Раскрытой книгой

Лабиринт

Ты идешь лабиринтом на ощупь в потемках души
По пути еле слышимых зовов и смутных наитий —
В лабиринтах ума ты идешь, через сердце прошит
Ариадны, любимой своей, путеводною нитью.
                Ты идешь коридорами жертвы, тропою вождя,
                Чтоб, вернувшись ко входу с победой, ослепнув и ахнув,
                Осознать: тебя не было век, и, на нить изойдя,
                Ариадна твоя превратилась в седую Арахну.
Так прими же ее и такою, Арахну свою,
Как саму эту жизнь, ее нрав потаенно паучий,
Полюби. И уже за нее как за правду воюй
С лабиринтом самим, безраздельно прими эту участь.
                Чтоб, сразив Минотавра забвения, мир изменить,
                Вырвав мрака и страха из сердца гнетущее жало,
                Пропустить в него свет и любовь. Ты держался за нить,
                Чтоб убить свою смерть, и она тебя ею держала.


Дедоморозовская

Там, где я себе сын, в мире звезд, называемом тонким,
Под горой, куда можно лишь съехать на мерзлой картонке,
Возле Крестовоздвиженской, в яслях, — я вижу, — в кустах
Церковь Дедоморозовская (моей ели, креста)
                И стоит. Целиком не вмещаясь, — я вижу, — торчат
                Из нее там хвосты или уши каких-то зайчат —
                Виснет не-пе-ре-лис-ты-ва-е-мой по жизни страничкой.
                Оживает — настолько неправильна, неканонична,
Что ни службы в ней нет, ни порядка — одни чудеса
На любви, детский смех и возня... Там я сын себе сам
И отец на кресте. Так и держимся мы меж огней
С ней: она в моем детстве, где сердце мое, а я в ней.


Мы, малые дети

Мы, малые дети, в растущем, большом уже городе
Играли: любили ходить на дорогу железную,
Рабочую, пересекавшую главную улицу,
И клали монетки на рельс перед поездом едущим.
Нет, глупые дети, мы о катастрофе не думали,
Нам надо узнать было, деньги во что превращаются?
Раздавит их эта махина, с завода идущая,
В то время, как терпит и ждет у шлагбаумов улица
И смотрит со злобой, когда же мы там наиграемся.
Состав проходил, мы со шпал поднимали «лепешечки»,
С восторгом отметив: трояк до рубля растекается!
И трогалась улица города, бурно растущего,
Тогда еще не в «ламборгини» и даже не в «бумерах».
А мы продавщицам совали те денежки «дутые» —
Возьмут? Не возьмут? — наблюдая их недоумение,
Смеялись от глупого вида их, дети мы малые!
Я, в город тот детства вернувшись, не встретил шлагбаумов, —
Мешали, — там, где были рельсы, — аллея роскошная,
Стал клубом завод... Ибо верх берут все-таки денежки,
Особенно «дутые». Глупые дети, не знали мы.


Ангел Смерти

Этот ангел придет еще раньше агента-бандита
Из «Ритуала». На статус твой не поглядит он,
Дланью бесстрастно коснувшись, войдет в «черный ящик»,
Память скачает, раскроет ее в настоящем.
Сразу все взвесив, что против тебя, а что за,
Перепроверит, вперед промотает, назад...
Тут и решится, в какие потом тебе двери.
Ангел-хранитель твой — здесь же — все это заверит,
И понесут они дело твое в Небеса,
Душу твою. А агент еще будет писать.


Раскрытой книгой

Убил раскрытой книгой комара —
Бурил мне лоб, — читаемой страницей,
И осознал, что, должно, замарал
При этом текст. Но в нем комар хранится.
Он кровью иллюстрирует его —
Своей, чужой — не важно, видим снами
Мы то, что он добавил своего...
Так и раскрытая планета — с нами.


Лошадники

            Суздальским лошадникам

Лошадники, вольные труженики наших улиц,
В каретах, в пролетках своих, поджидая туристов,
В жару и в морозы сидят от рассвета до ночи.
Когда иду в город, я кланяюсь им постоянно.
Обветренные у них лица и красные пальцы,
С собой они возят пакеты для сбора навоза,
От них идет пар, запах пота, мочи и соломы.
«Художник, привет, — мне кивают, — здорово, писатель!»
Средь них кузнецы, зоотехники, ветеринары.
У них своя гильдия, братская взаимопомощь,
А я иду мимо, ловлю себя часто на мысли:
Как много в них творческой силы, терпения, воли!
В тачанках, в народных костюмах, в цилиндрах и в крагах
С экскурсией возят по Суздалю, кто-то и с песней.
А я иду мимо, весь в творчестве, прямо с Парнаса,
И думаю часто: их лошади сделали лучше.
Мы разные очень, но нас они, видно, сближают.
Иду как-то, вижу: не кони у них, а «пегасы» —
Додумались крылья лошадкам на спины приладить
Лошадники и расписать их, а я иду мимо.


Фотограф и часовщик

Фотограф Артур, часовщик Алексей были первыми
Ушедшими из новой жизни, не справившись с нервами
В ненужных (все больше) профессиях, — слишком держались
За них, как за жен своих, как за святые скрижали,
А тут — электроника, цифра... Так молоды оба,
Ушли, хлопнув дверью по новшествам, крышками гроба!
Один где-то в Клязьме купаясь, другой... — в одно лето,
Считай, друг за другом нырнули в текущую Лету,
С пинцетами, с лупой-моноклем реликтами, канув
Навек с экспонометром, может быть, не без стакана...
Бывая на Клязьме, я часто о них вспоминаю:
А что, как и Там их реальность ну, скажем... иная —
Часы стоят меньше ремонта, снимают все сами?
Нет, в вечности правится теми же все Небесами.
И чистит ее механизмы наш Леша, лелея
Как прежде их, ибо профессия — как Лорелея.
Мы с нею своею придем — как ее понимаем —
Туда, где Артур «улыбнитесь, — нам скажет, — снимаю!».


Двуглавость

Измени же им саму двуглавость,
Нашим фантастическим орлам
На гербах, герольд, чтоб только славу
Главы их делили пополам!
Просто разверни — пора! — навстречу,
Как влюбленным, мужу и жене,
Чтобы вглубь, в себя дела и речи
Шли их, двуедины, не вовне!


Картина «В монастыре»

В монастыре свой сад такой цветной,
Как будто первый райский для Адама.
Стоит монах под белою стеной,
С ним рядом — ярко крашенная дама,
Как сон его, монаха, и пестра,
Что сад вокруг осенний разодета,
В платке, с коляской. Может быть, сестра,
А может, просто повстречались где-то.
Вопрос не в этом — сон она какой?
Кошмарный или все-таки счастливый?
Картина с виду та же: и покой,
И буйство красок... Яблоки и сливы
Лежат в траве. Казалось, собери,
Да, видно, недосуг. Сквозит дырою
Монах, точнее — скважиной в двери.
А ключ она подыщет? А откроет?
Не важно даже, мимо не пройти
Им — слишком чуждые. Как половины
Единой правды, встречные пути,
Которые ни сдвинуть, ни раздвинуть.