Проклятие родной матери

Предупреждение

Уважаемый читатель!

Текст, предлагаемый твоему вниманию, — результат неожиданной счастливой находки. В одном из сел Запорожской области, где с давних времен обитала казачья община, в 30-х годах прошлого века стали разбирать кирпичный дом, в котором проживали до 1917 года дьяконы местной церкви. В массивной стене оказался небольшой тайник, где лежала рукописная книга. Она была в плохом состоянии — видимо, от употребления, а также от влаги, которая каким-то образом попадала в тайник. От обложки остался лишь кусочек пергаментного корешка. На титульном листе буквы расплылись, и можно было прочитать лишь обрывки записи: «Сия книга... с дедов и прадедов... дается для спасения...» Текст книги хотя и пострадал в некоторых местах, но с известным усилием читается, поскольку написан хорошим каллиграфическим почерком начала XIX века. Но сама рукопись, судя по языку и отображенным в ней событиям, была создана, вероятнее всего, в начале XVII века. Неизвестно, является ли ее автор далеким предком одного из дьяконов, живших в селе, или владельцы рукописной книги сами переписали ее у кого-то или получили в дар. Ясно одно, судя по состоянию рукописи: ее не раз читали и перечитывали — может быть, для назидания детей и внуков.

Я не посчитал нужным делать сплошную литературную правку текста: в оригинальном виде остались понятные современному читателю слова и фразы староукраинского языка, которые передают атмосферу давно ушедшей от нас жизни. Рукопись не имела заглавия, и пришлось дать его, исходя из личного понимания замысла автора. В тексте встречается довольно много фраз на латыни, церковнославянском и польском языках. Образованные люди того времени в Речи Посполитой и Великом княжестве Литовском, можно сказать, «щеголяли» знанием языков. Поэтому я предпочел давать их перевод не в самом тексте, а в сносках. Также счел уместным дать по ходу изложения справки об упоминаемых в повествовании исторических деятелях и о реалиях ушедшей от нас эпохи.

Рукопись была у моего отца, но в трудные послевоенные годы ее отдали на временное хранение одному родственнику, который забыл, куда он ее спрятал. И только недавно, роясь на даче в куче старых газет и книг на чердаке, я случайно нашел то, что так долго искал.

Анатолий Василенко

Аз, раб Божий, многогрешный Андрий из Подбережья, имея в виду, что все вещи на этом свете преходящи и только смерти не избежать каждому рожденному от женщины, пишу эту исповедь, будучи еще в доброй памяти и полном разуме. Все вещи, которые не записаны, из памяти людской уходят и забываются, а те, которые письменно утверждены, вызывают уважение и долгое время сберегаются потомками.

Умоляю всех читающих это скорбное повествование, почитайте своих отца и мать, и тогда будете яко древо, посаженное при потоках вод, которое и плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет, и во всем вы преуспеете. Не так тому, кто идет против воли отца или матери, не так: путь их усеян бедами. Так погиб и мой путь, и судить будут меня Бог и Святая Богородица во второе, и страшное, Христово Пришествие.

Родился я в 7065 году от сотворения мира и в 1557 году после Рождества Христова от честных и благочестивых родителей несколько месяцев до нашествия на Волынь и Подолию калги Мухаммеда-Герая Жирного^[1] с ордой, которое случилось в начале 1558 года. В этих краях даже во время перемирия с агарянами^[2] служивые бояре почти не слезали с коней, обороняя свои владения и своих близких. Деревянная церковь в селе имела вокруг себя кирпичную стену с отверстиями для стрельбы, за которой укрывались люди во время набегов ногаев и крымчаков. Мой отец был служивым боярином у князя Дмитрия Вишневецкого^[3]. Родовым гнездом отца являлось местечко Подбережцы при реке Икве. По преданию, удельные князья Подбережские вели свой род от святого князя Владимира. Но задолго до моего рождения они утратили свой княжеский титул и именовались просто шляхтичами Подбережскими. Когда мой отец женился, князья Вишневецкие подарили ему владение на границе с дикой степью.

Мне не пришлось знать отца, потому что он ушел в поход до моего рождения. Последние известия, которые имела от него моя мать, принесли из Хортицкого замка: отец сообщал через слугу путного, что князю Вишневецкому, славному своими победами над агарянами, пришлось уйти из этого замка, осажденного ханом Девлет-Гиреем с сыном и всеми людьми крымскими, и что князь собирается отправиться в Московию.

Мать не раз рассказывала мне о нападении крымчаков на наш хутор и о моем чудесном спасении. В то памятное для нее утро она проснулась, едва начинало светать. Пробудилась от моего плача. Она отодвинула занавески, чтобы лучше рассмотреть, что со мной случилось, и увидела в предрассветных сумерках через мутное зеленоватое стекло бегущих к хутору людей. По вывернутым шерстью наружу бараньим тулупам она поняла, что это крымчаки.

Моя мать была не из робкого десятка. Она выросла в семье слуги замкового, который часто ходил на войну. Умела колоть ловко копьем, рубить саблей и стрелять из пищали. Отец, уходя в поход, оставил ей янычарку^[4]. Мать стала заряжать ее, надеясь выстрелом предупредить своих работных людей, спавших в хате, расположенной не так близко от господского дома, и всех жителей хутора о набеге. Но когда она закончила заряжать янычарку, на пороге уже вырос здоровенный крымчак с веревкой в руках. Она выстрелила в упор. Через мгновение раздались яростные вопли нападающих и крики ужаса пробудившихся хуторян. В проем двери, где только что маячил крымчак, с жутким свистом влетела стрела и вонзилась в дубовый стол, прямо в вырезанное на крышке стола распятие. Другая стрела разорвала матери щеку. Затем вспыхнула ярким пламенем соломенная крыша хаты от пущенной в нее зажигательной стрелы.

За печью, которая находилась в переднем углу хаты, был скрытый лаз в погреб. Мать выхватила меня из колыбели и, открыв с помощью специальной веревки крышку погреба, спрыгнула вниз. Затем захлопнула крышку и закрепила ее с обратной стороны кованым железным крючком. Из погреба шел узкий подземный ход, по которому можно было пробираться лишь на четвереньках. Мать протискивала меня вперед, зажимая мне рот, чтобы я не кричал, и затем продвигалась сама. Подземный ход выходил в большую яму, под корни столетней липы, которая, упав во время грозы, образовала большую воронку, густо заросшую кустарником и камышом.

Мать остановилась у выхода, где дышалось свободнее, и стала прислушиваться. Подобно полевому сурку, на которого охотится лисица, она боялась высунуться наружу. Некоторое время ей были слышны громкие гортанные крики крымчаков, женский плач, треск горящих построек. В воронке становилось все жарче, дым стал разъедать глаза. Она поняла, что это загорелась вокруг построек сухая осенняя трава и пожар уже рядом с ней. Но поскольку камыш в воронке оставался еще достаточно зеленым, пламя прошло дальше, не охватив растительность рядом с выходом из подземного хода.

К счастью, пролился неожиданно сильный дождь. Мать услышала удаляющийся конский топот. Потом затих и шум шагов. Она подождала еще немного и осторожно выглянула из своего укрытия. Людей в селе не было видно. Дымились остатки догорающих изб и деревенской церкви. Мать собралась взять меня на руки и вдруг увидела, что я весь белый и не подаю признаков жизни. Она стала тормошить меня, качать изо всей силы, как это делала, когда хотела меня успокоить. Моя голова бессильно болталась из стороны в сторону. А моя душа, освободившись от земной оболочки, странствовала в небесах. Мать завыла как раненая волчица. Держа меня на вытянутых руках, она, качаясь, пошла к своему дворищу. Рядом с ним она наткнулась на тело соседки Ганны — жены друга отца Ивана Черного. Соседка тоже, видимо, стала отстреливаться, и агаряне пронзили стрелой ее грудь. Но ей еще распороли живот и, вытащив оттуда семимесячного ребенка, бросили рядом.

Внутри кирпичной церковной ограды матушка увидела еще тела двух своих молодых работников. Они предпочли смерть плену и сражались, похоже, так отчаянно, что крымчаки посекли их на куски. У одного из них даже вырезали желчный пузырь: наверное, в набеге участвовал какой-то агарянский целитель.

Церковь почти вся сгорела, уцелела боковая часть алтаря, на которой мать увидела чудом сохранившуюся, даже нетронутую пожаром икону Божией матери. Она упала на колени на мокрую землю перед образом и стала неистово плакать. В перерывах между рыданиями она едва успевала произносить: «Пресвятая Богородица...» — и, так и не высказав просьбу, опять начинала горько плакать. Ее теплые слезы ручьем лились на мое лицо, и вдруг я пронзительно закричал! Так Богородица сжалилась над моей матерью и вернула меня к земной жизни.

Она рассказывала, что от радости стала сама не своя. То громко смеялась, то опять начинала горько рыдать. Наконец, немного успокоившись, моя мать дала обет Пресвятой Деве. В чудесном моем исцелении она увидела тайный знак судьбы и поклялась, что не будет растить сына своего ради славы и почестей в жизни сей, а сделает его служителем Христовой Невесты — Святой Церкви.

Но после случившегося со мной беспамятства я долгое время оставался слабым ребенком и часто болел. Сколько же пришлось моей матери пострадать, прежде чем она поставила меня на ноги! Так и не зная, кто она — мужняя жена или вдова, она перебралась на житье к своему брату и моему дяде Лонгину, киевскому мещанину, который проживал на Подоле, на Гнилой улице. Он тоже не знал, женатый он человек или вдовец. Его жену увели в полон крымчаки во время одного из набегов. Моя мать взяла на себя заботы о его хозяйстве. Дядя, у которого не было детей, полюбил меня как родного сына.

Недалеко, под горой Уздыхальницей, простирались болота, заросшие камышом, сама Гнилая улица во время половодья заливалась водой, и ее жители часто болели лихорадкой. И больше всех страдал от нездоровой местности я. Помню, бывало, уже пришло жаркое лето, а у меня — лихорадка. Сижу себе на деревянном крылечке, все окружающие люди исходят потом, а мне морозно, колотит дрожь.

По ночам меня душили кошмары, и я просыпался с громким криком. Тотчас мать торопливо зажигала лучину и склонялась над колыбелью. Хотя я был еще маленьким, но ее страдающее лицо, освещенное слабым, мерцающим светом, запомнилось мне навсегда. Вот и сейчас, когда пишу эти строки, прожив уже целую жизнь, не могу сдержать слез, вспоминая материнскую ко мне привязанность.

Стал выздоравливать только после того, как мать сводила меня к известной всему Киеву бабке–целительнице. Многолетняя и честная женщина вытопила воск, вылила его в холодную воду, и там образовались причудливые фигурки. Затем шепотом стала заговаривать болезнь:

Буду тебя молитвами заклинать,

Буду тебя от христианской веры изгонять

Туда, где собаки не лают,

Где петухи не кричат,

Где христианского голоса не слышно!

Я весь покрылся испариной. Жутко было вообразить себе место, лишенное привычных звуков жизни на Подоле: внезапного лая собак в ночной тишине, пронзительного крика петухов на заре, дневного гомона людей на рынке.

В конце бабка побрызгала три раза на меня святой водой и повесила мне на шею бумажку, на которой написана была три раза молитва Богородице. Она посоветовала матери поить дитя отваром полыни.

Богородица опять мне помогла. Я квартами пил полынную горечь, которую мать напаривала в горшке, и мало-помалу лихорадка оставила меня в покое. Прошли и ночные кошмары. Но окончательно я исцелился благодаря моему учителю — иноку Михайловского златоверхого монастыря дьяку Василию.

Мать решила отдать меня в учение к нему, когда мне пошел двенадцатый год. На Подоле недалеко от нас имелись три церкви. Рядом на Гнилой улице находилась деревянная армянская церковь Рождества Пресвятой Богородицы. У дяди сложились хорошие отношения с армянскими купцами. Его лавка на рынке соседствовала с лавкой армянина Гарабита Киркоровича. Дядя ездил в казачьи уходы на Ворскле, Удае и привозил оттуда мед, воск, сушеную рыбу. Туда он отвозил красный товар, который получал от Гарабита Киркоровича. У армянских купцов существовали налаженные связи со своими соплеменниками в соседних монархиях и с Кафой, и они могли достать любой товар. Общались они между собой на агарянском языке, привезенном ими из Крыма. От их детей я научился объясняться по-агарянски.

Православные церкви — деревянная на Гнилой улице, Николы Доброго, и древняя каменная Успенская церковь посреди Подола — были бедными и не имели таких дьяков, которые могли бы дать образование, приличествующее духовному лицу. Дядя узнал, что в золотоверхом Михайловском монастыре стал служить дьяком инок Василий, которого он в молодости знал как казака Сокирявого. Когда-то вместе они добывали «казацкий хлеб», совершая походы в Крым и на побережье Черного моря.

И в один из прекрасных осенних дней дядя повел меня по крутому подъему мимо замка на горе, через старый город по большой дороге, ведущей в Печерский монастырь. Я впервые оказался на горах, на которых располагался старый город, и восхищался открывающимися оттуда видами. Дядя не торопил меня и дал возможность вволю налюбоваться величавым течением синего от яркого солнечного света Днепра и завораживающими взгляд красками леса Крещатика^[5].

Михайловский монастырь окружал высокий деревянный паркан^[6]. Дьяка мы нашли в келье рядом с церковью Михаила. Через широко открытую дверь кельи мы увидели, что Василий сидел на высоком деревянном стуле у окна. Перед ним на столе, покрытом скатертью, лежала большая раскрытая книга в зеленом переплете. Оказалось, что это псалтырь, по которому он меня потом учил.

Увидев нас, Василий стремительно встал и кинулся обнимать дядю. Они троекратно поцеловались, похлопали друг друга по спине, шумно выражая свою радость.

— Не ожидал к себе гостя такого благодарного, — говорил Василий.

— Я по повелению господина моего племянника Андрия, — шутил дядя. — Пора ему за учение приниматься. Покорно прошу, чтобы ваша вельможность держала его под своим ласковым и веселым оком.

Василий повернулся ко мне, и тут я увидел, что у него как-то странно сидит голова на широких плечах. Она была наклонена вперед, к груди, и не отклонялась назад.

Василий погладил меня по голове и сказал:

— Добрый казак будет!

Дядя тотчас возразил:

— Его паниматка^[7] хочет, чтобы он стал церковнослужителем.

Василий посмеялся и сказал примирительно:

— Пусть он Господу Богу хорошо молится, но на коне должен как репей держаться, уметь саблей рубить и отбиваться, из янычарки метко стрелять и пикой мощно колоть!

С этого дня я стал самостоятельно ходить к Василию на уроки грамоты.

Сначала он разговаривал со мной очень сурово. На первом же занятии прочитал мне на славянском языке наставление учителю о наказании нерадивых учеников: «Не отнимай от детища твоего казни, безумие есть привязано в сердцы отрочате, жезлом же наказания изженеши его. Детище, иже дают волю его, напоследок посрамит матерь свою. Аще ли накажеши его жезлом, не оумре от того. Ты бо жезлом биеши его, душу его от ада избавеши. Аще ты в юности накажеши его, а он оупокоит тебе на старость твою».

И добавил свое, казацкое:

— Терпи, казак, атаманом будешь!

Но наказывать меня «жезлом» ему не понадобилось, так как учился я охотно и легко. Быстро усвоил буквы алфавита, титлы, чтение по слогам, грамматику, научился читать по часословцу молитвы, необходимые для служения в церкви. Наконец мы приступили с ним к изучению той самой псалтыри, которая лежала перед Василием в мой первый приход. Со священным трепетом открывал я деревянный переплет, обтянутый зеленой тканью, и погружался в мир высшей мудрости.

Василий говорил мне: «Сия книжица замыкает в себе все Священное Писание». Он растолковывал мне символическое значение псалмов, сопоставляя их с событиями Ветхого и Нового Завета и подвигами святых. Для лучшего понимания псалтыри на ее полях имелись изображения Рождества Господа нашего Иисуса Христа, Его распятие на кресте, Его Вознесение, деяния апостолов и святых нашей Церкви, прославивших Его. Меня поразило толкование псалма CXLVIII. Там есть такая строка: «Человек суете уподобися; дни его яко сень преходят».

На полях псалтыри был нарисован человек, который, спасаясь от единорога, взобрался на дерево и лакомится каплями меда, стекающими с ветвей. Между тем дерево подгрызают две мыши — белая и черная. Дерево стоит над черной пропастью, в которой прячется страшный зверь с кроваво-красным языком.

— Дерево есть образ жизни человеческой, а единорог — смерти, — объяснял мне Василий, — пропасть — сей мир, исполненный зла, а зверь с красным языком — адская утроба. Человек думает, что он спасется от смерти, и наслаждается, лакомясь каплями меда. Но день и ночь, сменяя друг друга, сокращают его жизнь, и каждое мгновение он может попасть в сети зла и будет поглощен адской утробой. Наша жизнь человеческая так же быстро проходит, как тени в полдень, посему не надо посвящать ее суете. Особенно в наш многомятежный и богопротивный век жалко терять даром и проводить бесполезно не только годы, не только дни, но и каждый час. Надо служить Господу, как наши казаки, славное рыцарство, опора веры христианской, страх и разорение всем врагам и неприятелям креста Христова, победа и утешение христиан!

Узнав Василия поближе, я понял, почему дядя отдал меня на учение именно к нему.

Сокирявый происходил из священнического рода и, в отличие от большинства казаков, был грамотным. Еще в детстве он изучил славянскую грамматику, часословец^[8] и псалтырь, научился служить в церкви и петь на клиросе. Во время одного из набегов степняков его взяли в плен и продали в Кафе турецкому паше. Запорожские казаки, предавшие огню и мечу побережье Османской империи, освободили его. Казаки подвергли его обычному у них испытанию и, увидев, что молодец вполне подходит к их компании, взяли его с собой. За что Василий получил от них прозвище «Сокирявый», он мне не рассказывал. Но от дяди я узнал, что Василий сразу же стал пользоваться уважением у своих боевых друзей. Высокий, коренастый, он обладал большой физической силой, вполне овладел всеми видами оружия. Показал он себя и хорошим атаманом. Может быть, благодаря грамотности стал бы и гетманом. Но во время одного из походов попал в плен, был закован в цепи и отправлен в глухую провинцию Османской империи. Несколько раз пытался бежать, но каждый раз его ловили, нещадно избивали. Однажды осман, догоняя его, ударил его саблей по шее. Могучая шея выдержала удар, голова осталась на плечах, но приросла криво. Выздоровев, Сокирявый сумел бежать, добраться до торгового города Смирны и оттуда уплыть на голландском корабле в Европу. Несколько лет он шел через разные страны домой, знакомясь по пути с обычаями разных народов и усваивая европейские науки. Полученными знаниями Василий делился со мной, обнаружив во мне благодарного ученика. Эти знания, как увидит в дальнейшем читатель, очень пригодились мне в моей наполненной невзгодами жизни.

Он стал учить меня науке счета, что считалось тогда необязательным для церковнослужителя. Я имел тетрадь, в которой учился сложению, вычитанию и умножению, записи на линейках очень больших чисел. Много времени запоминал, как перемножать их между собой. Память у меня была хорошая, и Василий хвалил меня, говоря, что я знаю почти столько же операций умножения, сколько европейские доктора наук.

Как-то я сказал ему, что умею объясняться по-агарянски. Василий удивился и попробовал поговорить со мной на этом языке. Убедившись, что мои знания в этом языке невелики, он заявил: «Надо добре знать агарянский язык». И стал учить и ему.

Василий трудился со мной любви ради. Сначала он и мой дядя договорились, что я буду учиться два часа до обеда и два часа после обеда. Но потом мы стали проводить вместе все больше времени, как друзья-ровесники. Заметив, что я слаб здоровьем, Василий летом начал водить меня на днепровский берег и учить плавать. До него я умел лишь барахтаться в воде «по-собачьи». Василий показал мне, как быстро плавают казаки, как они умеют нырять и держаться долго под водой, дыша через камышинку. К концу лета мы уже переплывали вместе с Василием речку Почайну, которая напротив Подола имела всего сто метров в ширину, и грелись на теплом песке полуострова. Такая благодать лежать, зарывшись в чистый песок, и глядеть в синее, бездонное небо! Иногда Василий философствовал, продолжая урок, начатый в монастыре.

— Добре сказано в Священном Писании, — поучал он, — «Благословите, все дела Господни... Благословите, небеса, Господа, пойте и превозносите Его во веки. Благословите, моря и реки, Господа, пойте и превозносите Его во веки... Благословите, солнце и луна, Господа, пойте и превозносите Его во веки... Благословите, горы и холмы, Господа, пойте и превозносите Его во веки... Да благословит земля Господа, да поет и превозносит Его во веки». Весь мир как книга, в которой каждый может увидеть благодать и богатство Божие! Надо только Бога теплым сердцем возлюбить.

Накупавшись, мы отправлялись в монастырь, но по дороге нередко отклонялись от прямого пути и заходили в храм во имя святой Софии. Он был заброшен, и в нем можно было встретить укрывшихся от непогоды коров, лошадей и собак. Через дырявую крышу внутрь попадала вода. Но среди всей этой мерзости запустения сияло невыразимым светом вечной благодати изображение нашей заступницы Пресвятой Богородицы. Я падал на колени перед ней и со слезами на глазах молился. Не могу передать словами то неземное состояние блаженства, которое испытывала в это время моя душа.

Василий сокрушался, видя, как гибнет красота храма. Он говорил:

— Мне посчастливилось видеть собор во имя святой Софии в Константинополе. Наш — такой же великолепный. Великая слава и дивные дела наших предков наполняли весь белый свет, поднимались до небес и перед Божьим Престолом ставали. Многие сейчас не помнят об этом. А некоторые, как грязная птица упупе^[9], которая марает свое гнездо, оскорбляют и порочат свою родину поношениями или несогласными с правдой писаниями. В неволе я понял, как сладко родная земля влечет к себе и не дает забыть о себе. Надо биться за нее и делать все, что служит ее чести и славе!

Когда я возмужал и окреп настолько, что смог держать в руке тяжелую венгерскую саблю, Василий стал учить меня сражаться с ее помощью. «Каждый казак должен всегда иметь при себе саблю и лишаться ее только вместе с жизнью, — говорил он. — От судьбы никому не уйти. А наша судьба — жить с обнаженной саблей». Мы выходили на берег Днепра, и Василий обучал меня сначала более простым, а потом все более сложным нападениям, отбивам и уколам саблей. Пришлось изрядно потрудиться, прежде чем я научился правильно держать саблю, наносить ею удар всей рукой, от плеча, а не одной кистью, стал хозяином моих движений. Василий добился того, что я отточил удары в голову слева и справа, удары в лицо и по боку, усвоил приемы по обезоружению противника. «Если противник сражается честно, как подобает рыцарю, то удар можно наносить только по верхней части его тела, — наставлял он. — Если же он действует против всех правил, то надо быть очень осторожным и действовать по обстоятельствам. В бою обнаруживается находчивость и хитрость сражающихся. Чем скорее работает голова, тем сильнее боец. Если противник необузданный, надо держаться на дальней дистанции от него и применять встречный удар по руке. Если противник спокойный, то надо заставить его потерять терпение, чтобы он стал действовать безрассудно».

Василий показал мне два секретных приема, которые он узнал от опытных бойцов. С помощью одного можно было быстро обезоружить противника. Другой — беспощадный убийственный удар — применялся в случае, если кто-то нападал внезапно.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, дядя Лонгин стал брать меня с собой в свои поездки по уходам. Я помогал ему вести учет товаров. Отправлялись мы обычно по стародавней дороге в начале лета, когда просыхали густые леса к юго-востоку от Киева. Вместе с дядей ехали еще несколько его соседей по рынку и их слуги. На повозки грузили седла, уздечки, сабли, сагайдаки, стрелы, металлическую посуду, гребешки, суконную одежду, шапки и сапоги и прочие товары, в которых нуждались казаки-уходники. С собой купцы и их слуги брали сабли, пики, по четыре пистоля, гаковницы, запас пороха и пуль.

Передвигались с большими предосторожностями. В лесах еще жгли костры, чтобы приготовить кулеш из пшена и сала, а когда выезжали в степь, питались всухомятку. Ехали по дороге, на которой были выбиты две глубокие борозды, заросшие высокой, в рост человека, травой. Видели мы только небо и землю под ногами. Когда рядом с дорогой попадался курган, слуги выезжали на его вершину и внимательно осматривали окрестности. Только убедившись, что поблизости нет агарян, продолжали путь. Ночью, когда останавливались на ночлег, береглись от диких животных. Поблизости от лошадей появлялись стаи волков, и приходилось отгонять их копьями и стрельбой из луков. Утром с убитых волков снимали шкуры и складывали для просушки на отдельную повозку.

Обычно дядя Лонгин останавливался для совершения своих торговых дел на пасеке у шляхетного Омельяна Ивановича. Мы переправлялись через реку Сулу в нижнем ее течении, по мелководью, и, проехав несколько часов, оказывались на пасеке. Там стояли несколько бурдюгов^[10], в которых могли расположиться от пяти до десяти человек. Мы с дядей поселялись в жилище Омельяна Ивановича. У него бурдюг отличался от других таких землянок. По стенам висело оружие, вдоль стен сделаны лавки, а на полу лежал турецкий ковер. Пока дядя менял свои товары на мед, воск, сало, мясо, кожи и рыбу, я наслаждался вольной жизнью в степи.

Казаки учили меня стрелять из лука, охотиться на диких коз, кабанов, волков и барсуков, объезжать лошадей. Однажды со мной случилась такая история, когда я чуть не лишился жизни. Неосторожно отойдя довольно далеко от пасеки, наткнулся на стаю волков. У меня в руках не оказалось ни пики, ни пистолета, поэтому я упал на землю и притворился мертвым. Волчий вожак подошел ко мне, обнюхал, а затем помочился на меня. Вслед за ним это же проделала вся стая, после чего удалилась.

У казаков такой обычай — любят они пошутить друг над другом. Посмеялись вволю надо мной, но похвалили за сообразительность. Хохоча, они приговаривали: «Терпи, хлопче, казаком будешь, а из казаков атаманами становятся. Из смеха большие люди бывают!»

Когда мы уезжали с пасеки, полностью загрузив повозки дарами вольных степей, Омельян Иванович говорил: «Ступайте с Богом, паны-молодцы. Простите, если что не так. чем богаты, тем и рады, просим не гневаться».

Казаки провожали нас до переправы через Сулу, о которой знали агаряне и часто туда наведывались. После прощания с ними наш караван скрывался в высоких травах степи, и мы опять в течение нескольких дней видели под ногами землю, а сверху небо.

Когда моя мать узнала о моем чудесном спасении от волчьей стаи, она увидела в этом еще один явный знак моего предназначения. Она попросила Василия помочь мне пройти испытание на церковнослужителя, так как я умел хорошо, неспешно читать Евангелие и произносить возгласы на Божьих святых литургиях, петь псалмы и каноны на утренних и вечерних службах, знал действие священническое. Василий сказал матушке:

— Андрий — человек годный для умножения хвалы Божией. Недавно просили из града Острога дьяка доброго в писании. Пусть Андрий отойдет туда, там и пройдет испытание. От книгописания три блага получаеши: первое — от трудов своих питаешься, второе — праздного беса изгоняешь, третье — с Богом беседуешь!

Когда мы в очередной раз ходили с ним в Печерский монастырь — дом Пречистыя — поклониться пресвятому образу ея и преподобным и богоносным отцем печерским, Василий со вздохом проговорил:

— Смотри, сколько гробов святых старцев, а все они жили на свете и пошли все к Богу. Скоро и мне придется пойти туда, где отцы и братия наши!

Затем повел меня в дальние пещеры поклониться мощам князя Федора Даниловича, предка князей Острожских, который после славных битв с поляками удалился в Печерский монастырь, облекся в схиму под именем Феодосия и после смерти прославился многими чудесами и исцелениями^[11].

Побывали мы и в печерском храме Успения пресвятой Богородицы, у мраморного надгробия Константина Ивановича Острожского. Василий посоветовал мне прочесть со вниманием надпись на надгробии: «Константин Иоаннович князь Острожский, гетман Великого княжества Литовского, защищением восточного благочестия и храбростию в бранех преславный, многия церкви Божия, ради отроков училища, странноприимницы немощных ради, в княжении своем Острожском и в стольном городе Вильне создавши, вторую Гефсиманию Пресвятыя Богородицы Печерския дом учредил пребогато, в нем же яко титор именитый, по преставлении своем сподобися положен быти»^[12].

— Сын же его Константин, нареченный в святом крещении Василий^[13], — объяснял мой наставник, — призывает теперь к своему двору православных учителей евангельских и апостольских, богословов истинных, знающих богословие и веру правую. А почему? Размножились в нашем отчестве школы латинские, люторские и еретические. А многие наши духовные — простаки великие и неуки, не могут выстоять перед искусными силлогизмами поганских философов. Тебе надо ехать в Острог науку христианскую слушать, чтобы ты мог нашу веру, от давних и вечных часов, от дедов и отцов наших положенную, оборонять!

Мать не хотела отпускать меня из дому. Дядя Лонгин уговаривал ее.

— Князь Острожский, — убеждал он, — славный богатствами собранными и делами монарху равный. На службе у него Андрий добре Богу угодит.

Весной 1575 года были великие воды, и я смог отправиться в Острог лишь летом в составе небольшого отряда слуг князя. Собирали меня в дальнюю дорогу дорогие мои близкие. Василий подарил мне венгерскую саблю и Евангелие малое, обтянутое красным бархатом. Дядя Лонгин отдал мне шкатулку дорожную с посудой из английского олова. Паниматка купила мне доброго вороного коня. Она благословила меня той самой иконой Богородицы, что нашла в сгоревшей церкви, и сказала такие слова: «Да хранит тебя Матерь Божья, а я молитвой и желанием добрым буду всегда помогать тебе!»

Вдруг она опустила голову, и из глаз ее полились слезы. И, не желая расстраивать меня больше, добрая моя мать резко повернулась и быстро ушла во двор.

Дорога в Острог пролегала по северному Полесью. Большую часть пути наш отряд ехал дремучим бором, объезжая то завалившие тропу сломанные деревья, то глубокие промоины, образовавшиеся после сильного дождя. По вечерам делали привалы и целую ночь жгли костры, оберегая себя и лошадей от волков и медведей. Около больших рек Горыни и Случи останавливались на несколько дней, рубили лес и снаряжали плоты для переправы. Временами приходилось передвигаться по топким болотам, лошади в