Повести военных лет. Воспоминания

К 70-летию Победы

От автора

После окончания войны я осознал, что прошел длинный военный путь. Я прошел, можно сказать, по самой середине войны.

Я очень много участвовал в боях, много сам делал во имя победы и видел, что делали окружающие меня ближайшие товарищи.

Еще тогда, сразу по окончании войны, у меня появилось желание все записать на бумагу.

Кипучая наша, стремительная жизнь не позволяла мне сделать это. Шли годы. Я стал пенсионером. В моем сознании все укреплялось и укреплялось убеждение: не могу я, не имею права унести с собой те яркие страницы истории Великой Отечественной войны, не оставив для памяти все, что я знаю, людям.

Немеркнувшую свою память я дополнил документами из Центрального архива Министерст­ва обороны СССР.

В моем материале все достоверно. Упомянутые имена — это люди, с которыми мне пришлось воевать рядом. Упомянутые населенные пунк­ты и города — это путь нашего 918-го Остроленковского, Красно­знаменного, орденов Кутузова и Суворова III степени стрелкового полка 250-й Бобруйской Красно­знаменной стрелковой дивизии.

1985 год

И начались военные дороги

Нас шестьсот человек. Десять ме­сяцев тому назад мы были обычные парни, в основном 1922 года рождения, городские и деревенские: смоленские, ярославские, алтайские, калужские, калининские. Война всколыхнула всю нашу огромную страну, оторвала людей от мирной жизни, подняла их со своих мест и разбросала в разные стороны. Огромные массы людей на западе с оружием в руках встали на защиту своей Родины от фашистского нашествия. Нас же война бросила на восток, как волна бурного потока выбросила на берег щепы, чтобы новая волна смыла их и увлекла в бушующую стихию.

Мы окончили военное училище. По уплотненной программе прошли курс обучения средних командиров. Занимаясь по 12 часов в сутки, мы изучили воинские уставы, отечественное стрелковое оружие, батальонные и полковые минометы, подготовку данных для стрельбы и правила ведения огня, технику штыкового боя, тактику стрелкового взвода и стрелковой роты в обороне и наступлении днем и ночью. Мы обрели прекрасную строевую выправку. Вчера в клубе военного училища в торжественной обстановке был зачитан приказ командующего Уральским военным округом о присвоении нам воинского звания. Теперь мы лейтенанты. Забрав с собой личные вещи, мы выстроились на плацу во дворе училища для следования на вокзал. С хорошими, добрыми напутствиями попрощались с нами начальник и комиссар училища, преподаватели. Оркестр грянул марш, и колонна тронулась к выходу через ворота. А за воротами огромная толпа женщин, девушек, старых мужчин, подростков — это горожане пришли проститься с бывшими курсантами и родственники или знакомые приехали из ближайших городов и сел проводить своего сына, брата или жениха. Наша колонна расстроилась — в нее влилась толпа провожающих.

Солнечный апрельский день 1942 года подходил к концу. Колонна мед­ленно двигалась к вокзалу. Рядом со мной шел лучший мой друг по училищу — лейтенант Миша Смольянинов. Койки наши стояли рядом, и, когда в помещении было холодно, мы, чтобы согреться, спали на одной кровати. В строю мы тоже были рядом, так как были одинакового роста. Около нас шли лейтенанты Михаил Сафронов, Алексей Горшков, Костя Романов, Иван Санин — друзья. Я шел и вспоминал свои проводы...

Была тихая августовская ночь. Я с ребятами и девчатами нашей деревни прогулял до рассвета. Не пели, не плясали, как недавно было. У всех на душе тревога и печаль. Почти всех мужчин и многих парней уже призвали в армию. И днем и ночью то в одном доме, то сразу в нескольких вспыхивали женские вопли. Пришли уже первые похоронки. Страх и горе поселились в каждом человеке. Призванных провожали за крайний дом всей деревней. Мы только и говорили что о войне. С болью в душе наблюдали появлявшиеся над лесом мерцания взрывов зенитных снарядов. Мы знали: это над Москвой. Дома я лег на кровать поверх одеяла. Не спалось. Вошел отец. Смотрит-смотрит на меня, а по щеке течет слеза.

— Что, папа, — говорю, — вставать?

— Да, вставай. Явиться в военкомат к 12 часам.

Сборы были недолги. Провожали меня также всей деревней. За крайним домом отец обнял за шею, поцеловал, сказал:

— До свидания, сынок, — а у самого покатились из глаз крупные слезы.

Мать упала на мою грудь, зарыдала, а в глазах испуг, ужас. Я только позже понял, что мать провожала меня на войну, страшную, убийственную, долгую. А в то время я еще этого не знал, не понимал, — считал, что война идет где-то далеко, что, пока буду обучаться военному делу, она закончится. Сердце мое сжалось. К горлу подкатил ком, из глаз невольно потекли слезы. Мне хотелось кончить скорее этот мучительный момент прощания. С трудом оторвал от себя руки матери и пошел, не оглядываясь, слыша за собой причитания матери и многих женщин...

И вот сейчас снова будто увидел я те материны глаза. И снова сжалось в тоске сердце.

К вокзалу подошли в глубоких сумерках. Привокзальные огни не горели: город соблюдал светомаскировку. Группами остановились на перроне. Курили. Ожидали поезда. Он подъехал медленно и почти бесшумно. Еще на плацу нам объявили номера вагонов, кто в каком поедет, и, как только поезд остановился, раздалась команда: «По вагонам!» Грянул оркестр. Начались прощания с провожающими. Я нашел свой вагон и на верхних нарах занял места себе и Мише Смольянинову. Через три–пять минут так же тихо и бесшумно вагоны покатились. Звуки оркестра удалялись, стало слышно лишь «бум, бум, бум», а потом и они исчезли. Со скрипом и визгом закрывались двери вагонов. Не раздеваясь, все легли на своих местах. В вагоне прохладно, но растапливать печку-чугунку никто не хотел. Каждый погрузился в свои думы. Остались позади курсантская муштра, напряженная учеба, строгий режим. Мы — командиры. Скоро приедем в свою часть. Нужно же нам какое-то время, чтобы освоиться с положением командира. Будем жить в доме начальствующего состава. Или на частных квартирах. Нам выдадут лейтенантское обмундирование, хромовые сапоги, широкий командирский ремень с портупеей через плечо, а на ремне — кожаная кобура, и в ней, конечно, пистолет. Планшетку выдадут, полевую сумку... В свободное от службы время пойдем в город, и без увольнительной записки. Это были радужные мысли молодых людей, гордых своим положением, а о смерти и крови думать никто не хотел.

А может быть, нас повезут прямо на фронт? Тогда на какой фронт? Хорошо бы узнать, какой дорогой поедем. Вот бы через наш город, думали многие. Можно было бы забежать домой, повидаться с родными, близкими. Стучат колеса о рельсы, поскрипывает вагонное сцепление, кипят мысли в наших горячих головах...

Солнечным утром поезд катил нас мимо голых от снега полей, мимо лесов, кустарников, мимо затопленных талыми водами равнин. В вагоне топилась печка, стало тепло. В середине дня наш поезд остановился в городе Кирове. Прошел дежурный по эшелону, объявил: «Поезд будет стоять сорок минут». Мы вышли из вагона. И вот они признаки войны: все пути станции заняты эшелонами с пушками, с танками, с платформами, нагруженными тюками сена, с лошадьми. И военные, военные. Но между эшелонами вереницами шли женщины и предлагали купить у них лепешки, вареную картошку, куски хлеба, чаще предлагали обменять эти продукты на мыло. В вагоны заглядывали — может быть, надеялись увидеть кого-либо из своих. Мы взяли котелки и пошли за кипятком. «Как же все изменилось за такое короткое время войны! Какие истощенные люди стали», — думал я, глядя вокруг. Мы вернулись в вагон, обедали. В дверь нашего вагона прокричали: «Ребята, жертвуйте деньги на гармонь!» Мы отдали деньги, кто сколько мог. А через 15–20 минут в нашем эшелоне залихватски заиграла гармонь.

На следующий день проехали мостом через реку Вятку. Ее вешние воды разлились на огромное пространство по обе стороны дороги. Потом проезжали города Шарья, Галич, Буй, Данилов. Теперь не было сомнения, что наш поезд проедет через Ярославль. Наступило 3 мая, третье утро нашего пути. Поезд стоял. Я вышел из вагона. На минуту ослепило яркое солнце. На многочисленных запасных путях стояли товарные и пассажирские вагоны, то обгорелые, то разбитые в щепы. Из других вагонов вышли многие наши. Я спросил:

— Где стоим, ребята?

Мне ответили:

— Перед Ярославлем.

Я посмотрел вперед — точно. Вот они, трубы резинового комбината. Но впереди нашего эшелона впритык стоял другой эшелон, а перед ним третий — и так километров шесть, до самого Ярославля. «Когда же мы попадем туда? Не раньше как к ночи», — думал я. А сердце рвется туда. Мой любимый город. Там я жил и учился. Там есть родные, хотя и не близкие. Сознание осенила идея идти пешком. Полковник, начальник эшелона, разрешил мне отлучиться, попросил не отстать.

Я не шел, а бежал к переправе через Волгу, обгоняя поток людей, плохо одетых, с хмурыми, серыми лицами. Паром, заполненный людьми, уже отчаливал, но я успел на него вскочить. На противоположном берегу он причалил напротив сквера, что ведет к театру имени Волкова. Я вбежал по крутому берегу на волжскую набережную. «Здравствуй, город! — трепетала моя душа. — Здравствуйте, люди, проживающие в нем!» Ко мне тут же подошли два моряка с красными повязками на рукавах:

— Ваши документы?

Я понял, что это военный патруль, показал им свое удостоверение. Они, прочитав, вернули его мне, козырнув под бескозырки:

— Можете следовать!

Я уже отошел от них, но мне так хотелось говорить с людьми, что я вернулся, говорю:

— Братцы, как вы тут живете? Как город?

Они, невозмутимые, не остановившись, сказали:

— Живем ничего. Вчера город бомбили немецкие самолеты.

— Куда, — говорю, — бомбы попали?

— Метили в мост через Волгу, да не попали.

Я зашагал по скверу. Ветерок перекатывал прошлогодние сухие листья. На улицах почти безлюдно. Стекла окон перекрещены полосами бумаги. Стены домов, особенно крупных, замазаны желто-серыми кривыми полосами. Безмолвный сад автозавода изрыт, на месте танцплощадки установлены зенитные пушки. Вместо радости, восторга теперь мою душу наполнила тревожная тоска. На площади перед театром у меня еще раз патрули проверили документы. Я иду к родственникам, на Малооктябрьскую улицу. К встрече надо что-то купить. Я обошел все магазины в центре и по Сенной улице — ни съедобного, ни спиртного в магазинах не было. Родственники встретили меня без восторга. Я сразу догадался, что нечем им меня угостить, что в их жизнь вошла нужда. Сидели и много разговаривали. Меня интересовала каждая мелочь. Покушали картошки с квашеной капустой. Я рассказал о себе. «Куда везут, — говорю, — не знаю». Очень просил написать письмо родителям, немедленно. День клонился к концу. Я распрощался и пошел на вокзал Всполье.

Еще издали я узнал своих — нестройная колонна шла через железнодорожные пути к перрону. Я пристроился к друзьям, они шли в столовую. Она располагалась недалеко от перрона. Под огромной крышей, без стен и пола стояли рядами длинные, из досок столы. Я прикинул: одновременно за столы могло сесть не менее тысячи человек. Это столовая военного времени, пункт питания проезжающих через город воинских частей. Покушали сытно. Когда вернулись в вагоны, было уже темно. Я лег полежать и мгновенно уснул. Проснулся в темноте. Поезд ехал. Смольянинов не спал. Я спросил:

— Миша, где едем?

— Недавно проехали Рыбинск, — ответил он.

— Значит, фронт, Миша?

— Да. Северо-Западный, — уточнил он.

Утром поезд остановился на станции Сонково. Прошел дежурный по эшелону, объявил:

— Двери держать раскрытыми с обеих сторон. Назначить наблюдателя за воздухом. При налете авиации прыгать из вагонов, разбегаться и падать в укрытие.

Проехали станцию Бежецк. Левый нижний угол небольшого вокзальчика был оторван взрывом бомбы. На путях ни эшелона, ни даже единого вагона. Проехали станции Максатиха, Удомля. На станции Бологое поезд остановился, но тут же подбежали железнодорожники и потребовали немедленно покинуть станцию. Они сообщили, что станция подвергается бомбежке по три-четыре раза в день. Действительно, среди путей видно много воронок, изогнутых рельс, вывернутых шпал. Наш полковник подчинился, хотя и надо было нам взять здесь продукты питания. За семафором поезд остановился. Следовавший с поездом старшина отобрал двадцать человек, они пешком сходили в Бологое и в мешках принесли продукты. Вечером наш поезд подъезжал к городу Валдаю. Мы знали, что это наш конечный пункт, и приготовились к высадке. Где-то совсем близко застучали зенитки. По эшелону понеслось: «Воздух!» Все попрыгали из вагонов. Я подбежал к невысокой кирпичной ограде и лег, прижавшись к стене. На небольшой высоте сквозь туман я увидел над городом шесть больших серых машин. И тут же сквозь рев их моторов услышал пулеметные очереди. Строй самолетов нарушился. На земле загрохотали мощные взрывы. Самолеты врассыпную начали улетать, удалялось и пулеметное стрекотание.

Утром мы узнали, что немецкие самолеты встретили два наших истребителя, что им пришлось бросить бомбы куда попало, что два самолета было сбито. Нас распределили на ночлег. Меня и еще человек тридцать привели в комнату на втором этаже. Комната была невелика. На стене висел телефонный аппарат. Похоже, до войны здесь размещалась почта.

— Здесь ночуйте, — сказали нам.

— Как ночевать? — осмотрелся я. — На полу столько пыли.

Сел у стенки, облокотился на свой вещевой мешок и мгновенно уснул. Ночью проснулся — около моего лица подошва чьего-то сапога. Но так мягко, так тепло было мне, что я хотел, чтобы ничего не менялось. И опять уснул.

Утро наступило солнечное, теплое. От нашего дома видны валдайские дали. Нам выдали хлеб и копченую рыбу. Мы позавтракали и пошли. Нас вел старший лейтенант с хорошей строевой выправкой и в хорошо подогнанном обмундировании. Мы шли нестройной колонной по булыжной дороге. По сторонам в неглубоких кюветах стояла зеленая талая вода. За кюветами — лес. В небе беспрерывно курсировали два наших истребителя. От соленой-копченой рыбы многие захотели пить и припадали к воде в кюветах. Старший лейтенант заметил и в резкой форме пресек:

— Что, младенцы, не знаете, что ли, что в походах нельзя пить холодную сырую воду?

Мы прошли около двадцати километров и пришли в расположение резерва Северо-Западного фронта. В этот же день мы посетили баню, а утром следующего дня половина из нас, вызванных по фамилии, ушла дальше. Повел нас тот же старший лейтенант. Проходили покинутые жителями деревни, поля, перелески, низины, возвышенности. На голых от снега полях ни грачей, ни ворон. Солнце светит хорошо, но не греет. Грусть в душе. Шлепаем по грязной, размытой вешними водами конной дороге, растянулись длинной цепочкой. Вдруг по дороге промчались, как маленькие чертики в пляске, фонтаны грязи, а с высоты донеслось буррр... В небе летел немецкий самолет. Упал, раскинув руки, лицом в грязь шедший впереди меня лейтенант. Пуля попала ему в левую лопатку и вышла через живот. Подбежали. Он был мертв. По очереди понесли мы тело своего товарища. На подходе к очередной деревне нас окликнули из куста:

— Старший, ко мне, остальные на месте!

Теперь я увидел замаскированный станковый пулемет и троих бойцов. Старший лейтенант подошел, показал документы, вернулся к нам:

— Располагайтесь здесь, ждите меня. — И ушел в деревню.

Он вернулся часа через два в сопровождении другого старшего лейтенанта. И тот, второй, назвав по списку фамилии, увел от нас еще часть наших товарищей. Унесли они и труп. мы ночевали в пустых домах какой-то деревни. на следующий день прошли километ­ров десять, пришли на какой-то полустанок, сели в пассажирские вагоны, проехали станции Горушка, Валдай, Бологое и высадились в городе Осташкове.

В городе почти не было жителей. Мы расположились около частных домиков на окраинной улице. Пришел батальонный комиссар и увел от нас еще большую часть товарищей. Нас осталось семь–десять человек. Мы получили здесь хлеб и брикеты горохового пюре и пшенной каши. Была вторая половина дня. Ярко светило солнце. Его лучи серебрились в мелких волнах окаймлявшего город озера. Мы слева обошли озеро, во­шли в лес и увидели трупы немецких солдат. Их было много. То тут, то там лежали они в разных позах. Молодые, рослые. Мы ходили от одного к другому. Смерть еще не обезобразила их лица, руки, как будто они были убиты недавно. Мы-то догадывались, что они были убиты во время осенне-зимнего наступления наших войск и их никто не убрал.

Я остановился около одного. Он лежал кверху лицом, раскинув руки. Его голова наполовину в воде. Ручеек вешней воды колышит его длинные светло-русые волосы. «Что привело тебя, человек, — думал я, — чтобы сложить в расцвете своих сил голову свою здесь, в далеком русском лесу? Ни твоя мать, никто из родных твоих не узнает, как и где ты погиб. И никто не похоронит тебя как человека...» Кто-то из наших нашел пистолет. Разобрали, зарядили. Повесили на сук каску, владелец выстрелил. В каске образовалась дырка. Стреляет. Теперь мы вооружены. К исходу дня старший лейтенант остановил нас, сказал:

— Все, пришли.

— Куда пришли? — спрашиваем мы.

— В дивизию, куда вы назначены.

Кругом негустой смешанный лес. Справа неглубокий овраг, поросший ольхой.

— А что это, фронт? — спросил кто-то.

— Да, это фронт. Не передовая, конечно. Здесь штаб дивизии. Я пойду доложу. Отдыхайте. — И ушел.

«Чудно, — думал я. — Фронт, а стрельбы никакой не слышно». Вернулся он скоро. Сообщил, что пока нет генерала, что, когда он прибудет, нас позовут. Распрощался с нами:

— Ну, ребята, до свидания. Мне надо возвращаться к своей службе. Всего вам доброго. Желаю вам боевых успехов!

И ушел. Мы все были голодны. Пользуясь моментом, решили сварить себе еду. Разожгли костры, пристраиваем котелки. Через овраг бежит майор с красной повязкой на рукаве, кричит:

— Тушите! Немедленно тушите! Вы что мне тут целую тучу дыма напустили? Хотите, чтобы сюда бомбы полетели? Кто такие?

Мы объяснились.

— А, новички! Идите в овраг, жгите сухую ольху, она дыма не дает.

Нас позвали, когда опустились сумерки. Мы выстроились в две шеренги. В стороне стояли несколько командиров. Их общее имя я узнал позже — «покупатели». Из блиндажа, сверху заваленного горой крупных камней, вышел генерал. Он поздоровался с нами. Мы ответили по-уставному. Поздравил нас с прибытием.

— Я командир дивизии, — сказал генерал. — Фамилия моя Степаненко. Вы прибыли в 250-ю стрелковую дивизию. Дивизия участвовала в боях. Были поражения, были и успехи. Перед нами 16-я окруженная немецкая армия. На западе она имеет проход, за который идут бои: то противнику удается расширить проход до семи километров, то наши войска сужают его до трех километров. Наша дивизия занимает оборону против сильно укрепленного опорного пункта — деревни Вотолино. Перед нами задача: прочно удерживать оборону, а когда будет приказ — разгромить врага в этом котле.

Еще говорил генерал о воинском долге, о чести командира, о совершенствовании боевого мастерства. Пожелав нам успехов в предстоящих боях, он ушел. Ко мне и Мише Смольянинову подошел батальонный комиссар.

— Я вас беру к себе, — сказал он.

Так мы попали в 439-й отдельный минометный дивизион. Было очень темно. Батальонный комиссар вел быстро, мы едва за ним успевали. То попадали в окоп, то в воронку, падали, а он нет, как-то видел, перепрыгивал. Я немного ориентировался в местности и понял, что он ведет нас в противоположную от передовой сторону. Мы пришли в широкий карьер — похоже, здесь для строек брали песок, — указал на широкую нору в берегу:

— Здесь ночуете, — и сам ушел куда-то.

Щель была узкая, на полу, на земле жидко набросаны еловые ветки.

Спали мы крепко. Утром в карьере я увидел много повозок, лошадей, кухню, много бойцов — чье-то тыловое хозяйство. Только мы с Мишей начали вытряхивать шинели от песка, как к нам подошел боец с водой в котелке:

— Здравия желаю! Принес воды умыться. — Он же принес нам в котелках пшенной каши. — Мне приказано проводить вас к командиру дивизиона, — сказал он.

Теперь мы шли в сторону передовой. По пути встречались бойцы, на сучьях деревьев висели телефонные кабели. В редком, низкорослом сосняке с неглубоким окопом нас встретил майор. Боец шепнул:

— Командир дивизиона.

Мы доложили по-уставному. Он поздоровался с нами за руку:

— Командир дивизиона майор Егоров.

Сели, свесив ноги в окоп. Майор спрашивал нас, где учились, чему научились, откуда родом. И вдруг он и боец мгновенно упали в окоп. Мы же с Мишей остались сидеть. Метрах в тридцати от нас треснула немецкая мина. Майор недобро посмотрел на нас:

— Когда нужно, надо кланяться. На войне, бывает, убивает. — Мне: — Во вторую батарею пойдете. — На Мишу: — А вы — в первую. — И бойцу: — Проводите их.

Мы прошли немного. На восточном скате невысокой сопки, поросшей низкорослыми соснами, располагалась батарея. Четыре 120-миллиметровых миномета расположены метрах в 15–20 друг от друга, находятся в боевой готовности. Их опорные плиты так вбиты в землю, что покрылись водой. «Много недавно стреляли», — подумал я. На зов часового из блиндажа вышел лейтенант. Среднего роста, кареглазый, со слегка заметными рябинками на щеках, без головного убора, в шубке-безрукавке.

— В чем дело? — обратился он ко мне.

— К вам на постоянное место жительства, — говорю я.

— Очень рад! А то я здесь один. — Протянул руку. — Лейтенант Петров! Сергей Петров.

Я назвал свою фамилию и имя. Мы крепко пожали друг другу руки. Миша Смольянинов с бойцом ушли дальше, на другую батарею.

Первый бой

В тот день меня позвал на наблюдательный пункт командир батареи. Провожал меня батареец, рослый красивый мужчина по фамилии Майоров. Мы спустились с нашей сопки и шли по низменной равнине с извивающимся по правому краю ручьем. Впереди виднелась высокая сопка. Впереди, далеко, выстрелила пушка. Зашуршал, а затем засвистел, приближаясь, снаряд. Майоров упал на землю. Снаряд разорвался метрах в ста, за ручьем в поле.

— Надо ложиться, — сказал Майоров.

— Подумаешь, один снаряд! Да и разорвался-то он далеко, осколки не достанут.

Но осколки следующего разорвавшегося снаряда срубили вершинку у березы, и я понял — Майоров прав. Методически, с интервалом минуты в две стреляла пушка, и ее снаряды, как будто сопровождая нас, рвались вблизи. Теперь падал на землю и я.

Подошли к сопке. Крутой ее скат был весь изрыт ямками, норами. Она походила на пчелиные соты. Карабкаясь вверх, я видел, что большинство ямок и нор заняты бойцами. Мы поднялись уже высоко. Летел очередной снаряд. По его режущему ухо свисту я, неопытный, определил, что он разорвется близко. Впереди ровик, наполовину покрытый лозняком и дерном. Первым моим желанием было укрыться в этом ровике. Но ближе, слева, другой, совсем мелкий. Я бросился в него. Я еще находился в падении, как по моим ушам сильно и больно ударило. Поднявшись, я увидел вместо того ровика дымящуюся воронку. Майоров побежал, я за ним — и мы очутились в глубоком, с грязным дном окопе. По ответвлению окопа мы пришли к блиндажу. Вместо двери — опущенная плащ-палатка. Я вошел, полусогнувшись, по форме доложил о прибытии для прохождения службы. Передо мною был старший лейтенант со смуглым, с тонкими чертами лицом. Он протянул мне руку:

— Рад, очень рад! А то у меня на батарее всего один командир взвода. Командир батареи старший лейтенант Микитянский.

Я ответил комбату на многочисленные его вопросы.

— Ладно, хорошо, — сказал он. — Будем воевать! Давай знакомиться с передним краем. — Он дал мне бинокль. — Смотри.

Я направил бинокль через щель-амбра­зуру. Прямо под сопкой, внизу, озеро. За ним, поднимаясь все выше, поле. По гребню поля — окопы противника. Я смотрел вправо, влево, осмотрел всю местность перед сопкой и ничего живого и примечательного не увидел. Пушка перестала стрелять, ружейно-пулеметной стрельбы нет. Тишина. Но мое сознание подсказывало: в любую секунду стороны могут обрушить огонь.

— Ну, что увидел? — говорит комбат. — Слушай... Окопы ты видел. За окопами, за полем, в низине, деревня Вотолино — сильно укрепленный опорный пункт противника. Его позиция очень выгодная. Во-первых, он возвышается над всеми подступами к его обороне. Во-вторых, за первыми окопами у него есть еще оборонительные линии, а нам их не видно. Я засек несколько пулеметных точек, но у них столько пулеметов, что хоть всю траншею засекай. Есть не менее двух батарей батальонных минометов, по-моему, три артиллерийские батареи.

Выслушав, я снова долго рассматривал через бинокль оборону врага. Показал мне комбат, где пулеметные точки, где дзоты.

— Ладно, — говорит, — идите на батарею, принимайте второй взвод.

Утром следующего дня лейтенант Петров построил вверенный мне взвод, представил меня. Я смотрю на них. Четырнадцать человек. По внешнему виду — все стали военными недавно. Большинство из них гораздо старше меня. Старший сержант Дудин — бывший заместитель председателя райисполкома, сержант Власов — бухгалтер, сержант Попов — председатель колхоза, еще семерым гожусь я в сыновья. «Как буду командовать?» — думал я, самому как-то стало неудобно.

— Будем воевать, товарищи, — говорю я. — Можно разойтись.

В этот и последующие дни я знакомился с батарейцами, осматривал личное оружие подчиненных, минометы, минные склады. Приходил на батарею комбат, показал запасной наблюдательный пункт — в лесу, на высокой сосне.

Вечером 19 мая комбат позвал меня на наблюдательный пункт.

— Завтра наступление. Дивизии приказано взять Вотолино. Посмотришь, поучишься, так сказать, боевое крещение примешь, — сказал он.

Ночью окопы заполнили бойцы-пехотинцы. Они, сидя, ели из котелков кашу. Курили в рукав, шепотом обменивались редкими словами. Потом окопы опустели. Мы сидели в блиндаже в темноте. Телефонист периодически: «Береза, я сосна...» Проверка. Комбат, похоже, дремал. Я дрожал от холода и волнения. Забрезжил рассвет. Телефонист позвал комбата, передал ему трубку. Комбат слушал, несколько раз сказал «есть», затем «ясно», передал трубку телефонисту, сказал:

— Передавай, батарея к бою.

Телефонист в трубку повторил команду.

Я в свой бинокль начал осматривать местность. Сквозь предутреннюю мглу увидел, как справа из-за сопки на поле вышли серые фигуры пехоты. Бойцы шли полусогнувшись, с винтовками наперевес. Их много. Прошли с полкилометра. От окопов врага в их сторону потянулись нити трассирующих очередей, затрещала ружейно-пулеметная стрельба. Отскакивая от земли рикошетом, пули засвистели, завизжали, взвиваясь ввысь.

— Батарея, пять мин, беглый огонь! — скомандовал комбат.

Из леса залпами ударили наши орудия. Над окопами противника почти одновременно взметнулись десятки лохматых желто-красных вспышек. Среди продвигающейся пехоты начали рваться снаряды и мины. Я увидел, как слева от озера тоже наступала наша пехота с двумя танками впереди. Стрельба из орудий и разрывы снарядов и мин слились в общий гул. Дрожь моя перешла в лихорадку. Я искал взрывы наших мин и не мог найти в хаосе многих взрывов. Комбат же, не отрываясь от бинокля, подавал все новые и новые команды. Теперь пехота не шла, а медленно продвигалась перебежками, ползком. Вскоре в дыму ее стало совершенно не видно. Загрохотали взрывы снарядов на нашей сопке. Их свист и взрывы совершенно вывели меня из самообладания. Я хотел только одного: зарыться в землю, не слышать и не видеть этого ада. Наступающих слева от озера пехотинцев тоже стало не видно. Один танк уже вполз на гребень, похоже начав утюжить окопы врага, но остановился, затем загорелся. Другой, пятясь задом, начал откатываться. В воздухе появились немецкие самолеты. Шесть двухмоторных тяжелых машин выстроилось в большой круг над нашей сопкой. Я вышел в окоп. От ведущего самолета начали отрываться черные капли. Я сосчитал — шесть. Пока они еще были видны в падении, я определил: вcе они летели прямо на меня. Я слышал ранее, что взрывной волной вырывает глаза, лопаются в ушах перепонки. Я зажал ладонями глаза, а большими пальцами уши и упал на дно окопа. В одно мгновение мелькнули в моем сознании лицо матери и вся моя прожитая жизнь. «Все, конец», — думал я. Режущий уши свист нарастал. Провалилось подо мной дно окопа, но я упал на него, потом оно начало проваливаться часто. Меня колотило о дно и стенки окопа, сверху посыпались комья и глыбы земли. Потом стало тихо, лишь вой моторов в небе.

Я встал. Над сопкой медленно плыла туча черного дыма. По окопу, торопясь, протащили убитых и раненых. Слева, недалеко, я увидел торчащие из земли бревна, рядом — глубокие воронки... Но самолеты, не нарушив кругового строя, делали второй заход. Я только было подумал: «Жив, ничего, пронесло», — как от первого самолета отделилось опять шесть бомб. «Теперь-то наверняка убьет. Разве можно уцелеть, когда такие глубокие воронки?» — думал я. Снова зажал глаза и уши и упал на дно окопа. И снова колотило меня о дно и стенки окопа. Но самолеты делали третий заход. Сознание мое так запротестовало, что я, кажется, готов был кричать: «Хватит, гады!» Под крыльями первого самолета заполыхало пламя с дымом. Я как сумасшедший заорал во все горло: «Горит, гад, горит!» — но тут же увидел, как тяжелые пули вспарывали окружавшую меня землю. Стоявший недалеко от меня незнакомый мне молодой лейтенант-артиллерист громко простонал и упал на дно окопа. Все самолеты обстреляли сопку из пулеметов и улетели. Бой явно стихал. Сознание мое мне подсказывало: наступление наше сорвалось. Ко мне подошел комбат.

— Жив? — спросил.

Я смотрю на него, он это или не он. Так изменился он в лице.

Примерно через час прилетели два таких же самолета. С большой высоты они высыпали бомбы так, что ни одна не попала даже в сопку, большинство разорвалось в озере. До конца дня немецкие мины и снаряды рвались там, где, видимо, окопалась пехота. Наша артиллерия отвечала редкими выстрелами.

Наступили сумерки. Комбата по телефону кто-то вызвал. Он оставил мне записи целей, разъяснил, что, если вспыхнет стрельба справа, нужно открывать огонь по цели номер «три», и ушел.

Нам принесли с батареи еду — холодную, невкусную пшенную кашу. По окопу туда и сюда ходили бойцы. Oт многих слышал: взрывом бомбы убит командир полка. Над полем, над озером носились трассирующие пули. Ноги мои подгибались от усталости и переживаний.

Комбат возвратился ночью.

— Вот что, лейтенант, с рассветом снова наступаем. Отсюда мы ничего не видим. В лучшем случае будем стрелять впустую, в худшем — по своим. Вы отправитесь на передовой наблюдательный пункт. Найдете командира второго батальона 918-го полка и по его связи будете корректировать огонь батареи, — сказал он.

Я понял, какой опасности подвергаюсь, но душу наполнили отвага и гордость. «Завтра я буду видеть врага и бить его. Ох и дам я им!» — думал я.

— Отправляйтесь, пока темно, — сказал комбат. — Желаю успеха. — пожал мне руку.

Я прошел по окопу вправо вниз, вышел на поле и зашагал в сторону взвивавшихся в небо ракет. Сразу догнал подводу.

— Что везешь, боец? — спросил я.

— Пищу, патроны.

— В какой батальон? — спрашиваю.

— В первый.

Встретились сразу три подводы: везли раненых.

— Не знаете ли, братцы, где располагается командир второго баталь­она?

— Не знаем, — ответили.

Прохожу мимо убитых — уж с десяток видел. Обхожу многочисленные воронки. Иду быстро. С наблюдательного пункта казалось все близко, все ровно, а тут канавы, овражки. Забрезжил рассвет. Перестали вспыхивать ракеты. Ружейно-пулеметная стрельба теперь не спереди, а справа. Прошел еще с полкилометра: убитые, убитые... Наступило пасмурное, туманное утро. То справа, то слева, то впереди начали шлепаться с треском мины. Я ув