Превратности любви

Кошка Пифагора

1

Андрей восклицал это охотничьим тоном, как, допустим: «На уток!» или «На зайца!», «На капусту!».

Это значит вечером надо прийти к нему домой. С женой или без. С бутылкой молдавской «Фетяски» или так. И первым блюдом на столе у Чесноковых будет квашеная капуста, изготовленная только им, главным инженером крохотной воинской части.

— Капуста, — неизменно сообщал майор Чесноков, — это пища римских патрициев и легионеров.

Наверное, он причислял себя к обоим этим сословиям. И действительно, Андрей обладал прямым и рельефно очерченным носом латинского вельможи и собачьей поджаростью профессионального солдата. Он четко воспроизводил на старинном немецком пианино небольшие классические эскизы. Объяснял при том: «Руки сами музыку нащупают». Случалось, за столом майор Чесноков пренебрегал вилкой, шутя по-воински не­уклюже: «Рыбу, дичь и женщин надо брать голыми руками».

Андрей Филиппович, как потомок легионера, и капусту отправлял в рот сильной своей щепотью.

А капуста и в самом деле была хороша. Она пахла свежими яблоками и той самой Италией с ее апельсиновыми рощами.

Но на капусту ли я приходил? И что меня тянуло в дом Чесноковых? А тянуло меня не это по-своему экзотическое блюдо, не бетховенские экзерсисы на пианино с клавесинным строем, не «Фетяска» в тонком хрустале, а его жена с экзотическим по тем временам именем Луиза.

Я не осмеливался даже в мыслях иметь связь с ней — ни физическую, ни платоническую. Я глядел на нее завороженно, как дикий человек на костер.

Луиза, Лаура — все из одной обоймы. У нее было восточное цыганское, нет-нет, скорее испанское лицо, чуток, в меру припухшие губки, как будто она только встала с постели. Руки ее золотились, когда она колдовала за столом, ухаживая за всеми. Если бы подобное сравнение не было пошловатым, то я бы сказал, что руки ее чем-то напоминали руки с картин Рембрандта. Как у Данаи. И конечно, глаза. Да, опять штамп. Да, господа хорошие. Глаза темные, как крупные и влажные оливки. Конечно, она стопроцентно подходила всей своей статью и патрицию, и легионеру.

Сейчас я рассуждаю достаточно холодно, ведь сколько времени ушло и прошло. А тогда?.. Тогда одним из номеров чесноковского капустника были танцы. И я, как какой-нибудь бедный вольнонаемный кнехт, терпеливо ждал, когда же всколыхнет комнату с мягким ковровым покрытием пряный мотив: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег...» Я знал, что и мой голос сорвется, лишь только протяну ладонь, чтобы пригласить Луизу.

Майор Чесноков был хронический ревнивец. И я никогда не осмеливался сократить джентльменское расстояние между моим онемевшим телом и волшебным станом Луизы. Но разве только стального цвета глаза Андрея Филипповича были тому виной? Сам я находился в это время в сладком полубреду. Не знаю, что я лепетал. Конечно, какие-нибудь глупости. Она же, как деликатная хозяйка, пыталась меня растормошить, бойко, с какой-то актерской сноровкой рапортуя о достоинствах мужа. Я все эти достоинства знал назубок. Андрей был честен и прям. Он не выслуживался, не льстил. Он справедливо требовал с подчиненных то, чего требуют устав и должностная инструкция.

— Но он никогда не выйдет в командиры! — итожила жена майора Чеснокова и довольно улыбалась.

Я видел это — улыбалась. Казалось, что она поощряла подобное несправедливое положение вещей.

— Потому что пришли такие времена, достойным людям дороги нет. Им достается одна обочина в репьях. — И словно спохватывалась: — Так что это мы все обо мне и обо мне, а вы ничего не рассказываете?!

Мы всегда были на «вы».

— Что обо мне рассказывать? Ну, живу... Гхм... Живу...

«Жду, что ты придешь, а быть может, нет», — изнывал «восточный» певец.

Я тоже изнывал, вдыхая счастье.

— А имя мое мне не нравится, — держала разговор партнерша. — Луиза! Как луза в бильярде. Уж лучше бы Феклой или Парашей заклеймили.

Мой голос совсем сел. Я мотал головой, не соглашаясь с женой майора Чеснокова.

Как же все-таки везет Андрею, Андрею Филипповичу! Все-то у него в избытке. Честное продвижение по службе, красавица жена. И вальс Шопена вот учит для полного счастья, отчетливо, по-военному четко.

Моя жена, моя любимая жена Надя дергала меня за локоть. Тоже, видно, нахваталась солдатского лексикона:

— Ты что, очумел?

Я мотнул головой.

Нет на белом свете женщины лучше и красивее моей жены. Точно знаю. И все же здесь, у Чесноковых, ее красота меркнет. И я боюсь признаться в том даже самому себе. Я пугливо дергаюсь от вопроса Нади и, как рыцарь с заржавленной шеей, отворачиваюсь от блестящих губ хозяйки. Не пойман ли я с поличным?

Капустники у Чесноковых пролетали мгновенно. И завершающим этапом вечера непременно было следующее. Из соседней, смежной комнаты являлся шестилетний сын Чесноковых Славик. Он усаживался рядом с матерью и клал голову ей на колени. В одиннадцать часов, можно было сверять время, Славик мгновенно засыпал. Любопытно, что если мать была занята каким-нибудь делом, Славик не мешал, а точно в одиннадцать отключался рядом, брыкнувшись под обеденный стол. И если, кроме нас с Надей, были еще гости, то суматоха начиналась тут же. И великая. Все панически вскакивали из-за стола, втыкали на книжные полки тучные фотоальбомы, хлопали балконной дверью, бычкуя недокуренные сигареты.

Мы же уходили чинно, как существа особого класса, приближенные к императору.

В узкой прихожей я уже становился самим собой. Гипноз покидал меня. Я жал протянутую сухую и сильную руку римского легионера и, осмелев, брал в свою ладонь ее пальцы.

Мы жили неподалеку, в том же военном городке.

По дороге моя Надя, мне казалось, возбужденно общалась со мной, явно не слыша моих «ну да».

— Неужели Андрей Филиппович воспитанник детского дома?

— Ну да.

— Такой интеллигент, не скажешь, что беспризорник. Все своим умом достиг. Вон вначале на аккордеоне выучился, теперь пианино осваивает, ишь, — Шопена.

— Ну да. Брамса, — злился я. Мне уже начинало надоедать тотальное обожествление майора Чеснокова.

— Что у него за фамилия такая чудная, — не унималась жена.

— Никакая не чудная. Был такой художник или композитор. Не помню. Что-то духовное сочинял. Да, музыкант. Реквием «Таинство смерти».

— Жуть. И жену милую себе подобрал, ну, скажи, милую ведь.

— Не в моем вкусе.

— Да она же красавица. Как из индийского фильма. Терпеть не могу эти «абарая, бродяга я». — И совсем уже невпопад: — Знаешь, родной, я читала, что длинные пальцы пианисту только мешают. У него должны быть короткие пальцы. Вот растяжка, расстояние между большим пальцем и мизинцем, должна быть большой. Андрей Филиппович мне очень нравится. Я бы с ним в разведку пошла.

Жена меня злила. Но за что?

Я ведь тоже не лыком шит:

— Ну и дуй в разведку.

Дома мы миримся, молча пьем чай на кухне и со всей мочи ничком бухаемся в супружескую кровать.

И не надо мне никаких Луиз. Никакой капусты с яблоками.

2

По вечерам мы с майором Чесноковым совершаем «облет» военного городка. Почему «облет»? Дело в том, что часть, в которой служит Андрей Филиппович, летная. У офицеров и солдат голубые погоны, на эмблемах — пропеллеры с крылышками. Но на самом деле солдаты и офицеры этой части занимаются радиолокацией. Служат на эрэлэске.

О своей работе Андрей говорит мало, да и что там говорить о транзисторах и резисторах. О сослуживцах же мой собеседник отзывается с кислой улыбкой, даже с какой-то пренебрежительной миной.

И поделом. Я давно знаю, что офицерство наше целиком и полностью гнездится под железными каблуками своих жен. Парные лейтенанты под сурдинку внедряются в повальную пьянку, ждут повышения по службе, подличают, предавая друг друга, юлят перед командирами.

Обмыв в граненом стакане новые звездочки, бывшие парные уже начинают не только пьянствовать, но и скромно блудить. Как бы они ни маскировались рыбалкой или сверхсрочной внезапной работой, частенько приходилось слышать даже из запахнутых окон традиционные звуки битой посуды и отборный мат, переплетающийся с истошным визгом.

Такова изнанка жизни. Блуда больше, чем звезд на небе.

Что ж, жены офицеров тоже не ударяют в грязь лицом. Они поспешно, с большим мастерством начинают мстить своим главам семейств.

Это вам не золотой девятнадцатый век, пришли другие времена. Правильно или нет, но рогоносец-муж не вызывает любовника своей жены на дуэль, а, напротив — дружит, ездит с ним в Займище ловить сомов. И после хорошей стопки водки у костра, обнявшись, соперники играют дуэтом вольную песню «По Дону гуляет казак молодой...».

— Я за прежние времена, — резко отрубает майор Чесноков. Его суровое лицо патриция и легионера густо краснеет. — Конечно, вызову. Конечно, всажу ему пулю в сердце. Я не потерплю малейшей измены. Да как можно после всего этого жить?! Пить и есть из рук потаскухи. Да и ей достанется на орехи.

Чесноков вытягивал вперед свою мускулистую, в темных венах руку. Он — солдат, а значит, и расправа предполагается серьезная.

В это время я верил ему. Так и будет. Будет дуэль и расправа.

Верил — не верил. Такая идеальная пара никогда, ни под каким соусом не может распасться.

У них все как в часовом механизме. Шестеренка к шестеренке. Шайба к шайбе. Луиза его обожает. А он ее боготворит. Остальное немыслимо.

Сняв с повестки вечный вопрос, мы с Андреем Филипповичем обсуждаем роман Федора Абрамова «Братья и сестры». Андрею, воспитаннику Гулькевического детского дома, чрезвычайно нравится то, что русский народ крепится на родственных отношениях. На отцах-матерях, братьях и сестрах. Андрей — твердый поборник домостроевских традиций.

Я супротив них протестую, скорее из духа противоречия. Человек должен быть свободен, чтобы реализовать себя — в творчестве, в любви. Иначе он — червяк.

— Человек по сути своей скотина, — горячится майор. — Его всегда тянет в грязи измазаться. Мужчина, да и женщина добровольно должны заковать себя, знаешь... Сами себя в своеобразные забрала. В бронежилет. Как в средние века.

— Как у классиков материализма, — иронично щурюсь я.

— Да. Свобода — это осознанная необходимость. Надо воспитывать детей. Крепить семейные узы.

Я соглашаюсь с газетными словами Андрея Филипповича.

— После того как мы поженились с Луизой, я ей никогда не изменял. — Он испытующе взглянул на меня. Что хотел? Еще подтверждения.

— И правильно, — зачем-то соврал я. Но в мыслях поправился: «Я вроде бы порочен. И не хожу налево лишь потому, что ленив».

Чесноков инструктировал:

— Ну, надо, само собой, цветы ей дарить, жене-то своей. Ласковым быть. Использовать весь мужской боезапас. — он озорно улыбнулся и под­мигнул.

Ну, что ж, не совсем ведь схема майор Чесноков. Что-то есть от династии Чесноковых. Я читал, у этих самых опальных композиторов, Павла и Алексея, было еще шестнадцать братьев и сестер. Вот так пыл в золотом веке!

Чувствовалось, что-то задело Андрея Филипповича, и он разоткровенничался:

— А знаешь, Алеша, кем для меня еще является жена моя Луиза?

Я обернулся к собеседнику и поднял брови.

— Она — кошка.

— Которая гуляет сама по себе? Редьярд Киплинг.

— Нет, нет. Кошка Пифагора. Ты знаешь, у него были еще штаны.

Мы смеемся.

— Которые на все стороны равны.

— Не только брюки. Но и кошка. И он с ней всегда держал совет. Когда Пифагору надо было принимать решение, он всегда искал совета у этого египетского божества. У кошки той пифагоровой были в запасе всего два слова: продолжительное «мя-ау-у-у» — это значит «да» — и отрицательное «мяу» — нет. С такой-то кошкой греческий философ жил припеваючи. До нашей эры, а нате вам... Мудрецы. Безошибочно. Так вот и Луиза моя такая. Она безукоризненная советчица. Я по пустякам ее советов не спрашиваю. Но вот если серьезно, кардинально... не ошибалась. Луиза всегда просекала ситуэйшн. Интуиция, что ли. короче говоря, каким-то чудесным свойством обладает.

В это я поверил сразу. Его жена — явление исключительное.

— Да, — смудрил я, — для каждого человека всегда уготованы две вещи в наследство. Это мельница и кошка. Мне вот мельница попалась. Целый день жернова. — Я нарочито вздохнул: тяжела шапка Мономаха.

— Ничего, попадется и кошка, — успокоил меня военный инженер. — С хорошей кошкой можно и сад посадить, и колодец вырыть, и троих сыновей вырастить.

Надо сказать, что это умозаключение меня изумило. Не ожидал я от праведника Андрея Филипповича такой практичности.

— Слушай, — сказал я тогда майору Чеснокову, — твоя фамилия произошла, скорее всего, не от «чеснока», а от слова «честность».

— Нет, я — врун, — честно ответил майор. — Мне хочется быть правдивым. Не всегда получается.

— И про кошку Пифагора ты соврал.

— Это миф. Но миф бывает точнее правды.

3

Сколько воды вытекло с тех пор из моего крана! Я варил на этой воде вначале чай, суп, самогон, кофе, а потом — целебные травы. Сколько воды утекло у недалеких соседей Чесноковых! А со страниц газет, с экранов телевизоров! Вода, вода — кругом вода, и двугорбый верблюд захлебнется.

Захлебнулась, сошла на нет и наша дружба с Чесноковыми.

Кошка Пифагора — бесценный дар. Правильный выбор. Пифагоровы штаны всегда на все стороны равны. И это — развилка. По какому катету ты покатишься? а кошка Пифагора проницательнее дельфийских пифий.

Ведь времена-то меняются. И порой парадоксально. Парадоксально, но заметили честную и принципиальную натуру майора Чеснокова и предложили ему классное место преподавателя электронных методик в летном училище. А уроки он давал иностранным студентам. Андрею Филипповичу вскоре и очередное воинское звание присвоили. Стал он подполковником. Что-что, а счастье и несчастье привязчивы, верны, как Луиза Чеснокова своему выдающемуся супругу.

У нас на Кубани все кулигами. Если дожди припустят, то они будут и день, и два лить, пока не затопят, пока не прорвет плотину, пока не наступит очередной Крымск. А уж если солнце начало жарить, то будь спокоен, спалит не только огуречную грядку, а все на свете: кожу, карьеру и даже невызревшую любовь.

Андрей Филиппович приезжал на побывку лишь на выходные, вечером в субботу. Побыв ночь дома, вечером в воскресенье он опять возвращался в общежитие летного училища.

Жена же его Луиза, естественно, оставалась здесь: подходящей работы в большом городе как-то не находилось. А здесь она трудилась экономистом в каком-то загадочном ПУПе. Она называла свое предприятие «пупком». И теперь... Теперь Луиза как-то поскучнела. Лицом, правда. Была она такой же ослепительной, но грустной. По всей видимости, Луиза так крепко любила своего Андрея, что страдала в отдалении. Я это понимал. И не лез, не набивался в гости к Чесноковым.

Все же подполковник Чесноков сам меня выловил. И мы опять кружили, выписывали «восьмерки» меж клумб. «Облеты» возобновились.

Странно, что перевод в город Андрей воспринял оптимистично. И не было на лице его той грусти, которую я зрил на прекрасном смуглом лике Моны Луизы. Теперь, когда мы совершали променад по своей трассе, Андрей Филиппович хватал меня за локоть и с жаром толковал о своих наивных студентах из какой-нибудь Боливии или Китая. Ему не хватало слов. Подполковник живо обегал меня сзади или спереди, цеплял за другую руку.

Я спросил его о Луизе, деликатно намекнув, что она, мол, здесь скучает, в тоске.

Но редкий мавр, Андрей Филиппович отмахнулся. Неужели остыл?

— Она по-прежнему «кошка Пифагора»? — в лоб бухнул я.

— Конечно-конечно, — заторопился Чесноков, — всегда с ней советуюсь. И всегда все выходит хок-кей.

— А ты знаешь, Андрей Филиппович, — иногда я звал его на «ты», — вы ведь могли еще большую деньгу зарабатывать.

— Как это? — не понял мой собеседник.

— А так. В азартные игры играть. В карты. В рулетку. Золото рекой бы потекло.

— Советником президента стать. Или в ООН экспертом. — Он туманно улыбнулся. Кто знает, может, он до конца и не верил в самим собой сочиненный миф. — Я не люблю карты. Это порок. Ох, Алексей, какую замечательную мне китайский летун ручку подарил с золотым пером! — Андрей Филиппович явно захотел перевести разговор на другую тему. — Когда у тебя день рождения? Впрочем, зачем ждать? — Он потрепал куртку и выщипнул из внутреннего кармана желтый цилиндрик. — Вот ручка. Золото — на острие.

Я не отказался от подарка, слишком уж он был красив.

— А насчет Луизы я вот тебе что скажу, — теперь говорил прежний Андрей, честный и откровенный, голос гулкий, с хрипотцой. — У нас по-прежнему все как в первые дни. Мы так любим друг друга, что ни в сказке сказать. Но я боюсь ее брать с собой в большой город. Там столько соблазнов. Знаешь, я не ревнив. Хотя... Хотя... — Он сделал паузу. — Никуда не денешься. Вот обещают квартиру выделить, ну, тогда уж что делать... Да и Славика надо пристраивать. Школу закончит...

Правильно он все говорил, мой друг Андрей Филиппович. Луизу нельзя пускать в город без бронежилета на чреслах.

Икона — телевизионный экран источал сладкую водицу с названием «Наслаждение». Там ежеминутно облизывали губы, брили ноги, в специальных салфетках катались по перилам. И хотя порой прорывались в студию патлатые и бородатые батюшки, читали нарочито скучными голосами проповеди, все же они были бесполезны. Как Сизифы. И лица у батюшек были такие, как у деревенского мужика, случайно ворвавшегося в женскую раздевалку, — перепуганные.

Нет, Луизе город, как говаривала моя тетка Марья, не личил. Ей по душе и по сердцу станичное приволье. Относительная тишина. Земляника в мае, арбузы в июле. А может, и мой обожающий взгляд.

Расфантазировался! Никакого обожающего моего взгляда она не ощущала. Ей, влюбленной в собственного мужа, остальные люди казались просто говорящими вещами, роботами. Кто я для нее?!

И все же перемещение Луизы Чесноковой в город, к мужу, произошло. Загадка ли это? Мы все живем в загадочнике. Луиза тоже стала ездить в город рейсовым автобусом. Устроилась работать.

И повеселела. Изредка я видел в военгородке ее гибкий стан. Два или три раза. В третий раз «чудного виденья» я поймал себя на мысли, что она больше похожа на пантеру, нежели на кошку. Но это только добавляло прелести ее роковой фигуре.

Когда Чесноковы уехали вовсе, я затосковал.

— Ты зачем это напился? — посмеялась надо мной жена. — Прям зюзя.

К счастью, к спиртному я органически равнодушен. И «Фетяску» у Чесноковых я прихлебывал для проформы, чтобы сидеть за столом, чтобы любоваться ее лакированными волосами, чтобы джентльменски перекачиваться с ней в танце, чтобы внезапно счастливо остолбенеть при случайном виде ее влажного, розового кончика языка.

Но надрался я тогда не вина, а водки.

«Прям зюзя», — ласково ворконула жена.

И я провалился в тартарары.

Да, я заболел. Оказывается, абстиненция бывает разной.

Я приехал в этот суетный, сшитый из разных лоскутов город. И нашел Дом быта. И в толпе шагнул на серые стекловидные ступеньки. И увидел Луизу. Она спускалась по ковровой дорожке. По широкой винтовой лестнице. Я видел это. Кто-то с неба, наверное, специально ее продемонстрировал. И одним прыжком я выскочил на улицу.

Шок и темнота в глазах, как после вспышки. Шок был похожим на давнее мое помутнение. Давнее-давнее. Еще в военгородке.

Тогда я впервые весело шел на квартиру майора Чеснокова. Один, без жены. Задорно постучал пальцем по кнопке звонка. Открылась дверь. В проеме, в узком полумраке прихожей золотились лицо и голые плечи, руки... Она нежно улыбалась, как улыбаются доброму знакомому. Луиза приглашала меня, полуприсев в ироническом реверансе: «Извольте войти, сударь!»

И я ослеп. Оглох. Окаменел.

Выпрыгнув на крыльцо Дома быта, я сжал глаза. У меня тоже имелось редкое свойство. Сжав веки, я ярко увидел как будто рекламную картину. Луиза — по ковру. Та самая. Глаза успели сфотографировать. Та самая. Никак не изменилась.

Говорят, время лечит. А я бы сказал — оно отупляет память.

Конечно, не то, и все же я чувствовал живущую в лоскутном городе Луизу. Я ведь всегда мог взять билет на автобус и махануть туда.

Так в театральном городе, в Москве, в Питере, живут интеллигенты, а на спектакли не ходят, бродят по каким-то липким толкучкам. Но эти интеллектуалы объясняют: всегда можно купить билет в театр. В черноморской Анапе аборигены не загорают и почти не купаются в море. Зачем? Море под боком.

Как-то я проснулся от дикой мысли, как будто кто-то меня под бок толкнул. «А что, если взять и написать ей письмо? И признаться?» Но холодный голос рассудка остановил меня: «Заткнись, дурак! Кто ты ей есть? Потеха. Не смеши честной люд».

Холодный голос рассудка, где-то вычитанная чушь. Но он все-таки существует.

Честной же люд тоже не забывал семью Чесноковых. Он со свойственной ему порочностью стал мазать чертежной тушью. И в раже дошел до такого глупозаключения: «Это она, Луиза, устроила своему Андрею Филипповичу блестящую карьеру. Скоро так Андрей Филиппович и начальником летного училища станет... Как-как устроила?.. Известным образом, как могут устраивать. Красивая, свободная».

Злые сплетни. Я не верил им ни на йоту. Ну и что, что фильм «Анкор, еще Анкор»! Этот фильм что, Библия? Все так поступают?.. Поступают, да. Но не такие святые женщины, как Луиза, и не такие образцовые мужчины, как Андрей Филиппович. У них другие устои, и они любят друг друга. Парадоксально, что мне, человеку, прямо скажем, платонически влюбленному в жену подполковника Чеснокова, такое было слышать глубоко обидно. И я всегда убегал от пошлых, пустых, злобных разговоров.

4

Но теперь, когда я слышу «Льет ли теплый дождь...», я выключаю радио и протестую: «Льет, ну и что?»

Однажды, лет этак через пять, мне пришла почтовая открытка от Анд­рея Филипповича. Аккуратным мелким почерком он сообщал, что живет хорошо, что получил квартиру на улице Строительной, обустроился. Спрашивал, пишу ли я его презентом, и приглашал «заглядывать» в гости.

Китайской ручкой я не писал. Золотом нельзя это делать. Золото лживо.

Заглянуть в гости на его Строительную как-то не получалось. У нас ведь всегда дела: то зонтик отремонтировать, то уколоть этим зонтиком кого-нибудь.

И вот довелось. Мне надо было попасть на двухдневное совещание. Интересно, что никакой гостиницы мои работодатели не давали. Ночуй где хочешь, хоть под забором. И вот тут-то я отыскал желтенькую открытку Андрея Филипповича. Обрадовался, естественно. Приглашать-то он приглашал. И я просто жаждал увидеть хоть одним глазом Лауру-Луизу. Но я и боялся уже того.

Да еще и ехать просто так, без причин как-то неловко.

А тут — везенье само в руку. Есть уважительная причина: переночевать негде.

Нет у меня кошки Пифагора, собаки Архимеда, Буриданова осла. Прежде чем сесть в трамвай и покатиться на улицу Строительную, я почему-то захотел опять взглянуть на тот Дом быта с широкой ковровой лестницей и лакированными ступеньками. Просто взглянуть, невзначай. Наваждение, одним словом.

На маршрутке № 28 я быстро подскочил к желанному месту и осторожно поднялся к стеклянной двери. В вестибюле пустынно. С одной стороны — будка часовщика. С другой — фотографа. Фотограф-армянин с выпуклыми скулами и таким же выпирающим во все стороны торсом. Фотографы и должны быть такими — неординарными. А вот часовщиком оказался плюгавый мужичонка с заискивающе-угоднической улыбкой и тараканьими усами.

Таракан сам, не дожидаясь, спросил, не поломались ли мои часы. Я по­стучал по циферблату своего «Ориента» ногтем: «Ходят точно, как у президента». И тут же скатился по мрамору вниз. Что-то мне подсказало, что второго явления Луизы не будет. Дома она небось.

И лишь качаясь в трамвае, я объяснил сам себе этот странный заскок в Дом быта. Скорее всего, я, Буриданов осел, рехнулся. И развращенное мое сознание приказывало объясниться-таки. Пусть все пойдет прахом, но зато я окончательно освобожусь от этой, чего там греха таить, странной зависимости.

Купив тяжелый, ускользающий из рук торт и такой же внушительный букет, мне показалось, китайских цветов, я был уже занят другим делом: я боялся все это уронить. И опасался еще чего-то другого, неопределенного. Это «то другое» затмило рассудок.

Очнулся я лишь на широком диване Чесноковых.

Я стал изучать окружающий мир. Мир — что? Я косился на Луизу. Она не изменилась. И была бесшумна, мила, обходительна, шутлива.

— Что? Опять будем танцевать?

В углу — буроватый клавесин с золотой готической надписью над пюпитром.

— Увы, — вздохнул Андрей Филиппович, — сдохло фоно. Окочурилось. Кастрюля, а не инструмент.

— Шопена-то доучил?

— До середки.

К другому углу просторного зала был приткнут короткий диван, вроде оттоманки, и на нем дышало внушительное, косматое, с блеском в шерсти существо. Хвост величиной с руку свисал до пола. Иногда волосатая гирлянда вздрагивала. Это был... была... был...

— Кот Пифагора! — перехватил мой взгляд Андрей Филиппович Чесноков.

А Луиза добавила, изменив кличку:

— Кот Пофигора. Ему все по фигу... Мужик...

Дальше пошла обыкновенная чехарда с расспросами и ответами. Как я? По какому поводу в городе? Как Надя?

Я отвечал и задавал вопросы на автопилоте. Умело лавировал. Рассудком и сутью своей понимал: «Вот она, и никуда не отвяжешься. Она любит своего мужа. Какая, черт возьми, болезненная верность! Прямо Петр и Февронья в современном гламуре. Да и Андрей Филиппович так же, как и восемь лет назад, отчаянно ревнив. Я зачем-то вспомнил, как в студенческие времена ездил в Камышин, к своему другу Ване Литвину. А у Вани молодая жена. Так Ваня тот, закадычный дружок, через два дня попросил меня убраться, а то, мол, смотрят. Жена молодая, а к ним любовник жены явился. Бред, короче. Я успокоил Ваню Литвина, а утром отправился восвояси.

Но тут другое. Тут никогда не попросят, хоть сто лет живи. Тут ревность иная, глубинная.

После двух ледяных рюмок навалились воспоминания. Как красив был военный городок. В розах, в петуньях. И надо же, какие там замечательные люди живут и служат. Сомы в речке. Бревна, а не сомы. Станичный пляж с двумя покосившимися грибками, и это мило. А как там Пискунов? Вот пройдоха и жулик! Молодчина! А Ленка Трофимова? Она блондинка или как?.. Все время ржет? Ржет, а?.. Хочется опять туда, в часть. А как полковник Лукошко? Спортзал не достроил? Достроил?.. Что ты говоришь!..

— Я уже там не живу, — сообщаю я, — квартиру дали. Сорок пять мет­ров общей площади.

— Дали? — Андрей переспрашивает с сожалением, словно меня в тюрягу бухнули.

Чесноковы подкладывали друг другу в тарелки всякие салаты. Угощения теснились, как шведы на ладожском льду. Хозяева готовились к моему приезду. Икра, правские грузди, редкие для Кубани, сыр с зелеными жилами, таящая во рту черная колбаса махан. Салаты. Боржом. Водка. Почему-то «Чайковский». Бутылка в форме лиры. Жаль, среди разносолов фирменной капусты с яблоками не оказалось.

— Чанахи попробуй, прямо из горшочка, — хлебосольничал хозяин. — То, что надо. Пища духовная, пища из духовки. Гармония.

Андрей и Луиза заглядывали друг другу в глаза, как делают это напрочь влюбленные люди.

В квартире Чесноковых тепло, уютно. И мне никуда не хотелось идти — лишь бы вот так сидеть и поглядывать на хозяйку да на Андрея. Я их обоих любил.

Но Андрей вдруг кликнул меня на лоджию — проветриться.

Он раздвинул стекло. Как в автобусе.

На лоджии тоже уют. Плетенные из ивы качалки. Шахматный стол. Прибамбасы на стене: парус, облака, голубой простор. Майолика.

— Ты знаешь, Алексей Васильевич, я ведь уже не служу. Вышел по выслуге. А устроился я, — он сделал длинную паузу, так же долго глядя в мое лицо, — устроился я... кхммм... массажистом.

— Как так? — Я опешил. — Что за черт! Массажистом?.. Не может такого...

— Не усмехайся. И не жалей... Знаешь, сколько я сейчас имею? В два раза больше, чем заработок полкана нашего. Из училища. Я в таком салоне крутые бабки зашибаю! И не клят, не мят... Голова свободна, а руки у меня сам знаешь. Ну, кто-кто? Глупый вопрос. Опять же кошка Пифагора надоумила. Теперь уже две кошки. Натуральный кот. Ты видел, на диванчике. И Луиза. Так они подсказывают будь здоров! Всегда — в яблочко. Постой-ка, ты не куришь? Я за сигаретами нырну. Иногда балуюсь.

Андрей Филиппович «нырнул» и явил на подносе не только сигареты, но и оставшуюся водку и блюдце с оливками.

Мы хлебнули еще по малехонькой.

Я тоже задымил его «Кэмелом».

Помолчали.

— А, — махнул рукой бывший подполковник, — расскажу. Тебе можно... — Лицо у Андрея почему-то запрыгало, как при езде по кочкам. — Как ты относишься к моей жене?

Что это он? Пронюхал, что ли?

— Гхм... Хорошо... Отлично...

— И я хорошо, отлично. Теперь мы равны.

— Не понима...

Он приложил палец ко лбу:

— В процессе эволюции моя фамилия потеряла букву «Т». «Т» стало рудиментом. А ведь были мы «ЧесТноковы».

Понятно. Все мы не лошади немножко, а немножко сумасшедшие. Кошка Пифагора из той же оперы. Теперь вот «Т» потерялось.

Я только вздернул бровь.

— Мы развелись.

Если бы рядом вон в ту пустую песочницу свалился Тунгусский метеорит или неожиданно по центральному телевидению объявили о снижении цен на коммунальные услуги, то и тогда я не был бы так ошарашен. Ошарашен? Не то слово. Язык мой онемел, а гостевые комнатные тапочки прилипли к линолеуму лоджии.

Впрочем, и сам римский патриций видоизменился. Видимо, пожалел о сказанном. Но слово не воробей.

Массажист и экс-подполковник стал сбивчиво рассказывать:

— Я не знаю, что случилось. Когда это произошло? Кто виноват и что делать?.. Гхм... Вечные вопросы. Она мне изменила... — Он проглотил слюну, потер ладонями седеющие виски. — Изменяла.... Стала изменять с часовщиком. У них на работе. Он в вестибюле торчит, как заходишь.

Я сжал веки: «Таракан! Тот таракан... Угодливый часовщик, зализанные на косой пробор волосы. Окуляр на узкой аптечной резинке. Мелкий таракан, пустой...»

— Неужели? — спросил я сам себя.

— Именно! — подтвердил Андрей Филиппович. — Скорее всего, я дурака свалял. Сразу подал заявление и оформил развод. Через месяц, как зэки поют, «Свобода, ...ять, свобода, ...ять, свобода!». Свобода? Кандалы! То ли ей, то ли себе объяснял, не веря ни ей, ни себе: не могу жить с запятнавшей себя... меня... суп... ругой... Не могу ступить в эту навозную моральную жижу. Честь, честь. Лямку тяну, а уйти не могу. Куда в городе пойдешь? Угол снимать?.. Может, вот накоплю с прибылей. А вообще-то и квартиру мне дали. От училища. — Андрей вскинул глаза. В них лихорадочный блеск. — А мы что, ангелы? Мы что? Ни пылинки, ни соринки на нас? Лжецы и самураи. И она... оправдывалась — да, да, но зачем?.. Оправдывалась истерично. Кругом молнии сыпятся. По столу кулачком стучит, как гвозди колотит... Что я перестал ей дарить цветы и ласковые слова. Они нужны как воздух... Забыл. Забы-ыл! — Чесноков куснул верхнюю губу. — Что ей как воздух. Без этого — гибель. Часовщик лучше?.. Лучше... Гораздо... Мразь! Она сказала тогда, что я и ревновать перестал. Было время, было и такое...

Он поднялся со своей качалки и уперся лбом в стену из голубой майолики.

— Я корябал заявление на развод одной рукой, другой держался за потный лоб. Мне никак нельзя было пускать слезу...

Андрей Филиппович остановился.

Он остановился. А меня осенило. Я даже очухался:

— А как же кошка Пифагора? — Я таки сморозил неудачную шутку.

— Одна из них посоветовала мне разойтись. Другая? Другой? Другая посоветовала — не расходиться.

— Какая что?..

— Не помню, Луиза или натуральный кот.

Наверное, на этот раз Андр