите ли, он перезвонит!), узнает, так ли, и тотчас обнулился. — «Вот же сволочь!» — с утренней, не замутненной эмоциональностью подумал Валера.

— Нина, — сказал злой Валера, подбираясь к жене, — как ты могла оставить меня один на один с этим хамом?

— Каким хамом? — искренне изумилась Нина, чем уже начала скромно (пока еще) радовать мужа-иезуита.

— Курьером этим! Откажусь вообще от заказа! На кой черт мне еще одни кроссовки, да еще двух цветов! Это ты меня уговорила их купить — белые, черные! Кой черт они мне сдались, скажи? Я что, сороконожка? У меня шкаф забит — летних семь пар, зимних пять! А еще осенние — шесть пар. Хорошо, младший дорос до 45-го размера! Уговорил его взять полусапоги осенние, три пары. А туфли? Некоторые из них ни разу не надел! Зачем ты меня уговорила на эти кроссовки, а? Ты что, так изощренно решила поглумиться надо мной? — наслаждался Валерик.

Жена виновато притихла. Сказала:

— У тебя же шпоры на обеих ногах. Тебе же больно ходить, Валерка. А у этих кроссовок, ты же сам говорил, мягкая пятка. И вообще они удобные, меньше ноги болят. Вся твоя прежняя обувь, которую ты накопил за столько лет, — ты же ничего не выбрасываешь! — теперь жесткая для твоих шпор. Так что не жалей денег, покупай. Главное, подошли бы.

Вот и потек мед! А ведь как она умеет успокоить и умиротворить, а? И даже совесть стала меньше саднить, что опять очередные кроссовки задумал покупать себе, старый потребленец! Правда, легче немного на сложных операциях стоять стало, когда нашел случайно мягенькие шузы. Но износил уже в хлам, потому как перестал снимать и на работе, и на прогулках. Шпоры дробил несколько раз ультразвуком, но еще больно все же ходить. Нинуля права. Хорошо, что у нее с юмором плохо. Другая бы отшутилась, а Нинуля вон как серьезно, доказательно, со всей обстоятельностью совесть и успокоила.

— Нина, не задумывалась, откуда у тебя храп, а?

— Ты же в берушах спишь, Валера, — помолчав, сказала Нина.

— Посмотри, у меня ушные раковины похожи на туннели метрополитена. Они сразу начинаются со среднего уха! Я этими затычками когда-нибудь перепонки проткну — так ты храпишь!

Жена заворочалась, Валера догадался, что сейчас сбежит, и заранее прихватил ее руку. Его распирало вдохновение.

— Погоди, ты что, серьезно не замечала, что у вас все женщины храпят? Мать твоя храпит, бабка вообще солистка, две внучки храпят, три тетки твои еще какое трио — «Виагра»! Когда вы все собираетесь на даче и начинаете ночью храпеть — весь поселок сбегается к вашей даче! Люди всю ночь стоят с открытыми ртами, никто не может поверить, что это возможно — так храпеть! Это не дача, а орган Домского собора! Говорят, четыре человека из вашего поселка с ума сошли! Прямо от вашего храпа побежали куда глаза глядят и сгинули в местных лесах. Как я-то жив, не знаю.

Жена села на кровати. Обиделась. Достал он ее все же. Валера зарылся лицом в подушку, чтобы не заметила слез его одинокого веселья. Он знал: если она села, еще ничего не значит. Сейчас посидит-посидит и опять завалится спать. Сто раз видано. Валера погладил ее по руке. Слегка, как провокатор, потянул за пальцы. Она с облегчением прилегла.

— Значит, не клялась в загсе быть со мною в горе?

— Не помню. Помню, сколько ты жил с каждой до меня. Не дольше года-двух, а со мной живешь — в августе будет тридцать. Хоть и храплю. Страшно даже подумать.

— Страшно, это очень точно. Молодец, удачное слово нашла, молодец. Страшно!

— Да я не в том смысле. Я в хорошем!

Жена встала и вышла из комнаты, но через минуту заглянула:

— Курьер твой, не слышишь?

Валерий достал из тумбочки приготовленные без сдачи деньги, надел халат и шагнул в прихожую. Дверь от тамбура к лифту нараспашку, на пороге также распахнутой в квартиру двери стоял враскоряку упитанный, похожий на злого бобра курьер. Он азартно говорил в телефон и свободной рукой пытался выловить из большой коробки — коробки поменьше, очевидно, с ожидаемыми Валерием кроссовками 46-го, европейского размера.

Валеру огорчило, что курьер был допущен в квартиру, а не остановлен в коридорчике. Пандемию никто не отменял, шла вторая уязвимая неделя после первого укола вакциной, а курьер, разлапившись на пороге, спустив с лица маску, не обращая на Валеру никакого внимания, трындел по телефону.

Хирург Валера такого поведения других людей не только не любил, но мог запросто и не простить, спустить с лестницы. Останавливало одно — мягкие кроссовки в двух коробочках, реально нужные в работе.

Он без церемоний оборвал разговор и выпер курьера в тамбур, напомнив про маску, а про себя ругая, слава богу, привитую у него же в клинике Нинку. Курьер, уже отдавший одну пару на примерку, огрызнулся:

— Да я вообще сейчас уйду!

Валерик сунул ногу в белую кроссовку, она оказалась тесной. Отдал жене, чтобы проверила размер на наклейке, и попытался натянуть черную. Но эта и вовсе не полезла на ногу. Нина про белую сказала:

— Сорок пятый европейский.

Валерик отдал коробки курьеру и выпроводил того за дверь со словами, равными по силе Вильяму нашему Шекспиру:

— Забудь дорогу к этому дому, неудачник! Нина, это знак свыше! Не случайно дебил принес на размер меньше! Не нужны они мне. В старых буду ходить!

Вот тут почему-то его Нинуля без врожденного юмора засмеялась.

Жена Валерика в свободное время от Валеры и великовозрастных детей преподавала французский язык многочисленным детям друзей, самим друзьям, детям детей друзей, знакомым и даже бывшим пациентам мужа-хирурга, с которым, как правило, все оставались после операции в теплых и дружеских отношениях.

Когда собирались общей компанией, Нина начинала говорить со своими учениками по-французски, и порой большинство людей за столом и между собой начинали общаться на нем, как бы демонстрируя Нине, что ее уроки пошли впрок.

Валера, как-то однажды оглядев лопочущую по-галльски публику, пошутил:

— Пора вам свой райончик в Москве организовать — Французский. И отделиться на правах автономии!

После того как Валерик вытолкал хамоватого и невезучего курьера, Нина отправилась на занятия с группой новых учеников.

Оставшись один, тихо радуясь нерабочей субботе, Валера недолго полежал, глядя на трехстворчатый шкаф в углу спальни, и принялся за дело, о котором думал давно, а решился заняться им вот именно сегодня. Неудача с новыми кроссовками стала последней песчинкой, сигнальной ракетой, так сказать, перед сокрушительной атакой!

Прежде всего на него, на этот трехстворчатый шкаф.

Из него Валерий извлек охапками, прямо с вешалками, все содержимое, побросал на кровать и стал беспощадно делить на две кучи. В маленькую, изредка откладывая то рубашку, то портки, то джемпер и водолазку, без которых последние года три не мог обойтись. В огромную кучу, как в паровозную топку, полетело все, что не одел ни разу за те же три года: выстиранные и старательно отглаженные Нинулей рубашки, брюки и все прочее, что каждый год кочевало из летнего шкафа в зимний и обратно, отнимая и у него, и у жены уйму времени и терпения.

Разделавшись с трехстворчатым монстром, Валера прошелся по всем оставшимся шкафам, ящикам и комодам, где было хоть что-то из попрятавшихся от него в ужасе вещей, давно им забытых и разлюбленных.

Набралось пять бездонных клетчатых сумок, как у «челноков», прости господи. На каждую сумку — с обувью, костюмами, с пальто и свитерами, рубашками и майками — он прикрепил по большой записке формата А4, одинакового содержания: «Примите Христа ради в дар нуждающимся. Все вещи чистые. Не с покойника. Спасибо!»

Сволок бестрепетно в машину все это нажитое за многие годы имущество свое, включая и то, что натаскал из заграничных командировок, туристических поездок, всякие там кашемировые джемпера итальянской выделки, курточки и шарфы с престижными этикетками, не без удовольствия представляя, как рады будут им люди, никогда и не помышлявшие о подобной роскоши. И поехал сначала в Малый Предтеченский переулок, на Пресню, в храм Рождества Иоанна Предтечи, где принял крещение еще при власти КПСС, тайно, в 1981 году, а потом в церковь Святителя Николая в Хамовниках и еще в три любимые им церкви, везде оставляя свои сумки, не привлекая ничьего внимания, чувствуя, как легче и веселее становится на душе после каждого «сброса».

А между тем в молодости В