Река течет...

Челновая

Бабушка моя из деревни Нешево родом. Дом там стоял такой добротный. Но когда ее маму парализовало, дети приехали к ней и стали решать, кто из них заберет к себе родителей. Ближе всего жила к Нешеву сестра Надя. Она и сказала: «Я заберу, но только дом мне тогда в Нешеве останется». Что делать, раз сказала, так сказала. Обиделись, конечно, на нее остальные сестры и брат, но пришлось согласиться. Моя бабушка тогда уже в Москве жила, но хотелось ей в отпуск приезжать к себе на родину в Смоленскую область. Хорошо, сестра ее младшая, Шура, позвала к себе. «Приезжай, — говорит, — к нам. Я сейчас с мужем и двумя детьми в деревне Челновой живу. Работаю здесь в клубе, фильмы показываю». Бабушка и моя мама с мужем собрались и поехали. Меня тогда не было еще. И стали они каждый год в отпуск ездить в Челновую. У мамы сестра моя Оля родилась, потом через три года и я. Привезла она из Москвы меня в деревню, мне еще трех месяцев не было. Бабушка люльку подвесит к потолку в пуне, где сено лежит, марлей меня закроет, и сплю я там весь день. «Арсентьевна, — кричали соседи моей бабушке, — Маша в пуне плачет!» — «Ничего, сейчас приду!»

А мама брала меня в лес. Коляску возьмет и идет за грибами. В лесу удобно: вниз коляски грибы кладет и идет дальше собирает. Как обратно возвращается, заходит на Проварище в грибоварню. Грибы сдаст, деньги получит сразу — так подрабатывала она.

И жили мы весело в одном доме все. Тети-Шурины дети, Лёня с Толиком, утром рано вставали на рыбалку. Щуку огромную принесут, нажарит бабушка — всей семье хватит. А ту рыбу, что поменьше была, вешали на чердак сушить, а совсем мальков кошке отдавали на корм.

Раз напросилась я с ними на вечернюю рыбалку. Сели на самом высоком берегу Днепра, кинули удочки вниз. Сидим ждем. А я волнуюсь, вдруг поймают... Поймали окунька. Положили в ведро, а сами дальше удочки закинули, сидят ждут. А я уже не на поплавок смотрю, а все на этого окунька, что в ведерке. Он всей спиной выгибается, рот открывает, прямо в глаза мне смотрит. Я возьми и выпусти обратно. Как же меня Лёня с Толиком ругали! Больше не брали с собой на рыбалку. Но я и сама больше не хотела с ними. А один раз зайца в лесу поймали, домой принесли. Хорошо, сбежал он от них быстро, жалко так мне было зверюшку.

Приезжали мы так каждое лето к ним. Пока не поругалась моя бабушка с сестрой. Хорошо, тогда рядом Никаноровна дом соседний продавала. Отдала бабушка денег. Та расписку ей написала — вот и все оформление. И переехали мы в свой дом. Старинный, довоенный еще.

Как же мне интересно тогда было в том доме все рассматривать! Большая русская печь в центре стояла. Прялка в углу. А над прялкой икона висела. В сенцах лавка длинная была. Там мы ведра ставили. Из колодца мама воды принесет. Два ведра поставит. А рядом ведро стояло, а в нем трехлитровая банка с молоком в воде, чтобы не прокисло. Холодильника тогда не было у нас. Мама рассказывала, что ее бабушка жабу в молоко кидала, чтобы не скисло. Но мы решили, что лучше в ледяной воде молоко сохранять. Прямо как в дом войдешь, была кладовка с подполом. Там в железном баке продукты мы складывали. В дальней комнате за занавеской два сундука стояли больших. В одном мы сладости и крупы хранили, а в другом — из одежды и белья самое ценное. Дверей тогда в комнатах не было, только занавески и перегородки делали вместо стен, это чтобы печка, которая стояла в центре дома, тепло свое отдавала по всему дому.

Умывались мы под рукомойником. В него водичку нальешь, а внизу ведро ставили.

Утром, как вставали мы с сестрой, идем умываться, а мама водичку теплую наливала. Так приятно. А то ледяной, из колодца, холодно было умываться. Бабушка утром печку затопит, кашу в чугуне поставит. А раз чуть не уморила она нас. Мама тогда в Москве была на работе. А мы с бабушкой жили. Спали мы с Олей вместе на одной кровати. Просыпаемся вдруг и не можем понять, что с нами. Ног и рук не чувствуем. Как вышла я из дома, не помню даже. Только помню, как упала сразу на траву и стала кататься по ней, полчаса так лежала, и отошло тело, слушаться стало. И в голове начало проясняться. Потом я узнала, что угорели мы с сестрой. Еще немного — и не проснулись бы мы тогда. Бабушка печку истопила, а когда трубу закрывать стала, не увидела, что еще полено одно догорало. А закрывать можно, только если маленькие угольки остаются и догорело все. Вот угарный газ и пошел не в трубу, а в хату.

Но забылся этот случай быстро. Жили мы в своем доме очень счастливо.

А сестра бабушкина уехала из Челновой и переехала в город, не стало здесь работы, как развалился Советский Союз и за ним колхозы. А дом свой продала. Да неудачно, недолго они прожили, еще раз продали... И так никто и не стал там жить. Развалился тот дом, стоит теперь покосившийся и без крыши. Весь зарос бурьяном.

Нешево

— Поехали завтра в Нешево, — предложила я маме. — Тянет меня туда.

До Нешева от Челновой недалеко на машине ехать. Сначала до Ельни нужно доехать. Потом двадцать минут — и Новоспасское село, где Глинка родился и рос. А от Новоспасского по песчаной дороге еще семь километров — и Нешево наше. Оттуда я. Вернее, не я, а мои бабушка, прабабушка и прадедушка.

— Поедем, доченька, и на кладбище в Ельню, — обрадовалась мама. — Там тетя моя, Вера Арсентьевна, похоронена, и моя бабушка, Вера Ивановна, и дед, Арсей Петрович.

Мама даже перестала чистить картошку, задумалась.

— Серьезный был дед. Как же мы все его боялись, и жена его боялась, и дети. Сядем мы кушать. Бабушка в пять утра, как корову подоит, печку растопит, суп туда поставит томиться. Вкусный суп получался. Молоко нальет, овощи все, что с огорода, положит. И драников напечет. К обеду и ужину готово все. Только чугун достать, поставить на центр стола и ложки положить. Сидят все тихо, едят. Если слово скажешь, то дед Арсей ложку возьмет и так в лоб ударит, что ложка из дерева расколется. Слушали его все. Боялись сильно. Один раз мама моя, — продолжила рассказ мама, — чашку его любимую разбила. Так испугалась, что побежала она на речку, чтобы утопиться. Но жил на деревне один немой парень. Схватил он маму. Спас. А бабушка Вера какая добрая была! Из всех деревень вокруг к ней люди съезжались. Лечила она их, заговаривала. Идет она по деревне, если увидит, пьяный какой в канаве лежит, вытащит, поможет, никогда мимо не пройдет. Очень добрая была и работящая. Спала на лавке у печки, даже раздеться не успевала, так и заснет в телогрейке калачиком. Я много могу про них рассказывать. Поедем завтра.

Утром мы встали пораньше. Растопили буржуйку, а то завтракать холодно было. И выехали на машине в Нешево. Старое кладбище в Ельне мы быстро нашли. Могилку тоже. А ведь искали мы ее несколько лет подряд. Вся наша семья искала, от мала до велика. Не могли найти. Как моя бабушка умерла, не ездили мы туда. Заросло все. И вдруг два года назад трава посохла — лето было жаркое, — и показались из травы две знакомые фотографии; помнила я лица родителей моей бабушки очень хорошо, хоть и не видела их живьем, но по фотографиям сразу узнала. Вот счастье было. Убрали мы тогда траву и запомнили дерево большое, березу около могилки — теперь могилка не потеряется. Так и нашли в этот раз. Голову подняли, березу нашли, а под ней и могилка. Только вся чистая в этот раз была. Кто-то приезжал убирал. Жалко, не знаем кто. Потеряли мы контакты наших родных, так жизнь всех далеко разбросала. И на Украине, и в Свердловске, и в Санкт-Петербурге наша родная кровь. А кто приезжал в этот раз, не знаем. Зажгли мы свечу. Молитву мама прочитала. Блином помянули. Цветы полевые положили.

А сын говорит:

— Мама, можно, я дорожку камешками выложу?

Я говорю:

— Конечно, сынок.

Насобирал он на дороге камней, самые красивые выбирал. И выложил дорожку.

— Вот теперь приедут наши родственники и увидят, что были мы здесь, — сказал сын.

— Поехали дальше, в Новоспасское, — сказала мама. — Там моя мама училась в школе, четыре класса окончила. Больше отец ей не дал учиться. Говорит, мычки умеешь считать, да ладно. А дорога какая красивая. Вокруг поля до горизонта, весь круг виден, видно, что планета шар.

Приехали в Новоспасское. Церковь старинная.

— А это папа храм построил? — вылез из машины с такими словами наш младшенький.

Вот и вопрос у двухлетнего сына! Удивились мы. А за голубым забором усадьба, где Глинка родился и рос. Большая усадьба и территория большая, с озерами и лесом. И дуб стоит столетний, что еще сам Глинка сажал. Хотели мы его обхватить, но так и не смогли, такой он большой.

Хотелось долго гулять по усадьбе и посидеть у озера в беседке, но тянуло в Нешево, и мы поехали дальше. Вот и дорога песчаная началась. Значит, семь километров осталось нам до нашей родной деревни. Приехали. Видно — есть еще деревня. Мало домов осталось, но живут еще. Встретили мы двоих мужчин у самого края. Вылезли из машины.

— Я же здесь девочкой росла, приезжала к своим бабушке и дедушке, — начала разговор мама. — Гореловы они. Может, помните?

— Как не помнить! Дом их сгорел.

— Да я знаю, — отвечала мама. — А как баба Дуня, что напротив нас слева жила, жива ли она?

— Нет, сгорела.

— Как? Когда?

— Два года назад. Все боялась, что ее обворуют. Все замки закрывала и проволокой заматывала. А ночью загорелась проводка, встала она, хотела выйти. А дверь открыть с испугу не смогла. Пока дверь выломали, уже задохнулась она от дыма.

— А дом-то сгорел?

— Нет, вон стоит. Там семья приехала жить.

Пошли мы дальше по деревне. Вот еще один мужчина вышел. Мама моя никак с ним наговориться не могла.

— А что же это так покошено здесь? — спрашивает.

— Так недавно батюшка к нам приезжал. Здесь раньше купель была. Он приезжал показывал где. Рассказывал нам. Около крыницы она. Так мы батюшку нашего всей деревней встречали, покосили траву.

— Спасибо вам, Алексей, — сказала мама, — что все рассказали. Я бы еще долго с вами говорила, но идти надо.

— Сразу и не пойму, где дом наш стоял, — забеспокоилась мама. — Надо вспомнить. Напротив дома две березы росли. Там бабушка в их тени всегда грибы и ягоды перебирала. Напротив — справа — магазин был, где мама моя девочкой работала. И вишня у окна росла. Как сейчас помню. Сижу я, вышиваю возле окна. А гроза сильная была. Молния как ударит, и вишня на две части раскололась.

Стали мы искать место, где дом был. Голову вверх подняли — а вот и две березы растут. Нашли. Нашли и печку, и бревна обгорелые.

Сын спрашивает:

— Мама, можно, я скобу от двери возьму на память?

— Конечно, сынок, — ответила я.

Мне самой хотелось и все кирпичи, и даже обугленные бревна забрать — такое все это родное...

— Мама, давай огородим наш участок, — предложил по-хозяйски сын.

— Хорошо, сынок. Может, как-нибудь руки и дойдут, — пообещала я.

Сходили мы на крыницу, достали ведро с водой. Умылись все ею и отправились в обратный путь в Челновую. И долго молчали в машине — так хотелось сохранить в душе тепло от этой поездки и нашего родного Нешева.

Ураган

Весь день ждали урагана. Предупредили, что пройдет он по всей Смоленской области. Утром и днем было солнечно, ни ветерка даже, не то что ураган. Я с детьми и мамой пошла в лес к Новоселью, боялась сначала: когда ветрено, в лес ходить опасно, много деревьев старых уже, упасть могут. Но тут тишина...

Сели в машину, доехали до делянки с брусникой. Взяли каждый по ведерку маленькому.

— Мама, слышишь, и птички замолчали, — сказала я маме.

— Да, — отвечала мама, — как хорошо собирать ягоды, погода как раз для леса. Ни комаров, ни водней.

— Страшно как-то, — продолжила я, — тихо слишком. Так в лесу не бывает. То шмель зажужжит, то ветки хрустнут, и птицы наперебой поют, а тут как уснуло все.

Пособирали мы часа два и домой поехали. Приехали — и в деревне тихо.

Только к вечеру тучи налетели и дождь сильный пошел. И я успокоилась наконец. Вот и дошла до нас непогода. Ветер и дождь — это не страшно. А вот урагана — как же я боюсь! Еще с детства. Когда мне лет пять было — был в деревне ураган. Вечером вдруг резко ночь стала — такие тучи темные налетели. И в окошко мы сидели смотрели, думали, дом наш улетит: такой силы ветер был — трава легла вся, бросало ее из стороны в сторону, словно дикий табун по ней несся. Гул страшный стоял. Пережил тогда наш дом тот ураган. А когда на следующий день вышли и пошли в лес, в сторону деревни Елчи, тогда поняли, что ураган-то нас стороной обошел. Полоса метров тридцать была, словно покосило небо огромной косой наши вековые ели, а что-то с корнем вывернуло. Такое не забудешь никогда.

Поэтому так я и боялась, когда ураган обещали, знала, что это за страсть такая.

Но рано я успокоилась. Ночью проснулась я от знакомого уже гула. Гудело так сильно, что я думала, в нашем доме случилось что-то. Дом у нас словно каменный, рамы двойные оконные, ничего обычно не слышно с улицы, а тут я поняла: ураган идет. Два часа смотрела я в окно с надеждой, что устоит наш дом, — устоял. Вот и второй ураган пережила Челновая.

Коля

Маму я всегда очень любила и скучала по ней, даже когда она выходила на пять минут из дома за хлебом. Мы тогда на четвертом этаже жили. Как только она за дверь, я к окну бежала, еще маленькой девочкой была. Не дотягивалась я до окна, брала табуретку, вставала и провожала ее взглядом и махала ей рукой, пока она не скроется из вида. Мама это знала и тоже всегда оборачивалась и отвечала взмахом руки.

Когда я пошла в садик, мне было так грустно без мамы, что я нашла дырку в заборе и убежала домой. Тогда очень меня и мою маму ругали в саду, а я не понимала, чем я виновата.

Когда мама привозила нас с сестрой в деревню на лето к бабушке, я тоже очень скучала. И бабушка сказала, что будет легче, если писать маме письма. Писать часто и обо всем, что я хочу и что делаю, свои мысли записывать. И я стала писать.

«Мамочка, идет дождик, я сижу у окна и читаю книгу, книга очень интересная, вчера взяла в библиотеке. Бабушка печет блины в сенцах, сегодня утром она нам варила варенье из черноплодной рябины с яблоками. Ждем тебя очень. Когда ты приедешь?»

Это был разговор с мамой каждый день, ведь телефона тогда не было еще в деревне, только один на почте. А еще я прикладывала в каждый конверт то цветочек ее любимый, то листочек, чтобы письмо живое было. Я знала, что цветочек засохнет, но верила, что маме так дойдет моя любовь к ней.

И было бы все, наверное, так же хорошо между нами, если бы не моя первая любовь. Мне тогда пятнадцать было. Совсем еще девочка. А ему около сорока. Колей его звали. Я тогда не знала еще, что любовь может быть такой сильной. Я смотрела в его сторону и чувствовала, что внутри, где-то в груди, бежит волна — да такая же, как в море, бушующая, и она с такой силой ударяет в голову, что не знаю, есть ли пловцы, которые смогли бы устоять. И приходится нырять в эту волну, подныривать под нее и выплывать уже совсем другим человеком. Человеком, который влюблен. Страшная эта сила. Затмевающая все вокруг. Вот такое со мной произошло. Бедная моя мама. Она пыталась поговорить со мной, но я не слышала. Ругала меня, но я только сильнее боролась за свою любовь.

— Доченька, вы же не сможете быть вместе, — говорила она.

Но я ледяным тоном отвечала:

— Нет, будем!

А моя бабушка молчала и ничего мне не говорила. Часто я видела, как делает она что-то, а сама будто не здесь. Я спрашивала: «Бабушка, о чем ты думаешь?» А она смотрела на меня мокрыми глазами с большой тоской, сначала только вздыхала, когда я маленькая была, а потом рассказала, что была у нее одна только любовь — и на всю жизнь. Она вышла замуж и была счастлива семь лет, так что хватит на несколько жизней этого счастья. Как она рассказывала, спали они только губы в губы, по-другому не могли. Очень сильно любили друг друга. Но не было у них детей. А тут еще и война Великая Отечественная началась. Они в Москве были, работали много, бабушка забрала своих сестер из деревни, под Ельней, где они жили, там опасно совсем стало. И стали к младшей сестре военные ребята заглядывать: хоть и война была, а жизнь все равно продолжалась. Как ни вернется муж с работы, то один парень у них дома, то другой. И забеременела в это тяжелое время моя бабушка. Сколько ждали, а тут война, 1943 год шел. Соседи и говорят: «Коля, твой ли ребенок будет?» Вот злые языки завистливые! Коля и поверил, что солдаты к жене его ходили. Бабушке рожать пора, а Коля: не мой это ребенок, и всё. Бабушка сильная была. Родила. А Коля даже не пришел в роддом. Не смогла бабушка простить его. Ушла вместе с дочкой от него. И любила его всю свою жизнь. А когда мама моя подросла, очень хотела она отца своего увидеть. Нашла его моя бабушка. Надели они свою самую красивую одежду. Бабушка тогда уже директором комбината была, мама моя в институте училась. Приходят они к Коле. Открывает он дверь и не верит. Дочка — точная копия его. Все черты подобрала. «А где же курносый нос?» — только и спросил Коля. Ведь родилась мама курносая. И стал Коля бабушку мою просить простить его. Умолял ее, но не простила она. А потом узнала она, что удар с ним случился, не смог он уже жить с таким горем, сердце не выдержало. Вот бабушка и винила себя, что не простила тогда Колю. Сквозь жизнь пронесла она свою любовь и тяжесть на сердце. Рассказывала она мне очень часто о своей любви. И в мою любовь не лезла. «Твоя это жизнь, — говорила она. — Тебе и решать». Вот эта история моей бабушки и давала мне силы бороться. Бороться за моего Колю.

И была у меня эта любовь платоническая. Моя к нему — как к мужскому идеалу, и его ко мне — как к девочке-подростку с большими влюбленными глазами. Мы и не виделись почти. Любили на расстоянии. Однажды, когда мы снова встретились, он показал мне звезду на небе самую яркую и сказал: «Смотри на нее, когда хочешь подумать обо мне, и знай, что я тоже всегда буду смотреть на нее с мыслями о тебе». Это была последняя наша встреча. Мама запретила мне встречаться с ним. И я плакала в подушку и любила. Очень любила звездные ночи, тогда я в окошечко смотрела на небо — и мы были вместе.

А ведь у мамы моей тоже Коля был. Любила мама его. Он был моим крестным. В Балтийске он жил, в закрытом городе. И служил на военном корабле. Коля тоже любил маму, но его мама была против этого брака. Хоть и в разводе моя мама уже была, но две дочки тогда уже у мамы было. «Зачем ему женщина с двумя маленькими детьми?» — думала так за него мама. И не смогли они быть вместе. Мало прожил Коля, то ли служба была тяжелая, то ли о маме моей скучал. Но умер он рано.

Прошли годы...

Когда я выросла и сама стала уезжать из дома в разные города и страны, я тоже всегда отовсюду присылала маме открытки со словами: «Мамочка, я тебя люблю». Я конечно же не держала обиду на маму за ту первую мою любовь. Но было что-то, что я оставила в душе только для себя. Ведь та далекая яркая звездочка так и светит до сих пор ночью в мое окошко, и еще я так и вспоминаю мокрые глаза моей бабушки. И ее слова: «Твоя это жизнь, тебе и решать».

Дорога

Нравилось очень нам на лето в Челновую ездить. Только дорога тогда тяжелая была из Москвы. Билеты на поезд ездили мы с мамой покупать за два месяца в Трансагентство. Очередь в кассу всегда большая была. Стоим с мамой долго, ждем, а как подходит очередь, только и успеваем сказать: «До станции Кардымово на смоленский поезд 103, плацкарт. С Белорусского вокзала». И ждем, что достанется уже. Иногда билеты только в общем вагоне оставались.

Приходишь в вагон, а там людей много, вплотную все сиденья забиты, в ногах еще чемоданы и рюкзаки стоят. Всю ночь сидеть приходилось тогда, не спать. Станция Кардымово маленькая. Поезд стоит две минуты. Выйти из поезда нам с мамой, сестрой и вещами было сложно. Особенно если еще кто-то выходит. Поэтому приходилось за полчаса выходить в тамбур, чтобы первыми быть на выход. А это 3.30 ночи. По-разному выходили. Мама выходит с вещами из поезда, а мы с сестрой в поезде остаемся, или нас мама высадит, а вещи не успевает. Приходилось проводнику стоп-кран срывать.

Выходим в Кардымове. Платформа на пять вагонов всего. А как дадут нам 13-й вагон — нужно по шпалам идти. Один раз вот такая история с нами приключилась. Поехали мы в Челновую. Мне семь лет было тогда, а сестре десять. Вышли мы с мамой из поезда, темно еще было, часа четыре утра. Видим — вдалеке станция. Идем мы по шпалам. Мама говорит:

— Дети, идите быстрее, пока следующий поезд не подъехал, и осторожней там, где пути меняются, чтобы ноги не зажало, когда стрелки переводят.

А тут товарный поезд поехал рядом. Не успел он проехать, а с другой стороны тоже товарный поехал. Так и остались мы между поездами. Стоим, мама нас собой накрыла, и за чемоданы держимся, а с нами еще и кот наш Марсик всегда ездил. Как он тогда испугался! Мама с трудом его удержала. Ветер такой от поездов был, что вот-вот сдует.

Дошли мы так еле-еле до вокзала. Вокзал маленький, но теплый. Сели мы на стулья, вокруг никого, рано очень. Мама достала хлеб, картошку в мундире, яйца вареные. Посолили. Едим. Вкусно как. И ждем автобус в Челновую. И вдруг сообщение. Отменился автобус. Сломался.

«А к вечеру будет?» — спрашивает мама.

Тогда автобус два раза в день ходил. Не знаем ничего. Как починится. Может, и неделю ходить не будет. Да такое часто было. То дорогу размоет, то водителя нет, а в этот раз — сломался. А до деревни сорок километров от Кардымова.

«Что поделаешь? Пошли пешком!» — говорит нам мама.

И кот Марсик с нами. Умный кот был. Красивый. Сам голубо-серенький весь, в полосочку белую, как тигренок, а носик у него коричневый с черным ободком, глаза голубые. Вот мы и идем: мама, я с сестрой и кот наш на поводке. Идем и за тенью наблюдаем, а она меняется постоянно: то сзади была, потом маленькая стала, а как длинная-длинная становится, значит, уже и деревня близко, вечер наступил. Так долго по дороге шли, что уже казалось, что это не я ноги передвигала, а дорога подо мной двигалась вперед. Если попутка попадалась, садились, подвозили немного нас. К вечеру добрались.

Сколько же счастья было увидеть издалека сосны с двух сторон дороги! Это Челновая наша показалась. По ней нужно пройти по большаку еще минут десять до почты и повернуть налево, на нашу улицу. И в конце улицы слева наш дом стоит.

Я иду и слушаю. В деревне сколько же звуков. То петух закукарекает, сверчки вокруг стрекочут, ласточки щебечут, вот корова где-то замычала. Добрались наконец. А нас здесь бабушка встречает — вот мы наобнимались! За стол посадила, накормила. И сразу спать, завтра уже будем разговаривать.

Баба Тоня

Раньше в деревне всем прозвища давали. Была у нас баба Поля Прокурор, Рубаниха баба Маня, а баба Тоня наша была Шаманиха. Лечила она всех заговором. По всей Смоленской области она известна была, может, и дальше даже. Как ни приду к бабе Тоне домой, обязательно машина у ее калитки стоит — значит, опять люди приехали. Никому баба Тоня не отказывала.

Денег не брала. Нельзя брать, а то дар заговаривать пропадет. Можно только продукты принимать. Вот и несли ей. Чем только не одаривали бабу Тоню. А раз пришла я к ней, а у ее дома стоит мужчина, пожилой уже, согнутый весь в крючок. Говорит, не могу, поясница отнимается, разогнуться не могу, так схватило. Так баба Тоня его положила между сенцами и комнатой на порог. Хочу я выйти из дома и вижу: лежит он на пороге, рубашку завернул, а баба Тоня рядом стоит с топором. В одной руке топор, а в другой веточки держит, то ли березовые, то ли дубовые. Кладет их ему на поясницу и начинает на нем рубить топором. Порубила, молитву приговаривая. «По кругу, по кругу...» — слышу, она говорит и пальцем по стене круг рисует. Потом вышла из дома, в печь на улице положила те веточки порубленные и сожгла. Мужчина встает и кланяется бабе Тоне в ноги: «Спасибо тебе. Прошло у меня все».

Столько чудесных случаев у меня на глазах происходило! И детей много привозили к ней. Всем помогала. Но в деревне Шаманиху побаивались. Могла она и заклятье на человека наложить.

Один раз иду я уже вечером к ней домой, смеркалось. А наши дома через два дома на одной улице стояли. Вижу, идет баба Тоня тоже по дороге, быстро идет, с конца нашей улицы к своему дому. Со мной сравнялась когда, я хотела поздороваться, а она как отпрыгнет от меня в кусты, будто бы перелетела. Только увидела я тогда взгляд ее, уж сколько же в том взгляде было нечеловеческого, огнем он горел. Я испугалась и бегом к ней домой побежала. Зашла в дом и жду, пока баба Тоня дойдет. Приходит она минут через десять. Будто бы я и не ее на дороге видела. Спокойная, улыбается, а про этот случай молчит. Я тоже промолчала.

Знала я, что есть у нее какое-то колдовство: нужно ночью на перекресток дорог выйти и закопать на их пересечении что-то. Не знала я подробности. Для меня это уже привычно все было. Такая жизнь у нашей бабы Тони была.

Раньше, особенно в деревнях, часто такое было. Помню я, как бабушка рассказывала, что выходит она на порог дома своего утром рано, — а у нее около порога бетон лежал, чтобы грязи не было, — и видит: в центре дорожки бетон лопнул, и вырос за ночь красивый цветок ярко-красного цвета. Бабушка быстрее сорвала его и выкинула. А соседка выходит и говорит ей: «Что ж ты, Маруся, сорвала цветок, это же я тебе для хорошей жизни посадила». Много раз бабушка мне эту историю рассказывала, только и правда, после того как цветок она сорвала, посыпались на ее семью несчастья: маму парализовало, с мужем разошлись.

А сколько же у бабушки на родине, в деревне Нешево, таких случаев было! Начинал отец ее болеть сильно, ничего понять жена не может, просто гибнет человек. И тут просыпается он и говорит: «Сон мне приснился. Что живет в Ельне Графиня, которая поможет. Она мне так и сказала во сне: приезжай ко мне, я помогу». А отец-то был еще царской закалки, суровый, не верил ни во что. Но тут поверил, говорит, поехали искать Графиню. Нашли. Приходят к ней. А она, даже не спрашивая, говорит: «Напротив вас дом стоит, там ваши родственники живут, муж хороший там, а вот жена вам завидует. Она и сделала на вас. Я вам сейчас водичку заговорю. Только ничего нельзя давать ей, если просить будет».

Вернулись они домой. Только лошадь распрягли, бежит их соседка: «Вера, дай мне сито!»

Вера и дала. А воду заговоренную поставили они, как пришли, в угол комнаты и веником прикрыли. Только Вера сито отдала, смотрят за веник, а бутылка с той водой, что Графиня дала, лопнула. Пришлось запрягать лошадь и ехать еще раз к Графине. Поругала Графиня, говорит: «Я же вам сказала — ничего давать нельзя». И еще раз воды наговорила.

Перестал болеть Арсентий. Вроде наладилось все. А тут снова напасть. Дохнет скот. С коровы кожа сходит. Брали они тогда корову и подвешивали в хлеву к потолку на холщовых тканях, и корова сразу поправлялась, а как опускали на пол, снова кожа слезала. Пришлось снова ехать к Графине. И в этот раз помогла она. Перестал скот дохнуть.

Но никак не было спокойствия в их семье. Была у них в деревне женщина, пришла к Арсентию и говорит: «Хочу, чтобы ты со мной был». Арсентий аж плюнул. Терпеть он ее не мог, а тут такие разговоры. Распутная она была. А она говорит: «Все равно со мной будешь». «Уйди, не буду никогда!» — разозлился он. «А вот смотри, я сейчас плюну на тебя, а ты ту слюну проглоти». Смешно стало Арсентию. «Дура ты», — говорит. Он и проглотил. Дня не прошло, стал он бредить той женщиной, да так, что сам испугался и вся семья. «Не могу, — говорит, — без нее, и всё». Рассказал он все жене, как было. Жена и говорит: «Приворожила тебя она». Опять лошадь запрягли и поехали они к Графине. Графиня говорит: «Вот вам вода, по пути если кто вас остановит, будет хоть что просить, ничего не давайте». Возвращаются они обратно. А на дороге мужчина стоит, говорит: «Дай закурить». Дал Арсентий, позабыв, что сказала Графиня. И не помогла ему вода, так и гибнет от любви. Поехали еще раз. «Ничего по дороге не давал никому, только закурить, но не помогает мне вода. Так и мучаюсь, извожу себя». А Графиня: «Я же сказала — не давать. Вот ты не послушал меня».

— Снова заговорила воды, и опять спасла отца Графиня, — рассказывает мне бабушка. — А как стала умирать та соседка, родственница дальняя, что делала беды им, в агонии билась она долго и кричала дочери своей: «Возьми от меня все, возьми от меня все!» А дочь у нее добрая была, знала она о маме, молчала, но не поддерживала ее. Говорит: «Мама, не возьму от тебя ничего». Тогда крикнула ей мама: «Не возьмешь, так я тебя сама заберу!» — и сказала ей день, когда придет за ней. И умерла... Дочка была у нее такая умница, вся деревня ее любила, а тут вскоре, как похоронила она маму, приезжает она в Москву ко мне, — продолжила рассказ бабушка, — и говорит: «Попрощаться я приехала». Через три дня мама меня заберет. Сидит за столом грустная такая. А мама моя с бабушкой успокаивают ее: «Да что ты такое говоришь, ты же такая здоровая, и тридцати тебе нет еще». Не поверили они тогда ей. А девушка вернулась обратно домой в Нешево. Села вышивать у окна. Наступил тот час, что мама ей сказала, так и умерла, вышивая.

Вот какие случаи были в деревне.

Поэтому и боялись в деревне Шаманиху, и уважали за ее труд.

А мне она как бабушка была. Столькому она меня обучила! Приду к ней, смотрю, прядет она.

«Баба Тоня, научи», — прошу.

«Ну что ж, садись, бери веретено. Ногами крути колесо, а рукой второй нитку держи. Ловко у тебя получается», — похвалила меня баба Тоня.

Так я и пряла у нее часто, очень нравилось мне. Нитка толстая получалась. Из овечьей шерсти же делали.

А один раз прихожу, баба Тоня овец стрижет, говорит:

«Держи овцу, а то она ногами бьет сильно».

А овца перепуганная, ноги ей связала баба Тоня, положила на бок на стол деревянный во дворе. Держу я ее, а она кричит на всю деревню, а баба Тоня стрижет. Много тогда шерсти мы заготовили.

«Поедешь со мной валять шерсть?» — спрашивает баба Тоня.

«Конечно поеду!» — обрадовалась я.

Так мне нравилось, когда меня баба Тоня с собой брала. То мы с ней на сено на тракторе поедем, то в лес, то Кралю — корову — к быку водили. А тут шерсть валять, все мне интересно было.

Поехали мы в наш районный центр. Заходим в домик. А там вокруг шерсти овечьей видимо-невидимо. И в центре стоит аппарат деревянный, туда шерсть из мешка кидаешь ту, что только срезали, ее как большие расчески чесать начинают и бросать из стороны в сторону, так бросают ее, а с другой стороны выходит шерсть уже пушистая, мягкая, словно пух. Ту, что на прялку класть можно и нитки уже прясть.

Много интересного я от бабы Тони узнала. И пироги она меня научила печь. Пироги пекли большие, как буханка хлеба, теста немного совсем было, тоненькое, чтобы обернуть только начинку. А внутри клали картошку, перемешанную с творогом. Сделали такой один пирог — и в печь, пока корочка золотистая не появится.

Печка в доме главной была. И готовила баба Тоня в печке все.