Пророк

Сергей Игнатьев, инженер по ремонту бытовой техники, смотрел в приоткрытое окно. Желтый осенний лист прошуршал по оконной раме, видимо, рассчитывая на убежище, но в ту же секунду, ревниво подхваченный ветром, понесся дальше — к своему концу. Игнатьев проследил за его неловким движением, вздохнул и открыл окно шире. Была суббота. В квартире стоял резкий запах ацетона: жена в кухне смывала педикюр — лето официально кончилось. Расходовать лак на красоту, обреченную на полугодовое заточение в закрытой обуви, в их семье целесообразным не считалось.

— Почему? Красиво ведь... — когда-то давно, еще в самом начале их совместной жизни, попытался изложить свои эстетические пристрастия Игнатьев.

— Ну и для кого я должна краситься? — раздался рассчитывающий на свою неоспоримую риторичность вопрос.

— Для меня... — Игнатьев стушевался. Вступать в подобного рода полемику было невыносимо.

— А ты что же, так меня меньше любить будешь?

Аргумент тогда выдвинулся неоспоримый. Игнатьев его запомнил и больше никогда не протестовал против сочетания зимней безликости природы с сезонной бесцветностью жены. Он перегнулся через подоконник, с наслаждением вдыхая прокаленный первым морозом воздух.

Непрочные золотые одежды природа решила сменить на плотную белую тунику чуть раньше времени. Игнатьев признавал за ней право решать, когда и во что ей переодеваться. Он вообще привык подчиняться женскому началу, уступая во всем. Это началось давно, в тот момент, когда впервые почувствовал себя ущербным, случайно обнаружив, что сильно отличается от всех нормальных людей тем, что умеет летать.

Когда Игнатьеву было пять лет, с ним случилась жуткая ангина. В горло как будто воткнули сто ножей, перекрыв стальным кляпом не только возможность говорить, но даже дышать. Он лежал в кровати с замотанной шеей и слушал доносившийся из прихожей разговор матери с нянькой, которую вызывали, когда матери во что бы то ни стало необходимо было отправляться на службу.

Няньку Игнатьев не любил. Она была толстая, недобрая и его проблемами не интересовалась. Уход матери в самую невыносимую минуту его жизни показался маленькому Сережке концом света. Когда хлопнула входная дверь, обильно смоченный слезами, хриплый крик прорезал воспаленное горло:

— Мама! Ма-ма-а-а!

Сережка вскочил, бросился к окну. Босые пятки выбили дробь по ледяному полу. Затем он, встав на цыпочки, попытался справиться с оконной щеколдой, но резкий, грубый голос няньки заставил его замереть у подоконника.

— Почему ты встал с кровати? И где твои тапочки?

И тогда Сергей поднял мыски, подтянув их на уровень болтающихся в воздухе пяток. Именно так: не опустился на пятки, а поднял мыски, зависнув на несколько секунд на расстоянии десяти сантиметров от пола. Потом, испугавшись, он словно соскользнул с невидимого уступа и бросился обратно к кровати.

Что это было: горячечный, вызванный жестокой ангиной бред или чудом обретенная возможность парить в воздухе, как птица? Сколько раз потом, отточив свое не поддающееся разумному объяснению умение упорными годами тренировок, вспоминал Игнатьев тот первый случайный опыт. Что послужило толчком к раскрытию столь небывалого таланта? Или эта способность есть у каждого, просто скрыта где-то глубоко? Ответа не было, так как Игнатьев не смел поделиться открытием ни с одной живой душой. Только один раз, впервые сильно влюбившись, сделав предложение руки и сердца, за два дня до свадьбы рассказал он о своей сокровенной тайне той самой — единственной и любимой, которая была недурна собой и, как ему тогда казалось, умна.

Игнатьев до мельчайших подробностей запомнил две следующие после его ненужного откровения минуты. В память навсегда врезался взгляд, в котором медленно смешивались подозрение, недоумение и презрение. И долго еще потом в его ушах стояли ее обидные, несправедливые слова. И не было у Игнатьева свадьбы.

С той поры никогда и никому больше не рассказывал он о своем тайном умении. Прошло какое-то время после первого сердечного разочарования, и Игнатьев все-таки женился. Жил, стараясь быть как все, таясь, стесняясь своей ненормальности.

Только иногда, воспользовавшись зимней, рано спускающейся на землю вечерней темнотой, отпрашивался Игнатьев в магазин, чтобы, проходя через тускло освещенный парк, как когда-то в детстве, приподняться на цыпочки, затем чуть-чуть оторваться от земли и лететь, чувствуя небывалую легкость и, может быть, даже счастье.

Коротким было это мгновение. Ворованным. И нужно было постоянно оглядываться по сторонам — не дай бог заметит кто-то его плавное движение, параллельное поверхности земли.

— Эй! — донеслось из кухни.

— Да? — Игнатьев возник в проеме кухонной двери.

— Закрой окно в комнате, я замерзла.

— Так ведь ацетоном пахнет...

— Ты что, хочешь, чтобы я заболела?

— Да нет, не хочу, — честно признался Игнатьев, продолжая заполнять проем, неудобно облокотясь локтем на дверной косяк.

— Ты быстрее соображать можешь?

— Могу.

— Ну так иди уже, а?

Лицо жены пластилиново переменило свое выражение с нетерпеливого на презрительно-снисходительное. И опять Игнатьев не удивился ни ее презрению, ни недовольству: давно свыкся и с тем и с другим.

Он вошел в комнату, медленно пересек ее по диагонали, взялся за оконную ручку, еще раз глубоко вдохнул напоенный морозной свежестью воздух и закрыл окно. Рука сорвалась, и движение получилось резким. Игнатьев испуганно проверил, цело ли стекло. К его несказанной радости, оно сдюжило. Но готовый сорваться с губ вздох облегчения был остановлен гневным окриком:

— Что ты делаешь?!

— Я нечаянно. — Игнатьев отступил назад, изо всех сил стараясь не потерять земное притяжение.

— А знаешь, в чем твоя проблема, Сережа? — Жена надвигалась на него, медленно переставляя крупные босые ноги.

— Да, — обреченно промолвил Игнатьев, — я неуклюжий.

— Если бы только это. — Сдаваться она явно не собиралась. — Ты думаешь только о себе, о своем недооцененном «я».

— Но я... — начал было оправдываться Игнатьев, но закончить он не успел: в дверь позвонили.

Жена пошла открывать. Через несколько секунд в дверном проеме комнаты появилось ее недовольное лицо.

— Это, разумеется, к тебе, — произнесла она свистящим шепотом, призванным, видимо, выказать все ее недовольство, и растворилась в недрах квартиры.

Чувствуя себя виноватым (а виноватым он чувствовал себя всегда, когда она сердилась), Игнатьев вышел в коридор.

Это пришла соседка — Мария Ивановна, — пожилая женщина, знавшая его с тех давних пор, когда он еще не открыл в себе своего заповедного таланта. Гонявшие по двору мяч или игравшие в «трик-трак» мальчишки запросто могли позвонить в ее квартиру, располагавшуюся на первом этаже их многоэтажного дома, и попросить попить водички. Отказа им никогда не было.

— Здравствуйте, Мариванна. Что стряслось? — дружелюбно поинтересовался Игнатьев, стараясь сгладить резкий тон жены.

— Здравствуй, Сереженька. Что-то у меня телевизор барахлит. Может, глянешь, если у тебя время есть? А то я ни новости не могу посмотреть, ни погоду узнать.

— Конечно, Мариванна, сейчас зайду, инструменты возьму только.

— Спасибо тебе.

— Да пока не за что.

Игнатьев закрыл дверь и пошел на кухню, где у него хранился небольшой кофр со всеми необходимыми инструментами, когда-то принадлежавшими еще его деду.

— Что ей было надо? — Выражение лица жены не предвещало доброжелательного диалога.

— У Мариванны телевизор сломался.

— Да? И что? Ты-то здесь при чем? Пусть вызовет мастера.

— Вот она и вызвала.

— Тебя, значит?

— Ну да.

— И сколько же ты возьмешь за труды свои скорбные?

— Почему скорбные? Нисколько не возьму. Это же Мариванна. Как я могу с нее деньги брать? Я ее всю жизнь знаю.

— Не можешь, значит. А я не могу на автобусе на работу ездить. Сумки на себе из магазина не могу тащить, как ломовая лошадь. К матери в деревню на электричке не хочу ездить.

— Да ты ведь не ездишь, — попытался возразить Игнатьев, и зря.

— Вот потому и не езжу! — Жена перешла на крик.

— Что, ты хочешь, чтобы Мариванна тебе машину купила?

— Ты идиот? Я хочу, чтобы ты перестал работать бесплатно! Чтобы перестал быть бессмысленно добреньким! Когда же ты наконец поймешь: в наше время доброта — это порок!!!

Спорить было бессмысленно. Игнатьев помолчал, потом взял кофр и двинулся к выходу. За его спиной всхлипнула и взорвалась запущенная в пол тарелка. Он обернулся:

— Что ты хочешь?

— Пусть завещает нам квартиру.

— За то, что я, может быть, починю ей телевизор?

Жена угрюмо молчала, глядя ему прямо в глаза. Игнатьев отвернулся и вышел.

«Когда она стала такой? Нет, когда мы стали такими? Ведь было когда-то все иначе. И жена могла помочь донести Мариванне сумки из магазина. Или тогда она тоже думала о завещании на квартиру?»

Терзаемый тяжкими мыслями, Игнатьев пешком спустился на первый этаж, вошел в знакомую с детства квартиру.

— А что с ним? — Игнатьев привычным движением развернул стоящий на столике с паукообразной ножкой «Рубин».

— Да вот не показывает что-то.

— Мариванна, да ему в обед сто лет, выбрасывать пора. — Игнатьев немного подумал, внимательно рассматривая положительный кончик крестообразной отвертки. — А знаете, давайте я вам новый куплю.

— Да что ты, Сереженька! — всплеснула руками хозяйка телевизора. — Да разве могу я от тебя такие подарки принимать? Ты глянь, может, сделаешь чего?

Игнатьев с неохотой отвинтил заднюю крышку. В телевизоре было пыльно, мрачно и как-то безжизненно. Предположение, что когда-то, рано или поздно, здесь снова затеплится жизнь, казалось несуразным. Посмотрев несколько минут на темное нутро, Игнатьев прикрутил крышку обратно.

— Знаете, Мариванна, я его домой отнесу, там посмотрю, — сказал он. А про себя подумал: «Доломаю его, а потом подарю ей новый. Как-нибудь уговорю взять. Только бы жена не узнала».

Телевизор был тяжелый и для транспортировки неудобный. Помощью лифта Игнатьев воспользоваться не сумел: боком они с телевизором не проходили, под другим же углом мешали руки. Он плюнул и потащил свою ношу вверх по лестнице, ногой нащупывая каждую следующую ступеньку, кляня на чем свет стоит перекрывший ему обзор телевизор.

Не доходя нескольких ступенек до площадки третьего этажа, он столкнулся с соседом снизу, который, издав приветственный возглас: «Серега!» — не нашел ничего умнее, как протянуть ему для пожатия руку.

— Привет, я сейчас.

Игнатьев попытался перенести на левую руку вес телевизора, подпирая его коленом, но, видимо, не учел усталость несчастного ящика от жизни и его стремление к окончанию оной. Телевизор ловко вывернулся из его ослабевших объятий и с ужасающим грохотом понесся в сторону мусоропровода.

— Я сейчас, я сейчас... — Игнатьев рванул следом за ним, перескакивая через две ступеньки.

— Кирдык ящику. — Сосед, спустившись на одну ступеньку, констатировал свершившийся факт.

— Ну надо же. — Игнатьев задумчиво рассматривал вывалившийся из расколовшейся коробки совершенно целый кинескоп. — Умели раньше делать.

— Да... — Сосед осторожно обошел Игнатьева и встал рядом, рассматривая обломки ящика, когда-то отражавшего достаток в семье. — Что делать будешь?

— Новый куплю.

— Правильно. Главное — это оптимизм! Ну, пока. — И он опять протянул Игнатьеву руку.

— Бывай. — Игнатьев, которому больше ничего не мешало, наконец-то пожал протянутую ему руку, потом повернулся и пошел домой.

— Починил? — ехидно поинтересовалась жена, едва только он переступил порог квартиры.

— Почти, — устало кивнул головой Игнатьев.

— Ну-ну, — неопределенно прокаркала вечно недовольная спутница жизни и скрылась в ванной.

В этом убежище, водоизмещением сто одиннадцать литров, в выходной день жена могла пропадать часами.

Услышав, что она включила воду, Игнатьев взялся за телефон. Мариванна подошла не сразу. Она была глуховата и не любила данное средство связи. Именно потому и зашла сама утром, доверяя больше личному контакту, чем искривленному мембраной звуковому сигналу.

— Слушаю, — наконец донеслось из трубки.

— Мариванна, это Сергей.

— Слушаю, — напряженно повторила пенсионерка.

— Я по поводу вашего телевизора.

— Починил уже? — обрадовалась соседка.

Игнатьев вспомнил груду оставленного между двумя лестничными пролетами хлама и не очень уверенно произнес:

— Не совсем еще.

— Я тебя не тороплю, Сереженька. Когда сделаешь, тогда сделаешь.

Игнатьев нутром почувствовал, что сейчас раздадутся короткие гудки, и занервничал.

— Мариванна, Мариванна!

— Да? — удивились в трубке.

— Я это... Может, я вам все же новый куплю?

— Ни в коем случае, Сереженька. Даже если не сможешь починить, я сохраню его как память. Ведь мы еще с Пашенькой его покупали.

Последняя информация была ударом под дых. Игнатьев прикрыл глаза, его внутреннему взору предстала ужасающая картина погибшего по его вине телевизора. Он встряхнул головой, отгоняя мысли об опороченной памяти мужа доверчивой соседки.

— Ладно, Мариванна, я понял.

Игнатьев покрутил бесполезную трубку в руках, положил ее на стол. В кухне отыскал большой черный непрозрачный пакет, вышел в коридор, прислушался. Жена плескалась в ванной, далекая от его терзаний. Игнатьев осторожно, стараясь не шуметь, прикрыл входную дверь и спустился на два с половиной лестничных пролета. Присев на корточки, посмотрел на плоды своих трудов, отмечая про себя, что с телевизором Мариванне все-таки придется попрощаться. Он сгреб останки несчастного в пакет, подумал, завязал пакет узлом и отнес на свалку в соседний двор.

Дома Игнатьев включил компьютер и набрал в поисковике: «Рубин Ц-202 купить». На экране запестрели названия статей, в большинстве своем к делу отношения не имеющие. И только одна из них смогла заинтересовать новоявленного археолога-любителя: «Продам телевизор “Рубин Ц-202”. Полностью рабочий».

Голос счастливого обладателя исторической реликвии был нетрезв. Запинаясь, хозяин оного с трудом выдавил из себя путаную фразу, что, дескать, телевизор у него действительно имеется, но вот продаст ли он его нахальному приставале или нет, это еще надо посмотреть. Впрочем, терзания: «Продать иль не продать?» — не долго занимали хозяина телевизора. После недолгого сопротивления он согласился уступить телевизор за неожиданную сумму в триста пятьдесят рублей.

Игнатьев чувствовал себя виноватым перед Марьей Ивановной и готов был заплатить любые деньги, лишь бы сохранить добрую память о ее безвременно ушедшем муже.

— Да я вам тысячу заплачу! — воскликнул он в радостном порыве, но тут же себя поправил: — Если, конечно, телевизор в рабочем состоянии.

На другом конце провода воцарилась зловещая тишина. По некоторым нечленораздельным звукам было понятно, что небывалая щедрость оппонента привела владельца телевизора в замешательство.

— Не нравишься ты мне, — наконец изрек он. — Ладно, запоминай адрес: деревня Кочки, спросить меня. И штоб сёдня приехал, а не то я перестану тебе телевизор продавать. Понял?

— Понял, сегодня и приеду, — поспешил согласиться Игнатьев.

— Жду, — произнес владелец телевизора и повесил трубку.

«И как такой в Интернете умудрился объявление разместить?» — подумал Игнатьев.

Ситуация осложнялась тем, что все это могло оказаться абсолютной аферой. Тысяча рублей — это, конечно, не деньги, но все же...

Вариантов других не прослеживалось, Игнатьев решил ехать. Переть на электричке огромную махину было несподручно. Если он не смог без ущерба донести телевизор до третьего этажа, то шансов, что тот в целости и сохранности доедет до места назначения из деревни Кочки, практически не было. Игнатьев решил позвонить Гоше, старинному приятелю, обладателю еще одного раритета — «жигулей» пятой модели вишневого цвета.

Гоша был легок на подъем и уже два месяца как не обременен семейными обязательствами. Будучи вольной птицей, Геннадий Ефимович с удовольствием откликался на любые просьбы друзей, лишь бы не сидеть одному в четырех стенах. Единственной проблемой в это субботнее утро было не успеть застать его трезвым. А за руль даже после стакана пива тот не садился принципиально.

Игнатьев набрал номер друга.

— Привет, как дела? Что поделываешь?

— Да вот собираюсь нажраться в дым.

— Уже начал? — В голосе Игнатьева зазвучала печаль.

— Я ж говорю: «Собираюсь». А если бы уже, то сказал бы «нажираюсь» — чуешь разницу?

— Чую, — повеселел Игнатьев. — А ты можешь отложить?

— А альтернатива? — поинтересовался Гоша.

— Съездить в деревню Кочки, забрать телевизор.

На другом конце провода воцарилось молчание. Альтернатива была сомнительной — это понимали и Гоша, и сам Игнатьев.

— Ну так как? — с робкой надеждой поинтересовался последний.

— С тебя пузырь, — наконец миролюбиво изрек Гоша.

— Само собой!

— Лады.

— Вот спасибо, выручил! Тогда давай через двадцать минут у гаражей.

— Лады, — повторил Гоша и повесил трубку.

Игнатьев радостно потер руки, встал и вышел в коридор. Там он столкнулся с женой, которая в этот момент выходила из ванной в намотанном на голову подобно чалме персидского шаха полотенце.

— Ты куда это собрался? — недоверчиво поинтересовалась она.

— Я... С Гошей, — неуверенно заблеял Игнатьев. — Мы... Помочь...

— Опять помочь? — Брови жены подскочили под полотенце.

— Опять, — кивнул Игнатьев.

Жена покрутила у виска указательным пальцем и молча удалилась на кухню, с грохотом закрыв за собой дверь.

Игнатьев постоял с минуту в коридоре, размышляя, стоит ли ему пускаться в более пространные объяснения по поводу цели его поездки, но, благоразумно решив не тратить на это весь выходной, оделся и на цыпочках вышел из квартиры.

На дворе мело. Снежные хлопья, подхваченные ветром, налипали на лицо, лезли в рот, залепляли глаза. Продираясь сквозь снежную пелену, Игнатьев добрался до гаражей на десять минут позже назначенного срока. Гоша успел выгнать машину из гаража и грел мотор, предвкушая отвлекающую от тяжелых размышлений поездку. Игнатьев разместился на соседнем сиденье.

— Погодка — ух! — констатировал Гоша.

Игнатьев кивнул.

— А твой телевизор до весны подождать не может?

— Не может, — грустно откликнулся Игнатьев.

— Ну, поехали.

«Жигули» крутануло на скользкой дороге, но опытный водитель мгновенно взял верх над непокорным железным мустангом и погнал его прочь из города, навстречу заснеженным прериям.

Музыки в машине у Гоши не водилось, ехали под всхлипывание дворников, с трудом расчищающих себе дорогу. За два часа пути было переговорено обо всех знакомых, никчемных современных фильмах и сортах пива. Дальше ехали молча. Примерно в середине третьего часа Гоша попросил Игнатьева взглянуть на карту, дабы удостовериться, не пропустили ли они поворот. После скрупулезного изучения полустертых временем линий выяснилось, что пропустили километров десять назад.

Гоша высказался, развернул машину, и они двинулись в обратном направлении.

— Тебе, Сережа, видно, очень нужен этот телевизор, — пробасил Гоша, искоса поглядывая на раскисшего в бесконечной тряске приятеля.

— Да уж, если поехали, — неуверенно начал Игнатьев.

— Ладно, не раскисай. Найдем сейчас твои Кочки.

И они действительно нашли.

После съезда с большака дороги не было — лишь направление, изрядно заметенное снегом.

— Я, знаешь ли, гусеницы от своего трактора дома забыл, — разумно изрек Гоша. — Может, хватит уже выпендриваться? Поехали домой?

Игнатьев, в котором проснулся дремавший доселе инстинкт охотника, без добычи уходить наотрез отказался. И то, что до нее оставалось еще как минимум пять километров по пересеченной местности, его только подзадоривало.

— Ты меня обожди здесь, я схожу.

— Ну да, разумеется, — произнес добрый Гоша, после чего заглушил двигатель, закрыл машину на ключ и устало посмотрел на Игнатьева. — Идем, золотоискатель.

— Спасибо, друг!

— Не за что, — кряхтя, откликнулся Гоша, прокладывая путь в слякотной гуще убитой десятилетие назад дороги.

Местность была живописной. Ветки деревьев под тяжестью мокрого снега склонились почти до самой земли. Вдоль опушки леса шел глубокий ров, на дне которого явно выделялись весьма внушительные бугры и кочки. Ноги увязали в размокшем дерне, идти было трудно. Через пятнадцать минут пешеходной прогулки Игнатьев предложил послать все куда подальше, но оказалось, что Гоша только вошел во вкус.

— Да ладно тебе, старичок, чего раскис? Смотри, как дышится легко. Разве в городе так погуляешь?

— Да, но обратно-то придется гулять с телевизором, — разумно заметил Игнатьев.

— Ну и что?

— Да ничего, — ответил Игнатьев, чувствуя непреодолимое желание взлететь над этим полем, над грязью и в считанные минуты оказаться у цели.

Ему приходилось прикладывать нечеловеческие усилия, чтобы ноги не потеряли вязкое ощущение соприкосновения с землей. Он боролся за каждый шаг и так устал, что даже не заметил, как вдалеке показались крытые шифером крыши деревенских домов. Цель была близка.

Деревня состояла из нескольких покосившихся строений, расположенных вдоль спускающегося к реке обрыва. Два приятеля шли по тропинке, протоптанной почти у самого края обрыва. Навстречу им по той же тропинке шла девушка с корзиной белья. Длинная русая коса ее была перекинута через плечо. Конец косы, перевязанный красной лентой, покоился поверх содержимого корзины. Игнатьев смущенно улыбнулся: что-то взволновало его в этой девушке настолько, что он, потянув Гошу за рукав, предложил изменить направление. Они сошли с тропы и, по щиколотку увязая в грязи, зашагали в сторону стоящих на взгорке домов. Сделав десять шагов, Игнатьев оглянулся — девушка исчезла.

Насколько Игнатьев успел рассмотреть, спуск был такой крутой, что предположить наличие народной тропы к угадывающейся внизу речке было практически невозможно. И тем не менее ни справа, ни слева никого не было видно. Единственным напрашивающимся выводом было то, что девушка оступилась и сорвалась со скользкого, глиняного, словно политого маслом края обрыва.

Игнатьев побледнел. От ужаса у него вспотели ладони. Сначала неуверенными шагами, затравленно озираясь на недоумевающего Гошу, а потом все быстрее и быстрее, только для видимости мысками ботинок касаясь земли, он побежал, полетел к тому месту, где только что видел девушку. Через несколько секунд, рискуя не суметь объяснить другу свою небывалую расторопность, он замер на краю обрыва и стал напряженно всматриваться в усыпанный снегом и жухлой листвой далекий берег.

Девушка была внизу. Пристроив корзину на поваленном дереве, она полоскала белье, часто и нетерпеливо откидывая назад непослушную косу.

— Но как? — прошептал Игнатьев, оглядывая отвесный берег.

Минуты через две его догнал запыхавшийся Гоша.

— Что случилось?

— Да вон там девушка...

— Вижу, и что?

— Белье стирает.

— И что в этом необычного?

Игнатьев помолчал, потом похлопал товарища по плечу, улыбнулся и, как бы задавая ему направление, тихонько подтолкнул в сторону видневшихся невдалеке домов.

— Гош, ты иди. Туда. Разведаешь обстановку. Может, мужика этого найдешь. А я тебя догоню.

— Серый, ты в своем уме? Ты куда собрался?

— Иди, Гоша, иди. — Игнатьев проявлял дремавшую доселе настойчивость.

— Отойти, что ли, надо? Так ты не стесняйся, я чё, барышня, что ли?

— Ну не могу я при тебе, иди.

Гоша стоял как вкопанный. Игнатьев почувствовал, что теряет терпение.

— Да иди ты уже!

— Ладно. — Гоша пожал плечами и двинулся к домам, но вдруг обернулся резко, словно ему в голову пришла какая-то важная мысль. — Ты к обрыву только близко не подходи — свалишься.

— Я понял. Спасибо.

Больше Гоша не оборачивался. Было похоже, что он обиделся, но Игнатьева сейчас занимало другое — девушка. Что-то в ней было манящее и невероятное одновременно. Он потом, разумеется, найдет Гошу и попросит у него прощения, но девушка... Этот вопрос невозможно отложить даже на несколько минут.

Дождавшись, пока Гоша отойдет на достаточное расстояние, Игнатьев перекинул ногу через край обрыва и легко стал спускаться, держась для вида за выступающие из земли корни деревьев на тот случай, если таинственная незнакомка вдруг обернется и увидит его плавный полет.

Одной минуты было достаточно, чтобы бесшумно спуститься с отвесного берега и подлететь к девушке. Игнатьев соприкоснулся с землей, только оказавшись у нее за спиной.

Скорее почувствовав, чем услышав его легкое движение, девушка обернулась. Игнатьева поразили ее огромные, показавшиеся бездонными синие глаза. Он стоял перед ней и не мог вымолвить ни слова. Она первая нарушила молчание:

— Как вы здесь оказались?

Грудной глубокий голос удивительной чистоты и силы эхом оттолкнулся от ему одному ведомых препятствий, закружился в воздухе. Странно, но Игнатьев явственно услышал рассыпающиеся звуки: «Молись, молись, молись...»

Внутреннее напряжение росло: он почти оглох и ослеп, какая-то неведомая доселе сила давила на плечи, не позволяя не то что взлететь, но просто двинуться с места.

— Я, — Игнатьев с трудом разлепил пересохшие губы, — шел за вами.

— Зачем? — Незнакомка удивленно вскинула брови.

— Я волновался, здесь нет нормального спуска к реке.

— Да? Тогда как же вы спустились?

Игнатьеву сразу захотелось признаться в тайной своей возможности, но вместо этого он почему-то сказал:

— Вы умеете летать. — И почувствовал, что краснеет.

— Ну и что? — Девушка расправила и встряхнула мокрую тряпицу, после чего та со звонким шлепком приземлилась в корзинку. — Вы тоже умеете летать.

Игнатьев пораженно смотрел на нее.

— Но как вы догадались?

— А что тут гадать? Здесь иначе не спустишься.

Девушка говорила спокойно и сдержанно, будто бы сверхъестественные способности, единившие ее со случайным прохожим, были для нее и ее окружения самым обычным делом, не достойным долгого и нудного обсуждения.

Игнатьев не чувствовал интереса ни в ее взгляде, ни в репликах — и это, к его собственному изумлению, пробудило в нем незнакомое ощущение задора.

— И что, у вас тут все умеют летать?

— Нет, только я.

Девушка смотрела прямо, не смущаясь. Было очевидно, что ей совсем не страшно оказаться один на один с незнакомым мужчиной на пустом берегу. Или это дело было в нем — в Игнатьеве?

— И давно вы это умеете?

— Летать?

— Да.

— Всегда умела.

Игнатьев смотрел на случайно обнаруженное чудо. Мысли его путались. Он безумно хотел спросить удивительную незнакомку, как ее зовут, но язык одеревенел и не желал двигаться с места.

— Меня зовут Зоуи. — Она словно угадала его мысли.

— Сергей, — с трудом выдавил Игнатьев.

— Я знаю. — Зоуи улыбнулась.

Ее улыбка лишила его последних сил.

— Зоуи, вам не холодно? Вода, наверное, совсем ледяная?

— Нет, мне не бывает холодно. Идите, вас там ждут.

— А вы?

— Идите, — повторила она.

Странно, он почти испугался. Нет, не почти, испугался до судороги, до сведенных коленей: не за себя — за нее. Игнатьев чувствовал, что не в силах ослушаться ее мягкого приказа, но оставить ее тут одну...

— Давайте я вам помогу.

— Не сейчас. Идите, Сережа.

На ватных ногах он двинулся к отвесному берегу, спотыкаясь и оглядываясь. А она смотрела ему вслед и улыбалась. Через минуту он понял, что его пешеходные усилия не имеют никакого смысла, и взлетел. Поднявшись на крутой берег, он еще раз посмотрел на девушку. Зоуи помахала ему рукой и продолжила прерванное появлением Игнатьева занятие.

Игнатьев шел, не разбирая дороги. Эта встреча была поистине чудом, о котором он не смел даже мечтать. Необыкновенная девушка с необычным именем заняла все его мысли, и Игнатьев уже не помнил, как здесь оказался, зачем, что делает.

Поражаясь разрастающемуся в душе пожару, живя в эту минуту не мыслями — только чувствами, он и не заметил, как добрался до робкой вереницы покосившихся строений, на крыльце одного из которых сидел Гоша. Рядом с ним стоял телевизор Мариванны.

— А твой знакомый большой оригинал. — Гоша, кряхтя, встал и протянул Игнатьеву написанную корявым почерком записку.

«Сунь деньги под половик», — говорилось в записке.

— Что ж, — Игнатьев улыбнулся, — коротко и ясно.

— Да уж, — Гоша покачал головой, — пример небывалой доверчивости. Я пришел, а телевизор уже тут стоит, а на нем под камушком лежит вот эта записка.

— Небывалая доверчивость должна быть вознаграждена. — Игнатьев пошарил в карманах, выудил четыре купюры — две тысячные и две пятисотки, — аккуратно сложил их и засунул под лежащий у запертой двери половик.

— А не много ли будет? — Гоша удивленно смотрел за его манипуляциями.

— Дал бы больше, но это все, что есть с собой.

Гоша посмотрел на Игнатьева исподлобья и полез в карман.

— Нет, — Игнатьев покачал головой, жестом остановив приятеля, — только то, что есть у меня.

— Как хочешь. Ну что, — Гоша посмотрел на телевизор и тяжело вздохнул, — двинули? А то темнеет уже. Как выбираться-то будем?

— Двинули, — нерешительно проговорил Игнатьев. Он оглянулся и посмотрел в сторону обрыва в надежде еще раз хоть издали увидеть Зоуи. Но нигде не было ни единой души.

Стемнело быстро. Подморозило. Дневная грязь, перемешанная с подтаявшим снегом, схватилась ледяной коркой, превратив все поле в труднопроходимые колдобины. Они шли, держа телевизор с двух сторон, поскальзываясь через шаг и нелицеприятно отзываясь о неблагоприятных погодных условиях. То, что днем могло сойти за приятную прогулку на свежем воздухе, теперь больше напоминало поход бурлаков — так и хотелось затянуть во весь голос что-то заунывно-протяжное.

— Гош, ты прости меня, — через каждые десять шагов повторял Игнатьев.

— Ты достал уже со своими извинениями, — не выдержал наконец Гоша, и остаток пути они шли молча.

Когда добрались до машины, было уже около десяти часов вечера. Гоша расчистил в багажнике место, и они загрузили в него многострадал