Повесть о полку Игореве

«Коротко пылал красный, тревожный закат, солнце зашло, черные тучи наплывали на дальний край неба.

Ратники сидели вокруг костров.

— Добре бает Ходына!

— Добре-то добре, да только спать надобно, завтра чуть свет идти... ложись, братья...»

«Так и было, так и надо начинать!» — думал путник.

Он пробирался по густому подлеску, ветки пружинили и царапались по посконине, желтеющая трава и папоротник с сухим шелестом ложились под ноги, поршни, обмотки и штаны покрылись по колено рыжей пылью. Левой рукой путник отодвигал ветки колючего лапника, подол длинной рубахи зажал в кулаке, чтобы не цеплялся.

«Пора бы ельнику кончиться...» — подумал он, и вдруг его нога соскользнула, и путник упал, едва успев прикрыться ладонью, но глаза сами закрылись за одно мгновение до того, как треснувшая ветка уперлась в веко.

Он ударился бочиной о невидимое в густой траве поваленное дерево. Когда оперся, чтобы встать, сгнившая кора под рукой съехала и обнажилась скользкая, глянцевая, темно-коричневая древесина.

Ударился больно, аж спёрло дыхание.

«Ух! — мелькнуло в голове. — Еще не хватало убиться тута».

Он с трудом поднялся и, держась за бок, захромал к рамене, лес становился прозрачнее, впереди угадывалась росчисть, начинались распаханные под озимые поля.

Путник бросил суму и осторожно сел, опираясь о ствол березы.

«— Добре бает Ходына!

— Добре-то добре, да только спать надобно, завтра чуть свет идти... ложитесь... тоже мне Боян нашелся...

Князь услышал перебрёх ратников, глянул в сторону заката, пошел по берегу Донца от костра к костру, и доносилось из-за спины:

— Поведаю я вам о походе...

— Как Боян поведал?..

— Нет, братья, не как Боян в старые годы: аки белка глупая по древу скачет, не уследишь, а то волк рыщет, не узришь, или орел парит так высоко, что и не разглядеть вовсе...

— Так то в старые годы...

— Всяко бывало в старые годы, а я вам поведаю правду, какая она есть...»

— Правда?.. — Игумен глянул на гостя. — А какая она есть, правда?..

В просторную келью через мутное, в свинцовой обрешетке слюдяное окно проникало мало света, в углах под потолком стояла темень — бревенчатые стены будто впитывали, а отражали свет из окна только посконные рубахи послушника и гостя, а еще светлый скобленый пол и беленые пергаменты на мореном дубовом столе.

— А разве мы, батюшка, — взялся отвечать гость, — разве не вместе в походе были?.. Одно видели, одно слышали, одна правда и была...

— Одна-то одна, да только ты в ратях обретался, а я у князя гостевал, потому и слышали мы, и видели разное!

— И то правда, — согласился Ходына и потрогал бок.

— Болит? — спросил игумен.

— Болит, — ответил Ходына.

— Как же ты так?

— Не заметил в папоротниках дерева поваленного и наступил, а под корой уже все сгнило, вот и поскользнулся...

— Да-а, в чащобе под ноги всякое попадается... Тебя перевязали? Рёбры целы?

— Перевязали, спаси Бог, а рёбры... кто ж их знает...

— Ладно, даже если не целы, шевелись помене, оно и срастется... — подытожил игумен и обратился к послушнику: — Дальше-то что было? А хотя... давай-ка сызнова, а то Боян бо вещий... все по древу скачет, аки белка бессмысленна...

— Аки волчара серый землю вынюхуваит... — подал тонким голоском послушник, и Ходына с игуменом переглянулись:

— Ишь! — хмыкнул игумен. — Читай, что у нас там...

Послушник, он же писец, распрямил спину и стал просматривать пергаменты.

— Что ты возишься, забыл, что ли?.. Ведь вчера писано...

— Уж писано, батюшка, уж как писано... только я после пергаменты скоблил...

— И что, не разобрал, что ли?..

Писец опустил глаза и продолжал перекладывать пергаменты.

— Вот, батюшка, — воскликнул он, — не токмо разобрал, но и далеко не запрятал!..

— Читай!

Послушник, лет этак тридцати костлявый мужичонка с подобранными под сидящую на ушах скуфейку волосами, в посконном подряснике, подсел к окну, поднял к свету пергамент, откинул голову и начал:

— «Боян бо вещий, аще кому хотяше песьнь творити, то растекашется мысию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы...»

— Да уж, от него сути дождись, бывало... — задумчиво промолвил игумен, и Ходына согласился:

— ...чего хотел сказать, так до того еще дожить надо было!

Писец замолчал и поднял голову.

— Не тебе говорено... — глянул на него игумен. — Читай дале!

— «...Помняшете из древлих его преданий о первых времен усобице, как он как десять соколов на стаю лебедей пущаще, который первый долетит, тот и песню пояше: старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю перед полкы Косожескими... красному Романови Святославличу...»

Игумен остановил послушника, на секунду задумался и махнул рукой, мол, продолжай.

— «...Но Боян, братия, не десять соколов на лебедей пущаше, но свои вещие персты на живые струны вскладаше, и тогда они сами князьям славу рокотаху!..»

Ходына пошевелился сесть поудобнее.

— «...Почнём же, братия, повесть сию от старого Владимира...» — Послушник исподлобья глянул на Ходыну, тот кивнул.

— Мономаха!.. — вдруг добавил Моисей.

— ...до нынешнего Игоря... — по инерции продолжал послушник.

— ...нашего! — добавил Моисей и посмотрел на послушника, а затем на Ходыну. — Нашего Игоря!

Послушник и Ходына переглянулись.

— Повтори, как я сказал, — попросил Моисей.

— «...Почнём же, братия, повесть сию от старого Владимира Мономаха до нашего Игоря...»

— Погоди, — попросил Моисей и задумался.

«А как это будет? — подумал Ходына: — “...Почнём же, братия, повесть сию от старого Владимира Мономаха до нашего Игоря...”», — и поморщился. Скривил губы и послушник, ему тоже не понравилось.

— Чего морщитесь? — недовольно спросил Моисей. — Не нравится?

Ходына с послушником промолчали.

— Ладно, — нехотя произнес игумен, — пусть будет по-старому... читай!

— «...Почнём же, братия, повесть сию от старого Владимира до нынешнего Игоря...»

Послушник и Ходына глянули на игумена.

— «...Пришла князю охота не внять дурному знамению, а изведать счастия на великом Дону! Опоясал он ум крепостью, поострил сердце мужеством и, исполнившись ратного духа, направил храбрыя полки свои на землю Половецкую за землю Русскую...»

Моисей удовлетворенно кивнул.

— «...Воззре Игорь, — послушник, не отрываясь от чтения, довольно улыбнулся, — на светлое солнце и увидел покрытые тьмою полки свои, и рече Игорь ко дружине своей: “Братия и дружино! Лучше убиту быти, неже полонёну быти! Так сядем, братия, на борзых коней своих, да и узрим синего Дону!”»

Игумен остановил послушника и обратился к Ходыне:

— Так оставим?

— Так оставим, — согласился Ходына, — а как еще, ежели знамение было, а он не внял?..

Игумен согласно кивнул.

— «...Хочу с вами преломить копье о край поля Половецкого, хочу с вами, русичи, или голову сложить свою, или испить из Дону шеломом своим!»

Послушник на миг застыл и поднял глаза на игумена, посмотрел и Ходына.

Игумен сидел каменный, с темным лицом и остановившимся взглядом, затуманенным, как показалось Ходыне, слезой.

И прохрипел игумен:

— Так и сказал... братья... правда писана!

Никогда еще Ходына не видел игумена таким.

— Пиши дале, как мы условились... — Игумен хлопнул себя по коленям, грузно поднялся и, перед тем как выйти, сказал: — Свечей велю дать сколько надобно... баранины, хлеба и пива...

Ходына задержался, он перебирал пергаменты и посматривал на послушника, как тот ловко ведет пером и беленая поверхность строчка за строчкой темнеет от верха к низу, взял подсохшие начальные листы и пошел к себе.

В темной келье под Николаем-угодником светила лампада, Ходына бочком, чтобы не потревожить ушиба, сел на лавку и стал читать.

В первые дни апреля пятнадцать годов тому назад принесли ему в эту келью знак от великого князя Киевского Святослава Всеволодовича. Был отложен уже назначенный постриг, он вернулся в дом своего отца и конный, и оружный, и, как было велено, без челяди, двинулся в Чернигов — сопроводить инока Моисея, отправленного Святославом ко князю Новгород-Северскому.

«...Воззре, Игорь, на светлое солнце и увидел покрытые тьмою полки свои...»

«Воззре!.. — Ходына поправил свернутую под головой овчину и осторожно, держась за бок, лег и вздохнул. — Потому и уехал зверя бить, показал, что не видит того небесного знамения против похода...»

Он закрыл глаза, поморщился от боли, смазал лампадным маслом царапину на веке — и... будто не прошло пятнадцати годов...
 

1 мая 1185 года от РХ

Муторно было на душе.

Солнце поднималось, будто не хотело, будто кто придерживал его, как забота придерживает хозяина, когда и кони запряжены, и телега заложена, и женка харчи собрала, и детишки руки уже оттянули: «Тятя, тятя, а када ты до дому возвернешься, каки гостинцы привезешь?» Но нет сил подняться с места, и уже старый отец поглядывает из-под лохматых бровей, мол, трогайся, чего там, уже нету тебя тута...

Каково солнце поднималось, таково и костры тянули разгораться — дымили, и дым стлался над холмами и рощами, а не ввысь. И вои ходили за водой шатаючись, будто охмелиться надо, а дозволения нету, так и не было вчера никакого возлияния...

И целый день так, солнце плыло, словно красна девица кисейным рукавом прикрывшись, лицо видать, а черт не разберешь — такое было неясное, и облачка на небе ни одного...

Странно на душе, тягостно, вои в седле то ли едут, то ли спят, без брони, в одних рубахах, даже без подшлемников, а пешие, коням отдых дать, так и вовсе бредут, будто впотьмах и копья у них вместо посохов. Ходына шел с передовым полком, на его глазах разведка утекла в утренних сумерках, еще заря не зоревала, сменить ночное охранение, чтобы на четверть дневного перехода веером наперед выступить, а к полудню смениться. И сменилась-возвернулася, глаза шальные, и кони на месте не стоят, и висит с боков пена клочьями...

— Што узрили?

— Пусто кругом... — невнятно ответили вернувшиеся.

И было пусто, ни птица не пролетит, ни животина какая, хотя бы издалека, не завиднелася. Ходына даже на курган влез и за каменну бабу ухватился, чтобы повыше, а трава под ногами прямо стоит, не шелохнется.

И жар как из печи...

Началось с того, что великий князь Киевский Святослав Всеволодович, перед тем как самому покинуть стольный град, призвал к себе княжьего Выдубицкого монастыря чернеца Моисея и трудника Ходыну.

— Замыслили князья на половцев идти, да только совета не спросили...

Чернец с трудником, удивленные, смотрели на князя.

— Прошлый год, когда я ходил, когда Кончак пожаловал...

Чернец с трудником кивнули.

— ...Игорь-то не пошел! — сказал князь и обратился к чернецу: — Езжай, да тайны не делай, так и скажи: я послал. Все узри, все услышь, в гущу не лезь, но и себя не посрами! И ты с ним!

Ходына кивнул.

— А как прогонит? — спросил чернец.

— Не посмеет...

Прошлый год Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславич встали против безбожного Кончака, нашедшего на Русскую землю со множеством половцев. Еще был при Кончаке бесурменин, стрелявший живым огнем из самострелов великих, таких, что одним выстрелом клал наземь по пятидесяти мужей.

Как только встал Кончак на реке Хороле, так сразу и послал черниговскому князю Ярославу Всеволодовичу лесть, мол, желает с ним замириться. И Ярослав отправил уже к Кончаку своего боярина Олстина Олексича с ответом, но из Киева прислали знак от старшего брата: «Да, не иметь веры поганым!»

Чернец Моисей свёз тот знак в своей суме.

И тогда ополчились на Кончака Святослав Киевский с соправителем Рюриком Ростиславичем, псковским князем Мстиславом Романовичем Старым и переяславским князем Владимиром, сыном Глеба, племянника Андрея Юрьевича Боголюбского.

Святослав отправил Ходыну и к князю Игорю Святославичу в Новгород-Северский, но 1 марта случилась битва на Хороле-реке и с Божиею помощью побили половцев и многих в плен взяли, и даже самого бесурменина, и его живой огонь, и самострелы. Только Ходына к битве не успел, не увидел того, как радовались победе. Он у князя Игоря перевязывал льдом порезанные при переходах через февральские лужи и балки ноги своего иноходца, а рядом, сидя, наблюдал князь Игорь и, поглядывая на испорченные конские ноги, приговаривал: «А кабы я с войском пошел, так такому же быть?»

Ходына тогда отмалчивался, только промывал раны ключевой водой, сушил на огне мокрые тряпицы и думал: «А наши как шли? Передним трудно, так задние по торному пути пройдут!» — но князю не перечил.
 

* * *

Ходына поднялся, вставил в светец подожженную от лампадки лучину, подлил под ней воды в плошку и взял пергамент: «...Игорь воззре на светлое солнце и виде от него тьму на свое войско...»

В полдень вои князя Новгород-Северского шли вдоль Донца.

Передовой полк вытянулся по дороге, по лысым склонам пологих холмов проходившей, почти по самому берегу.

Князь выехал повыше над Донцом, и бояре с ним все конные, и сын Владимир Игоревич Путивльский, и племянник Святослав Ольгович, князь Рыльский, с гридни, и чернец Моисей меж ними, все ближе старавшийся держаться к князю Игорю.

Ходына слез со своего иноходца, взялся срубить орешину — поправить грядку у своей телеги в обозе — и заметил вдруг, что воздух стал будто гуще, и сердце схватило как обручем и давит. Вои снимали рубахи и выпирали потные груди и лбы, ожидая распоряжений.

Ходына переглянулся с Моисеем, и в это время все заметили, что воздух сереет, да быстро; не пойми откуда взялась растерянность — и вдруг на берегу истошно закричали, и все подняли глаза на солнце и застыли.

Черная тень снизу отъедала светило и наползала.

Вои — кто замер и не отводил глаз, кто пал на колени и вознес руки, кто зарылся лицом в песок и прикрыл голову, хоронясь как от удара. Донец потемнел, вода остановила бег, и даже рябь разгладилась, остекленевши. Река отразила небо, и Ходыне показалось, что он смотрит на солнце, пока не моргнет, а как сморгнет, так весь свет и погаснет.

И вдруг услышал прямо рядом:

— Куда идем, княже?

Стоявшие оглянулись.

— Дурное знамение! — это сказал чернец Моисей и показал рукою с копьем на угасающее солнце, от которого остался один блистающий тонкий серп.

И тут Ходына сморгнул.

Вышла не ночь, но густые сумерки пасмурного вечера, все потеряло очертания, и лысые холмы как в тумане, и меж ними дорога, по которой они пришли. Князь Игорь дрогнул, дрогнул его конь и встал свечой, и вдруг Игорь как закричит, будто хотел испугать угасавшее солнце.

— Братья и дружина! — закричал он и выхватил меч. — Вижу знак недобрый, но не убоюсь сего знака!.. — Князь дернул повод и закрутил коня юлою, а сам ткнул мечом в черный круг: — Лучше убиту быти, — и те, кто смотрел на солнце, оборотились на него, а кто пал ниц, поднялся и слушал его, — чем полонёну быти!

Моисей стоял серый.

— Тебя послал ко мне Святослав или подослал? — закричал на него князь и повернулся к полку. — Братья, хочу переломить свое копье на том конце поля половецкого! — Князь показал на восток.

Сказавши это, он постоял, потом свистнул-гикнул, хлестнул коня и поскакал повдоль берега, и Ходына увидел, как он вынул лук и налаживает стрелу для охоты, показывая всем, что нету в знамении опаски.

Бояре, сын и племянник, нехотя поворачивали коней и, набирая ход, пошли догонять князя.
 

* * *

Ходына поправил лучину и положил рядом другую, потолще. «Луце же потяту быти, — прочитал он на последнем пергаменте, — неже полонёну быти; а сядем, братья, на свои борзые комони и позрим синего Дону...»

— Так сказал князь! — прошептал Ходына и прикрыл глаза. — Так было!

Вернулись, когда уже горели яркие костры под черным небом.

Подошел Моисей.

— Бай людям что-нибудь, к себе зови.

Ходына хотел спросить про охоту, но Моисей в своей черной рясе уже ушел в темноту.

Костер горел на том самом месте над Донцом, дальше горели другие костры, до дюжины и дальше много, а еще дальше еще множество, и он обратился к ближним:

— А что, братья...

Сидевшие поблизости подняли головы, и послышалось:

— Идем Ходыну слушать... Ходына добре бает...

Ходына увидел обращенные к нему, освещенные кострами лица.

— Садитесь, братья, поведаю вам про походы наших князей: про Ярослава Старого, про Романа Святославича...

Повечерявшие вои поднимались и в играющем свете костров подходили, располагались, кто садился, кто ложился, и Ходына увидел, что уже копаются в его телеге, значит, гусли принесут.

— ...про Храброго Мстислава...

— Что он сотворил такого, Мстислав, что обрел прозвище Храбрый? — это спросил детина в накинутой на плечи медвежьей шкуре без когтей и головы, сам похожий на медведя — так он зарос бородой под самые глаза. — Это какой Мстислав?

Детина стоял на широко расставленных ногах, со скрещенными на груди руками и с такими широкими и мощными плечами, что медвежья шкура была на нем ежели и в пору, то не больше овчинки.

Ходына залюбовался на него.

— Тот, что зарезал Редедю... слыхал про такого?

— Не, — ответил детина, — не слыхал...

— А зовут тебя как?

— Люди Бродней прозвали...

— А будешь чьих?

— Сам по себе...

— А откуда?

— Из Новгорода Великого...

— Так вот Бродня, сам по себе, из Новгорода Великого... Мстислав, брат Ярослава, князя Киевского, потому Храбрый, что согласился, когда Редедя ему сказал: «Давай биться только ты да я, а кто победит, того и войско будет с победою!» И о таком не слыхал?

Бродня помотал головой.

— Тогда слушай!

Ходына упокоил гусли на коленах и увидел, что издали на него смотрит князь Игорь, недолго постоял, ушел в тень, и Ходына тронул струны:

— Князь Мстислав, меньший брат Ярослава, князя Киевского, внук солнышка нашего красного князя Володимера Святославича, услыхал, что косоги в набег на его Тмутаракань вознамерилися, и выступил первым... и увидел косожский князь Редедя, что полки Мстиславовы уже перед ним стоят, и понял, что Мстислав готов к битве, бо раньше пришел, и не выйдет у него напасть неожиданно, и вызвал Мстислава, мол, давай, князь, с тобою будем биться — кто победит, того и добыча... А вои наши пускай на нас смотрят! И согласился Мстислав, и сошлись они, и сломали харалужные копья упругие, разбили щиты в щепы и обломили мечи... и такая крепкая была битва меж ними, что и харалужным мечам гибкости недостало, и напоследок схватились на ножиках засапожных, и зарезал юркий, как мысь, Мстислав Редедю, и полки его врассыпную кинулися... И тем Мстислав сыскал себе великую славу так, что сам Боян вещий песнь про него сложил...

Ходына баял, глядя на звезды, а сам поглядывал, что князь вокруг своего шатра ходит и бояре за ним, только чернец Моисей в сторонке стоит и глядит.

Вдруг отвлек Бродня, он нес толстый, горящий с одного конца сук и в десяти шагах перед Ходыной бросил в основание костра. И другие вои взялись нести из горящих костров, а иные поднялись и разошлись с топорами по берегу, и, пока Ходына баял про княжеские доблести, костер получился великий, и вои, а Бродня первый, прыгали через высокий огонь, и к ним подошел Игорев сын, князь путивльский Владимир. Подошел и стал смотреть.

Ему закричал запыхавшийся, с мокрой спиной Бродня.

— Что стоишь, княже? Давай с нами, тока рубаху подбери! — расслышал Ходына слова Бродни.

Молодой князь — ему еще не исполнилось пятнадцати годов — был высок, на взгляд хрупок, только плечи коромыслом, рубаха в плечах впору, а ниже опояски с кривым ножиком пузырилась колоколом. Ходына увидел, что князю не терпится, мальчишка, он вздрагивал и готов был прыгнуть прямо с места, а по левую руку бежал хоровод голых по пояс молодых воев и с разгона исчезали в пламени.

— Княже! — позвал Ходына.

Владимир обернулся, улыбнулся и бросился со снятым с талии ремешком и ножиком. Ходына, не переставая петь, кивнул влево, Владимир кинул ремешок на траву рядом, завязал узлом рубаху на животе и побежал в хоровод.

— О, Боян! — баял Ходына. — Ты, соловей старого времени, с древа древнего летишь в небо выше облак, спой нам, соловушка, песни славные от времен Трояновых, от его путей через леса и горы до нашего времени полков Игоря, внука Олегова... То не буря занесла нас, соколов, на стаю галок, теснимых к Дону Великому... То я пою, за тобою, Боян, внуком Велеса, а кони наши ржут за рекою Сулою, звенит слава от самого Киева, трубят трубы во Новегороде, стяги стоят на Путивле...

Из-за спины прошептал Моисей:

— Не внял князь знамению, завтра выступаем... быть походу!

Радостные вои прыгали-прыгали и попадали рядом на землю охолонуть.

Ходына пел, а сам слышал:

— Добре бает Ходына!

Кто-то уже и войлоки раскладывал, и сёдла под голову:

— Добре-то добре, да только спать надобно, завтра чуть свет идти...

А кто-то попросту:

— Ложись, братья...

Услышал и Бродню на медвежьей шкуре, уже, видать, где-то отведавшего:

— Тоже мне Боян нашелся...

Услышал и Моисея.

— Князь брата ждет, завтра идем навстречу Всеволоду... — промолвил он из черноты.
 

* * *

В келье резко потемнело, в плошку упала, зашипев, догоревшая лучина. Ходына услышал шаги и попытался встать, но дверь отворилась и вошел игумен.

— Што тута у тебя темень такая? — закрыл дверь Моисей, нащупал край лавки и сел.

Ходына подвинулся.

— Спишь?

— Нет, батюшка, не сплю.

— А что так?

— Думаю и вспоминаю...

— О чем же?

— О походе том злосчастном...

— А-а-а! — протянул игумен. — И тебе он покою не дает...

— Так ты разве зря звал?.. Не дает, батюшка, уж сколько годов не дает...

— И мне не дает, я вот в памяти все рылся-рылся, а тут смотри чё нашел... Да что же у тебя темно-то так?

— Только что лучина погасла, когда ты на порог ступил... я уж хотел другую зажечь...

— А где она у тебя?

Ходына стал шарить рукой по столешнице, попытался встать, но Моисей его придержал.

— Вот, я нашел. — Моисей поднялся к лампадке. — И вот чё принес, читай... — сказал он и подал кусок пергамента в пол-ладони.

Ходына прочитал: «Да, не иметь веры поганым!» Он поднял глаза на Моисея:

— Помнишь мою суму?..

— Ту, что на походе против Кобяка с тобою была?

— Она... это когда я к Ярославу Всеволодовичу шестнадцать годов тому с письмом от Святослава-князя ходил...

Ходына смотрел вопросительно.

— Сума-то великая, вот и затерялась...

Утром Ходына еле поднялся. На столе стояла крынка с молоком, два больших куска пшеничного хлеба и два каленых яйца, он посмотрел на все это и вышел на воздух.

Октября первая пятница.

По небу летели, отделяя землю от холодной синевы, низкие белые облака с тяжелым, серым, как булыжник, поднизом. Из-за углов монастырских построек тянул зябкий ветер и вместе с пылью и песком выдувал яркие в сумрачном свете желтые березовые листья и коричневые дубовые.

Пройдя деревянные кельи, Ходына вышел на пустырь. Трудники по двое волокли на веревках бревна, с крестьянских телег стаскивали огромные голыши и перекатывали к Днепру укреплять берег.

«Это ж сколько годов подмывает... не ведали, что ль, когда строили?»

Ходына хотел было перепрыгнуть через толстое бревно, которое тащили поперек тропы, но осекся — боль в боку не давала о себе забыть.

«Уже прыгал, будет!» — решил он и дождался, пока утянут.

Игумен сидел как вчера и писец тоже.

— Проходи, садись, — сказал Моисей. — Слушай!

Ходына сел.

— А ты поел? — вдруг спросил Моисей.

Ходына поднял на него удивленные глаза:

— Как же можно в пятницу, там ведь молоко да яйца?..

— Тебе можно, ты путник, да еще хворый, — ответил Моисей, кивнул послушнику, и тот убежал.

— Пока он бегает, ты послушай, — сказал Моисей и величественно поднял руку с пергаментом: — «...Игорь ждет мила брата Всеволода! И рече ему буй тур Всеволод... — Моисей подбоченился. — ...Один брат, один свет светлый, ты, Игорю! Оба есть Святославличя! — И поднял палец. — Седлай, брат, свои борзыи комони, а мои ти готовы...»

Ходына кивнул, и игумен продолжал:

— «...оседланы у Курска напереди, а мои ти куряне, сведоми кмети: под трубами повиты, под шеломы взлелеяны, конец копия вскормлены, пути им ведомы, яруги им знаемы, луци у них напряжены, тули отворены, сабли изострены; сами скачють, аки серыи волци в поле, ищучи себе чти, а князю славы...»

Моисей остановился, они с вернувшимся писцом смотрели на Ходыну, как он мочит хлебную корку в принесенном молоке, и писец макнул перо.

Ходына наконец согласно кивнул, только напомнил, что Всеволод на место встречи раньше пришел.

— Так и Игорь ждал встречи, разе нет? — недовольно переспросил Моисей.

И то правда, подумал Ходына и согласился, но Моисей придержал послушника:

— А помнишь, какая перед тем была ночь?

— М-м! — промычал с полным ртом Ходына.

Моисей махнул послушнику, и тот запел своим тонким голоском:

— «Как только вступил Игорь в златое стремя и поехал по чисту полю... солнце ему тьмою путь заступило, ночью поднялася буря, стоном своим птиц пробудила, поднялся свист звериный...»

Ходына внимательно слушал и, чтобы лишку не шуметь, раздавил скорлупу в кулаках под столом и стал, стараясь не скрипеть, лупить яйцо.

Моисей остановил послушника и взял у него пергамент.

— «...Взбесися Див! — зарокотал он. — Скликает с верхушки своего древа со всех земель...»

— Давай, пиши... «От Волги до самого Помория! От Сулы-реки, и Сурожской земли, и Корсуни! К тебе, тьмутараканский болван! И половцы дикою степью, да бездорожием побежали ко Дону Великому, скрипя телегами своими, перекликаясь, как лебеди пуганые, слетаясь с разных сторон...»

Ночевали на левом берегу Донца.

Ратники за прошедший день умаялись; которые не умаялись, те напрыгались, и все попадали кто где был, виденное днем и то, что принесла ночь, не помешало заснуть всякому, как Бродне, тот храпел всем мощным горлом.

Не спал Ходына, он сидел и смотрел на серые в черной ночи пятна спавших на земле ратников... завтра они будут искать себе чести, а князю славы.

Моисей нашел себе пристанище возле шатра князя Игоря.

Перед сном они недолго сидели с Ходыной, молчали и слушали находившую бурю, мерцавшую сполохами за недалеким отсюда полноводным Осколом и далеким Доном Великим, рокотавшую глухими громами. Буря, вспыхивала, не давала заснуть коням, пасшимся на близких к воде лугах, кони всхрапывали, перетаптывались, а то шарахались от дальних сполохов и громов, били стреноженными копытами, и тогда земля вздрагивала.

К утру небо засветлело и высоко закружили орлы, скликая на мертвые кости, поднялись из оврагов волки серыми тенями, так и казалось, что вот-вот они завоют, нагоняя страху на защебетавших было птиц, и лисицы пошли брехать, будто им червленые щиты Игорева войска перегородили хоженые тропы.

Долгой показалась тогда Ходыне ночь, темной от одной зари до другой, а поднявшийся вороний грай заглушил утреннюю соловьиную песню.

«Далеко зашли! — смежив наконец глаза, подумал он. — Уже позади за холмами осталась наша земля...»

И заснул перед самым рассветом...
 

2 мая 1185 года от РХ

Поутру вставали, пожимались, махали руками и старались укутаться в накинутые на плечи войлоки, а у кого были, то и в нагольные тулупчики, дули в белые кострища, да только пепел летел, но где-то уже вился дымок и занимался огонек, и вои шли с охапками веток, пучками сухой травы и щепками от рубленого орешника.

Позавтракали и укладывали на телеги поклажу и коней повели к воде по всему берегу, сколько глазу видно, как-никак их было много боле пяти тысяч.

Игорь с сыном, племянником и дружиной стояли на берегу, наблюдали, и Моисей с ними, княжеских и боярских коней привели, сытых и чесаных.

И повел Игорь рать навстречу Всеволоду.

В воскресенье, 5 мая, по старой дороге между реками Северский Донец и Оскол подошел Игорь с войском к засадам кметей брата Всеволода.

Молебен отстояли великий, служили два попа и Моисей, Ходына прислуживал.

В четверг, 9 мая, когда ночевали близ брода на берегу Изюма, Ходыну ни свет ни заря разбудил Бродня. Ходына даже испугался, потому как Бродня вечером ушел с передовым охранением разведывать. Ходына спросонок подумал, что сбежал силач Бродня, что ли, струсил? И он вытаращил глаза.

— Боян, бо вещий... — тряс его за плечо Бродня.

После первого испуга Ходына вдруг увидел, что в рассветных сумерках лицо Бродни сияет и глазами, и зубами, отошел сердцем и оттолкнул его.

— Чего тебе, леший новгородский?

После знакомства на берегу Донца они звали друг друга Бродня Ходыну «Боян, бо вещий», а Ходына Бродню «леший новгородский» из-за силы и дородности и медвежьей шкуры на плечах, которая как будто приросла к его большому телу.

— Половцы недалеко, спят, как медведи в берлоге, надо будить князя, можем большой полон взять, только пусть самых умелых выберет, собаки сторожат... коли большой ратью пойдем, брёх подымут, спугнут...

Ходына и сам уже все понял и вскочил.

Моисею долго растолковывать не пришлось, тот почесался и пошел к Игореву шатру.

Пятница только зоревать начала, когда три сотни курских кметей князя Всеволода и Ходына с Бродней во главе, ступая по молодой траве мягкими козловыми сапогами, добрались до неглубокого, в рост, сухого оврага, поперек разрезавшего невысокий берег безымянного притока Донца, там в устье стояли половецкие вежи.

Степняки широко на пастбищах обосновались, так, что все их кони топтались на дальнем выгоне и собаки с ними, только несколько ханских коней паслись стреноженные и привязанные длинными поводами к вбитым глубоко в землю кольям.

«