Расшумелось Белое море

Глава 18
Корсарские расклады

Наступала осень 1919 года — тяжелая для России пора, время решающих военных столкновений, в том числе на севере России, с войсками стран Антанты.

С лета прошлого года интервенты глубоко продвинулись в глубь страны. Конечной их целью было дойти по водным артериям северных рек до Вологды, чтобы соединиться с белыми войсками Деникина, Врангеля, а также с нахраписто действующими отрядами восставших чехов. После чего стояла задача совместно с собранными в единый кулак белыми, а также вооруженными силами интервентов, самостийными формированиями «зеленых» ударить единым фронтом по красным в Центральной России и наконец разбить их.

Надеждам этим не суждено было сбыться по ряду причин.

Во-первых, в силу глубоких противоречий в рядах антисоветских сил и, во-вторых, неспособности их скоординировать и прочно сплотить, по сути, разновекторные усилия против красных. Все их самостоятельные действия не приводили к единому результату. Антибольшевистский фронт не имел единого руководящего центра. Все фланги этого фронта тянули одеяло на себя, были разрозненны, поэтому малоэффективны. Противоборствующие большевикам силы боялись упустить победу из своих рук и не заполучить лавры победителей. Эти и другие организационные ошибки сыграли главную роль в проигрыше на первый взгляд мощной силы, выступившей против красных.

Все антибольшевистские формирования, участвовавшие в походе против красных, ставили перед собой порой иногда прямо противоположные цели и задачи. Одни (например, белогвардейцы) жаждали уничтожения ненавистных им кровных врагов — большевиков. Именно они развязали бессмысленный и бесперспективный с военной точки зрения вооруженный поход вверх по северным рекам с целью соединения с Колчаком и другими антисоветскими силами и совместного с ними нападения на советские войска. Эта попытка привела в конечном счете к проигрышу всей кампании.

Другие (английские и американские интервенты) имели от командования более утилитарные задания, в том числе и грабительские — вернуть военное имущество, завезенное в Россию их государствами перед войной с Германией, награбить как можно больше российского лесного сырья и других товаров и вывезти его в свои страны. Развязывание войны с большевиками не входило в их планы, тем более что Соединенные Штаты и Англия планировали тесное послевоенное экономическое (тоже грабительское) сотрудничество с большевистской Россией. Что они впоследствии и реализовали.

Интервенты не умели и так и не научились воевать против русских, изучая их тактику, подстраиваясь под местные поморские условия, пытаясь понять их характер, обычаи и привычки. Они не смогли сломить сопротивление поморов, подавить их силой. Поэтому вынуждены были ретироваться, сдаться их воле и силе духа. И уйти.

Можно сказать, такой расклад сил никак не способствовал достижению победы напавших на Русский Север интервентов и белогвардейцев. Все они были обречены на поражение и взаимную вооруженную борьбу или в тот конкретный исторический момент, или позднее, когда пришла бы пора делить трофеи. Слишком разными были у них подходы и точки зрения на то, кому должны были принадлежать результаты победы на Севере. Кому, какие и сколько? Они не смогли бы их поделить. Хозяева, пославшие их в Архангельск и Мурманск, просто перестреляли бы друг друга в новой войне. В этом нет никаких сомнений.

Убегая из России, они «подметали» все, что плохо лежало. Что тут поделаешь, Англия и Америка давно поднаторели в грабеже побежденных стран. А тут такой удобный случай... В период нахождения англичан, американцев и французов в Архангельске и Мурманске они старательно и тщательно вывозили в свои государства все, что можно было вывезти.

Все это время подчищались российские склады военного имущества, продовольственные и оружейные хранилища. Из них вывозились остатки того, что еще сохранялось с тех пор, как страны Антанты, желая поддержать союзника — Россию в борьбе с общим врагом — Германией, завезли в Архангельск и Мурманск около пяти миллионов тонн различных грузов. Сейчас, пользуясь всеобщей неразберихой и немощью ослабленной войной России, Антанта бессовестно тащила привезенное ранее имущество и, вместо того чтобы перезаключить договоры, оформить все как полагается, тайно увозила его в свои страны. Старые корсарские традиции англосаксов Средних веков были подхвачены и развиты новыми «цивилизованными» пиратами века двадцатого.

Глава 19
К теще на блины

Моросил тончайший «ситник» — дождик, будто просеянный сквозь частое сито. Начал он «трусить» в раннюю рань, как раз когда двое путников выехали с деревенского двора, и всю дорогу сыпал и сыпал на головы ездоков водяную пыль. Те спасались от сырости как могли, да куда там, дождик неспешно-нескоро, а все же намочил их одежду и головы. Пришлось достать из-под какой-никакой поклажи запасенный на этот случай кусок брезента, размотать его и покрыть мокрые уже головы.

На тележной подводе плетутся на неторопкой лошадке двое артельщиков. Один — мужчина лет сорока пяти, Наум Майзеров, везет на телеге две палагушки свежей сейгошной морошки — это для месяц назад народившегося внучка Андреяшки. Паренек объявился на свет в Архангельске маленько недоразвитым — наверно, из-за того, что младшая его, Наумова, дочка Евдокея сильно голодала накануне родов, младенчик-то и ослаб еще в утробе, не успел его умишко окрепнуть. Однако же бабка-повитуха Марьяна Левонтьевна, самолучша бабка, при всех сказала: «Эт ничего, мол, род у его крепкой, ядреной». Мол, выдюжит он, надо только «морошечкой подкормить, порато[1] полезной ягодинкой, да другима ветаминками». Вот и везет Наум морошечку в город. Спасать надо парня. Андреяшка родился все же слабоватеньким: головку прямо держать был не в силах и сидеть не мог в кроватке. Все кривило его тельце то в одну, то в другую сторону.

Ничего, полагал Наум, с двух-то кадушек ему полегчает, выпрямит он головушку — так наобещал местный фельдшер Степан Созонтович Женарёв. За добрый совет да за обиход его тоже уважили — отдарили благошким туеском румяненькой морошечки. Все остались довольны.

Вторым седоком телеги был Федько Кудряшов, племяш Наума, парень двадцати лет от роду, уникальная пучеглазая личность. Особенность была его в том, что у него практически никогда не закрывался рот. Кличка у него такая и сформировалась — Федько Говорун.

Вот и на этот раз, не успели выехать из деревни, он начал длинный рассказ о том, как к нему привязалась нечистая сила и он не может с ней никак совладать.

— Ночью сплю тихо-мирно так, не трогаю его, змееватика. Дак нет, подкрадется да постельку мою кэ-ак сдвинет в одну сторону. Чуть не падаю с ей. Крикну ему: «Выйди вон, заразина!» А он, поросюхина морда, только вьюшками забрякат, заколотит, а потом ишше хохотнет, падла... Да ешшо навонят, суконечь, не продохнуть.

Наум сомневался:

— Уж не врал бы эстолько. «Навоня-ят»! Он штё, мужик, штё ли, штёбы вонять? Он же без кишок навроде того... Так старики говорили. Одна наружность у их, энтих домовых да лешиёв, штё бы, значеть, людей пугать, а во внутрях пусты оне. Не к чему им кишки.

— Да не знай я. Можа, и мужик. У их, знамо дело, тожа мужики да бабы, стал быть, есь, крепко вонько... Хошь из избы выпрыгивай. Набздит и хохочет, сука.

Федько криво и горько ухмыльнулся, сплюнул:

— Весело ему, гниде, а я чуть не обосрамшись лежу. Злоба у меня к ему страшенна. Не знаю, чё с им и делать.

— А быват, и не чуть, а взаправду?

Говорун не реагирует на подкол, продолжает жуткую историю:

— Я спросонья вскакиваю, кочергу хватаю да как зачинаю в подпечье да взапечки шуровать ей...

— Взапечки-то с чего такого?

— Дак он тама живет, гнилопузой, шабаршит тамогде вениками да катанками. Пугат, сука... — Федько распалялся, пучил глаза, переходил на шепот: — И в лесу, дядя, от его покоя нету. Вон я на Островистом озери ночую, дрыхну вовсю с устатку, сплю уж крепонько, а он, подлюка, в избу начинат стучать, по стенам да по потолку ходить, особливо кадысь усну я. Будит меня, стволочь, штобы навредить, значеть... Я один раз думаю, спымаю тя, засранеча, метелкой грязной али чем попадя по башки рогатой да по рылу мерзкому наожедёргиваю. Выскочил из дверей быстрехонько, а он дятлом обернулсе, птичкой малешонной, да со стены прыг и полетел, на дерево сел. Мол, птичка это шалует, а не лешой...

— А можа, и была ето птичка-дятел? Долбат да долбат, а ты сразу обзывать его... Зря перепужалсе, Федя.

— Да не, он под кого хошь подделаичче. Ты верь, дак он и будёт тебя дурить, рожи строить разны да похохатывать. То поросюхой из куста выскочит, то заюшком.

Так они ехали и разговаривали. Федор все молол языком, врал цветасто и самозабвенно. Наум поддакивал, но сомневался, потому как напарнику Федьке — это известно каждому — верить было нельзя ни на грошик.

Дорога шла по морскому берегу, по Летнему берегу Белого моря. Сорок километров — путь немаленький, и ездокам попадали навстречу разные виды. По левую сторону — все время море с серо-голубой далью, с чайками и утками, с ровной, будто линейкой очерченной, горизонтной линией, по которой время от времени ползали белые и серые пароходы. Глядеть если прямо, то впереди — рыбацкие избушки с самими рыбаками и неводами, развешанными на вешалах. Наум, всю жизнь проведший на морском берегу, вдоволь насмотрелся на эти виды. Но все равно и здесь не мог оторваться от пейзажей, глядеть на которые никогда ему не надоест. Все это с детства родное, деревенское...

На правой стороне толпились деревья: елки, сосны, березы и рябины — привычная зеленая стена, и раньше, и сейчас совершенно мирная, спокойная, дремотная. Уже давно — минимум два года — ему было странно смотреть: кругом, по всему Белому морю, сказывают люди, идут какие-то бои и войны, а здесь, прямо посреди моря, на Онежском полуострове, все это время стоит тишина, и только откуда-то издалека, с разных сторон, доносится орудийная канонада.

Запряженная в телегу кобылка хорошо знала дорогу и безо всяких дополнительных команд привела повозку к деревне Яреньге, ко двору тещи его — Марии Ондреевны. Старушка, дебелая, породистая поморка, всегда важничала перед зятем, а посему встретила на крылечке с обыкновенным сдержанным ехидством:

— Ну-кось, зятек Наумко, заехал ко мне, тёшши ко своей, дак уж и здраствуй! Со свиданьичем тебя!

— Здорово, мама, — так же сдержанно и степенно ответствовал Наум.

— Зачем пожаловал, дорогой зеть? Соскучилсе небось по тешши по своей?

— Не так штё бы... А ехал мимо, дак и порешил к мамы заглянуть. Можа, чайку ульет?

Начало разговора теще приглянулось. Она слегка запричитала, высказала уместную шутку:

— А когда это я тебе чайку жадовала, окаянной?

Чай пили без сахарка. Вместо него была сушеная черничка. Тоже хорошо! Да еще по ломтику житного хлебушка. Это тоже в радость! В тот тяжелый 1919 год всякая еда была великим счастьем.

Они хорошо, радушно и тепло, посидели почаёвничали, поразговаривали зять с тещей, да еще с племяшем Федей Говоруном, который всегда треплет языком, как коровье ботало, а тут встревал в разговор уместно, не нарушая и без того слабое семейное спокойствие. Чего раньше у него не случалось. Что-то стало с ним сегодня, с Федором. Наум шибко любил женушку Ольгу и откровенно недолюбливал тещу, но в этот раз все ладно, по-доброму получилось. Наметилось какое-никакое согласие. Ольга будет рада.

Через два с половиной часа лошадка была на подъезде к Унской губе. Их повозка въехала на просторную поляну, и спереди виден был уже просвет, сквозь который синела вода, и играли на ней солнечные блики освещенного солнцем огромного залива.

Когда заехали на эту поляну, путники увидели с левой стороны группу людей, человек около пятидесяти. Наум потянул вожжи, кобылка остановилась, едва выехав из леса на зеленый, желтый да красный цветочный простор.

Минуты три постояли молча, разглядывали окружившую их местность. Обстановка была вполне мирная: никто ни в кого не стрелял, никто не нарушал тишину лесной поляны. Около трети из той группы были военные, на головах фуражки или буденовки. Одеты в шинели и гимнастерки. Все вооружены винтовками, сбоку на ремнях — револьверы. Поодаль от людей на земле стояли два пулемета.

Все было тихо, и все же Науму и Федору стало почему-то не по себе: от военных исходила смутная, невидимая, но вполне ощутимая угроза. Наум потянул вожжи и остановил лошадь.

Надо было осмотреться.

Напротив военных стояла бесформенная толпа, численностью человек сорок, до крайности оборванных людей. Можно было рассмотреть: люди эти с трудом держались на ногах. Они стояли и качались на скрюченных коленях. Некоторые в изнеможении, не в силах держаться на ногах, пытались садиться на землю. Но к ним приближался кто-то из военных и наотмашь бил палкой по спине, по голове, по лицу. И люди с мучительными стонами вставали на корточки и пытались выпрямиться... Если кто-либо так и не мог подняться, его брали за шиворот, отволакивали за спины строя, и здоровенный лысый конвойный в такой же, как и другие, драной одежде, пинками ставил его на колени и бил дубиной по голове — убивал. Потом подтаскивал убитого ко рву и сваливал вниз.

Наум сообразил: это смертельно опасное место, и надо бы убегать отсюда как можно скорее. Но какая-то тяжелая сила заставила его задержаться тут еще на несколько минут.

Людей, одетых в рухлядь, пинками и палками построили в две шеренги, потом из первого ряда отсчитали человек двадцать, повернули их направо и отвели метров на пятьдесят от основной группы. Построили прямо перед рвом, видно заранее выкопанным, и поставили на колени лицом к нему.

Затем началось самое жуткое. Сбоку от стоящего на коленях строя встал тот лысый охранник, в руках которого оказалась уже не дубина, а топор-колун, и начал свою жуткую работу. Он подходил сбоку и чуть-чуть сзади к очередному несчастному узнику, делал широкий замах и наносил удар колуном по затылку. Мертвый горемыка-сиделец падал в ров лицом вниз. Затем палач подходил к следующему смертнику, потом дальше... Пока весь строй не попадал в яму...

Ни одного выстрела. Без шума, не тратя патроны...

Экзекуторы действовали слаженно, спокойно — видно, трудились тут уже давно и хорошо знали свою работу, поднаторели, так сказать... В Пертоминске было много подходящего контингента. Никто им не мешал...

Палачи, видно, заприметили: со стороны леса стоит и стоит какая-то телега, которая поначалу не вызывала опасений, шла себе и шла, уже уходила прочь и вдруг застряла...

От военных к ней выдвинулись два человека и энергично замахали руками, сигнализируя: убирайтесь прочь! Один поднял вверх винтовку, как бы предупреждая: будем стрелять!

Надо было срочно уходить от нависшей беды. Наум хлестнул кобылку, и она потрусила прочь.

Через малое время подвода пришла к Унской губе, и путники увидели в полуденном сиреневом мареве, отражающемся от прозрачной водной глади морского залива, идущий от Пертоминска в их направлении буксир, который волок за собой толстую и грузную баржу. Баржа была, скорее всего, старая и безмерно тяжелая, отработавшая свой век. Пропитанная морской солью, огрузшая от проникшей в каждую ее клеточку воды, чрезвычайно от этого неповоротливая, она неохотно и медленно, еле-еле чапала по заливной воде, сопротивлялась движению тянущего ее буксира и упиралась, словно старая, древняя старуха, гревшая косточки на деревенской печке, которую вдруг стащили с теплого местечка и теперь немилосердные люди силой заставляют впрягаться в непосильную работу, гонят куда-то...

На самом кончике носа старой баржи, на коржке, во все время пути сидела нахохлившаяся ворона с взъерошенной башкой, такая же старая, как и сама баржа, что-то все выглядывала впереди движения и время от времени каркала. Как будто это она и вела старую баржу, везла в ее трюме людей и объявляла всем: «Смотрите, смотрите! Это я, старая Клара. Я везу этих неразумных людей к смерти! Они были так глупы, что не умели вести себя разумно в эти гадкие времена».

Из Пертоминского монастыря поставлялась к месту казни следующая партия политических узников. Наум и Федор не торопились: за ними еще не пришла парусная лодка, которая доставит их на Онежский тракт. По нему они доедут до Архангельска, где их ждет с ягодой-морошкой родня, чтобы излечить от проклятой болезни Наумова внучка Андреяшку.

У них было время поглазеть на то, что же будет дальше.

Из баржи повылезали ходячие скелеты — видно, не очень-то заключенных закармливали комиссары в погибшем монастыре, коли довели до такого состояния. Некоторые совсем не могли стоять, у них подгибались ноги. Охранники силой заставляли их идти, на всякий случай (вдруг симуляция?) били в спину прикладами. Особенно слабых складывали на телеги и везли туда, где их ждал ров. Один на всех.

Наума потрясло, как реагировали заключенные на все, что с ними происходит. Те, кто еще мог улыбаться, — улыбались! Все они, конечно, понимали: вся эта процедура переезда из мертвого Пертоминского монастыря на этот солнечный песчаный берег Унской губы — морского залива — последние их шаги по грешной земле по имени Россия. Но их, хоть на час, вывезли из абсолютного кошмара грязных и вонючих казематов оскверненного монастыря, где они беспросветно голодали и подвергались постоянным унижениям и избиениям, где они молили Бога, чтобы Он послал им скорую смерть. Руки на себя они не накладывали, потому что это самый лютый грех, а многие из них были верующими людьми, и Господь не разрешал им совершить его.

Они не знали и не признавали за собой никакой вины, потому что участие в Гражданской войне на стороне русского царя они не считали преступлением, сражение за свой народ и за свою Отчизну тоже, с их точки зрения, не входило в понятный для них список дел, враждебных для любимой Родины. Они также не считали правильным предавать идеалы, привитые с молоком матери и окрепшие потом в гимназиях, лицеях, кадетских и пажеских корпусах, на государственной и духовной службе. Эти их взгляды не совпали со взглядами новых руководителей великой когда-то страны, от которых так пахло серой... Их идеалы никому теперь не нужны, как не нужны теперь и они сами...

Они знали — сегодня все погибнут.

Поэтому их и привезли сегодня на этот пустынный берег. И хорошо: последний их день оказался таким солнечным и ярким. Радостным днем.

Живые трупы, завшивленные, измученные издевательствами и пытками, оклеветанные, еле передвигая усохшие от недоедания ноги, они потихоньку шли и... улыбались. Навстречу желанной смерти.

В низком, грязном, пропитанном нечистотами, вонючем трюме сидели прямо на полу, прислонившись к толстому вертикальному бревну — палубной стойке, — два пожилых человека. У них не было сил, чтобы долго стоять, обессиленные от голода и побоев, они могли только лишь тихо разговаривать.

Один из них, видно когда-то коренастый, лысый и, по всей видимости, добрый человек, сидел, прислонившись спиной к стойке, прямо на сыром и грязном полу. Сквозь кожу груди и спины его проступали ребра, щеки ввалились, исхудавшие ноги и руки свидетельствовали о крайней степени истощения. Лицо его, ожесточенное и суровое, все же сохраняло остатки прежнего расположения к людям и ко всему миру: уголки рта его, сейчас безвольно опущенные, время от времени сами по себе приподнимались и как будто готовы были расплыться в добродушной, широкой улыбке... Но им мешали физическая беспомощность, страшная тяжесть и безысходность, лежащие на сердце.

У его ног распластался на спине другой мужчина, тоже живой пока скелет. Он был, наоборот, долговяз и прям. Собственно говоря, с виду он не очень-то и похудел, потому что, судя по строению тела, всегда был поджарым и, наверное, энергичным. Лицо его потеряло уже способность демонстрировать какие-нибудь эмоции и оставалось неподвижным во все время их разговора. Оба раньше были весьма активными представителями партии левых социалистов-революционеров, которые в партийном обиходе именовались эсерами, входили в региональные структуры этой партии и сами их возглавляли. Старые революционеры, прошедшие времена партийных и житейских взлетов и падений, внутренних чисток, бывавшие во всяких ситуациях, участвовавшие в сложных смертельных «эксах» — террористических актах, регулярно устраиваемых эсерами против правительственных чиновников, где сами легко могли погибнуть. Оба хорошо понимали: их везут на смерть. Говорят, на Соловки... Какие там Соловки, если пассажиры баржи — все полутрупы. Там нужны работники, а все они тут доходяги... Их закопают здесь, на дальнем, безвестном берегу северного моря, именуемого Белым. Закопают, как никому не нужные отбросы так называемой революционной борьбы.

Последний путь.

Разговор получался вялым, настороженным и тревожным. Но он был нужен им, этот разговор. Хотя у каждого болела душа, изболелось уставшее от страданий тело, гудела голова оттого, что жизнь не сложилась: цель всего существования, несомненно светлая, нужная людям, не достигнута... Невозможно просто молчать, когда знаешь, что совсем не осталось времени, что разговор этот самый последний, потому как состоится в последние жизненные минуты. И хочется еще раз, уже, наверное, в тысячный раз, но все же понять: как случилось так, что они проиграли? Ведь они одержали в России моральную победу. В крестьянской стране они, эсеры, возглавлявшие крестьянскую партию, везде и всюду первенствовали. Они были в шаге от окончательной победы. Всего в одном только шаге...

И вдруг пришел однажды какой-то нелепый матросик с подлой фамилией Железняк, приказал всем расходиться, и они послушно разошлись. Как безмозглое баранье стадо. Нелепо все... И конец всей двадцатилетней борьбе с гордыми лозунгами, с заслуженным пафосом ведущей политической силы России, с плакатами, знаменами, с парламентскими фракциями, с крестьянскими восстаниями, с главным методом эсеровской борьбы — террором.

Они уже стояли в шеренге доходяг, из которой через каждые десять–пятнадцать минут забирали очередную партию смертников. Исаак не мог стоять самостоятельно и висел на плече у Тихона, старого товарища по партийной борьбе. Узники обреченно смотрели, как палач орудует колуном, как глухо и тупо постукивает о людские головы тяжелый обух топора, как трещат и ломаются под страшными ударами кости человеческих затылков, как валится в яму очередная жертва. Для людей как будто все это было обычной картиной. Никто не выкрикивал и даже не высказывал никаких эмоций. Все устали от невыносимых испытаний, все ждали смерти и вот дождались ее!

Подходила их очередь.

— Как ты думаешь, Тихон, почему все так получилось?

Сразу Тихон, старый и когда-то страстный, многоопытный, не ответил. Он выговорил ответные слова, только когда их подводили ко рву, который должен был стать их общей могилой. Сверху на них светило летнее солнышко, словно огонь их борьбы, зажженный когда-то, в те, молодые еще годы, освещал их сейчас, но уже не согревал тела, измученные холодом сырого трюма.

— Знаешь, в чем наша ошибка, Исаак? — ответил наконец Тихон, стоя перед рвом на коленях. — Мы увлеклись демократией. Мы уповали на нее, как на панацею, на главный способ решения социальных вопросов. На выборы, на голосование, на парламент, на обсуждение с народом, на черт знает кого и что... Мы надеялись на то, что народ вот-вот созреет и тогда... Мы ждали, когда власть сама упадет к нам в руки. И она уже падала, но тут появился тот самый матросик...

— Дело не в матросике, — высказался мудрый Исаак, — от него ничего не зависело. Дело в тех, кто его послал и зачем.

— Ты этого мартышку Ленина имеешь в виду?

— Не такой уж он мартышка. Если он обезьяна, то кто же тогда мы — высоколобые революционеры? Почему он со своей бандой обошел всех нас в одно мгновение?

Наступала их очередь, палач с колуном подошел совсем близко, всех ставили на колени. Они тупо смотрели туда, вниз, на дно ямы, куда скоро упадут их тела... Надо было заканчивать разговор. И Исаак произнес последние слова:

— Ленин оказался прав. Он не церемонился с врагами. А мы всё сопли жевали, рассуждали всё... В демократию играли, забаву для наивных простаков. — Он стоял, качаясь, желваки ходили под иссохшей кожей. — Когда берешь власть, ее надо брать жестко и беспощадно, а не рассусоливать. Врагов надо расстреливать и вешать, а не играть с ними в бирюльки.

Исаак устал стоять. Ноги совсем не держали его, и он покачнулся туда, по направлению к разверзшейся перед ним черной дыре, которая через мгновение поглотит его... Из последних сил он закончил разговор:

— Мы проиграли исторический спор, поэтому и находимся здесь, у этой ямы. История нас выбрасывает...

Он успел закончить мысль, перед тем как получил удар колуном по затылку.

Наум тоже когда-то искренне верил слухам о том, что советская власть собрала в бывшем Пертоминском монастыре бывших уголовников: всяких там террористов, воров, убийц и насильников, сидящих на шее у трудового народа, и теперь они ожидают справедливой рабоче-крестьянской кары за свои злодеяния. Об этом говорили все пропагандисты, об этом писали все газеты. Он и все его односельчане и представить себе не могли: новая власть настолько кощунственна, что превратила православные монастыри древнего Поморья: Пертоминский, Михайло-Архангельский, Соловецкий и Холмогорский — в самые страшные концентрационные лагеря того времени, в которых голодом, нечеловеческими пытками и издевательствами умертвила десятки тысяч людей, единственная вина которых состояла лишь в том, что они не были согласны с новой, нечеловеческой властью и пытались отстаивать и защищать свои взгляды.

Глава 20

Корыстные благодетели

В перечне важнейших политических событий, обрушившихся на нашу страну в период Гражданской войны и сразу после ее завершения, одно из ключевых по остроте и значимости мест занимает так называемая интервенция иностранных государств — членов военного блока Антанта в некоторые регионы России, бывшей своей союзницы. Основным мотивом вероломных действий зарубежных захватчиков была попытка разграбить национальное достояние нашей страны, ослабленной Первой мировой войной. В этом, впрочем, нет ничего экстраординарного: любая война заканчивается победой чьей-то стороны, и победитель всегда после состоявшихся битв беспощадно забирает в свою пользу боевые трофеи. На этот раз трофеев было чрезвычайно много, потому что побежденными оказались целые государства со всеми их национальными богатствами — морями, лесами, нефтью, золотом и серебром. Достаточно сказать: в результате этой войны рухнули, перестали существовать три империи. Россия, преданная внутренним врагом, подписав Брестские соглашения, также оказалась в числе проигравших и должна была униженно отдавать огромные, самые богатые свои куски Германии, войну совсем не выигравшей, а, как вскоре оказалось, совсем даже ее проигравшей.

Россию умело, коварно и вероломно подталкивали на гибельный для нее путь, создавший условия для того, чтобы страны Согласия получили моральное право поступать с ней так, как им вздумается. Ленину оставалось лишь идти и вести страну по выгодному для них курсу. И все же он сильно им мешал, открыто ориентируясь на интересы Германии.

Англия, Франция и Америка жестко отомстили Ленину в 1918–1919 годах за то, что он был инициатором выхода России из числа союзников Антанты и вступил в сговор с Германией.

Сложившуюся критическую ситуацию спасло только то, что Германия находилась к тому времени в настолько бедственном положении, что не имела сил продолжать войну.

Главное публичное объяснение стран, входивших в блок Антанты, участвовавших в интервенции российских территорий, являлась версия: они, мол, прибыли в Россию не с целью ее поработить, а якобы всего лишь спасали свое имущество, «незаконно присвоенное Россией» в период мировой войны.

Но нам, русским, давно уже не надо вслушиваться в эти оправдательные и успокоительные заморские мантры, цель которых — повесить на наши уши очередную порцию макарон. Мы ведь помним: ни одна еще операция англичан, проведенная на нашей территории или просто затрагивающая интересы России, не принесла нашей стране хоть какую-то пользу. Как верно выразился батюшка-царь Александр II, «англичанка нам гадит». Противно это осознавать, но она гадит России всегда, безо всякого стеснения или же сострадания, без малейшей жалости к русскому народу. Всегда выгода как-то «случайно» выпадала не нам, а англо-саксонской стороне. Вот и в случае с интервенцией в Россию эти вечные хищники изрядно наворовали нашего добра и увели из страны корабли, полные золота, леса, марганца и других богатств. Они творили что хотели.

Кто стал бы в то проклятое время русского унижения печалиться о судьбе России, страны, якобы бесславно проигравшей войну в самый последний момент, когда война была ею уже почти выиграна.

За эту «славную боевую операцию» ограбления России командующий войсками интервентов в Архангельском регионе генерал Эдмунд Айронсайд получил дворянский титул «барон Архангельский». Двухметровый, нахрапистый военный, хам и матерщинник, любитель водки и легкомысленных девиц, он менее всего подходил для этого.

Потом, конечно, его и других интервентов прогнали из российских пределов, как и полагается поступать с захватчиками.

Теперь, по прошествии многих лет, вроде бы пора уже сделать переоценку тех событий. В самом деле, казалось бы, можно сказать и так: давно пора отойти от кондовых штампов, которыми нас изрядно пичкали в советские времена: мол, варвары-англосаксы вероломно напали на молодую республику Советов. Кто-то скажет: не нападали ведь они, просто-напросто пришли за своим добром да и забрали его.

Так-то оно так, да не вырисовывается такая вот убаюкивающая версия. В случае с застрявшим в России имуществом, наверное, кое-что получилось для англичан вроде бы по справедливости. Но беды в России они успели наделать больше: так, именно англичане и французы, именующие себя цивилизованными нациями, а не Сталин и даже не Гитлер первыми создали на российской территории — на архангельских землях — концентрационные лагеря, первыми расстреливали и морили голодом и тифом в них беззащитных и безвинных людей. Эти цивилизованные варвары выстроили на безлюдном тогда острове Мудьюг, что в Белом море, и около деревни Йоканьга на Кольском полуострове (Мурманская область) деревянные бараки и загнали в них около полутора тысяч узников — пленных красноармейцев, партийных и общественных активистов, членов комитетов бедноты, а то и просто случайных людей, задержанных на улицах Архангельска. Узники содержались в ужасающих условиях: не было бани и мыла, смены белья. Всюду царили грязь и антисанитария, процветали педикулез, тиф, гангрена, цинга и дистрофия. При этом отсутствовала какая-либо медицинская помощь. В результате такого вот «цивилизованного» обращения с узниками концлагеря почти все они погибли от болезней, голода и холода. Фашистские концлагеря могли бы позавидовать способам уморения людей, придуманным англичанами и французами на архангельском Мудьюге и в мурманской Йоканьге.

Снимем шапки перед героями-архангелогородцами и мурманчанами, замученными в концлагерях Антанты! Вечная им память!

Проклянем извергов-интервентов, варваров и негодяев, незаконно ступивших на нашу землю и посягнувших на безвинных русских людей. Гореть этим убийцам вечно в адовом огне!

Мы рассказали довольно много о развернувшейся в послереволюционной России тайной борьбе двух непримиримых флангов — прогерманского и проамериканского. И это лишь малая часть из тех неистовых и безжалостных сражений за власть над поверженной