Прогулка по Венскому Лесу

Мама и Таня

Как бы ни были печальны и огорчительны для моей души сегодняшние картинки из баденского парка, они не могли притупить и уж тем более купировать одолевавшее меня «желудочное трясение», как выразился однажды незабвенный Петр Иванович Бобчинский. Но тут на пути в ближайший трактир возникло во весь рост кафе «Clementine», славящееся своим мороженым. Риск перебить им себе аппетит отсутствовал напрочь.

За столиком напротив меня выясняли отношения мама бальзаковских лет и ее двадцатилетняя дочка. Дочка капризничала, была раздражена и недовольна решительно всем, в том числе и качеством мороженого.

— Танечка! Ну нельзя же так! — всплеснула руками мама. — В конце концов, у Славика, как и у всех молодых людей, есть свои недостатки.

— Да при чем здесь этот идиот! — взорвалась свето-шумовой гранатой Танечка.

На маму и Таню с любопытством взирал с портрета сам князь Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних, с которым мы заговорщически перемигнулись.

Из разговора, ведшегося на высоких тонах, я узнал, что мама с Таней давно уже осели в новом фатерлянде, в чопорном Бадене, равно как и «идиот Славик». Родина и здесь не оставляла меня, зорко следя за тем, чтобы я чего-нибудь по глупости не выкинул.

Мне было интересно, ходят ли в силу своего положения мама с Таней в местный театр, блюдя установленный местным бомондом дресс-код и разучивая попутно местное наречие, и не мог ответить себе на этот вопрос.

Зато я узнал из дальнейшей беседы мамы с Таней, отчего Славик — идиот, хотя и не он вовсе, как утверждала юная и вспыльчивая особа, был причиной ее недовольства и раздражения.

Накануне они зашли с ним и папиным адвокатом в казино. Покуда адвокат дегустировал бесплатное шампанское, Славик с Таней решили потешить идола азарта в зале игровых автоматов. Они вставили карту и под присмотром стоявшего на своем посту «часового» в образе вышколенного охранника проиграли за десять минут около сотни «ойро» (так произнесла на немецкий манер слово «евро» Таня). В самый разгар азарта охранник вытащил из аппарата ее игровую денежную карту, на которой оставалось еще примерно столько же, и сказал, что он изымает ее, поскольку-де данный игровой аппарат он зарезервировал для другого игрока, чем ввел молодых в активное недоумение.

Славик скис и захныкал, а Таня, оставив его в качестве мебели, пустилась на поиски своего адвоката, и тот явился вместе с шампанским. Юридический казус был, по всей видимости, рядовым. Послали за руководством зала, и оно, усвоив, что лихим наездом клиента не «оформить», распорядилось вернуть Танечке ее карту. Но настроение у юной девы было безвозвратно испорчено. Славик же в очередной раз показал себя лохом, валенком и тряпкой, несмотря на то что окончил юрфак МГУ в Женеве, как, впрочем, и известный олигарх Доронин, тоже Слава. Таня не преминула добавить, что видела его в тот же день в том же «Гранд Бадене», как выразилась она, «с этой обезьяной», не уточнив, правда, с какой именно.

Я имел необходимое и достаточное представление о сем спецподразделении прославленного Ломоносова детища, которое окончили оба тезки. И потому мне становились понятны и растерянность одного Славика, и космический взлет другого.

Судя по их разговорам, Таня с мамой искушали удачу в знаменитом на всю Европу и крупнейшем в ней местном казино: идол европейских ценностей, воплощенных в императивах поведения и жизненных стандартах, требует жертв, которые нельзя ему не принести. Их сумочки стоимостью в мой полугодовой оклад каждая, были испещрены теми логотипами, по которым в Женеве узнают русских. Подобно тому как по ремням «Gucci» служивые люди определяют работников Следственного комитета. Так становятся рабами условностей и «невольниками чести». И грех было бы иронизировать по этому поводу. В конце концов, наш великий Федор Михайлович ни разу не аристократ, не «старый новый русский» и отнюдь не от скуки, как Танечка, просаживал в казино последние деньги. Правда, не в Бадене, а в Баден-Бадене и не из желания прослыть «нашим человеком в Баден-Бадене», а из неодолимого искушения.

Я уже взял низкий старт и приготовился вежливо встрять и спросить, разумеется по-немецки, действительно ли в этом казино играл сам Достоевский?

Прикосновением к нему я был отмечен, как и в случае с Гоголем, из «Шинели» которого вышел Федор Михайлович, через племянника великого писателя — Андрея Андреевича Достоевского, далее по цепочке — через протоиерея Бориса Георгиевича Старка, в гости к которому я рванул в Ярославль сразу же после того, как прочел статью отца Бориса «Счастье дает только Родина», вышедшую в «Советской России» зимой 1988 года.

Отец Борис был сын адмирала Георгия Карловича Старка, служившего минным офицером на крейсере «Аврора» в японскую войну. Так что через его сына Бориса меня, советского офицера, мальчишкой побывавшего на войне в тех же жарких широтах, приветствовали в его лице герои Цусимы. И да, я помню известную шутку моряков: «Звание сухопутного полковника приравнивается к званию корабельного кока». Кстати, в момент рукопожатия и благословения я был подполковник.

Итак, я твердо решил прищучить маму с Таней Достоевским. Но для того чтобы узнать у них, играл ли тот в «Гранд Бадене», необходимо было дождаться паузы в их разговоре. Но она все никак не возникала. Не переставая выяснять отношения, дамы резко поднялись с мест и, не прерывая разговора, носившего характер взаимных упреков и пререканий, двинулись к выходу. К своему удивлению, когда они скрылись из виду, я ощутил себя брошенным на вокзале ребенком.

Чтобы избавиться от незнакомого мне доселе чувства сиротства, а заодно попытаться выведать, играл ли в Бадене Достоевский, я вновь направил свои стопы в Курпарк — прямиком в казино.

Ответ пришел неожиданно и почти мгновенно: казино в Бадене было открыто лишь в 1934 году. Столь внезапно посетившее меня чувство покинутости и брошенности в этот мир, о котором писал чистый душой философ Хайдеггер, исчезло так же внезапно, как и возникло. Скажу больше: с этого момента описанная великим философом звериная немецкая тоска, от которой лез на стенку сумрачный германский гений и чувствительные натуры немцев попроще, мне уже не являлась. И этим я был всецело обязан автору «Преступления и наказания». Ко мне вернулся потухший было инстинкт хищника — охотника за бесполезным и не нужным никому, кроме меня, знанием.

 

От Голгофы до Валгаллы

Я неспешно шел по Терезиенгассе. «Печаль моя была светла», как удачно сформулировал однажды незабвенный Александр Сергеевич. Ноги как-то сами собой свернули налево и вынесли меня на Пфарргассе. Здесь я любил посиживать на уютной лавочке среди массивных ящиков с геранями, бегониями, анютиными глазками и затейливо остриженных кустов, заботливо выставленных на улицу для умиления сердец и отрады глаз. Я занял место посередине скамейки между самшитовой пирамидой и бересклетовым шаром, с наслаждением вытянул ноги, закурил, вдруг вспомнив слова популярной в середине минувшего века песни: «На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест».

Воздух был недвижим, и вокруг меня не было ни души. Я даже не стал глядеть на часы, точно зная, что стрелки циферблата исчезли. Как в знаменитом фильме И.Бергмана. Но, в отличие от кинематографического кошмара, меня наполняло чувство ленивого блаженства. Я буквально растворялся в гипнотической атмосфере курортного городка и, запрокинув голову, пускал лиловые колечки дыма, внимательно наблюдая за тем, как они, вращаясь вокруг своей оси, беззвучно взлетают и растворяются в голубеющих баденских небесах.

Эта моя благодушная летаргия была бесцеремонно прервана звонким цоканьем дамских каблуков по плитке. Скосив взгляд вправо, я узрел высокую брюнетку в облегавшем ее стройную фигуру ярко-красном платье. Ее прямые, по моде, плечи были открыты для вынужденной посадки какой-нибудь набоковской бабочки. На ярко накрашенных губах змеилось нешуточное раздражение.

Дама взглянула на меня как на досадную помеху по курсу движения. Я непроизвольно напрягся, но в этот момент в ее модной сумке «Луи Виттон» спасительно запел телефон. Дама резко остановилась и стала порывисто рыться в своей сумке. Я был признателен неведомому мне абоненту за представившуюся возможность полюбоваться ее открытой почти до пояса молодой спиной, отполированной неповторимым альпийским загаром.

— Да! — выпалила дама в телефон по-русски. — Что значит «не могу»? Ты мужик или кто?! — презрительно и веско процедила она в свой смартфон.

При этих словах почудился зловещий шум крыльев, и эскадрилья валькирий словно по команде поднялась с Пфарргассе и, включив форсаж, ушла вдаль, на боевое задание. «И было в полночь видение в аду». «Интересно, — подумал я, — отчего эта молодая особа предстала мне в образе героини древнегерманского эпоса?» И понял: в русских былинах и сказаниях таких героинь не водится, а до бабы-яги она покамест не дотягивала. Впрочем, как подсказывает нам горький опыт, чаще всего это лишь вопрос времени.

Тем временем дама вновь устремилась по Пфарргассе своей такой характерной стервозной, московской походкой. Неожиданно для себя я встал и двинулся следом за валькирией к Театерплатц, по пути решив выпить чашечку меланжа, прежде чем плотно отобедать. Я шел в кильватере, строго выдерживая дистанцию в пятнадцать метров. Вдруг она резко развернулась на сто восемьдесят градусов и двинулась прямо на меня. Наши взгляды встретились. И тут же я ощутил неприятный холод, комком проваливающийся от горла к солнечному сплетению. Мы едва не столкнулись. Так же внезапно она сделала поворот оверштаг, зайдя в галантерейный магазин, судя по витринам, недешевый. Счастливо избежав столкновения, я облегченно выдохнул и продолжил свое равномерное прямолинейное движение в заданном мне валькирией темпе.

Забавно. Казалось, что та же неведомая сила, обезлюдившая улицы городка, свела на Театерплатц добрую половину баденских обитателей. Я сидел на открытой веранде ресторана «Батценхойзель», некогда знаменитого на всю Вену своим озорным кабаре. Не успел я сделать заказ, как на горизонте показалась ОНА. Теперь ее походка была спокойной, неспешной, умиротворенной. В руке у нее был большой фирменный пакет. Покупка явно подействовала на нее. Вполне вероятно, ситуация разрешилась ко взаимному удовлетворению: муж сумел-таки продемонстрировать способность реализовывать права и законные интересы своей дражайшей половины, что только подтвердило ее стойкую убежденность, что он, как и все прочие мужики, не более чем твари дрожащие.

Я не без удовлетворения отметил, что единственный свободный столик располагался рядом с моим, и поэтому спокойно, словно удав, поджидал свою жертву, даже не глядя в ее сторону.

И она таки села рядом. Пахнуло фруктовой свежестью. Очевидно, что после удачного шопинга она не могла отказать себе в удовольствии прикупить парфюм под настроение.

Немного рассеянно сделав заказ, она достала сигариллу и занялась поиском зажигалки в своей фирменной сумке. Мне очень не хотелось, чтобы она ее нашла, однако время форсировать события не наступило. Но вот мгновение остановилось, и я не спеша поднялся с места, приблизился к ее столику и, стараясь быть сколь элегантным, столь и равнодушным, поднес ей зажженную пластмассовую зажигалку.

Она посмотрела на меня с любопытством и сказала:

 — Danke sehr!^[1]

— Не за что, — ответил я ей по-русски. — Возьмите ее себе: у меня еще одна есть.

Кажется, мне удалось ее удивить:

— Ой, а я подумала, что вы немец, швейцарец!

От такого неожиданного простодушия сердце мое дрогнуло и прибавило оборотов.

— Если вы приняли меня за швейцарца, значит, вы настоящая австрийка, — ответил я, расплываясь в улыбке. — За швейцарца меня принимают австрийцы, швейцарцы — за немца, немцы — за скандинава или эльзасца, французы — за бельгийца, а русские — за еврея.

— Вот уж на бельгийца вы точно не похожи! — естественно рассмеялась она.

Ее смех свидетельствовал о том, что некие европейские реалии были ей отлично знакомы: в Европе, как известно, интеллектуальный уровень бельгийцев традиционно является объектом иронии и шуток, выражающихся в большом числе ядовитых и не всегда политкорректных анекдотов.

— Спасибо на добром слове! — скромно, но с достоинством улыбнулся я в ответ и сел на свое место.

Зажигалка осталась у нее — на том и строился мой расчет. «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Я полез в сумку и достал кисет с табаком, трубкой и трубочными принадлежностями. Вынув из кожаного кисета свой любимый full bent^[2], я прочистил штырем тройника канал ее чашки, а ершиком мундштук. Продув мундштук и чашку, я стал забивать табак. Всю эту операцию я старался делать неспешно и с видимым удовольствием. Боковым зрением я наблюдал за валькирией. Она ела мороженое и запивала его рислингом. Делала она это красиво: чувствовалась школа, ибо едва ли это было врожденным навыком. Она с любопытством посматривала, как я колдую с трубкой. По всему было видно, что валькирия расслабилась и вновь получала удовольствие от жизни.

Я похлопал себя по карманам, потом пошарил в сумке, как бы в поисках зажигалки.

— Простите, — обратился я к своей соседке, — можно будет попросить у вас огоньку? Моя зажигалка куда-то задевалась.

— Берите-берите, она же ваша! — живо отозвалась валькирия.

— Она теперь ваша! — сказал я со значением. — Не каждому мужчине выпадает честь сделать подарок такой прекрасной даме.

Валькирия весело и располагающе рассмеялась. Смеялась она тоже красиво, ее зеленовато-желтые, кошачьи глаза заметно оживились.

— У вас должна быть особая зажигалка. Трубочная, — сказала она, демонстрируя свою опытность.

Слегка зажмурившись от удовольствия, я неспешно прикурил от бывшего своего вполне себе ширпотребовского «фойерцойга»^[3].

— Должна быть! — согласился я. — Только на улице и в них огонь задувает. Они для помещений. Есть совсем специальные, в которых можно менять угол наклона хобота, но джентльмен в обществе прекрасной дамы от такой прикуривать не станет. Хорошо, что я не джентльмен, а то бы извелся без курева в вашем присутствии.

— Ну да, да... Горящий камин, уголек, щипцы, сигара. Как в кино, — сказала она.

— Для сигар положены особые спички. Длинные, — сказал я.

— И виски, — прибавила она со значением.

— И собака Баскервилей, — добавил я.

— И скелеты в шкафу, — напомнила она.

— И выводящий всех на чистую воду герой-следователь, — развил тему я.

— И резюме: все убийства происходят из-за денег, — сказала она. Энтузиазма в ее голосе я не уловил.

— Из-за власти тоже порой убивают, — напомнил я.

— Это нынче редкость.

— Ну да, ну да... Зачем же убивать, если можно счета арестовать? Убивают сейчас ритуально. В назидание. — Я почти освоился, и меня в силу профессиональной деформации потянуло на дидактику и трюизмы. — Глобальный проект по сужению человека. Реализуется ударными темпами. А из ревности сейчас, похоже, только в России убивают.

— Этим можно утешаться, правда? — сказала она. Сказала так, словно процитировала финальную фразу любимого мною романа. Мне показалось даже, что она тестировала меня. Но только на что именно? На знание классики? Или едва заметно приглашала сократить дистанцию в нашем светском разговоре?

— В каком-то смысле можно: не все человеческое убито еще в человеке.

Я почувствовал, как между нами из ничего, из пустого, ни к чему не обязывающего разговора возникла тонкая и пока еще едва ощутимая связь.

— А что мы через стол разговариваем? может быть, пересядете? — сказала красная валькирия. В ее голосе непроизвольно зазвучали повелительные нотки.

Я пересел. Честно сказать, мне стоило немалого труда изображать беспристрастность на своем лице. Помогали трубка и моя окладистая борода.

Мимо прошла пожилая пара. Оба они были в трахте. Из-под ее крестьянского платья являла себя — иначе не скажешь! — городу и миру пышная, цвета альпийских снегов юбка. Вероятно, слух кавалера ласкал ее крахмальный шорох.

Пара невольно привлекла к себе внимание. Они несли себя как подарок, незабываемое сувенирное воспоминание для гостей и туристов. Проходя мимо нас, кавалер не удержался, на мгновение вышел из образа и бросил зоркий взгляд на валькирию в красном. Дама чувствовала своего мужа всеми кончиками нервов и потому отреагировала мгновенно, сумев отвлечь его внимание какой-то репликой.

— Экая фруфру! — сказал я, выпуская кольцо дыма.

— Ну зачем же вы так о женщине, — поморщилась валькирия. Однако в глазах ее я уловил лукавый огонек. У нее была весьма развита мимика, дававшая ей возможность посылать собеседнику разнонаправленные импульсы. И это свидетельствовало о нетривиальности ее натуры.

Так или иначе, моя провокация удалась. Во-первых, я узнал, что валькирия читала классику, а во-вторых, пора было переводить разговор на иные, менее светские темы.

Я вгляделся в вытянутое лицо дамы, одетой в национальном колорите. Наверняка в роду у нее были аристократы, однако я не решился бы называть ее лицо красивым. Впрочем, некрасивых женщин не бывает — бывают мужчины с отсутствием вкуса.

— Видите ли, граф Толстой назвал лошадь графа Вронского Фру-Фру не случайно. «Фруфру» назывались нижние юбки, которые обычно крахмалили для хруста. Должна была возникать очень тонкая цепь ассоциаций. — я сделал затяжку. — Смотрите, Вронский загоняет и убивает Фру-Фру, он же становится причиной гибели Анны, наверняка носившей такую юбку. Сначала гибнет лошадь, потом любовница. Кстати, у французов и австрийцев Фруфру — имя нарицательное, символ ресторанной прелестницы. Помните в «Веселой вдове» граф Данило поет, что после утомительной работы в посольстве идет в «Максим» забыться в обществе Додо, Жужу, Фруфру?

— Не помню, — честно призналась валькирия.

— Возможно, вы слышали эту оперетту в русском исполнении, а не в оригинале. Кстати, Рахманинов ее гениальной назвал. Наберите в Ютьюбе. Меня зовут Константин. А вас?

— Лера.

— А по батюшке?

— Я еще не в том возрасте, чтобы ко мне обращались по отчеству! — сказала она.

— При чем же здесь ваш возраст? Был я однажды, еще студентом, в Архангельской губернии, под Каргополем, на Онеге. И дивился поначалу, когда слышал, как двенадцатилетние пацаны обращаются друг к другу по имени-отчеству. После этого я даже к своим дочерям, когда им еще только пять годков исполнилось, обращался по имени-отчеству. А однажды, — пустился я в воспоминания, — стал садиться в лодку, перевернул ее и оказался в воде. Можете себе представить, что я сказал по этому поводу!

— Могу! — улыбнулась Лера.

— Вот! А парнишка, тоже весь вымокший, мне и говорит: «Что ж ты, дядя, бранишься? Шутка-то лучше брани!» На всю жизнь запомнил. Так как ваше отчество?

— Кирилловна. А ваше?

— Александрович.

— Стало быть, вы — Валерия Кирилловна. «Валькирия». А что, похоже!

Я не выдержал ее прямого взгляда и отвел глаза.

— Жаль только, атмосфера тут не валгалльская. Уж больно расслабленная, — сказала Лера, показывая тем, что имеет кое-какое представление о северогерманском эпосе. — Вы давно в Бадене?

— С утра.

— Которого дня?

— Сегодняшнего.

— Часто бываете здесь?

— Каждое лето практически. Набегами.

— А мы уже четвертый год в Бадене. Перебираться сюда не собираетесь?

— «Здоровью моему полезен русский холод».

— Сумели вытерпеть с летами холод жизни?

— И лютую стужу тоже. И зной. Вы филолог?

— В прошлом. Отчего вы так решили?

— Судя по вашему возрасту, школу вы окончили недавно, в те времена, когда Пушкин был не в чести, и обходились с ним скверно. Уж не знаю, как сейчас. Иное дело — университет.

— Пал Андреич, вы шпион?

— ...В общем, все мы вышли из шинели Гоголя... Вы любите Хемингуэя, — не то спросил, не то констатировал я. — Это писатель моего поколения, но не вашего.

— Папа его очень любит.

— Мы любим любимые книги тех, кого любим.

— В свое время нас заставляли читать его в качестве дополнительного чтения. А потом, после университета, как-то прочла его сама... — oна задумалась. — Даже не могу сказать, нравится он мне или нет... но порой перечитываю отдельные места. Под настроение.

— А я очень жалею, что не владею английским настолько, чтобы читать «Прощай, оружие!» в подлиннике. Нет, понять-то со словарем я могу, а вот по-настоящему оценить, увы...

— Очень колючий текст. Неправильный. Но цепляет. Вы были на войне?

— «При сем присутствовал». Как tenente Генри. Кстати, — неожиданно спросил я не то себя, не то Валерию, — а как его звали?

Мой вопрос застал меня врасплох.

— Фредерик. Из вас тоже извлекали всякий хлам?

Мне вдруг подумалось, что она знает текст романа наизусть.

— Скорее мусор. «Что пройдет, то станет мило».

— Оттуда вы прямо в Швейцарию? — улыбнулась она, кивнув на мою походно-полевую сумку со «швицеркройцем».

— Да. Вот вернулся к местам боевой славы тененте.

— Из Локарно?

— Из него. Но сперва заскочил в Андерматт.

— Слушали, как Ройс под Чертовым мостом гремит? Созерцали?

Иронии в ее голосе я не уловил.

— Представьте, часа два с лишним на нем простоял. Там время как-то иначе течет, а то, чудится, и вовсе останавливается.

— Мистическое место.

— Еще бы не мистическое! Там русская кровь пролилась... Знаете, я с вами детство вспомнил: мы, мальчишки, непременно спрашивали друг друга: какие книжки ты читаешь?

— Мне папа тоже не раз говорил об этом, но я думала, он слегка приукрашивает прошлое...

— Иная книга может насмерть человека переехать, — сказал я.

— Значит, это больше чем книга.

Мне показалось, еще чуть-чуть — и я стану надоедать ей. Но тут меня выручил ее мобильник. «Бог из машины...» — механически подумал я.

— Простите, я вынужден вас ненадолго покинуть! — сказал я, направляя свои стопы туда, куда даже кайзер Франц Иосиф I, по прозвищу Старик Прогулкин, ходил пешком. Я предоставил ее поклоннику возможность вволю наговориться с ней. Когда я вышел, Валькирия уже расплатилась и ждала меня, чтобы попрощаться.

— Погладьте за меня вашу собачку. Как зовут ее, кстати? — спросил я.

— Кити, — ответила валькирия, совершенно не удивившись моему вопросу.

— Ну вот! Меня корите неуважением к местным дамам, а сами называете собаку именем княжны Щербацкой!

— Мне ее подарили уже как Кити, — попыталась оправдаться валькирия.

— Значит, именно вас я видел с ней в прошлом году. В Курпарке. Вы, очевидно, шли погулять с ней в Фёренберге. Вы шли на Голгофу.

— На какую Голгофу?!

— На Кальвариенберг, — ответил я. — В переводе это означает Голгофа.

— Странно, я и не знала, что она называется Кальвариенберг, и уж тем более — Голгофа.

— «Мы ленивы и не любопытны», — как мог утешал ее я. — Можете с мужем марш-бросок по Фёренберге аж до самого Перхтольдсдорфа совершить. Дивный городок. Весьма рекомендую. Камень и сосны. Я влюбился в него с первого взгляда. Как в Баден.

— А вы в Хинтербрюле бывали? По подземному озеру на лодке не катались? Вот где Валгалла!

— ...а из динамиков «Гибель богов» под командованием Фуртвенглера^[4] доносится. Увольте. С ранней молодости чисто физиологическое неприятие всякого рода бункеров, пусть и естественного происхождения.

Крепнувшее миг от мига ощущение того, что в прошлом году я и впрямь видел свою даму с собачкой, заглушало всякую мысль о Валгалле. Тем паче в ее комфортабельном туристическом варианте. Впрочем, это могло быть самовнушением, типичным дежавю, потребностью обратить время вспять и сделать небывшее бывшим. Чтобы избавиться от наваждения, я спросил ее:

— Ваша собачка случаем не голая, с шерстью на макушке?

— Да, — ответила она. — Китайская хохлатка.

— Значит, это вы с Кити были. Модная порода.

— Пожалуй...

Мы оба стояли, вместо того чтобы сесть или наконец распрощаться. Мы оба словно ждали чего-то. Время плавилось и останавливалось...

— А прислуга у вас русская или немецкая?

— Немецкая. Австрийская то есть. А что?

— Она собаку выгуливает?

— И она тоже.

— Смотрите, как бы русские коллеги не обучили вашу динстмэдхен химичить с шагомером. А то он будет показывать норму, а Кити останется недовыгулянной.

— Такое вряд ли возможно! Как?

— Плохо вы русский народ знаете, — вздохнул я.

«Доверие — хорошо. Контроль — еще лучше!» — гласит немецкая поговорка. И дабы держать ситуацию под контролем, хозяева четвероногих вручают своей прислуге электронный шагомер, по данным которого можно определить, нагулял ли их питомец положенную ему норму.

— Кто вы?

На расстоянии вытянутой руки от меня стояла молодая красивая женщина. В ее глазах читались вопрошание и сочувствие.

— Банальный созерцатель. Cтранник. Лентяй. Как угодно... Брожу по свету в поисках пространственно-временных разломов.

— На одинокого мечтателя вы не похожи. И что же вы делаете, когда находите такие разломы?

— Погружаюсь в них. На вас запах духов идеально лег.

Она улыбнулась мне уголками губ. Вновь зазвонил ее мобильник. Она поднесла его к уху:

— Да, папа! Слушаю тебя. Ты откуда? Одну секундочку!

— Простите, что задерживаю вас! — сказал я ей, прижимая ладонь к сердцу.

— Мне кажется, мы с вами еще увидимся, — сказала она. — Да, папа! Как у тебя дела?

Она кивнула мне на прощание, подхватила пакет с обновкой и медленно тронулась в путь, разговаривая на ходу. Я неотрывно провожал ее взглядом до тех пор, пока она не растворилась в пространстве. Доказательством тому, что русская Памина из Бадена мне не почудилась, была сложенная треугольником салфетка со следами ее губной помады.

 

Трактир «Тогда»

Я взглянул на часы: стального цвета секундная стрелка совершала свой привычный бег. Время снова пошло. Порой, чаще всего в сумерках или ближе к ночи, реже — при ярком свете дня, стрелки сливались с циферблатом и исчезали вместе со временем. Однако не было еще случая, чтобы они не обнаруживались вдруг на прежнем месте, сообщая о возвращении в привычную жизнь, повседневность, обыденность.

Я все же перебил себе аппетит внеплановым меланжем в Батценхойзеле и, расплатившись, решил пойти проведать Моцарта, благо жил он поблизости — на Реннгассе, 4. Я подумал, что в день своего рождения имею право заявиться к Леопольдычу без приглашения. Тем более что сам он уже трижды за сегодняшний день поигрывал мне на своей волшебной флейте, позванивал колокольчиками и даже подарил мне на день рождения свидание с современной Паминой — дщерью Царицы ночи.

Раздражать без нужды Констанцию, о характере которой ходили весьма противоречивые слухи (к тому же она была на сносях), не хотелось, и я решил пригласить Моцарта отобедать в трактире «Damals», что в переводе означает «Тогда». Располагался он во дворике на Ратхаусгассе, неподалеку от дома, где проживал Вольфганг Леопольдович. Я дал себе слово, что не буду втайне от него подливать в его бокал с вином или кружку с пивом водки, дабы потом Констанция вместе со всем прогрессивным человечеством не обвинила меня в том, что я спаиваю гения.

В моей затее не было ничего необычного для человека, живущего, как и Моцарт, вне времени. Моцарт был здесь и сейчас. Он пребывал. Вместе со мной. Рядом со мной.

Я был готов пригласить на ужин в трактир «Тогда» и Пушкина, однако в последний момент передумал, опасаясь, что если Александр Сергеевич согласится, тогда двум солнечным гениям станет не до меня.

А, собственно, когда «тогда»?

Где «тогда»?

Кафе-ресторан «Тогда», которому более походило бы название «Трактир», тихий и уютный, был исполнен в весенних тонах: каменные стены дома были желтые, деревянные двери и резные ставни выкрашены в зеленый цвет. Располагался он во внутреннем дворике, в саду с сиренью и парой голых декоративных деревцев, на которых висели украшения в виде игрушек и лиц подсолнухов, светившихся теплом и радостью. Чтобы попасть в него, следовало пройти метров пять-шесть по подворотне, по стенам которой стояли пивные бочки, куклы, ведра с цветами. На заборе, отделявшем сад кафе от соседнего дома, висели декоративные глиняные горшки, на тележках стояли бидоны, старинные лейки и еще какие-то емкости. Разглядывать их можно было часами и заказывать не меньше восемнадцати блюд. Возможно, ресторанчик следовало описать по методе Антона Павловича, изображавшего лунную ночь при помощи горлышка бутылки. Но я бы не смог. Декор изобиловал различными предметами, однако он не раздражал глаз, а, напротив, вызывал добродушную улыбку: от интерьера веяло доброй самоиронией — дескать, вот как мы умеем украшать и обставлять наше заведение!

На зеленых резных воротах были изображены император Франц Иосиф со своей несравненной Сиси, а на крыше расположились друг против друга два птицелова. Чтобы прохожий не подумал, что на них изображен Папагено, хозяева позаботились сделать пояснение и написать: «Vogel händler» («Продавец птиц»). И тогда каждый сразу понимал, что речь идет о Карле Адаме Целлере, а не Вольфганге Амадее Моцарте. Впрочем, оба птицелова — и моцартовский Папагено, и целлеровский Адам — зарабатывали себе хлеб насущный ловлей и продажей птах.

Думается, Моцарт был бы не в претензии от выбора заведения: он любил не только свою, но и чужую музыку, если та была хороша, а целлерова оперетта наверняка пришлась бы ему по душе. Вся обстановка в кафе-ресторанчике располагала к камерности и даже интимности. Будь я на месте хозяев, я бы приглашал для пущей задушевности кларнетиста или флейтиста. Играть же он должен был бы не в саду, а в глубине основного помещения — крытого, отделанного деревом, с фотографиями, в которых сквозила грусть-печаль-тоска по старорежимным временам. Ведь хорошо известно, что музыка, доносящаяся издалека, из глубины, тем более живая музыка, слаще той, что звучит над ухом.

В этом заведении одинаково славно посидеть и одному, и с близким твоему сердцу человеком. Оттого-то, каждый раз приезжая в Баден, я наведывался в «Тогда». И это было не просто доброй традицией — это было нормой жизни, отступать от котор