Превратности судьбы

Феникс

1

Дима Снегирев был не просто общительным мальчиком. Он по самой природе своей был общественником. Во втором классе — звень­­евой, в шестом — председатель совета отряда и пионерской дружины, в восьмом — секретарь школьной комсомольской организации. Учился Дима тоже хорошо. Нельзя сказать, чтобы мальчик сильно стремился к знаниям. Скорее всего, учеба ему сравнительно легко давалась. Он одинаково хорошо успевал по всем предметам без исключения.

Только одной думы власть ощущал на себе наш лирический герой, и связана была эта великая дума исключительно с деньгами. Однако само отношение к денежным знакам было у него своеобычное и совсем не вписывалось в каноны мелкого потребителя и обывателя. Купюры сами по себе совсем не впечатляли мальчика. Жизненные блага как таковые он не слишком ценил и не особенно дорожил ими. Как все деятельные, энергичные и предприимчивые люди, Снегирев не был гедонистом. К беззаботному и бездумному существованию в роскошном замке из слоновой кости на берегу Средиземного моря он вовсе не стремился. Такое счастье наскучило бы ему через две недели. Деньги привлекали его как некая постоянно меняющаяся субстанция, векторная величина, предмет заботы. Как овощи на огороде, которые непременно надо удоб­рять и пропалывать — иначе не дождешься обильного урожая. Это был предмет его постоянной, бессонной, ежедневной и еженощной — непрекращающейся заботы. Дима никак не смог бы смириться с тем, что его деньги не выросли в течение года хотя бы в два раза. Так заботливый и настойчивый огородник с трепетом душевным взирает на увеличивающиеся с каждым днем нежно­зеленые стрелочки лука и чеснока.

Еще в третьем классе Дима стал непререкаемым авторитетом в игре в пробки. Точность пинка — как раз то, что всегда его отличало. Маленькие, грязные, с гофрированными краями, конусообразные пробки от всевозможных тюбиков, огромные, тупые, как валенки, белые, округлые пробки от шампанского, цилиндрические, с резьбой внутри пробки от шампуней и стеклоочистителей — все они имели свои названия.

Мальчик полностью отдавался часто сменяющим друг друга увлечениям. Каждое из них наполнялось каким­то новым воздухом, как дешевый резиновый шарик, пока наконец не лопалось в один прекрасный момент с характерным хлопающим звуком. И после этого никогда уже не возникало вновь.

Снегирев сумел накопить около трех тысяч пробок, которые продал Лягушету за солидную для мальчика его возраста сумму, после чего основательно занялся пластами.

Город, в котором довелось родиться нашему герою, был самым обыкновенным русским провинциальным городом, и в то же время был он городом совсем даже необыкновенным, поскольку имел несколько таких достопримечательностей, которых нигде найти было нельзя. Это сочетание обыкновенности с необыкновенностью, заурядности с незаурядностью — одна из самых выпирающих черт русской действительности, которую никогда нельзя было понять, а можно было всегда только запротоколировать как факт опытный, эмпирический, зримый и принять как необъяснимое явление. Одной из таких достопримечательностей была самая высокая набережная в Европе.

Этой набережной в свое время залюбовался последний русский самодержец, несколько раз посещавший губернский город по пути в Саровскую пустынь. На вечере, организованном провинциальным дворянством вкупе с долгобородым купечеством, чуть охмелевший от шампанского, Ники как бы невзначай уронил губернатору Унтербергеру: «В равной степени потрясли меня как те красоты неописуемые, которые даровал Создатель вашему старинному городу, так и ожесточение и дикость местных жителей, в борьбе с этими красотами проявляемые».

Именно в начале этой набережной, а точнее, под уродливо громоздким и нелепым трамплином существовал в конце семидесятых годов импровизированный рынок, где кучковались любители модной «музыки».

Собственно говоря, к музыке как искусству эти записанные на круг­лых виниловых гигантах механические колебания воздуха отношения почти не имели, однако существовал некий психологический феномен, чем­то напоминающий тайный сговор похожих по восприятию жизни людей, считать эти хаотические, случайные звуки если не музыкой, то чем­то вроде неотъемлемого атрибута прогрессивного и современного человека.

Далеко еще было до разрушительных и безнадежных, циничных и депрессивных девяностых годов, и еще не стал общим достоянием, не растворился в криминальном русском воздухе такой любимый всеми демократами и либералами термин, как «совок». Но уже тогда, в конце однообразно серых семидесятых, под громоздким трамплином собирались очень и не очень молодые люди, всеми фибрами души презиравшие совков — всех тех, кто живет не на разницу от перепродажи.

Дима вовсе не любил рок­музыку, как не любил он, впрочем, музыку вообще. На симфоническом концерте в филармонии был только один раз, вместе с однокурсницей, которая всячески крутила и вертела парнем, искусно используя его юношескую неопытность. Два часа, проведенные в концертном зале, он прямо­таки изнывал от скуки. Но Дима отчетливо понимал, что пласты, как и модные тогда джинсы с американским лэйб­лом, имеют большую цену, а сам факт обладания ими дает тот совершенно не имеющий денежного эквивалента социальный статус, которым он бредил всю свою жизнь.

Уже тогда он презирал патлатых, прыщавых юношей в потертых свитерках грубой вязки, готовых отдать последнее за надсадные вопли малоталантливых и во всех отношениях несолидных западных певцов, страдавших, по слухам, самыми отчаянными пороками. У самого Снегирева никогда не было и не могло быть никаких авторитетов, особенно среди музыкантов.

Там­то однажды, на мокром глинистом волжском склоне, поросшем добрыми и отзывчивыми советскими одуванчиками, и случилось нашему герою, будучи подростком, впервые в жизни столкнуться с представителями защиты правопорядка и социалистической законности.

Кургузый мент возник неожиданно, как Минерва из головы Юпитера, нагло и топорно, по­хозяйски материализовался из чуть подрагивающего вечернего воздуха.

Через секунду из заплеванных редких кустов бузины показался еще один. Они были похожи друг на друга. Маленькие, коренастые, улыбчивые — этакие боровички в голубых рубашках, притулившиеся у березовой опушки.

— Что, молодые люди? Пластинками спекулируем?

И тут врожденный инстинкт сработал, как слюна при виде еды. Гибкая пружинка мгновенно выскочила. Снегирев вынул из кармана мятый червонец с изображением Ленина, протянул менту.

— Идите­ка отсюда, пацаны, — вяло пробубнил лейтенант, медленно, как бы нехотя, засовывая в карман серовато­синих брюк десятку. — Фарцовка вещь некрасивая, уголовно наказуемая.

Червонца было жаль. Но все равно в этот день Снегирев чувствовал себя победителем. Он ощутил отчетливо, что все люди живут в одной декартовой системе координат, и менты­боровики в этой системе не случайные точки, а обычные элементы генеральной совокупности.

Сын одного из ведущих инженеров прославленного на всю страну автозавода, Снегирев пошел по отцовскому пути, поступив на автомобильный факультет местного политехнического института.

В институте Дима стал активничать в еще большей степени. Все свободное время просиживал будущий инженер в комитете комсомола, под большим портретом Ленина. Ленин лукаво щурился, и небрежно завязанный синий галстук в желтый горошек подчеркивал человечность Ильича, его всамделишность.

В комитете Дима всегда был на виду. За что только не приходилось ему отвечать — и за производственную практику первокурсников, и за добровольную народную дружину, и за студенческие строительные отряды.

Работать на заводе было куда тяжелей. В своей профессиональной карь­ере Снегирев не поднялся выше рядового инженера сборочного цеха. Но уже тогда он сидел в заводском комитете комсомола. Жизнь у него была не сладкая — с восьми утра до трех­четырех часов слушать, как работяги оглушительно колотят по железу, собирают грузные корпуса «Волги», а потом бежать в комитет комсомола и до позднего вечера утрясать общественные дела. Дима из кожи лез, чтобы обратить на себя внимание заводского и районного начальства, однако место второго секретаря комсомольской организации автозавода оказалось последней вершиной его номенклатурного роста.

Казалось бы, второй секретарь — не так уж и плохо, сразу же после первого. А по сути дела — все уже совсем иное, или, как говорят в Одессе, две большие разницы. Первый секретарь — лицо, освобожденное от производства и, кроме административных дел, никакими заботами не отягощенное. То, что ты по образованию инженер или врач, никакого уже значения не имеет. Ты теперь начальник. А второй должен сначала оттрубить положенные семь­восемь часов в цеху, а потом уже налаживать работу среди заводской молодежи.

Дима всего добивался сам. Николай Алексеевич, его отец, хоть и обладал весом на автозаводе, был человеком старой закалки и не считал своей обязанностью везде просить за сына. Странное дело — помощь свою он предлагал почему­то всегда только в тех случаях, когда Снегирев­младший просто не желал ею воспользоваться. Хотя были у него знакомства в районном руководстве — и в исполкоме, и в партийных органах. Мама Димочки, Ольга Игнатьевна, от которой он, кстати, унаследовал административную жилку и хозяйственную хватку, была главным врачом хирургической больницы, очень солидного медицинского учреждения города, на базе которого располагалась одна из кафедр местного мединститута. Однако у нее был характер настолько суровый и деспотичный, что даже Николай Алексеевич, человек психически сильный и уравновешенный, слегка ее побаивался и лишний раз старался не связываться со стервой. От нее унаследовал Димочка и некое ослиное своеволие, которое Ольга Игнатьевна, как евангельское бревно в глазу, не замечала у себя и в то же время органически не терпела в других людях. Словом, помогать сыну в служебной карьере она не хотела, поскольку он не выказывал к ней, матери, должного пиетета, чем отличался младший брат Саша, избравший, и не без влияния Ольги Игнатьевны, тернистую стезю сосудистого хирурга.

Димочка старался как мог и, когда сам Семен Нилович, директор завода, обещал ему должность первого секретаря, к стыду своему, поверил. Семен Нилович был душевным человеком и любителем брутальных утех. Он и внешне, и внутренне чем­то напоминал то человеческое недоразумение, которому предстояло стать первым президентом свободной от всяких условностей и моральных пут, демократической России. Неплохой хозяйственник, но очень ограниченный и нетерпимый к чужому мнению руководитель. Заурядный инженер, но ловкий аппаратчик. К тому же врун и зазнайка.

— Держись меня, Димка, — сказал он ему как­то на заседании парткома, — и скоро будешь первым.

Но первым стал его тезка, Дима Тарасов, и всего лишь потому, что на место первого секретаря райкома комсомола нужно было посадить своего человека, а сам первый секретарь был перемещен в горком партии. Словом, очень сложная была проделана рокировка, с участием многих легких и тяжелых фигур, вплоть до обкома комсомола, но Димочка в этом перемещении никак не участвовал. Его бедная ладьевая пешка стояла совершенно одиноко, никем не тронутая, покорно прижавшись бархатистым исподом к лакированной клеточке шахматной доски.

Очень нехорошо, даже цинично повел себя отец, услышав о том, как несправедливо обошлись с Димой.

— «Капитан, никогда ты не станешь майором», — промурлыкал Николай Алексеевич занюханную в те времена магнитофонную песенку, а потом вдруг серьезно сказал: — Слушай­ка, сын. А на кой тебе этот комитет? Инженеру профессиональный рост нужен! Хочешь в лабораторию коробок скоростей? Там сейчас новые модели подшипников разрабатывают!

Но Димочка и слушать не хотел ни про какие подшипники. Пусть ими занимаются ударенные очкарики из студенческого научного общества да пропахшие маслом техники в дырявых синих халатах за свои сто двадцать рэ в месяц.

В этот день Снегирев уже мысленно расстался с комсомолом. А буквально через неделю появился у них в отделе кадров невысокий мужчина, одетый в штатское. Но очень уж он особенно, как­то уж очень искусственно — как на шарнирах — передвигался и так держал себя, что на плечах старомодного, но очень чистого и, по всей видимости, мало ношенного пиджака так и проступали офицерские погоны.

— Вот что, мужики, — сказал он собравшимся в комнате молодым инженерам. — Я тут ваши личные дела полистал. У всех у вас два преимущества — молодость и холостой образ жизни. Поймите меня правильно — я ничего от вас не требую. Я только предлагаю.

Товарищ майор ненавязчиво предложил молодым людям перейти служить в советскую армию. Разумеется, не расставаясь со своей специальностью. В танковую дивизию. За одни только лейтенантские звездочки — лишние сто рублей. Таким образом, зарплата в два с лишним раза больше, чем на заводе.

Именно там, в отделе кадров, первый раз сгорел дотла Дима Снегирев. Чтобы, как легендарная птица Феникс, вновь восстать из пепла, но уже в звании лейтенанта танковых войск.

2

Жизнь в новом качестве далась Димочке непросто. Исполнительный по своей натуре, он все­таки совершенно не был готов к безоговорочному подчинению.

Попал наш герой чуть ли не в центр Европы, в бывшую Восточную Пруссию, после победы над немцами неожиданно ставшую русской.

Вся эта небольшая территория с богатой средневековой историей, выпестовшая национального немецкого философского гения, впервые с научных позиций заговорившего о непознаваемости мира, была напичкана советскими воинскими частями до предела. И в чистом поле, и в старинных дубовых рощах, и на янтарном балтийском берегу, и среди причудливых песчаных дюн — везде натыкался глаз на унылые красные звезды и пятизначные числа воинских частей.

Одно из первых открытий молодого военного инженера заключалось в том, что каждая деталь танка имела свое матерное название. Сначала он считал, что солдатики, настойчиво и кропотливо роясь в железных танковых внутренностях, называют детали этими словами наобум, лишь бы назвать их хоть как­нибудь. Но он был неправ.

И не столько гениальное словотворчество народа русского поразило и обескуражило новоявленного советского офицера, сколько сам дух народа, проявлявшийся в армии, как нигде.

Вся военная организация, основанная на выполнении приказов, внешне структурированная и обставленная таким образом, чтобы всячески внушить окружающим наличие некой выверенной логической системы, на этом этапе развития нашей бедной страны уже почти полностью была лишена логики и всего того, что подразумевают под сугубо человеческим.

Склонный к администрированию и командованию, Димочка, однако, не был туп по натуре. Он сразу понял, что офицерский корпус, как и вся страна, живет двойной жизнью.

В одной жизни были красные уголки, ленинские комнаты и политзанятия, социалистические обязательства, строевая и огневая подхотоука (именно так произносил это слово командир полка Кравченко), газоны, которые красили зеленой краской к приезду генерала. В другой — приморские рестораны, работающие как дешевые притоны, в которых сидели, покуривая дорогие сигареты, длинноногие латышские Лаймы и русские Наташи, фарцовка зарубежным товаром, дефицитные вещи, которые услужливо доставали из­под прилавка румяные продавщицы с шестимесячной завивкой на головах. Жизнь служебная, тупая, приказная, казарменная — словом, все то, что ассоциируется со словом «служба», сочеталось и с другой, человеческой жизнью, в которой были семья, любовницы, увлечения, интересное проведение времени. Чем старше по званию был офицер, тем больше он имел прав на эту другую жизнь, тем дальше он уходил от казармы.

Довольно быстро Дмитрий Снегирев убедился, что, не имея специального военного образования, достичь в армии больших успехов ему не удастся.

Тогда­то и возникла в его голове такая простая и нормальная идея — поступить в военную академию.

3

Многие люди мыслящие и глубоко чувствующие чуть ли не всю сознательную жизнь терзаются вопросами: а правильно ли я живу? то ли дело выбрал в жизни? является ли это дело моим призванием?

Подобная рефлексия была изначально чужда нашему герою. Везде он был свой и всегда чувствовал себя при деле. Единственно, с чем он не мог смириться, — это с тем, что его денежные средства медленно увеличиваются в размерах.

Заочная учеба в академии не казалась ему сложной.

Однажды, гуляя в летний полдень по Арбату, увидел знакомого человека, сидевшего в небольшом кафе под навесом. Постоял немного, вглядываясь в забытые черты.

Как часто бывает, узнавание возникло со стороны противоположной. Молодой (тогда еще!), но уже склонный к болезненной полноте мужчина отвлекся от детального изучения причудливой пивной пены и посмотрел на Снегирева внимательным взглядом.

— Димыч! — чуть не закричал он, приподнявшись над неустойчивым круглым белым столиком.

Никак не ожидал Димочка встретить здесь, в Москве, своего одноклассника Борю Повороткина.

Кто бы мог подумать, что эта встреча так кардинально изменит жизнь нашего героя! Тогда, в тот жаркий московский полдень, он и представить себе этого не мог.

В школе Дима не дружил с Повороткиным. Сын простых родителей, унылый лентяй, прогульщик и двоечник, Повороткин не был авторитетом ни для кого. Даже протестным поведением, которое так ценят некоторые подростки, Боря не отличался. Он всегда был «ни рыба ни мясо». Окончил затрапезное ПТУ, работал автослесарем.

Дима был потрясен, когда в одном из арбатских переулков увидел роскошную иномарку Повороткина, загородившую чуть ли не всю проезжую часть. Сам он в то время ездил на отцовских «жигулях».

Повороткин сильно изменился за пятнадцать лет. Он не то чтобы по­умнел, но как­то преобразился. Бориска обладал тем самым типом прикладного, практического ума, который изредка встречается у русских людей с деревенскими корнями и который неожиданно оказался востребованным в особом экономическом пространстве криминальных девяностых годов прошлого века.

Пообщавшись со своим одноклассником в течение какого­то получаса, Снегирев уловил, что по многим параметрам Боря давно перегнал его.

Повороткин давно уже жил в Москве и занимался изготовлением и продажей мягких игрушек.

Казалось бы, странная стезя для бывшего хулигана. Неподалеку, в районе Смоленской площади, находился один из магазинчиков, где Повороткин сбывал свой товар.

— Вот, гляди, — показал он на разноцветных мишек и слоников. — Этот бизнес позволил мне встать на ноги. Правда, для начала необходимо иметь хотя бы тридцать тысяч баков. Ткань покупаю в Иванове, там дешевле, а сами игрушки шьют таджики. Почти за бесплатно. Они у меня в бараке живут. Возле деревни Измалково.

— На кого эти игрушки рассчитаны? — спросил Дима. — На богатых детей? Их не так много!

— Да на кого угодно! — ответил Повороткин. — Мы берем количеством. А игрушка такая всегда была. Просто мы с тобой, Димыч, в нашем детстве ее не замечали. Были у нас и наших родителей дела поважней. А теперь время другое. Общество изменилось до неузнаваемости... Обнимать такого вот тигренка или обезьянку может и гламурная дама, и киллер, и даже президент. Потому что это модно. А мода сейчас — это все.

— Точно, — согласился Снегирев. — Сейчас все, как попугаи, только друг на друга смотрят.

— Конечно! Куда деваться, капитализм! Нас этому дяденька Гайдар научил! Вот, например, особая наша отрасль — эротическая мягкая игрушка. Ее при совке не было: безнравственность! А ведь тоже вещь. На худой конец, можно в жопу себе засунуть!

Самое смешное заключалось в том, что Боря совсем не шутил.

Свернули с Садового на набережную, развернулись, поехали по Кутузовскому.

— Или вот еще, — продолжал Повороткин, — перспективное направление — герои мультфильмов. Чебурашки всякие, крокодилы Гены... Сейчас вот Симпсоны появились. Смотрит ребенок по телику этих Симпсонов, а тут в магазине они продаются. Он и канючит: «Мама, купи Симп­­сона!» Мамаша не разорится, если отдаст тридцать долларов, зато вопли киндера закончатся. Держи своего Симпсона, только не вой! Правильно?

Дима молчал. И когда это Повороткин успел так ума набраться?

— Самое главное теперь для меня — свою игрушку разрабатывать. Чтобы она от других отличалась. Тряпки купить не проблема. Таджики тупые будут шить, как им прикажут. А вот свою игрушку создать, найти дизайнера, который бы ее разработал, — это проблема! Чтобы все говорили: это игрушка Повороткина!

Дима и Боря были похожи тем, что давно освободились от химеры совести. Но Снегирев был как­то тоньше, цивилизованнее. В этот жаркий летний день он еще не ощутил тот священный огонь, который должен был спалить его дотла. Произошло это только через месяц, когда Дима написал начальству рапорт об увольнении.

4

Чем мы все или многие из читающих эту историю кардинально отличаемся от Димочки? Прежде всего, тем, что не способны восстать из пепла.

Оно и верно. Не каждому Бог даровал такие способности. Ведь нужно уметь не только начать жизнь с начала, с абсолютного нуля, нужно еще и забыть свою старую жизнь, как нелепый, не имеющий отношения к действительности сон. Как будто ее и не было вовсе.

Начинал Дима с того, что ездил по регионам и всячески навязывал магазинчикам мягкую игрушку.

Дело продвигалось медленно. Постепенно Снегирев начал чувствовать на себе тяжелый характер Повороткина — жажду лидерства, заносчивость, желание поучать.

Такой тяжелый диктат Феникс выдержать не мог. Легче было вновь сгореть дотла и возродиться из пепла.

Но уходить из бизнеса Дима пока не хотел. Он только вошел во вкус этого заманчивого дела, где пусть и не все, но многое зависело от тебя, от твоей деловитости, изворотливости, умения строить связи с нужными людьми.

Быть вечной шестеркой Повороткина, слепым исполнителем его приказов Снегирев не мог. Выход был один — самому встать во главе фирмы или открыть свою, независимую от Бориса.

Недолго подумав, Дмитрий Николаевич избрал второе, поскольку устранить Повороткина пока не решался. Начал он с того, что обманул таджиков, предложив им работать на него за зарплату, в полтора раза превышающую повороткинскую.

Снял за гроши дачу у своего приятеля, поселил туда обманутых азиатов, два месяца платил обещанные деньги, а потом вернул их почти на те же деньги.

Повороткин обиды не простил, натравив на Диму своих людей из Рос­потребнадзора.

В ходе проводимой проверки было обнаружено, что «индивидуальный предприниматель Снегирев Дмитрий Николаевич, 1963 года рождения, русский, зарегистрированный по адресу... продавал мягкие игрушки, на которых не было информации о дате их изготовления, наименовании производителя, составе и свойстве товаров. В результате у ряда детей, имевших контакт с игрушками, возникли аллергические заболевания в виде сыпи и экземы (справки из кожвендиспансера прилагаются), а также кишечные отравления неизвестного происхождения. За выявленные нарушения индивидуальный предприниматель Д.Н. Снегирев и должностные лица, ответственные за допущенные нарушения, привлечены к административной ответственности».

Димыч выплатил большой, почти разоривший его штраф, а через месяц Повороткин, ходивший без охраны, был избит в подъезде своей квартиры. Борис не стал обращаться ни в бюро медэкспертизы, ни в прокуратуру. Он сначала сжег машину Снегирева, а потом цех, где работали таджики. К счастью, никто из гастарбайтеров не пострадал — поджог организовали ночью.

На следующий день Димочке пришла эсэмэска с предложением выплатить урон, нанесенный делу и здоровью Повороткина, и навсегда уйти из «мягкого» бизнеса. Сумма называлась астрономическая.

Тут­то наш герой понял, что силы неравны. Отморозки, избивавшие Бориса, получившие за это смешные деньги, не знали, на что шли. А сам Снегирев явно пошел по пути эмоций.

Молодой волчонок, почувствовав зуд в крови и молодой задор, решил побороться с матерыми волками. За годы жизни в Москве Повороткин успел обрасти связями, в том числе и в правоохранительных органах.

«У меня нет таких денег», — написал Феникс в ответном сообщении.

«Займешь до третьего марта. Последний срок — 22 часа».

Дима не спал всю ночь и только к утру принял неожиданное решение. Полистав засаленную записную книжку, нашел нужный телефон.

— Алло, — послышался тихий голос с берегов Тихого океана.

Его тетя, жившая в Сан­Франциско, согласилась помочь ему в оформлении гостевой визы.

Интервью в американском посольстве было назначено только через две недели. Он столкнулся с суровой реальностью западного мира — американцев подкупить было практически невозможно!

Это был настоящий стресс для Димочки. Напрасно он вынимал в посольстве доллары, пытался договориться. Этим он чуть не испортил все дело.

«Заплачу 15 марта», — написал он в эсэмэске.

«Последний срок десятого, 22 часа», — ответили ему.

Симку от мобильного телефона он еще восьмого марта утопил в Яузе.

Девятого числа уехал на автобусе в Ногинск и поселился в дешевой гостинице, где жили дорожные рабочие.

Двенадцатого был вылет.

Димочка вызвал такси из гостиницы, напялил на глаза черную лыжную шапочку и отправился в Шереметьево.

Он успокоился только тогда, когда самолет прорвался сквозь слой серых туч и направился в сторону Скандинавии.

Казалось, все было кончено. А между тем жизнь только начиналась.

Начиналась совершенно новая, другая жизнь, омытая холодным течением Тихого океана возле Сан­Франциско.

Именно там, на просторах Калифорнии, и суждено было в который раз возродиться из пепла Диме Снегиреву.

А чем он там занимается, нам пока неизвестно.

Впрочем, а не все ли равно?

Судьба Каролины

1

Честно сказать, очень мне не хотелось ехать в это богом забытое место. Конечно, мог бы и увильнуть, прикинуться больным, как в прошлом году.

Впрочем, в прошлом году я не так уж и много выгадал. Сослался на мнимые боли в почках. Покричал, когда молодой, неопытный парень­терапевт постучал ребром ладони по моей пояснице. Оставшись в городе, сразу же получил повестку из комитета комсомола. Меня записали в РСГ (ремонтно­строительную группу), и каждый день, кроме выходных, приходилось ездить на строительство институтского профилактория, таскать цемент на грязных деревянных носилках, кидать тяжелые и мокрые белые кирпичи, а в дождливую погоду сидеть в грязной и прокуренной бытовке, постоянно глядя на часы: смотреть, сколько еще времени осталось до четырех часов, официального конца рабочего дня. Правда, всего за полчаса я доезжал до дома на автобусе и мог посвящать вечера литературному творчеству. Только было ли это лучше и интереснее картошки?

В Белавке мне не понравилось сразу. Во­первых, не было никакого леса поблизости. До горизонта тянулись унылые осенние поля, перемежающиеся труднопроходимыми балками да оврагами, заросшими лопухом и крапивой чуть ли не по пояс. Во­вторых, поселили нас не в частных домах, у старушек, как это обычно бывает, а в одном большом бараке с несколькими тусклыми лампочками без абажуров, свисающими прямо с гнилой крыши.

Работали, конечно, не слишком много — на студенческих сельхозработах никто никогда не утруждался. Грязные, кривые картофелины стучали о металлические ведра, и у меня, честно сказать, до сих пор этот однообразный звон в ушах стоит. Вялые и некрасивые девушки в болоньевых курточках как раз и занимались «вторичной подборкой», то есть кидали в ведра те клубни, которые оставил на поле комбайн, а юноши носили ведра к пятидесятикилограммовым матерчатым мешкам, лежащим у края борозд. Когда мешки наполнялись, к ним подтягивался маленький грузовичок. В кузове уже стоял длинноволосый Гоша Огурцов, неформал и забияка. Он принимал мешки и прижимал их друг к другу, чтобы они не падали.

После ужина делать было совершенно нечего. На улице, как правило, моросил постоянный осенний дождик. Парни лежали на нарах и вяло переговаривались. Кто­то пытался читать, кто­то бренчал на гитаре.

Однажды до нас дошел слух, что в селе Подлипки каждое воскресенье бывает дискотека. От нечего делать решили рвануть туда. Вышли сразу после ужина и за полтора часа прошагали километров десять по грязной дороге, едва различимой при помощи карманного электрического фонарика.

Подлипки после Белавки казались чуть ли не Парижем, только Эйфе­левой башни не было. Зато был добротный, кирпичный, только что построенный клуб с портретом добродушно прищурившегося Ленина, с настоящим ВИА в лице трех гитаристов и косоглазого клавишника.

Тогда, в восьмидесятые, деревенские парни на дискотеках не танцевали. Танцы были привилегией исключительно девушек. И быстрые, и медленные. Несколько девчоночьих пар, переминающихся посреди зала под какой­нибудь шлягер типа «Яблони в цвету», — обычное явление сельской дискотеки. Никому никогда не приходило в голову заподозрить обнимающихся девушек в чем­то нехорошем — времена стояли пуританские. Одна из них, рыжеволосая Оксана, оказалась неплохой певицей. По какой­то причине она не любила местный ВИА, смотрела на парней свысока, но те старались не замечать презрительное отношение девушки и который раз просили ее: «Ну, спой, Оксан! Ведь у нас солистов нет. Давай из Каролины, ты хорошо ее песни поешь».

Оксана каждый раз пела «из Каролины» (а мы были в Подлипках всего лишь три или четыре раза за этот картофельный дождливый сентябрь). С первого посещения дискотеки мне почему­то запала в душу одна песня, с нелепым таким припевом:

Мальчик-­неваляшка,
Красная рубашка,
Посиди со мной,
Милый и родной.

А потом, в последний раз посещения дискотеки в Подлипках, я провожал Оксану до дома. Сразу скажу, чтобы не интриговать читателя понапрасну: никакой любовной или даже банальной сексуальной истории не предполагалось. Просто дикая скука картофельного прозябания под перманентным дождем должна была хоть чем­то разбавиться — хотя бы видом асфальтированной сельской улицы и кривого фонаря (в Белавке не было ни фонарей, ни асфальта). Конечно, я не помню слово в слово, о чем мы тогда говорили с Оксаной, но одна тема запала в память. Женским чутьем уловив, что я человек случайный в ее жизни, что скоро уеду навсегда в свой далекий город, Оксана неожиданно разоткровенничалась. Так иногда люди рассказывают всю свою жизнь случайным попутчикам в поездах.

— Везет таким, как Каролина, — вздохнула Оксана. — Живет в Моск­ве, поет в нескольких группах. Все у нее есть — деньги, известность, поклонники. Ее даже в «Голубом огоньке» под новый год показывали. Как первую звезду... А голосок какой? Пищит, как котенок новорожденный, пока его не утопили... А у меня что? Отец пьяница, тракторист, мать — медсестра на ФАПе, сама я даже в Воротынский агротехникум поступить не смогла — сочинение на двойку написала. Двадцать шесть ошибок. Ну, не дается мне эта писанина! Почему в жизни все так несправедливо, Женя? Почему вот у нее все, а у меня ничего? Ничего, кроме этой непроходимой грязи и косого клавишника?

Я, помню, успокаивал Оксану как умел. Дескать, все наладится. Погоди, ты еще молодая. Все впереди.

Оксана незаметно сиганула в гнилые полуотворенные ворота. Я остался один и с отвращением пошел назад, в сырой барак. Потом, когда мне приходилось слышать Каролину по радио (телевизор я и в те годы почти не смотрел, а радио слушал исключительно на кухне, когда готовил еду), всегда почему­то вспоминал рыжеволосую Оксану и мокрые ворота, в которые она сиганула от меня, и запах мокрого, гнилого сена. А года через два после моего пребывания в Белавке о Каролине никто уже не говорил.

2

Кто бы мог подумать, что я встречу ее через тридцать лет?

Не Оксану, конечно. Рыжеволосая вокалистка из Подлипок совсем меня не впечатлила. Да я и не узнал бы ее через такое время. Речь идет о Каролине.

В один из теплых июльских дней на балконе старого корпуса в Переделкине сидел с ноутбуком в руках прозаик и драматург Василь Бульба, русско­белорусская билингва. Его настоящее имя мало кому известно, так же как и истинное количество славянской крови в его сосудах. Впрочем, и русские цари были немцы и датчане.