Предатель

Часть первая

1

Ночью Аспинин проснулся с чувством неминуемой беды в одноместном номере на втором этаже дешевой гостиницы «Верт Галант» в пригороде Парижа. Экономные французы за полночь отключили подсветку продовольственного магазина напротив и неоновые рекламные растяжки через улочку.

Некогда Андрей поселился в этой гостинице и останавливался здесь из-за близости к городу.

«Полет валькирий», сигнал его мобильного телефона, вырвался из черного эфира. Андрей нашарил на столике трубку, включил ночник и сел в постели.

Голос мамы уплывал то на три тысячи километров на восток, в Подмосковье, где ему и положено было быть, то звучал на расстоянии вытянутой руки. Андрей все еще ждал худшего. И когда прозвучало «психиатрическая больница», «срочно приезжай», внутри отпустило: это было лучше того, что он боялся услышать.

Аспинин работал тренером плавательного клуба «Норд». Из сырой и серой столицы велосипедов Амстердама он через Париж выехал в отпуск. Получается — сразу в Москву.

Теперь ему предстояло вникать в обстоятельства жизни брата-близнеца…

Валерьян спятил!

2

Утром Аспинин купил билет и уехал в Дрезден. В Дрездене заночевал у друга и соперника детства Свена Лодзиевски.

Свен и его жена Нора в ответ на гостеприимство Аспинина в Москве повезли его в свой пригородный домик, который напоминал Андрею гараж средней подмосковной дачи: фритюрница на лужайке, несколько стульчиков и гамак на растяжках среди таких же куцых наделов.

Вернулись они в город поздно вечером. На определителе забытого Аспининым мобильного телефона было два непринятых вызова с неопределимыми номерами.

Рано утром Андрей решил налегке проветриться по старому городу: вещи дожидались в камере хранения на вокзале. Миновал Георгенбау, надстройку северных городских ворот, и, оставив слева Хофкирхе, придворную католическую церковь, повернул с Дворцовой площади на улицу Августа.

Подсобные рабочие в униформе неторопливо начинали свои хлопоты.

Андрей не пошел к набережной через площадь, сделал крюк. Ему показалось, как это ни дико, что кто-то идет за ним. Он пробежал глазами фарфоровую стену «Шествие курфюрстов» во весь фронт и быстро осмотрелся. На пустынной улице над брусчаткой гулко отдавались его одинокие шаги.

Мимо бывшего дворца принца и здания Саксонского парламента Андрей поднялся на «Балкон Европы», Брюльскую террасу. Отсюда хорошо просматривались набережная, оба моста, Августа и Коралобрюге, и противоположный берег обмелевшей Эльбы.

— Здравствуйте! — раздалось рядом.

Аспинин обернулся. Ему кивнул незнакомец в сером костюме. Невысокий, лет сорока, с костистым лицом и глубоко посаженными глазами. Ветерок растрепал жидкие волосы. Его можно было принять за чиновника средней руки: хорошего кроя костюм, со вкусом подобранный галстук.

— Любите исторический центр? — спросил он и улыбнулся. — Здесь в крипте церкви хранится заспиртованное сердце курфюрста Августа Сильного.

Аспинин украдкой взглянул на мост Коралобрюге. Под ним обычно дожидались туристические автобусы.

— Я не турист. Точнее, сейчас турист… Словом, ваш соотечественник, — перехватил мужчина взгляд Андрея. — Полукаров Антон Сергеевич. Ваши друзья Лодзиевски сказали, что вы, вероятно, еще на набережной. Нужно поговорить о вашем брате. Вам удобно?

— Вы из посольства?

— М-м-м, почти. В отпуске. Жена и дочь, наверное, еще спят. В отеле. Под Прагой. — Мужчина развернул перед носом Аспинина удостоверение. — А я из-за вас теперь вот на службе…

— Вы из… Простите, не знаю, как теперь это называется. Что с братом? — как мог спокойнее сказал Андрей. Он относился к поколению, для которого легенды о всемогущем ведомстве воспринимались как эпоха Ришелье. Но сердце сжалось: его разыскали спозаранку в чужой стране...

Полукаров посмотрел на Андрея — действительно ли не знает? — и огорошил.

С его слов, на днях в московском храме Христа Спасителя во время церковного празднества Валерьян выкрикнул чиновникам: «Встаньте лицом к Богу, а не жопами». Охрана скрутила брата и увезла.

— Теперь там разбираются, была ли это провокация или ваш брат спятил. Что вы сами думаете об этом?

Андрей растерянно пожал плечами.

— Это не все. Пару лет назад на правительственный сайт и на сайт патриархии приходили письма экстремистского толка. В файлах вашего брата найдены черновики этих писем. Поэтому хулиганство — это самое малое, что грозит вашему брату, если окажется, что он в здравом уме.

— При чем тут мой брат? Он никогда всерьез не интересовался религией.

— Да знаю, что ни при чем! — проворчал Полукаров. — Его работой заинтересовалось небольшое французское издательство «Пьер Андре». Может, нарочно, а может, совпадение. Поэтому меня попросили вас разыскать. Что вы об этом знаете?

— Дай-то бог, если заинтересовалось! — пожал плечами Андрей.

— Как для писателя — да. По нашим сведениям, французы сотрудничают с издательской компанией «Форвард медиа корпорейшн». Компания финансирует либеральные издания в Европе и в России. Это часть их бизнеса. Председателем директоров компании является Полина Деревянко. Вы ведь когда-то тренировались с ее мужем?

— Мы не виделись с Олегом лет двадцать.

— Но наверняка слышали о гигантском состоянии Олега Владимирыча. Он герой скандалов. Испанцы возбудили против него дело по отмыванию денег. Немецкая прокуратура подозревает его в связях с измайловской преступной группировкой. Англичане пишут, что он крутил делишки через торгового представителя Британии в Евросоюзе. Госдеп США аннулировал его визу. У нас он тоже человек известный.

— Если б брат близко знал зятя экс-президента, мы б с вами не разговаривали.

— Ну, даже косвенная связь с ним дала вашему брату преференции: психушка не арест. Кто рискнет ссориться с серьезным человеком! Значит, политикой Валерий не интересуется?

— Брат обыкновенный филолог. Встречался с Зюгановым, Путиным, писателем-диссидентом Бородиным. Вряд ли те помнят о его существовании.

— Да, да, конечно. Но одно дело — пьяная выходка распоясавшегося хулигана и совершенно другое — политический демарш образованного человека. Помните историю с пареньком в синагоге? Дело Петра Кузнецова? Такие вещи теперь под контролем государства.

— Бред! — Андрей потерял терпение. — Ваша охрана прошляпила, а теперь ищет заговор: молодежный экстремизм, заговоры в верхах. А мой брат вдохновитель этого идиотизма! Так, что ли?

Полукаров добродушно рассмеялся.

— Здесь это звучит дико! М-м-м, хотите мое мнение? — сказал он. — История эта яйца выеденного не стоит. Какой-то дурак в Москве перестраховался. Решил так: прикажут — посадим, нет — отпустим. Главное, чтобы хулиган под рукой был, когда начальство спросит. А если он с кем-то связан, тем лучше — прижмут всех, если надо, и еще звезды на погоны получат. До вашего брата как до писателя никому нет дела! Забылся, перетрудился или покрывает кого-то, думая, что совершает поступок. Люди этой категории для психиатров — в группе риска. Поэтому нам с вами надо разобраться, что у него на уме? Больной — подлечат. А просто осел — сиди в тюрьме!

— Вы меня запугиваете?

— Зачем? Мы ведь не в России! Вы можете туда не ехать. К свободе быстро привыкаешь!

То, что Андрей видел, навещая в отпуске родственников, с каждым годом быстрее гнало его прочь в стерильный мир сытых и дисциплинированных людей. Но именно потому, что дома неуютно, а в этом, уже привычном мире все хорошо, Аспинин не решался разорвать пуповину с Россией, бросить на произвол тех, кто ему дорог.

— Что вы хотите от меня?

За покладистостью чиновника Андрей наконец почувствовал угрозу.

— Как многие литераторы, ваш брат скрытен и в разговоре с посторонними довольно скучен. Его внутренний мир в его работах. Кое-какие труды вашего брата там взяли для проверки. Диссертацию, статьи, прозу. Кое-что он передал сам. Но всегда существуют рукописи, которые автор считает важными в своем творчестве и неохотно с ними расстается. Вы бы не могли помочь нам разобраться в том, чего мы еще не читали?

— Зачем?

— Чтобы выяснить, опасен он или нет. Вы знаете, что это? Обращение к президенту страны! Ни много ни мало! — Разведчик полистал страницы и хмыкнул. — Суть взглядов автора сводится к тезису, что весь род людской верой в бессмертие держится. Он повторяет Достоевского и Леонида Леонова.

Главная же мысль автора такова. Противоречие российского общества заключается в тяге интеллектуальной элиты к личной свободе. Политические же группы стремятся подчинять толпу. Для этой цели в необъявленной войне с Россией, богатой углеводородными запасами, семитские лобби развитых стран действуют через наше коррумпированное правительство: реорганизуют образование, армию, силовые структуры.

Полукаров спрятал текст во внутренний карман.

— Возможно, ситуацию в стране он уловил верно: власти нужна национальная идея. И религия для этой цели — инструмент на все времена. Только автор перегнул: у Кремля нет идеологии. Кроме идеи обогащения. Значит, нет политической воли. Отсюда неразбериха.

— Подождите. Вы постоянно говорите — автор! Вы не верите, что это написал брат?

— Нет, не верю. Вчера я дважды перечитал текст. Я не специалист по стилям. Но кое-какой опыт работы у меня есть. Дома считают, ваш брат покрывает экстремистски настроенную группу молодежи, и выходка в церкви — не случайность, а пиар-акция. Проверяют, есть ли у него сторонники среди интеллигенции и имеют ли они источники финансирования. У нас умеют создавать идейных мучеников!

— Вашим коллегам больше нечем заняться? Вы же видите: история из пальца высосана.

— В любом случае там обязаны проверить связь между хулиганством и письмами! Поэтому надо отфильтровать сочинения вашего брата. Судя по найденным фрагментам, рукопись можно трактовать всяко. Даже как мотив.

— Вы так говорите, словно брат сочинил новый «Майн кампф»!

Разведчик улыбнулся:

— Как знать? Записки тихо помешанного частный случай до тех пор, пока они не стали площадными лозунгами. Иначе власти давно б пересажали всех Лимоновых и Пелевиных.

— Россия вроде еще светское государство, чтобы сажать за религию.

— Если надо, у нас посадят за что угодно! Все зависит от обстоятельств. Для следственного комитета при прокуратуре против вашего брата улик достаточно.

— Тогда зачем я вам понадобился?

— Вы ведь собирались в Москву? Узнайте, что действительно произошло в храме. Не хочется, чтобы ваш брат оказался замешан во что-то более серьезное.

Андрей вопросительно посмотрел на разведчика.

— Вы, очевидно, не дочитали? — Полукаров снова извлек распечатку и поискал глазами. — Ага! Вот! Отрывок из другого черновика. Поэтому вы упустили. — он зачитал вслух: — «В мировой истории физическое устранение политической фигуры нередко было единственным решением вопроса. Казни королей или расстрел царской семьи, убийство политических противников диктаторами или их собственная смерть меняли ход истории. В нынешних условиях, когда авторитарный политик завел Россию в нравственный и политический тупик, нет иного выхода, кроме его физического устранения. Сделать это могут люди, обладающие волей и мужеством. Тогда это не насилие, а избавление. То есть промысл Божий!»

Разведчик сложил бумаги. Андрей молчал.

— Хорошо, что здесь не названы имена. В таком виде это болтовня. Но спецслужбы любого государства в подобных обстоятельствах обязаны проверить информацию. Если в церкви готовился теракт или в записях обнаружат призывы к насильственной смене власти и убийству членов правительства, церемониться с вашим братом никто не станет. Вас подвезти к вокзалу?

Андрей отказался. Чиновник простился и ушел неторопливой, косолапой походкой.

За окном бесшумно проносились чистенькие, словно нарезанные по линейке поля.

В купе Аспинина подсел пожилой немец, вежливо улыбнулся и развернул газету.

Андрей думал о брате. В младенчестве родители увезли близнецов в город первой ссылки Пушкина. Отец, чертежник, ушел из семьи, когда братьям было по четыре года. Круглосуточный детсад, спортивная школа-интернат, педагогический институт, служба в армии. Где-то в рассказах бабушки мелькнул прапрадед, путиловский рабочий, за пьянку с цыганами разжалованный партийным начальством из директоров завода в слесари; в какой-то русской глуши был похоронен другой прадед, сельский батюшка.

В восемь лет белый от ужаса Валерьян тащил брата из полыньи на болоте, интуитивно догадавшись лечь на лед. В девять — безукоризненно копировал «Пруд в парке. Ольшанка» Поленова и отобрался в школу с художественным уклоном. Но тренер по плаванию обещал их матери сытный пансион для ее детей в спортивном интернате.

Валерьян сдавал за Андрея школьные и институтские экзамены. В казахстанском стройотряде Аспинины отмахивались от аборигенов монтировкой и цепью. Наотрез отказались служить в спортроте. И в четыре сержантских кулака насаждали справедливость в приблатненный быт советских вооруженных сил.

После армии бывший тренер Аспининых пригласил Валерьяна ассистентом в финский клуб: удача, невиданная для новичка. Эпистолы брата передавали уныние сытой жизни заштатной страны, где в нордических храмах парят тени Лютера и Агриколы…

Через год Валерьян предложил Андрею заменить его в Хельсинки. «Там не пишется!» Никто не понял выходку: в советских магазинах пропало даже мыло. Андрей согласился и уехал. С тех пор работал в Европе с разными командами.

Скоро советская империя хрустнула, как весенний лед, и филология в России стала нужна менее, чем когда-либо. Полуживой от усталости после работы на стройке в мороз, Валерьян тащился домой к матери и готовился к экзаменам в филологический вуз. Сдал их на отлично и уехал в Москву.

Возможно, тогда Андрей впервые серьезно задумался о брате. В редакциях ему чаще отказывали, и знакомые долго считали писательство Валерьяна чем-то вроде домоводства. Андрей полагал пустой тратой жизни всякую профессию, что не приносит денег, и в зрелом возрасте, освоив в музыкальной студии прелюдию Шопена №2 для второго класса, забросил музыку. В «рисовании» ему недоставало усидчивости брата. Чтение усыпляло. Бойкими рифмами под Лермонтова он смешил непритязательных товарищей-спортсменов.

А брат, ранимый самоед, нашел единомышленников в зыбком мире грез.

Мать продала дом и вслед за сыном переехала в Россию. Андрей между командировками перебрался ближе к ним. Валерьян окончил аспирантуру и защитил диссертацию по филологии, но едва ли умел определить количество стоп в строке или место цезуры, ибо считал это пустяком. Строчил для заработка летучие писульки для ежедневных изданий и рецензии на книжки булавочно-маленьких авторов.

За год, подумал Андрей, Валерьян вряд ли мог свихнуться на религии и заговорах.

Попутчик аккуратно сложил газету, простился и вышел.

3

В Москве с вокзала Андрей позвонил матери, — в больнице уже не принимали, — и на такси отправился домой. На перроне, на стоянке такси, в толпе ему мерещился Полукаров.

Некогда Андрей купил сруб в пятнадцати минутах езды по Симферопольскому шоссе от МКАД. Одинокая соседка Андрея перед смертью отказала свой дом приходскому попу, отцу Серафиму Каланчеву. В очередной наезд домой Андрей обнаружил на своем участке склад стройматериалов: батюшка затеял у себя ремонт. Каланчев извинился за самоуправство. С этого началось знакомство соседей.

Теперь Серафиму было за сорок. Поджарый и подтянутый, он по утрам занимался гимнастикой на перекладине во дворе. Летом обливался водой из колодца, а зимой обтирался снегом. В джинсовом костюме за рулем внедорожника Серафим напоминал старого хиппи: окладистая с проседью борода, густые темно-русые волосы, схваченные резинкой в хвост. Неуступчивый взгляд серых глаз на широком калмыцком лице.

Попович учился на втором курсе политеха. Поповна поступила на первый курс медицинского института. Детей Серафим не баловал, но говорил о них с нежностью.

Ближе сойдясь, Андрей подтрунивал над батюшкой вопросами о верблюде и игольном ушке, на что Серафим невозмутимо отвечал: «Служение Господу не означает, что моя семья должна нищенствовать». О роскоши высших церковных иерархов говорил: «Бог им судья!» На досужую казуистику соседа, откашлявшись: «Имя Иисуса, Господа нашего, не для того, чтобы невежды утирали им свои уста». А о своем мирском «прикиде»: «Ты же не ходишь в ластах после работы».

Дома, умывшись, Аспинин переоделся в спортивный костюм и сел в кабинете читать почту. Вскрыв первый конверт, Андрей увидел на стеллажах икону Христа — подарок брата, и подумал, что в Дрездене от страха он соврал — слава богу! — будто Валерьяна не занимала религия. Сейчас он вспомнил давний разговор у Серафима.

(По записям из дневника брата позже Аспинин систематизировал спор.)

Это был один из редких приездов Валерьяна к Андрею.

После службы Саша, жена Серафима, пригласила Аспининых на чай.

В распахнутое окно веранды Каланчевых втекал прохладный вечер, умытый короткой грозой. Андрей не помнил, к чему пришелся разговор о церкви.

— А что хорошего в неизъяснимой херувимской песне на непонятном языке? — оживился Валерьян. — Сто лет назад в «Церковных стенах» Розанов писал: мол, если я слушаю — то не понимаю, а все же хорошо; и думаю: все хорошо — что мы не понимаем; а что мы понимаем, то уже не хорошо. Ведь это чушь!

— Братан, пощади Серафима! — сказал Андрей. — Он со службы, а ты с проповедью.

— Ничего, пусть! — ответил Каланчев. — Когда еще поговорить?

На веранду вошли Аркаша, его сестра и одноклассник Аркаши и ухажер Леночки Никита Бельков. На щеках и подбородке Аркаши чернел нежный пушок. Под сарафаном девочки торчали два острых гвоздика грудок, на плече лежала толстая коса с голубой лентой. Никита был чуть выше поповны, коренастый, с чубом, модно начесанным на брови. Ему казалось, домашние Леночки посмеиваются над его любовью, и поэтому он пытался выглядеть независимым, но всегда робел перед ее отцом.

Сестра взяла со стола две ватрушки, себе и Никите, и за локоть потянула Белькова к двери. Аркадий приложил палец к губам. Чтобы не шуметь, дети присели по разным углам веранды на табуретки.

Саша уже переоделась: на ней были черное платье и бусы из речного жемчуга.

Валерьян взял с книжной полки Библию и полистал.

— Вот! — нашел он. — Первое послание к коринфянам святого апостола Павла. Глава четырнадцатая. Читаю выборочно. «Ибо когда я молюсь на незнакомом языке, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода. Ибо если ты будешь благословлять духом, то стоящий на месте простолюдина как скажет: “аминь” при твоем благодарении? Ибо он не понимает, что ты говоришь. Но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке». — Валерьян поставил книгу на полку. — А ваши неофиты, поди, и четыре евангелия не назовут?

— Кто как! — отшутился Серафим.

— Сейчас не верить неприлично. Но, скажем, такие, как Леонтьев, прошли испытание веры блестящим образованием. И подчинились духовному авторитету! Подчинились, вопреки целой буре внутренних протестов. Они именно такой, бездумной, как у Розанова, представляют себе настоящую веру. А невежды? Во что они верят? Не есть ли их вера лишь страх смерти? — взгляд Валерьяна стал неприязненным. — Надеются свечечками да молитовками выпросить себе воскресение физическое! Все, что им нужно от Него! Толстой пальцем указал в Евангелии места о воскресении. Иисус никогда не говорил о физическом воскресении людей. И получается, что невежда, как хитроумный Арнобий, в «пари на Бога» выбирает не призрачные наслаждения земной жизнью, а вечное блаженство. Из двух недостоверных вещей предпочитает ту, которая дает надежду!

— «Пари на Бога» заключал Паскаль, — поправил Серафим. — Но мысли у них действительно схожи. А вы не боитесь смерти? — насмешливо спросил священник.

— Боюсь. Но в храм я пришел не из расчета. Это было бы унизительно.

— Согласитесь, коль вы пришли в храм не из страха смерти, значит, и у других есть свои резоны! Хотя бы — любовь к Иисусу за Его подвиг. Значит, вы уже не одиноки.

Валерьян сконфузился простым опровержением своего пассажа.

— Я не хотел вас обидеть, — сказал он.

— Ничего. Очевидно, вам надо выговориться. Что скис? — Серафим добродушно похлопал Андрея по тылу ладони. — За границей, Андрюха, так не потолкуешь!

— Честно скажу: не понимаю этикета иконописи, — продолжил Валерьян. — Головой согласен, а сердце не лежит! Взять хоть Богородицу и младенца в вашем храме. Позы неестественные. Это даже не младенец, а цыганенок лет пятнадцати, уменьшенный халтурщиком до размеров кошки.

Серафим и Саша переглянулись.

— Ладно, не буду. Мы с вами не так близки, чтоб откровенничать.

— Не капризничайте! Начали — продолжайте. Ведь к чему-то вы затеяли разговор. Только не богохульствуйте, — попросил Серафим. — Иконопись всегда была святым делом на Руси. После Никона икона, может, не совсем та. Не хватает ей древнего благообразия, как, скажем, в иконах строгановского, устюжского или суздальского письма. В нынешней больше художественности. Но настоящими мастерами сделана! И потом, Богородицу по-разному пишут: Скорбящая, Троеручица, Семистрельная и так далее. Надеюсь, вы не станете требовать от Троеручицы мирской достоверности изображения, отринув предание? — в голосе Серафима слышалась легкая ирония.

— Я понимаю, что наивен. Этикет воплощает идею преображенной плоти в мире горнем. Так? Но почему так бездарно? Впечатление, будто древние богомазы только узнали кисть и старательно размножили по всей Руси византийский лубок! Но ведь оттуда нет возврата. Значит, преображенный тлен — лишь фантазии человека. Кто подтвердит, что он именно такой? Детьми в Эрмитаже мы с братом видели полотна на библейский сюжет. Меня тогда потрясла красота Христа. В Третьяковке я, тогда радивый комсомолец, не мог отойти от «Христа» Крамского. Его глаза! Добела сомкнутые костяшки рук! Не знал его учения! А тут сердцем понял то, о чем молчали для меня иконы. Так, если картина заставляет думать безбожника о вере, где в ней «религиозная двусмысленность» и «демоническое начало», о которых говорил Сергий Булгаков?

— Булгаков говорил о «Сикстинской Мадонне», — поправил Серафим.

— Да-да! Но суть его претензий к светской живописи на евангельский сюжет — та же! И вот теперь оглавная икона Спаса на Убрусе у Царских врат вашего храма! Это не Иисус, а косой мужик с пробором полового. У девы не скорбь на лице, а от флюса раздуло щеку. А им поклоны бьют! — развел Валерьян руками. — Это же настоящее идолопоклонство! В деяниях Бог, сотворивший мир, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворных храмах жив, не требует служения рук. Так, кажется? Варварство — так писать Бога!

— Я говорила — не подряжай того проходимца, — укорила мужа Саша.

Серафим кашлянул в кулак:

— Нет, Саша, наш гость сравнивает иконопись и живопись, в которой нет духа.

— Ну почему же нет духа, если о вере заставляет думать? Первохристиане бережно сохранили слова Спасителя, но не сберегли Его изображений. Почему? Рисовать не умели? Умели! А потому, что ограждали Церковь от заразы идолопоклонства. Знали: оно вползет в нее с бездарной мазней. Спасителя даже заковали в схему рыбы. Хотя это лишь совпадение аббревиатуры греческой фразы «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель». А как соотнести икону со второй заповедью из Исхода: не сотвори себе кумира и всякого подобия… да не поклонишься им, не послужишь? В Священном Писании Христос тоже не велит писать Его портреты.

— Вспомните возражения преподобного Федора Студита на это! — мягко перебил Серафим. — Спаситель не велел апостолам конспектировать Его. А те написали Евангелие. Следовательно, то, что выведено на бумаге чернилами, можно изобразить на доске красками. Это не противоречит потребности человеческого сердца.

— Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины. Ничего такого Иисус не говорит об изображении.

Серафим пожевал ус и отхлебнул из чашки.

— Не забывайте, что он проповедовал среди иудеев, а у них запрещено рисовать Бога.

— М-м-м, допустим, православная иконопись — это фронда иудейскому запрету. Согласен и с тем, что коль люди хотят видеть в иконе первообраз, значит, упрекать их за это противно Богу! Но неужели Спаситель выглядел так, как изображает Его православная икона? Предположим, быль Евсевия Памфила из «Церковной истории» — правда…

— Церковь признала ее апокрифом.

— Да-да. Но предположим. И Авгарь Черный, правитель Озроэны, таки получил от Иисуса убрус. Единственное прижизненное изображение Христа. Но в 1204 году братья по вере, — сделал Валерьян ироничное ударение на «братьях по вере», — разгромили Константинополь. Святая реликвия утонула в бурю. Остались лишь описания Иисуса. И что в них? Еврипид, не античный, а другой, через три века после Христа привел донос проконсула Иудеи Публия Лентула римскому сенату. Из него следует: волосы Спасителя гладкие и каштановые, борода рыжая и густая, глаза голубые и необыкновенно блестящие. Иоанн Дамаскин «завил» Спасителю волосы. Бороду «выкрасил» в черный цвет. Никифор Каллист Ксанфопул решил, что волосы Его русые, глаза «подходили близко к черным», борода русая и довольно короткая. Кто из них прав? Не имея достоверного описания Иисуса, люди начали его изображать. По какому праву? В послании к римлянам сказано: славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, обожествили неодушевленный предмет, то есть пустоту. А послание к коринфянам! Идол в мире ничто, и… нет иного Бога, кроме Единого.

— У вас хорошая память! — похвалил Серафим. — Хорошо. Давайте придерживаться вашей точки зрения! Но и тогда верующих можно оправдать молитвенным усердием. Они направляют его не на предмет, как вы называете, доску и краски, а на Того, Кто стоит за предметом. Через образ к первообразу…

— Так к чему тогда предмет? Священное Писание, откровение Божье, люди сохранили в письменности. Икона, по мнению Церкви, богословие в зрительных образах. Воплощенная молитва! Допустим! Но насколько же убого это воплощение в сравнении с Писанием! Писание — лаконичный шедевр литературы! Соотнесите с телом человека материальную основу иконы: доски, краски и так далее. А с душевной стороной, интеллектом и чувствами сравните символику иконописного изображения. Его эмоционально-образный строй. Результат получится удручающий! Допустим, человек — икона Бога. Ибо сотворил, как написано в Бытии, Бог человека по образу Своему. Тогда выходит, византийские иконописцы унизили до собственного внутреннего безобразия Его священный образ! Пренебрегли 82-м правилом Трульского собора. А это правило запретило изображать Христа символически. Повелело усматривать чрез этот образ высоту смирения Бога Слова. Повелело приводить себе на память Его житие во плоти, страдание, спасительную смерть и искупление мира.

— Да, но правило 100-е решительно отторгает всяческие изображения, чарующие зрение, растлевающие ум и приводящие к взрыву нечистых удовольствий.

— А Евангелие не чарует?

— Это другое. Икона хранит в себе канонизированный Церковью символ. А если вы отрицаете каноны, то наш разговор упрется в сектантство и потеряет смысл.

— Согласен. Но способен ли необразованный простак расшифровать эти коды без богослова? Как ранние христиане могли усвоить эту заумь? Посредством высокой воцерковленности? Быть ее у них не могло! Тогда Христианская Церковь была слаба и не имела точных правил! Потом, скажите, к чему изобретать велосипед и вместо графических знаков Писания городить еще более сложные образные знаки на доске?

— На чке. Ее настоящий мастер сам строгал. Все?

— Нет, не все. Древние знали пропорции фигур. Хорошо передавали фактуру материалов. Знали о законах линейной перспективы. У них был опыт античного искусства. Техника обратной перспективы — это вообще шедевр! А горы на иконах — ступени восхождения — образная символика веры! А линии складок на хитонах! Они подчинены общему композиционному ритму! Художественный замысел иконы — совершенен! Так почему воплощение так схематично?

— Послушайте, икона вне времени. Это — символ инобытия, творение соборное. Иконописание в православии не самовыражение, а служение. Аскетическое делание! Даже Горький «В людях» описывает это как артельное ремесло.