Прогулка по Венскому Лесу

Светлой памяти моей матери — Куркиной Веры Николаевны, с которой мне так и не довелось погулять по Венскому Лесу
 

— Вишь ты, — сказал один мужик другому, рассматривая припаркованный к офису лимузин, — вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось в Валгаллу, или не доедет?

— Доедет, — отвечал другой.

— А в Москву-то, я думаю, не доедет?

— В Москву не доедет, — отвечал другой.

Этим разговор и кончился.

Из набросков к четвертому тому «Мертвых душ»

...если я рассматриваю этот мир сам по себе, то остается только единое нераздельное бытие, которое не изменяется. Изменение предполагает некоторую позицию, где я располагаюсь и откуда вижу прохождение вещей; событий не существует, если нет кого-то, с кем они происходят и чья конечная перспектива обосновывает их индивидуальность.

М.Мерло-Понти. Временность

Все прошедшее наше было некогда будущим, все будущее зависит от прошедшего; но все прошедшее и все будущее творится из настоящего, вечно сущего, для которого нет ни прошедшего, ни будущего; и это-то мы и называем вечностью. Но кто в состоянии понять эту неизменно пребывающую в настоящем вечность, которая, не зная ни прошедшего, ни будущего, творит из своего «сейчас» и прошедшее, и будущее? Чей язык, чей стиль разрешит эту великую загадку?

Блаженный Августин. Исповедь
 

Пролог

— Ты чё здесь делаешь? — спросил он.

— Ищу, где бутылки принимают. Все ноги оттоптал, — ответил я и тряхнул для верности сумкой, из которой донесся характерный звон. — А ты чего?

— Живу я здесь, — ответил он. — Много насобирал?

— Три литровые, — сказал я, выпуская из трубки дым.

— Красиво жить не запретишь, — сказал он с легким сожалением.

— ...но и не научишь, — вздохнул я.

— Идем ко мне водку пить. — в его голосе отчетливо прозвучали командные нотки.

— Давай. Только закуски прикупим. С утра не емши, — пожаловался я.

— А ты меньше пей.

— В гости с одними пустыми бутылками не ходят, — сопротивлялся я. Довольно вяло, впрочем.

— Я их сдам по выгодному курсу.

— Ты и мертвого уговоришь, — покорно ответил я, обшаривая карманы своей куртки в поисках тройника. Не обнаружив его, я стал по-плебейски выбивать ударами ладони пепел из трубки.

Лопаткой этого тройника уважающий себя курильщик выковыривает пепел из чашечки, штырем прочищает канал трубки, а третьим элементом, официальное наименование которого мне и по сию пору неизвестно, зовущимся в просторечии топталкой, прессует забиваемый в чашку табак, с тем чтобы он тлел и дымился, а не сгорал соломой.

— Пошли, Хемингуэй! — скомандовал он.

— Я — ледокол.

Он был невозмутим.

— Кого выводим на чистую воду?

— Самого бы льдами не затерло.

В этой истории не было бы ничего примечательного, если бы не одно обстоятельство: дело происходило в курортном городе Бадене, что под Веной, а с моим собеседником — бывшим сокурсником Кириллом — мы виделись в последний раз на выпускном вечере ровно сорок лет назад.

Мы узнали друг друга сразу, что говорило об относительности и призрачности времени и условности пространства, в котором оно вихрилось, замирало и текло вспять.

— Откуда топаешь? — спросил Кирилл.

— Из Бад-Фёслау, — ответил я.

— А ты чё? К нам из своего Бад-Фёслау за бутылками ходишь?

— Тут русских больше.

— А ну, дыхни! — сказал он, желая, видимо, удостовериться, что я и впрямь выпил, а не собираю пустые бутылки.

Я дыхнул.

В нос ему ударил запах табака.

— Чем еще занимаешься?

— Чайники воспитываю.

— Чайников? — переспросил он, чуть заметно усмехнувшись.

— Их тоже.

Мы взяли бодрый темп. В сумке у меня весело позвякивали три пустые литровые бутылки из-под шампанского.
 

Сказки Венского Леса, или Явление Бытия

В Бад-Фёслау я приехал на рейсовом автобусе, что отправляется каждые полчаса от Венской оперы. Водитель-турок механически спросил, есть ли у меня какая-то «карта», я механически ответил, что есть, но я оставил ее в отеле, и он сделал мне, не вдаваясь в дальнейшие подробности, скидку. Вообще-то карта у меня была. Но то была «карта москвича», дававшая право на бесплатный проезд на московском транспорте и еще кое-какие льготы по мелочи. Не пускаясь в неуместные уточнения, я мог утешать себя тем, что формально не соврал.

После того как я выпил не одну цистерну минеральной воды «Фёслауэр», с моей стороны было бы невежливо не почтить сей курортный уголок своим присутствием. Дорога заняла где-то час с четвертью. Бад-Фёслау оказался славный городок. Поднявшись по дороге мимо дачных домиков в верхний город, я очутился в разбитом на опушке Венского Леса парке, композицию которого «держал» памятник какому-то эрц-перц-терц-герцогу, похожему издали на Суворова. В недавние времена напротив сего монумента величиной чуть меньше человеческого роста был построен ресторан, и теперь у иного посетителя парка могло создаться впечатление, что командор эрц-перц-терц выполняет функцию трактирного зазывалы, уравновешивающего историко-культурное пространство Бад-Фёслау как в композиционном, так и в смысловом плане.

Оглядевшись, я выпил в этом ресторане чашку знаменитого венского меланжа — кофе со взбитыми сливками — и отправился Венским Лесом по направлению к Бадену.

Венский Лес — это не городской лесопарк. Это — австрийская тайга, но тайга «окультуренная», «комфортная», в отличие от тайги русской, где все всерьез. И тайга эта велика — тысяча с лишним квадратных верст, вдвое больше нашего знаменитого Кологривского леса — настоящей русской тайги с ее хвойным, а не смешанным (как Венский) лесом.

На картах Венского Леса, которые мне попадались, обозначены туристические маршруты с указанием отелей и ресторанчиков, так что можно с немалым удовольствием и пользой для здравия уходить в многодневные турпоходы одному или всей семьей без боязни заблудиться, пропасть и одичать — в общем, Венский Лес не для любителя острых ощущений и прочего экстрима.

Путешественнику не приходится опасаться, что его заставит вспомнить напоследок все свои грехи лесной архимандрит Михал Потапыч, а драгоценное чадушко унесет невесть куда специализирующийся на киднеппинге Серый Волк — вервольф-оборотень: повывелись они в просвещенных европах. Не водятся уже в Венском Лесу злобные гномы и тролли, ведьмы и великаны — товарищи по оружию и борьбе с человеком, дальние родственники лешего с Бабой-ягой и водяного с кикиморой. Они тоже не выдержали испытания комфортом и принуждением к высокому уровню жизни. Одним словом, Венский Лес — это вам не костромская тайга! Тут все дышит образцовым орднунгом, символизируя победу цивилизации над культурой, а культуры над жизнью, о чем писал еще в начале прошлого века безутешный и угрюмый Освальд Шпенглер^[1].

От искушения погрузиться в пессимистическую культурфилософию меня надежно оберегали воспоминания о подмосковных лесах, каждый вынужденный поход в которые грозил сердечным приступом. При взгляде на разбросанные по полянам, лужайкам и лесным тропинкам бумагу, пластик и нехитрые предметы бытовой гигиены создавалось впечатление, что здесь побывали осужденные на вечное изгнание без права переписки существа с неведомой планеты, срывавшие свою бессильную злобу на неповинной в их несчастьях Земле.

Поднимаясь по тропинке вверх, я поймал себя на мысли, что незаметно для себя занялся чистой джойсовщиной, раздваиваясь и иронизируя над своим воображаемым двойником. Добираться до Кологрива я бы поленился, а без проводника по тамошней чаще не прошел бы и пары часов. С бывалым же ходоком, у которого я висел бы на шее жерновом, и того меньше. Ведь идти пришлось бы не по ухоженным дорогам, а по дикой природе, в любви которой мы клянемся. Нет, в дремучем лесу дитя асфальта обречено. И далеко не факт, что мне не пришлось бы испрашивать дорогу у вышедшего встречать меня мохнатого костоправа. А о кознях лешего, который не упустил бы случая помотать меня по кругу, уж и не говорю.

Походы по дикой природе лично для меня заказаны. И я должен был быть от всей души благодарен своему возлюбленному Венскому Лесу за подаренную мне возможность безопасных и романтических странствований по пространствам, натуральным и воображаемым, порождаемым им, а не предъявлять ему несуразные претензии.

Я шел, вдыхая целебный лесной воздух: что еще нужно бывалому сердечнику? Ради этого стоило ездить в Баден, к которому я непостижимым образом прикипел.

Чудом было уже одно то, что я брел по Венскому Лесу, в который я в былые времена даже не мечтал когда-нибудь попасть. Этот лес вместе с музыкой Иоганна Штрауса вошел в мою жизнь с фильмом «Большой вальс». Много позже я узнал, что снимали фильм не под Веной, а где-то в Югославии, но какая в том по большому счету разница? Природа и музыка осели на дно моей детской души. И мог ли помыслить я тогда, что окажусь в нем через полвека? Тем более для этого я не сделал решительно ничего и никогда не думал что-либо сделать. Венский Лес явился ко мне сам и забрал к себе.

Я возмужал среди печальных бурь,

И дней моих поток, так долго мутный,

Теперь утих дремотою минутной

И отразил небесную лазурь.

Надолго ли?.. а кажется прошли

Дни мрачных бурь, дни горьких искушений... —

читал я себе негромко под нос. И вдруг остановился и замер, осознав, что по возрасту я уже гораздо старше Пушкина и даже старше своего отца. Все это стало для меня полной неожиданностью. Совершенно тривиальный, ничем не примечательный факт, факт обыденной жизни никогда прежде не приходил мне в голову. И это при всем том, что отец, не говоря уже о Пушкине, несомненно, был старше меня.

Что ж, время памяти, которое есть прошедшее в настоящем, и так называемое биологическое время — совершенно разные типы времени, живущие и сосуществующие во мне одновременно. В этом тоже не было ничего нового, но я продолжал вытягивать ниточку из клубка. Получалось, что возраст — Пушкина, моего отца и мой собственный — зависит не от скорости протекания каких-то там «материальных процессов», а от величины и масштаба моей личности. Вот это было уже любопытно! И как в таком случае было не вспомнить того самого дяденьку, который остановил солнце, продлил световой день и растянул время! Но не сам же он это сделал, а Создатель, вняв его молитве!

Здесь опять можно было впасть в тривиальщину и рассматривать этот тезис в качестве очередного доказательства собственной тварности, равно как и тварности, то есть сотворенности, того исторического персонажа, что останавливал солнце. И я вернулся мыслию назад: моя тварность для меня была аксиомой, и вопросов о Создателе и Творце никогда не возникало, когда меня принимали в пионеры, комсомол и даже в Коммунистическую партию Советского Союза. Существование Творца мыслилось, вернее, чувствовалось как нечто само собой разумеющееся.

«По умолчанию».

Итак, если время зависит от масштаба человека, то вполне допустимо и то, что он управляет или может управлять своим временем, пусть и неосознанно, пусть и невольно. Или — как вариант — в некоторых очках пространства его душа способна попасть в резонанс с окружающим его миром, и тогда человек может оказаться в совершенно новом для себя (или, напротив, утраченном некогда) пространстве–времени. Или: пространстве–и–времени. Или: и пространстве, и времени. Тут возможны разные варианты. Тогда получало свое объяснение, точнее, понимание и в гораздо большей степени чувствование и восприятие («прочувствование») пространственно-временных разломов, в которые я и иные мои друзья попадали и в которых со мной и некоторыми моими знакомыми и друзьями происходили разные чудеса.

Когда-то я относился к подобного рода чудесам с долей скепсиса, однако глубоко упрятанное чувство нашептывало мне, что в этом мире возможно все. Я помнил рассказанную моим преподавателем историю о том, как некий шэньши^[2] остановился посмотреть на игру мастеров в шахматы и пришел в себя только через двести лет, когда все знакомые его давно умерли. Не была ли то жестокая издевка над человеком сил, которые нынче даже называть моветон? Вспомнилась даже не сама эта история, а лицо моего учителя: на нем проступило в тот момент нечто не от мира сего. Теперь мне кажется, что он и сам сталкивался с миром запредельным.

Вспомнился и семинар по философии, на котором мы, законспектировав предварительно соответствующую статью в Философской энциклопедии, горячо обсуждали, что есть «временной след», поскольку дать определение понятию времени и тем более вместить в себя, что это такое, было выше наших сил. Да и сам маститый доцент, ведший тот семинар, предпочитал отделываться шуточками. Не исключено, что, вслед за Сократом, он отводил себе роль повивальной бабки, помогавшей нашей мысли родиться, а по сути, делал аборт.

И тут раздался негромкий голос Бори Максимова: «Если существует абсолютная истина, значит, должен существовать и Абсолют?»

Запахло скандалом и нищетой диамата.

Доцент переменился в лице. Оправившись, он пустился в рассуждения, напоминавшие яростные самооправдания подсудимого на образцово-показательном процессе. «Подвел черту» под разгоревшейся было дискуссией, грозившей обернуться анархией по форме и поповщиной по содержанию, староста нашей группы — бывший ефрейтор, член партии Женька Циновкин, по прозвищу Циннобер. Он встал и, не мудрствуя лукаво, процитировал уже не раз поминавшийся на том семинаре «Материализм и эмпириокритицизм»: «Философский идеализм есть только прикрытая, принаряженная чертовщина».

Но то были споры о видимом физическом времени — о стрелках, движущихся на ходиках с кукушкой, а не о таинственном времени как таковом.

И уж совсем недавно я узнал про случай с афонским старцем Арсением, тяжко страдавшим ногами. К нему явились люди с просьбой причастить умирающего монаха Иоасафа. Старец ушел через два часа после просителей, а пришел намного раньше их, хотя шли они по самой прямой дороге и с большой скоростью^[3]. «Блаженны не видевшие и уверовавшие». Но одно дело — уверовать в поведанные тебе чудеса, и совсем другое дело — испытать их на себе, прочувствовать их.

С недавних пор я уверовал, что время может меняться по желанию и сообразно поведению человека. Только для того, чтобы время остановилось и люди и вещи предстали в их истинном свете и полноте, нужно отнестись к миру с нелицемерной добротой и быть готовым раскрыться ему. И тогда тебе явится само Бытие.

В данном конкретном случае моя прогулка по Венскому Лесу была обретением утраченного времени, возвращением в прошлое. Но не воспоминанием о нем, а конкретным переживанием того, что становилось не только моей субъективной, но и в известном случае «объективной реальностью», существующей одновременно и во мне, и вне меня, и вне зависимости от меня.

Проще говоря, гуляя по Венскому Лесу, хотя слово «гулять» едва ли передавало смысл моего «великого похода», я обретал себя самого и собственное прошлое, становившееся реальным и настоящим, как скамейка, на которую я, не на шутку разволновавшись, присел покурить, потому что у меня уже зашумело в голове. Венский Лес раскрыл мне свои объятья, обнял меня, и я растворился в нем весь, без остатка, вместе с кроссовками.

И вновь я шел прогулочным шагом по лесной дорожке, параллельно шоссе, ведущему из Бад-Фёслау в Баден. По пути я не раз присаживался на скамеечку, выкуривал трубку, смаковал водичку «Фёслауэр» с газом («газ вреден для здоровья!»), изучая во время перекура стенды с плакатами, рассказывавшими, какая живность — летучая, прыгающая, бегающая и ползающая — обретается в данной местности.

Я шел и, следовательно, был в движении, но не был уверен, что перемещаюсь в пространстве. Часы на руке как будто шли, но время словно остановилось. Недаром же местные обитатели с незапамятных времен верили в чудеса Венского Леса. Отголоски этих поверий можно услышать и в вальсе Штрауса, и в сказках для детей и взрослых.

Мой Венский Лес был весь пронизан светом. Казалось, он сам был свет. И я вспомнил, что о времени в Писании говорится как о свете:

«И нарече Бог свет день».

«Дондеже свет имате — веруйте во свет». Больше света — больше времени. Меньше света — меньше времени. Не потому ли и последние дни сократятся, по Откровению, что погрузятся во тьму?

Когда-то в детстве у меня был свой собственный сказочный Лес, до которого было рукой подать от крыльца. Но стоило мне вырасти, как его тут же разрезала без ножа и по живому автотрасса Москва — Рига, ведущая теперь в никуда. Лес на четверть вырубили, а младое и незнакомое племя посельчан тотчас же преобразило обе оставшиеся от него половинки в помойку. Из их нехитрого быта и поведения можно было заключить, что мусорную свалку они мыслили своим биомом и ареалом культуры. И с каждым днем все сильнее одолевали думы о разразившейся, но не замеченной ни наукой, ни СМИ антропологической катастрофе.

Но меня пригрел и спас Венский Лес, заменивший мне Лес моего детства после его двойного убийства.

Дорожка, до сей поры неуклонно поднимавшаяся в гору, плавно пошла вниз. «Маугли вышел к людям!» — констатировал я, выходя на опушку леса. Вдали, как и предполагалось, виднелись виноградники. В этот миг буквально в двух шагах от меня материализовались две молодые всадницы. Судя по внешнему виду, это были не просто спортсменки-любительницы, а те дамы, для которых верховая езда — неотъемлемый элемент образа жизни. Любуясь ими, я воочию убедился, что кентавры бывают и женского рода. В них — красивых, здоровых, сильных — являло себя миру то, что с недавних пор холодно и методично вытравливается и искореняется: порода. Врагу рода человеческого и его земным подручным ненавистна красота.

Я вообразил себе, что они уже были заранее предупреждены о моем скором появлении и, гарцуя, ожидали моего явления им. Отчего-то хотелось думать, что эти амазонки были правнучки разного рода «фонов дер унд цу», кому уже без малого целый век строжайше запрещается указывать в официальных документах и даже на визитках унаследованные от своих предков титулы.

Конечно, отмена «фонов дер унд цу» и «эрц-перц-терц» титулов была справедливой, поскольку император был свергнут. Но запрет упоминания о прошлом был в куда больше степени злобной местью победившего плебея-инородца и иноверца поверженному им потомственному национал-аристократу.

Завидя их, я поспешно снял с головы воображаемую мушкетерскую шляпу и, согнувшись, насколько позволял живот, помахал ею у ног в качестве приветствия.

— Грюсс Готт^[4], фройляйн! — обратился я к прекрасным девам с точеными и холеными лицами, дабы было что вспоминать потом долгими зимними вечерами. — Не подскажете ли одинокому страннику, как ему пройти в Баден?

Мне удалось их рассмешить.

— Через сто метров сверните налево и идите по дороге между виноградниками. Она приведет вас прямиком в Баден, — сказала мне, весело улыбаясь, одна из них — та, что была с тугой русой косой до пояса, ниспадавшей ей на грудь из-под защитного шлема-сферы.

— Этот день, фройляйн, я запомню на всю оставшуюся жизнь! — заверил их я, картинно прикладывая руку к сердцу.

Дамы вновь рассмеялись.

— А вы поэт? — не то спросила, не то констатировала та, что была с косой.

— Нет. Я просто одинокий созерцатель и восприниматель жизни. — Словосочетание «восприниматель жизни» звучало по-немецки органично и к месту, а не коряво и вычурно, будь оно сказано по-русски.

Дамы излучали всем своим существом веселость и дружелюбие. Они были просты, как просты в общении истинные аристократы. Помахав им на прощание еще раз воображаемой шляпой, я двинулся в путь. Я еще долго вспоминал, как на прощание та, что была с косой, помахала мне в ответ своей узкой рукой в белой перчатке. В тот момент я прочувствовал себя странствующим рыцарем печального образа и помыслил себя как последнего в этом мире недорезанного романтика.

На окраине Бадена я очутился как-то сразу, совершенно неожиданно. По всему выходило, что время в этих краях способно было растягиваться, а пространство — сжиматься до всех мыслимых и немыслимых пределов.

Улица представляла собой последовательный, нигде не прерывающийся ряд каменных, кованых и литых оград, увитых плющом, укрытых листьями дикого винограда и еще какой-то неведомой мне растительностью. За ними плотной стеной стоял второй рубеж обороны в виде тисовых изгородей высотой в человеческий рост, густых зарослей отцветшей уже сирени, акаций, бузины и прочих милых и любезных глазу кустов, о названии которых мне было вечно недосуг справиться.

Они закрывали лица низкорослых особняков из кирпича и камня до нижней кромки глаз, а их лбы надежно защищали шлемы черепичных и медных крыш. Открытыми постороннему взору идущего мимо странника оставались лишь глаза в образе верхних оконцев, зорко и бдительно отслеживавшие поведение попадавших в их поле зрения объектов.

Проходя мимо одного из таких особняков — правопреемников замков эпохи феодализма, — я остановился, заслышав за заросшей диким виноградом каменной стеной родную речь и негромкий женский смех. И мне тут же припомнился случай из моего детства. Однажды к ограде дачи, которую мы снимали, подошли двое в меру благообразных пожилых мужчин. Смущенные и безукоризненно вежливые, они попросили у меня разрешения посидеть пять минут в нашем садике, чтобы распить бутылочку «той, что пожиже воды». Застигнутый врасплох и не обладавший должной компетенцией, я поднялся из шезлонга и пошел спрашивать разрешения у бабушки. Та вышла на крыльцо, смерила просителей острым взглядом школьного завуча и дала добро вместе с двумя гранеными стаканами. Пилигримы, из деликатности торопясь, раздавили, не закусывая ее, «несчастную», и, сердечно поблагодарив, ушли. Бабушка вымыла с мылом стаканы и посетовала на бессердечие их жен, не позволявших своим тихим и воспитанным мужьям осуществить задуманное в домашних условиях, а не бог весть где.

Теперь, спустя полвека, в тихом Бадене, я почувствовал себя одним из тех пенсионеров. У меня возникло желание позвонить в ворота и по-русски попросить вынести мне «стаканчик водички»: с дороги мне и впрямь хотелось пить.

Я представил себе три варианта своего поведения. В первом я держал в руке термос и просил кипяточку, чтобы залить им лекарство из трав, которое мне необходимо было срочно принять.

Самое смешное заключалось в том, что это не было бы с моей стороны лукавством, анахронизмом и даже игрой: попав в Бадене в очередной пространственно-временной разлом, я мог с полным правом утверждать, что это была и есть сущая правда, поскольку друг на друга наложились и слились два пространства и два времени, составлявшие часть моей личной истории. Когда-то давно, в ранней молодости, отпущенный по ранению домой из азиатского захолустья, я еще года полтора, а то и все два постоянно носил с собой термос, поддерживавший должный градус настоя из трав, минералов, сушеных муравьев и прочих насекомых, — помнится даже, личинок летучих тараканов, — который я должен был пить строго по часам. Удивительно, но этот настой, которому я дал имя «Тропа Хо Ши Мина», а также «“Фантом” почти не виден», помог мне одолеть не только хвори благоприобретенные, но даже врожденные. Или только казалось, что именно он. Или что помог.

А если бы мне отворил ворота знаток классики советского кино, к тому же человек с чувством юмора, моя неожиданная просьба могла бы стать поводом для знакомства, пусть мимолетного, зато веселого и памятного.

Этот вариант был отброшен мною сразу: во-первых, кипятку я мог попросить в ближайшем кафе, до которого, как выяснилось, было минут двадцать ходу, а во-вторых, термоса у меня с собой не было. А ведь какой славный ремейк фильма «Человек с ружьем» можно было бы сделать! В нем есть классический эпизод: солдат Иван Шадрин ходит по Смольному с чайником, спрашивая всякого встречного, где бы можно набрать кипяточку. Но никому до него нет дела. Разумеется, такой человек в конце концов находится. И это — Ленин. Однако солдат Иван Шадрин узнает, что то был сам вождь, лишь после того, как Ильич скрывается в гуще революционных масс. И на Ивана нисходит просветление. Он преображается из ветхого, темного окопника в нового сознательного Солдата Революции.

Второй вариант заключался в том, чтобы, попыхивая трубкой и не вынимая ее из зубов, смиренно и с сокрушенным сердцем сказать: «Одинокий странник просит приюта и пищи!»

Придумать третий я так и не сподобился, ибо инстинктивно, словно услышав давно не слышанную команду «Воздух!», посмотрел вверх: оттуда, с первого рубежа обороны, в меня целилась, готовая выстрелить в упор кумулятивным зарядом, «базука» камеры видеонаблюдения.

— Как пройти в библиотеку? — спросил я, не раздумывая, отважно глядя в дуло «базуки». Во мне четко сработал условный рефлекс, приобретенный еще в детстве, после просмотра знаменитой кинокомедии «Операция “Ы”»^[5]. Мой вопрос стал одновременно и тестом: баденская городская библиотека была в двух шагах от Курпарка.

Пауза в моем диалоге с видеокамерой затягивалась. Наконец что-то треснуло, щелкнуло, и металлический голос ответил мне по-немецки: «Подождите, пожалуйста, сейчас к вам выйдут».

Врата рая были отворены, и в них обозначала свое присутствие динстмэдхен^[6] в светлом одеянии — проще говоря, служанка, миловидная девушка лет двадцати, с хвостиком, в светлом лазоревом платье и в белом переднике с кружевом.

— Что вам угодно, мой господин? — спросила она по-русски.

«Мой господин» — калька с немецкого «mein Herr» — звучит по-русски совсем не так, как по-немецки, — нейтрально, но вычурно и почти жеманно, немного не дотягивая по значению до сакраментального: «Что угодно тебе, мой властелин и повелитель?»

Произнесенное же милыми и сухими устами ладной рыжеволосой фройляйн славянского типа, оно прозвучало как «Чего тебе надобно, старче?».

«Золотая рыбка на посылках у русской владычицы ЗАО “Окиян-море”», — подумалось мне. Не оставалось ничего иного, как повторить вопрос, заданный видеокамере. Он поставил девушку в тупик: она задумалась, а потом, перевирая русские слова и перемежая их с общеславянскими, стала объяснять мне, как пройти в центр города, чтобы там мог узнать уже наверняка, где находится эта самая библиотека.

С удовольствием дослушав ее до конца, я спросил ее:

— Откуда сами-то, душенька, будете?

Вопрос был задан мною намеренно в усложненной форме — для максимального затягивания нашего диалога. И это мне удалось.

— Простите, я вас плохо понимаю. Что означает по-русски слово «душенька»?

Я с удовлетворением отметил, что в грамматическом плане она правильно строит предложения.

— «Душенька» — это уменьшительное от слова «душа», — начал я свой бесплатный урок русского, — а «быть откуда-то» означает «откуда вы приехали?» или «где вы родились?».

От ее улыбки по сердцу моему пробежала легкая теплая волна.

— Я приехала из Братиславы. Это Словакия.

«Могла бы в разговоре с тобой и не уточнять», — сказал мне мой двойник. Я возразил ему, что этой девушке, видимо, уже не раз приходилось рассказывать своему собеседнику, где находится ее родная Братислава.

— Как же, как же! И какой русский не слыхивал о Словацком национальном восстании? А любимая певица моя Эдита Груберова, — улыбнулся я своими съемными протезами, давая понять, что шиты мы отнюдь не лыком и щи хлебаем не лаптем. — Она тоже из Словакии.

Правду сказать, я не был уверен, что словацкая служанка русской морской царицы слышала что-то о восстании, которое подняли ее земляки-прадеды, или слышала в записи на DVD свою землячку — знаменитую оперную диву, приму Венской оперы. И опять я не соврал — хотя и балансировал на грани, — назвав ее своей любимой певицей, поскольку не сказал «самой любимой»!

— Это так? — Девчушка расплылась в улыбке, и на щеках ее обозначились детские ямочки. Она была горда за свою Великую Словакию, давшую миру Эдиту Груберову, и благодарна мне за напоминание о ней. — Вы есть, наверное, профессор консерватории?

— Нет, я просто профессор. Юрист. И люблю оперу.

Беседу следовало сворачивать: еще чуть-чуть, и девушка занервничала бы, поскольку точить неслужебные лясы в рабочее время ей было не положено. Но я подумал, что она вполне может сослаться на то, что проситель оказался бестолков, тогда и взятки с нее будут гладки.

«Кипяточку у нее забыл попросить и стаканчик “Фёслауер” вынести! — напомнил мне мой внутренний голос. И ехидно добавил: — Ну вот, старый хрен, а все туда же — девочек глазом салить!»

«Это не флирт, а дожигание топлива в цилиндрах», — попытался урезонить его я. Кажется, мне это удалось.

Внезапно я встал как вкопанный. Меня посетила мысль, что неким странным образом сцена с чайником пародирует евангельскую историю исцеления расслабленного. Расслабленный не может найти того, кто бы опустил его в купальню, когда в ней забурлит вода — не от нагревания, как в Смольном, а от сошествия Ангела, ее возмущающего («человека не имам»). И только Христос исцеляет его. Но прежде чем исцелившийся узнает, Кто Он, Христос скрывается в толпе.

Бурлящая вода в купальне и кипяток в Смольном.

Христос, исцеляющий расслабленного, и Ильич, просвещающий и воодушевляющий солдата Ивана (тоже «расслабленного»), «преображающий» его.

Ильич вместо Христа.

Ильич — антихрист.

И фильм как гимн Ленину. Получалось, что из Владимира Ильича делали антихриста в каждой мелочи. Но то были всего лишь мои догадки и предположения. Хотел ли того сценарист Николай Погодин, получивший за свою пьесу Сталинскую премию, или не хотел, но вышло то, что вышло. Да и не мог он не знать ту евангельскую историю, ибо учился и выучился пусть и в деревне, но е