Православный адвокат

Светлой памяти моих ро­дителей — Ивана Федоровича и Полины Михайловны посвящаю

Часть первая

1

— Вперед! — Федин подпрыгивал на твердом сиденье одного из последних трамваев, которые когда-то наводняли город, а теперь со всем трамвайным хозяйством: конторами, рельсами, конечками (кольцевыми остановками), столбами и тросами линий электропередач — летели с молотка.

Пятый по счету городской глава загонял остатки местной собственности, набивая карманы.

«Перед смертью не надышишься», — думал Федин, поглядывая на нерадостные лица пассажиров, которые посматривали на слизистые асфальтовые колдобины вокруг, где переваливались микроавтобусы и легковушки.

А он улыбался во весь рот. На фоне обтесанных зданий двигались дородные провинциалки в платках. «Как с полотен Кустодиева», — отметил пассажир.

Чернявые милашки в шапочках. «Как с картин Крамского».

Девушки народного хора в кокошниках. «Как у Нестерова».

«Она же монашка!» — пронзило вдруг. И все идущие, едущие представительницы прекрасной половины человечества словно поменяли платки, шапочки и кокошники на скуфьи и апостольники, перелетели с картин Кустодиева, Крамского и Нестерова на картины Павла Корина.

«Надо же! Монахиню арестовали! И за что? За мошенничество. Разве такое возможно? Монахиня и обман... Бред какой-то!»

Электричка сменила трамвай и вытянула пассажира из желоба панельных домов в безбрежный разброс полей. Все оголилось. Заячьей шкурой выскочила посадка берез с почерневшим, как лапы косого, низовьем, и вдруг ее как будто осыпало трухой, превратив в гору жухлой листвы. А над придорожной косой высоко пенилась, грозя излиться, серая масса, убеждая в том, что все темно-сизое наземное месиво вскоре омоется и очистится.

Пассажир, окунувшийся в дорожный гул, теперь мало обращал внимания на людей на платформах — женщин в похожих на горшки шапках, мужчин в заправленных в сапоги штанах и фуфайках, — не заметил медно блестевший маслозавод со стаканами-хранилищами, луковицы церквушки в одичалом пространстве.

Даже пересадка на вывернувший с юга поезд прошла незаметно, разве что разбросанная по краям горизонта хмарь на мгновение притянула к окну.

«Там Пенза», — подумал пассажир.

Залез и с наслаждением растянулся на верхней плацкарте. В три часа ночи состав должен прибыть в нужный город.

В тусклой темноте ночи выглянул в окно: «Хорошо, хоть снега еще нет... А ведь могло и насыпать. Ведь читал в Интернете: в Пензе минус шесть».

Соскочил с полки и через пять минут шагнул с приступок душного от полноты людей вагона на перрон-причал пензенского вокзала.

В подсвеченном аквариуме зала ожидания от растянувшихся на скамьях мешочников отвратительно несло. Расспросив сонных постовых дорогу, направился искать улицу, где ему обещали приют. Шел по пустынной, словно выхваченной из детской игры улочке, где, притормаживая — в надежде, что пешеход попросит довезти, — обгоняли ночные «извозчики».

Искал нужный дом и шаловливо слизывал снежинки с губ. Сбавлял шаг при появлении черных фигур, выныривавших из-за киосков: «Вдруг нападут? Ведь с сумкой — как с приманкой». Но успокаивал себя: «Под фонарями грабить не станут».

Ориентиры, данные ему, исчерпали себя у девятиэтажки, в которой желтело три окна на шесть подъездов.

Нажал на кнопку домофона.

Никто не ответил. Еще бы, четыре утра!

Редко падали снежинки.

Душевный подъем, с которым он ехал в командировку, потихоньку вымерзал. И уже разбирала обида: стремился поскорее приехать, а его не ждали.

«Эх, вы! Вот домой уеду! Лучше назад, чем мерзнуть у немого дома».

Заметил заблудшего кота и обратился к нему:

— Неужели до рассвета буду тут вытанцовывать?

Говорил, чувствуя, как холодеет под курткой спина, стынет кончик носа, и уже не переступал, а притопывал, с ужасом поглядывая на часы.

«Еще пять минут жду и ходу... Еще пять минут терплю... — глаза озирали вытянувшиеся вдоль дома легковушки. — За угонщика примут. Вот тогда и отогреюсь, когда в ментовку заберут...»

2

Уже окончательно замерзая, пнул кота, по-хамски начал тыкать в кнопки домофонов соседей. Ему повезло: ответил женский голос. Женщина разбудила хозяйку нужной квартиры, и в пять часов сорок минут — он это четко заметил по часам на сотовом, уже грелся в теплой прихожей.

Ему отвели комнату в двушке. Он лег, накрылся с головой одеялом и не услышал, как на работу в поликлинику ушла хозяйка-медсестра, а ее муж — слесарь — на завод.

В девять утра вскочил. Как огурчик!

Спустился по длиннющей, со снующими в разные стороны людьми улице, перешел площадь с огромной клумбой, мост над однопуткой и в проеме сталинских домин увидел захудалую двухэтажку районной ментовки.

«Общага», — подумал о прошлом здания, лишний раз убедившись, как нищенствует милиция и как жируют по сравнению с ней прокуратура и суды.

— Куда? — пузом преградил дорогу автоматчик.

— Я из Воронежа. Адвокат.

— Кого тут еще черти носят? — из дежурки выглянул амбал в форме капитана.

— Да аблокат из Вурёнежа, — сказал автоматчик.

Проверили документы.

И адвокат, путаясь в дверях кабинетов оперативников, дознавателей, участковых, по ошибке попав в мужской и в женский туалеты, на которых не оказалось вывесок, пройдя весь первый, поднявшись на второй этаж, уперся в глубине длинного, как труба, коридора в дверную перегородку.

Не ожидал увидеть в кабинете «пацана». Так он называл сотрудников омолодившихся всюду следственных отделов. Увидел моложавого, долговязого старлея, стриженного под канадку.

— Аблокат Федин... По делу монахини Марии, в миру Ольги Цыганковой, — протянул удостоверение и ордер.

— Владимир Владимирович Кирпишин. — «пацан» потянулся со стула, протягивая длинную, как у пианиста, ладонь.

«Путин», — ухмыльнулся гость.

— Четвертый по счету аблокат...

— Как четвертый? — удивился Федин.

— Было два по назначению... Теперь один по соглашению. И ты...

— И я по соглашению...

Хотел окоротить «пацана» за фамильярное обращение, но смолчал.

«Путин» посмотрел на свет ордер, вложил в один из лежащих в беспорядке томов. Отдал удостоверение:

— Что от меня хочешь?

— Узнать, в чем обвиняется мать Мария...

— Не мать Мария, а сектантка Цыганкова, — хихикнул следак. Толк­нул по столу сшитый нитью том. — Читай.

Федин присел к столу, открыл первые страницы.

— Да не там! Вот там, — распахнул посередине.

Адвокату стало душно и оттого, что форточку едва приоткрыли, а в пепельнице дымилась только что затушенная сигарета, и от прочитанного.

— Я не понял, она что, кинула бабулю?

— Не бабулю, а гражданку Косолапову...

— Пусть будет гражданку. — Федин подумал: «Фамилия какая-то... медвежья».

— Подкараулила у подземного перехода. Пристала: «Ты старенькая, скоро сдохнешь... Твои деньки сочтены...» — следак замолчал.

— И что?

— Понятное дело что: «Помрешь»... — «А почему?» — «У тебя все проблемы от порчи. Порча наложена на твои сбережения. Ведь копила на черный день? Копила, вижу... Где деньжаты? Дома? Их надо принести. В сберкассе? Их надо снять...» — проговорил таинственным голосом.

— Снять?

— Да, снять. Принести... «Я их отмолю, и жить будешь». Гражданка Косолапова клюнула. Сходила с ней домой, взяла там, что было, до копейки, сберкнижку. В сберкассе сняла деньги. И ей: «На». А та деньги в кулек, поколдовала и гражданке: «На, бери! Иди и не оборачивайся сто один шаг... Смотри, ни шагу меньше, а то все без толку! Придешь домой, спрячь под подушку и до утра спи, не разворачивай... Порча и снимется!» — рассказывал Кирпишин, смеясь. — «Здоровой станешь, не умрешь!» Так гражданка еще в постель не легла, не выдержала, заглянула в кулек... А там... там газета нарезана. — Следак захохотал.

Федин сам еле сдерживался от смеха, а потом сказал:

— Так считаете, что монахиня способна на такое?

— Не я считаю. Гражданка Косолапова. Она ее опознала. А ваша сектантка, которую вы считаете монахиней, явку с повинной нацарапала...

— Кхе...

— Я только не пойму, зачем четвертый адвокат, да еще из другого города, когда и так все ясно...

— Не знаю, не знаю, пригласили... А второй эпизод?

— Он такой же... Гражданку Дряняеву...

«Ну и фамилии же».

— Заставила деньги только дома взять... И вместо сто одного шага сделать сто восемьдесят шагов, и деньги были не в кульке, а в платке, и там оказались не газетные огрызки, а влажные салфетки, — сказал и опять прорвался смехом.

— Неужели Цыганкова могла такое провернуть?

— У нее подельница. Вешала, что та излечивает...

— Неужели вы верите этим престарелым гражданкам?

— А мы всем верим, кто родился в одна тысяча девятьсот сорок первом году.

— Где Цыганкова? — резко спросил, теперь желая увидеть клиентку.

— В следственном изоляторе.

— Где это?

— На Каракозова... На такси это...

— А что, далеко?

— Не очень... По улице, переулку... А там вдоль путей — и СИЗО.

— Хорошо... Вы теперь меня приглашайте на все следственные действия. Мой адрес... Номер сотового... Мне будете нужны, — заглянул в календарик, — после выходных...

— А что планируете?

— Может, ключи от квартиры дать...

— Лучше без ключей...

Федин уходил, а вслед ему летело с гоготом:

— Да, забыл, гражданке сказали банку воды под кровать поставить и через каждые пять минут по глотку. А на следующий день прийти с яйцами и буханкой, чтобы вовсе отмолить, и тогда никогда не умрет! И она глотала...

Все это Федин слышал, спускаясь по узкой, как в подводной лодке, лестнице, имея лишь одно желание: скорее оказаться на свежем воздухе.

3

— Вот тебе и монахиня Мария. Мошенница. Бабулек кинула. Но не­ужели на самом деле монахиня?

Прохладный воздух обдал лицо, Федин несколько минут постоял у входа в ментовку, поглядывая в окно в углу верхнего этажа, откуда продолжал слышаться гогот, и сам чуть не засмеялся.

Прикусил язык и погрозил пальцем:

— Лучше всех смеется тот, кто смеется последним.

Пошел вдоль капитальных сталинских построек и думал: «Как у “пацана” все просто... Неужели есть явка? Было ли опознание? Если все так хорошо, то почему пять месяцев тянет? И почему четвертый адвокат?»

Вопрос следовал за вопросом, как дом за домом, как шпала за шпалой дороги-однопутки, по которой пошел на свой страх и риск, напрягая слух и боясь, не поедет ли поезд.

Редких встречных, которые выныривали из-за метровой высоты травы, спрашивал:

— Я правильно иду в следственный изолятор?

— А где это?

— На улице Каракозова...

— Если на Каракозова, то туда... — показывали за возвышавшийся над травой кирпичный забор.

«Каракозова... — Федин напряг память. — Дмитрий Каракозов. Стрелял в царя. Повешен. И надо же, улица, где находится следственный изолятор, носит его имя. Зачем? Чтобы показать, что здесь содержатся особо опасные преступники? И монахиня Мария особо опасная?»

Однопутку пересекал асфальт со шлагбаумом, перед ним Федин свернул к трафаретной четырехэтажке, которые когда-то наполняли города — бывшие родильные дома, школы, клиники, теперь отведенные под содержание арестантов. В том, что жизнь резко изменила их нутро, таился какой-то зловещий смысл.

Тщательный досмотр мог завести, но для Федина он прошел безболезненно. Спокойно отдал сотовый телефон, оставил в камере хранения сумарь. И, подгоняемый щелчками металлических дверей, поднялся по лабиринту лестниц на четвертый этаж, углубляясь в тюремные пространства и все больше отдаляясь от того, что называется «сладким словом “свобода”». Остановился около тумбочки, от которой отпрянула моложавая шатенка в зеленой форме.

«Симпатяга, а лицо неживое».

Шатенка оглядела Федина, сказала:

— Ждите...

Приезжий адвокат по широченному, как в больницах, коридору проследовал в комнату, где собрались местные адвокаты.

Хотя Федин оказался для пензенских защитников чужаком, их разговор понял до мелочей. Они мыли косточки своим начальникам, как это делали и милиционеры, и прокуроры, и судьи — все, над кем возвышался какой-нибудь чин. Обсуждали отчисления адвокатов на содержание адвокатских шишек.

— Установили оброк...

Все это Федин знал и со всем, кивая, соглашался. У них тоже происходило подобное. Еще бы, у начальства всегда аппетиты растут.

Он хотел включиться в разговор, но его позвали:

— Адвокат из Воронежа, пройдите в комнату...

Устроившись за столиком на стуле напротив решетки, за которой тоже возвышался столик и прятался табурет, он ждал монахиню, словно сошедшую с холстов Павла Корина — в апостольнике и скуфье, с ликом вечности и отрешенности. А увидел деловую, конкретную женщину в длинном черном платье, без головного убора, слипшиеся волосы которой раздвоил пробор.

От нее неприятно пахло.

«Она что, курит?»

Узнав, кто такой Федин, она распрямилась, перекрестилась и вскинула голову:

— Господь услышал мои молитвы!

Не обращая внимания на желавшего заговорить адвоката, заполнила комнату надрывными рассказами о каком-то монастыре, о какой-то Победе, о каком-то батюшке Алексии и лишь потом прорвалась воз­гласами:

— Все липа!.. Они сфабриковали дело!.. Они заставили написать, что я бабульку обчистила... Они... О, Господи, теперь у меня будет два адвоката! Это божья милость!..

«Два, два», — подумал Федин, еще и не зная, кто второй адвокат.

По подоконнику застучал редкий град, заглушая голос Цыганковой, а Федин слушал и нервничал: ему ничего не говорили по существу дела. Для него важным было одно, а для монахини другое.

— Пять месяцев держат здесь без причастия! В курилке! В камере смолят — а ты этим дыши.

«Вот откуда запах».

— Гулять не выводят! Потому что сокамерницы не ходят, а одну не выводят. Не дают «тела» и «крови»!

«Причащаться».

— А ведь есть тюремный священник. Я каждую неделю причащалась! А здесь смеются: «ей тела и крови», — а ведь не понимают, что это такое. Я следователю писала, а он ржет: «Ишь, чего захотела». Боится, что священник мне что-то передаст или я передам священнику. Мы с Любой...

Федин понял: подельницей.

— ...мученики. Нас не только как преступников, а мученики...

— Это давление на психику... Хотят сломать, — сказал Федин, что-то пометив в бумагах.

— Поселок Победа! Вы не представляете, какое это святое место! — продолжала мать Мария. — Там три церкви... Две — скита, третья — епархиальная... Все воздвиг батюшка Алексий. А его владыка Серафим гнобил. А люди к нему ехали толпами. И я пришла. Он меня принял. В монахини постриг. Тайным постригом. Знаете, есть официальный, там документ, а у меня тайный...

Федин кивал, понимая, что придется обождать, пока выговорится женщина.

— Келейный постриг... Не для документов...

«А “Путин” считает ее сектанткой».

— И вот три года назад почил старец Алексий. Власть в скиту захватил иеромонах Гавриил, мы его Гаврюшей-Хаврюшей называем. Он меня с матушкой Анастасией погнал...

«Еще и матушка Анастасия, — чуть не путаясь, вздохнул Федин. — Победа... Старец... Гавриил... Анастасия...»

— Анастасия — это та, которая тоже сидит?

— Да что вы! Та, с кем меня схватили, это Люба... А Анастасия, она просила вас приехать...

Федин долго слушал надрывный голос Цыганковой, пытаясь упорядочить все в голове, и ждал, когда сможет задать свои вопросы.

Но на этот раз ему этого сделать не удалось. Он вышел из изолятора не в плохом настроении: пусть почти ничего не узнал по существу, пусть ему наговорили целый короб о церквях, ските и о Победе. Он знал, что защитнику всегда сначала приходилось выслушать накопившееся на душе клиента, тем более пять месяцев проведшего в камере.

Под мелким градом, перераставшим в дождь, шагал по шпалам, и ему слышался перестук вагонов. оглядывался, думая увидеть состав, где из решетчатых окошек к нему протянутся руки арестантов. Но сзади ничто не ехало, а стучало и стучало. Вглядывался вперед, но и спереди ничего не показывалось.

— Уж не галлюцинации ли...

Придя на квартиру, напился чаю и улегся в кровать. Сразу захрапел, так и не рассказав хозяйке, как прошел день и виделся ли он с монашкой.

4

Еще не растаяла хмарь, он по тонкой снежной подстилке спешил на улицу Каракозова. Прошел мимо проема, в глубине которого торчала двухэтажка ментовки, обогнул замершие заводские корпуса и канатоходцем с сумкой в руке вместо шеста заскользил по блестящим шпалам однопутки.

— Господи, благодарю тебя, милосердный! — встретила монахиня Федина. — Я так мечтала, чтобы еще был один адвокат! А то все лопочет...

Федин не понял, кто лопочет, но промолчал.

— А опера сказали: «Тебе все равно, монашка, сидеть»...

Федин хотел перейти к делу, а Цыганкова опять перебила:

— Как я попала к батюшке Алексию? Он коснулся тайников моей души... Он знал любой вопрос... Как я с мужем жила... Все мои ошибки... И когда я иконы, которыми благословляли венчание, спрятала в тумбочку, он меня просветил, как рентген: «Ты Бога забыла». Прозорливец...

— Давайте ближе к делу, — попросил Федин.

— Куда же ближе!

— Скажите, вы «явку» писали?

— А как не писать?! Заходит глыба и как даст по печени. Ребром руки, — вытянула ладонь. — У меня шок: как будто под дых. Неожиданно ведь. Я только: «А... а...» Дыхание прервалось. Он: «Как там у вас говорится: ударят по одной щеке, подставь другую...»

«Скоты!» — отозвалось в адвокате.

— Я задыхаюсь: «Р-ра-зве т-так бью-т?» Он: «А что, мощный удар. — И мне: — Все равно я тебя добью». Как тут не писать явку! Это моя защита была.

Федин кивнул.

— Потом я две ночи задыхалась в ивеэсе..

Федин опустил голову: он видел эти «клоповники».

— Там чан — вонь, — рассказывала. — Матрасы без простыней. Подушки без наволочек. Вши бельевые ползают по матрасу — кусают. Мошки на стене — черные, их мухами не назовешь, я била их. Чай заваренный дают — но не пахнет чаем. Батон на день один на двоих. Баланду, котлету...

— Понятно, — проговорил Федин и, перебарывая что-то в груди, спросил: — Как вас задержали?

— Да как... Мы в тот день с утра съездили с Любой в Пензу...

— Вы не в Пензе жили?

— На поселке Победа. Это за городом. Там, где старец церкви построил, скит...

— Ладно, со скитом...

— Вот со скитом как раз и не ладно!.. Да, у Любы «хонда», она до того, как пришла к нам на Победу, в спецназе в Волгограде служила... Машину купила...

— Она здесь сидит?

— Да, в другой камере... Но они ее не трогают... Она же в спецназе и может... Так вот съездили в город... Потом приезжали с фирмы, обмеряли ворота. Мы новые ставить хотели. В обед к нам приходит сосед, забрал стол. Мы ему его отдали. И после обеда поехали в Пензу перевести деньги за препарат для похудения...

«Монашкам похудеть, — подумал Федин и сам себя успокоил: — А что, современные монашки».

— В сбербанке побыли, но у нас перевод не приняли. Когда мы собрались назад, нас остановила патрульная машина. И пошло. Сначала. «Вы квартиру обчистили». Потом бабульку привели...

— Это один эпизод. А другая бабуля?

— По телевизору нас показали. Вот две злодейки! Кого они еще обманули, сообщайте...

«Поперли», — с ожесточением подумал Федин.

— И это шьют, и это... Вот и выплыла другая... А мы в это время с матерью Анастасией в Иерусалиме были, об этом отметка в заграничном паспорте есть. А они нам шьют...

— Да, не слабо, — вздохнул Федин, задрав голову: «Значит, две бабульки, явка... Иерусалим...»

— Так я вам про старца... У него болезнь: он прикован к коляске. Испытания — выше всякого затвора! Владыка не признавал ни скит, который батюшка построил, ни две церкви там. Лишь одну, что вне скита. Он ее окропил. Батюшка: «А в скиту?» — «Потом». Так и не окропил. И надо же, батюшка предсказал уход Серафима, показал пальчиком на диван, а потом в землю, что уйдет из жизни.

«Чего она мне про батюшек да про владык», — хотел остановить Федин, но стерпел.

— Серафима сменил владыка Филарет. Он совсем другой. И входит владыка, мне дает благословение — я на его пути, это за час до кончины батюшки — и: «Где наш старец?» Пропел тропарь и: «Будем молиться о старце». А старец камень клал: «Меня здесь похоронят». Его и похоронили около храма на Победе, который освятили. Не в скиту. Так вот скитские все покушаются, хотят старца в скит перезахоронить... Вы были на Победе? Что там? Я же не имею никаких известий.

— Не был...

— Ах, жаль! Обязательно поезжайте и к могиле старца подойдите... Там сень, и он лежит... Попросите, он обязательно поможет.

Федин слушал и удивлялся, почему монахиню уводит в сторону, когда ей надо думать совсем о другом.

Когда Цыганкова выдохлась, он спросил:

— Вас опознавали?

— Да, это хохма! Бабуля только и кричала, как бесноватая: «Она! Она!» И никаких конкретных примет. А другая — она ведь нас по телевизору видела...

Федину стало обидно: верующих полоскали телевизионщики. А как могут из мухи раздуть слона, ему рассказывать не стоило.

— Это из-за бессоновцев...

Федин вспомнил другой конфликт, который разгорался в Пензе: верующие зарылись в Бессоновке в пещеры и ждали прихода конца света.

— Да, но вы-то при чем?..

— Вот именно! Им лучше, чем уколоть церковь, ничего нет! — воскликнула Ольга.

— Понятно... А почему меняли адвокатов?

— А потому что я плачу, следователь смеется, опер ударяет, а адвокат: «Я верю бабушкам».

— Ну и ну!

Федин выходил усталым. Вспомнил прочитанные воспоминания художника Репина о Каракозове. Когда Каракозова готовили к повешению, на площади скопилось много людей. Все ждали казни. Каракозову одели саван, но руки не попали в рукава. Саван сняли. Что пережил Каракозов в эти минуты, когда саван снимали, трудно сказать. Ведь помиловали же приговоренного к расстрелу по делу «петрашевцев» Достоевского. Так может, и тут?.. Но саван снова одели. И уже в саване Каракозов поклонился на все четыре стороны. Поклонился народу...

5

Не успев отойти далеко от изолятора, вспомнил про сотовый, достал и включил.

Тут же раздался звонок:

— Это мать Анастасия...

— Рад слышать вас, — узнал голос той, которая пригласила в Пензу. — Я приехал... Встречался с матерью Марией... Со следаком... Где вы?

— Да вот ждем вас...

— Я только вышел из следственного изолятора...

— Мы сейчас подъедем...

Вскоре за шлагбаумом показался старенький «жигуленок», за рулем которого сидел сутуловатый крепыш, а с заднего сиденья смотрела худощавая женщина в апостольнике.

«Явно монахиня», — подумал Федин.

У нее был чрезвычайно напряженный и потрясенный вид.

— Садитесь, садитесь к нам! — помахала рукой из окошка.

Федин сел в машину:

— Матушка Анастасия, вот вы какая...

— Да, да... А я звонила, звонила вам... — говорила порывисто. — Ведь все по звонку... Как вас приняли?

— Следователь?

— Да нет... На квартире... Мы же с ней обо всем договорились...

— Если не сказать, что немного померз, то нормально.

— А это мой сын... — ткнула в спину водителя. — Милиционер, в Нижнем в охране работает.

— Бывший коллега, — пожал ему руку Федин.

— А правда вы православный адвокат? — спросила монахиня.

«В каком смысле?» — задал себе вопрос, словно сомневаясь, но тут же поправился:

— Да, да.

— Как хорошо, когда у православных есть свои защитники.

Постарался подробнее рассказать о деле, вспомнил слова Ольги Цыганковой: «все липа!» — и спросил:

— А что такое Победа?

— Вот туда-то мы и едем, — все так же порывисто сказала мать Анастасия.

«Жигуленок» вертелся по городским улицам, пропадая между мрачных цехов, минуя дырявые ограды парков, проезжая приземистые купеческие домики, тормозя у светофоров и вырываясь, как со старта, на зеленый свет. У Федина вошло в привычку, ведя дело в каком-нибудь городе, обойти его — насколько позволяло время и силы, прочувствовать жизнь клиентов не протокольно, не по тому, что накропало следствие, а шире, понять, чем живет здесь человек и что его окружает. И теперь он не мог оторваться от окна, воспринимая Пензу со своими достоинствами и недостатками, каким-то разбросанным, слепленным из разнородных частей, без градообразующего корня городом, где в беспорядке чередовались кварталы, тянулись проспекты, поднимались мосты.

Федин не увидел ни трамваев, ни трамвайных путей.

— А что трамваи? — спросил.

— Мне отец рассказывал, что до войны ходил мотовоз, — говорила мать Анастасия.

— И у нас трамвай уничтожают...

— А где и что не уничтожают, скажите?

— Это хороший вопрос...

Вот легковушка отделилась от массива многоэтажек, вскарабкалась на горку и припустила к ковру синюшного леса, отрезанного от побеленной поймы свинцовой шлеей реки. Федин обрадовался: ему выпала возможность посетить Победу, заглянуть в потаенную жизнь, о которой настойчиво говорила Цыганкова, батюшки Алексия, иеромонаха, скита, церквей...

«Пусть это и не имеет значения для дела, хотя — как сказать, как сказать... — подумал Федин. — Но я хочу увидеть».

Впитывал все вокруг, пока «жигуленок» углублялся в сосновую чащу, вилял по проселку, избегая столкновения с рыжими стволами, а когда в разрыве хвои показался покосившийся забор с курящейся за ним банькой, его так и потянуло в первый же дом, в заблестевшую куполом за черной речкой церквушку.

— Господи, Иисусе Христе, спаси и сохрани нас! — перекрестилась матушка Анастасия.

Федин не заметил, как его рука прикоснулась ко лбу, потом к груди, плечам.

За мостком улица раздвоилась, и «жигуленок», проехав мимо домишек-срубов с крошечными оконцами, какие сохранились разве что в глухих деревнях черноземья, заелозил по смеси снега с песком к кирпичной, в рост человека ограде.

— Это наш дом!

Матушка Анастасия легко поднялась с сиденья, и он увидел худую, можно сказать, высохшую монахиню в длинном черном платье, чем-то похожую на героинь Павла Корина из реквиема «Русь уходящая». Она долго пыталась повернуть ключ в замке, а потом толкнула дверь, и та подалась. Из проема виднелся двор с колодцем перед деревянным домом, с крыши которого обрывками свисал рубероид. За лозами винограда перекосились ставни окон, за распахнутой дверью крыльца виднелись набросанная на проходе одежда, обувь, книги, фотографии, образа, кукла в черном платке. Поверх всего этого беспорядка лежал раскрытый чемодан.

— Бесы напали! — матушка Анастасия сжала в кулак руки.

Переступая через вещи, причитала:

— Бесы! Бесы!

Попробовала выключатель у косяка:

— И света нет... Отрезали...

— Хорошо, что не стемнело, — сказал ее сын, следуя за матерью.

— Да, лучше не видеть такое... — проговорил Федин.

— Это они обыск делали... Все перевернули... — говорила монахиня, подбирая иконы, книги, вытащила из-под валявшейся одежды подсвечник и поставила.

— Кощунство, — вырвалось у Федина.

Ему вспомнилось его следовательское прошлое, когда выезжал на кражи и видел ту же картину: вещи из шифоньеров, с полок, из тумб — отовсюду скопом валялись на полу. Но то оставалось после краж, а тут после обыска.

— Они и крышу раздырявили... — поглядывала с тревогой на потолок монахиня. — Там-то что искали...

— Очень искали... Так ищут бандиты мильёны у богачей...

— Нашли богачей... Но и тех денег, что были, не стало... Я их не нашла...

— Каких денег? — спросил резко сын.

— Какие Люба привезла... Она же продала дом в Волгограде...

— Скоты! — лишь вырвалось из Федина.

6

Сын матушки Анастасии принялся растапливать печь, а сама матушка — прибираться в доме. Федин решил пройтись по Победе. Помня наказ матери Марии, направился к могилке батюшки. Попадались пожилые и молодые женщины, большей частью одетые по-деревенски — в пальто и платках, проходили мужики с сумками и без, напоминая Федину кустодиевские картины провинциальной жизни. Он шел на белую ограду, которая, как крепость, окружила церквушку у еловой стены. Под сводом ворот прошел во двор и остановился, разглядывая вагончик и перед ним взлетающий в небо столп колокольни Успенской церкви, к которому уже с другой стороны сиротливо жался земляной холмик с деревянным крестом и множеством ваз цветов вокруг.

«Отец Алексий», — догадался Федин.

Подошел к кресту. С прибитой к нему фотографии на него проникновенным взглядом смотрел тщедушный старичок, голову которого стянула смоляная скуфейка с золотистым крестиком над изображением черепа и костей. Его ручку полиомиелитика поджало к груди.

— Знал ли ты, какие разыграются на Победе страсти... — обратился к старцу. — Арестуют Ольгу... Одни чада здесь, — посмотрел на храм. — Другие в скиту. Один владыка за тебя, другой против...

И ему старец словно ответил: «Оно так всегда на Руси. Всегда ее раздирает...»

Зашел в церковь, которая внутри показалась крошечной, словно предназначалась для уединения. Такие церквушки видел в Липецке, построенные еще в допетровские времена. Представил, как отец Алексий ездит здесь по земле в коляске и показывает, где рыть котлован, где заливать фундамент, где класть стены. Его слушают, и растет храм.

Его не удивило, что на службе оказалось всего две старушки и высокий чернявый священник в облачении, который что-то читал под росписями у невзрачного алтаря.

«Так и должно, когда сокровенное, не место столпотворению...»

Но столпотворение он увидел... Вышел за ворота и направился дальше вдоль ограды. Вместо редких прохожих попадались «икарусы», «газели», легковушки с номерами из разных областей, и около всего этого еще не остывшего с дороги машинного парка не было ни души. Зашел в узкие воротца изгороди напротив церковной ограды: вокруг озерка вытянулись по кругу вагоны без колес, срубы с зашторенными окнами, стояли грузовик, трактор и у колодца — домашняя церковь с калачиком купола. Все ярко освещали два фонаря со столбов по центру, но и тут — ни души.

Можно было подумать, что случилось что-то, что людей разогнал мороз — но он был слабый, что их согнал пожар — но гарью не пахло.

«Может, спрятались под землю, как бессоновцы?»

Но и пещер не было видно.

Он подошел к вытянувшемуся казармой срубу без окон и увидел огромное количество туфель, тапок, сапог на порожках, поднялся по ступеням и заглянул под низкие дощатые пролеты, откуда несло теплом дыхания сотен людей, а в глубине над головами слабо горела лампочка.

«Вот они где...»

Между голов вдали блестели облачения и лысина толстяка.

«Иеромонах Гавриил, — подумал. — После кончины старца захватил скит...»

Его ткнули в бок:

— Разуйся...

Он, как принято в мечетях, снял ботинки и в носках прошел по ковру в первый тесовый проем, который дальше переходил во второй и потом в третий.

«Сколько съехалось...»

Увидел, как бойко шла торговля в ларьке, где покупали толстенные книги с ликом старца-полиомиелитика на обложках. В руках женщины за прилавком мелькали только тысячные купюры.

«Не слабо...»

Прислушался.

С лысиной и в облачении махал книжкой, какую продавали, и говорил сладким голосом:

— И сегодня мы, батюшкины чада, многие принимали обеты, ежели верим батюшке. Он наши пути описал, он всем нам сказал, каждый знает, что должен делать. Ежел