Об авторе
Мария Геннадьевна Брегман родилась в Москве. Окончила Российский государственный аграрный университет имени К.А. Тимирязева и Высшие литературные курсы Литературного института имени А.М. Горького. Рассказы и стихи были опубликованы в художественно-литературном альманахе «Лед и пламень» (2018, 2019), альманахе «Линия фронта» (2020), сборниках «Я научила женщин говорить...» (2017), «Дочки-матери» (2019), «Новости женского рода» (2021), литературно-художественных журналах «Иртышъ–Омь» (Омск, 2018–2020), «Тарские ворота» (Омск, 2020, 2021). Дипломант Международного литературного Тютчевского конкурса, Всероссийского литературного конкурса имени А.А. Ахматовой «Я научила женщин говорить...», финалистка Международного литературного конкурса «Новые амазонки». Член Союза российских писателей и Союза журналистов России.
Челновая
Бабушка моя из деревни Нешево родом. Дом там стоял такой добротный. Но когда ее маму парализовало, дети приехали к ней и стали решать, кто из них заберет к себе родителей. Ближе всего жила к Нешеву сестра Надя. Она и сказала: «Я заберу, но только дом мне тогда в Нешеве останется». Что делать, раз сказала, так сказала. Обиделись, конечно, на нее остальные сестры и брат, но пришлось согласиться. Моя бабушка тогда уже в Москве жила, но хотелось ей в отпуск приезжать к себе на родину в Смоленскую область. Хорошо, сестра ее младшая, Шура, позвала к себе. «Приезжай, — говорит, — к нам. Я сейчас с мужем и двумя детьми в деревне Челновой живу. Работаю здесь в клубе, фильмы показываю». Бабушка и моя мама с мужем собрались и поехали. Меня тогда не было еще. И стали они каждый год в отпуск ездить в Челновую. У мамы сестра моя Оля родилась, потом через три года и я. Привезла она из Москвы меня в деревню, мне еще трех месяцев не было. Бабушка люльку подвесит к потолку в пуне, где сено лежит, марлей меня закроет, и сплю я там весь день. «Арсентьевна, — кричали соседи моей бабушке, — Маша в пуне плачет!» — «Ничего, сейчас приду!»
А мама брала меня в лес. Коляску возьмет и идет за грибами. В лесу удобно: вниз коляски грибы кладет и идет дальше собирает. Как обратно возвращается, заходит на Проварище в грибоварню. Грибы сдаст, деньги получит сразу — так подрабатывала она.
И жили мы весело в одном доме все. Тети-Шурины дети, Лёня с Толиком, утром рано вставали на рыбалку. Щуку огромную принесут, нажарит бабушка — всей семье хватит. А ту рыбу, что поменьше была, вешали на чердак сушить, а совсем мальков кошке отдавали на корм.
Раз напросилась я с ними на вечернюю рыбалку. Сели на самом высоком берегу Днепра, кинули удочки вниз. Сидим ждем. А я волнуюсь, вдруг поймают... Поймали окунька. Положили в ведро, а сами дальше удочки закинули, сидят ждут. А я уже не на поплавок смотрю, а все на этого окунька, что в ведерке. Он всей спиной выгибается, рот открывает, прямо в глаза мне смотрит. Я возьми и выпусти обратно. Как же меня Лёня с Толиком ругали! Больше не брали с собой на рыбалку. Но я и сама больше не хотела с ними. А один раз зайца в лесу поймали, домой принесли. Хорошо, сбежал он от них быстро, жалко так мне было зверюшку.
Приезжали мы так каждое лето к ним. Пока не поругалась моя бабушка с сестрой. Хорошо, тогда рядом Никаноровна дом соседний продавала. Отдала бабушка денег. Та расписку ей написала — вот и все оформление. И переехали мы в свой дом. Старинный, довоенный еще.
Как же мне интересно тогда было в том доме все рассматривать! Большая русская печь в центре стояла. Прялка в углу. А над прялкой икона висела. В сенцах лавка длинная была. Там мы ведра ставили. Из колодца мама воды принесет. Два ведра поставит. А рядом ведро стояло, а в нем трехлитровая банка с молоком в воде, чтобы не прокисло. Холодильника тогда не было у нас. Мама рассказывала, что ее бабушка жабу в молоко кидала, чтобы не скисло. Но мы решили, что лучше в ледяной воде молоко сохранять. Прямо как в дом войдешь, была кладовка с подполом. Там в железном баке продукты мы складывали. В дальней комнате за занавеской два сундука стояли больших. В одном мы сладости и крупы хранили, а в другом — из одежды и белья самое ценное. Дверей тогда в комнатах не было, только занавески и перегородки делали вместо стен, это чтобы печка, которая стояла в центре дома, тепло свое отдавала по всему дому.
Умывались мы под рукомойником. В него водичку нальешь, а внизу ведро ставили.
Утром, как вставали мы с сестрой, идем умываться, а мама водичку теплую наливала. Так приятно. А то ледяной, из колодца, холодно было умываться. Бабушка утром печку затопит, кашу в чугуне поставит. А раз чуть не уморила она нас. Мама тогда в Москве была на работе. А мы с бабушкой жили. Спали мы с Олей вместе на одной кровати. Просыпаемся вдруг и не можем понять, что с нами. Ног и рук не чувствуем. Как вышла я из дома, не помню даже. Только помню, как упала сразу на траву и стала кататься по ней, полчаса так лежала, и отошло тело, слушаться стало. И в голове начало проясняться. Потом я узнала, что угорели мы с сестрой. Еще немного — и не проснулись бы мы тогда. Бабушка печку истопила, а когда трубу закрывать стала, не увидела, что еще полено одно догорало. А закрывать можно, только если маленькие угольки остаются и догорело все. Вот угарный газ и пошел не в трубу, а в хату.
Но забылся этот случай быстро. Жили мы в своем доме очень счастливо.
А сестра бабушкина уехала из Челновой и переехала в город, не стало здесь работы, как развалился Советский Союз и за ним колхозы. А дом свой продала. Да неудачно, недолго они прожили, еще раз продали... И так никто и не стал там жить. Развалился тот дом, стоит теперь покосившийся и без крыши. Весь зарос бурьяном.
Нешево
— Поехали завтра в Нешево, — предложила я маме. — Тянет меня туда.
До Нешева от Челновой недалеко на машине ехать. Сначала до Ельни нужно доехать. Потом двадцать минут — и Новоспасское село, где Глинка родился и рос. А от Новоспасского по песчаной дороге еще семь километров — и Нешево наше. Оттуда я. Вернее, не я, а мои бабушка, прабабушка и прадедушка.
— Поедем, доченька, и на кладбище в Ельню, — обрадовалась мама. — Там тетя моя, Вера Арсентьевна, похоронена, и моя бабушка, Вера Ивановна, и дед, Арсей Петрович.
Мама даже перестала чистить картошку, задумалась.
— Серьезный был дед. Как же мы все его боялись, и жена его боялась, и дети. Сядем мы кушать. Бабушка в пять утра, как корову подоит, печку растопит, суп туда поставит томиться. Вкусный суп получался. Молоко нальет, овощи все, что с огорода, положит. И драников напечет. К обеду и ужину готово все. Только чугун достать, поставить на центр стола и ложки положить. Сидят все тихо, едят. Если слово скажешь, то дед Арсей ложку возьмет и так в лоб ударит, что ложка из дерева расколется. Слушали его все. Боялись сильно. Один раз мама моя, — продолжила рассказ мама, — чашку его любимую разбила. Так испугалась, что побежала она на речку, чтобы утопиться. Но жил на деревне один немой парень. Схватил он маму. Спас. А бабушка Вера какая добрая была! Из всех деревень вокруг к ней люди съезжались. Лечила она их, заговаривала. Идет она по деревне, если увидит, пьяный какой в канаве лежит, вытащит, поможет, никогда мимо не пройдет. Очень добрая была и работящая. Спала на лавке у печки, даже раздеться не успевала, так и заснет в телогрейке калачиком. Я много могу про них рассказывать. Поедем завтра.
Утром мы встали пораньше. Растопили буржуйку, а то завтракать холодно было. И выехали на машине в Нешево. Старое кладбище в Ельне мы быстро нашли. Могилку тоже. А ведь искали мы ее несколько лет подряд. Вся наша семья искала, от мала до велика. Не могли найти. Как моя бабушка умерла, не ездили мы туда. Заросло все. И вдруг два года назад трава посохла — лето было жаркое, — и показались из травы две знакомые фотографии; помнила я лица родителей моей бабушки очень хорошо, хоть и не видела их живьем, но по фотографиям сразу узнала. Вот счастье было. Убрали мы тогда траву и запомнили дерево большое, березу около могилки — теперь могилка не потеряется. Так и нашли в этот раз. Голову подняли, березу нашли, а под ней и могилка. Только вся чистая в этот раз была. Кто-то приезжал убирал. Жалко, не знаем кто. Потеряли мы контакты наших родных, так жизнь всех далеко разбросала. И на Украине, и в Свердловске, и в Санкт-Петербурге наша родная кровь. А кто приезжал в этот раз, не знаем. Зажгли мы свечу. Молитву мама прочитала. Блином помянули. Цветы полевые положили.
А сын говорит:
— Мама, можно, я дорожку камешками выложу?
Я говорю:
— Конечно, сынок.
Насобирал он на дороге камней, самые красивые выбирал. И выложил дорожку.
— Вот теперь приедут наши родственники и увидят, что были мы здесь, — сказал сын.
— Поехали дальше, в Новоспасское, — сказала мама. — Там моя мама училась в школе, четыре класса окончила. Больше отец ей не дал учиться. Говорит, мычки умеешь считать, да ладно. А дорога какая красивая. Вокруг поля до горизонта, весь круг виден, видно, что планета шар.
Приехали в Новоспасское. Церковь старинная.
— А это папа храм построил? — вылез из машины с такими словами наш младшенький.
Вот и вопрос у двухлетнего сына! Удивились мы. А за голубым забором усадьба, где Глинка родился и рос. Большая усадьба и территория большая, с озерами и лесом. И дуб стоит столетний, что еще сам Глинка сажал. Хотели мы его обхватить, но так и не смогли, такой он большой.
Хотелось долго гулять по усадьбе и посидеть у озера в беседке, но тянуло в Нешево, и мы поехали дальше. Вот и дорога песчаная началась. Значит, семь километров осталось нам до нашей родной деревни. Приехали. Видно — есть еще деревня. Мало домов осталось, но живут еще. Встретили мы двоих мужчин у самого края. Вылезли из машины.
— Я же здесь девочкой росла, приезжала к своим бабушке и дедушке, — начала разговор мама. — Гореловы они. Может, помните?
— Как не помнить! Дом их сгорел.
— Да я знаю, — отвечала мама. — А как баба Дуня, что напротив нас слева жила, жива ли она?
— Нет, сгорела.
— Как? Когда?
— Два года назад. Все боялась, что ее обворуют. Все замки закрывала и проволокой заматывала. А ночью загорелась проводка, встала она, хотела выйти. А дверь открыть с испугу не смогла. Пока дверь выломали, уже задохнулась она от дыма.
— А дом-то сгорел?
— Нет, вон стоит. Там семья приехала жить.
Пошли мы дальше по деревне. Вот еще один мужчина вышел. Мама моя никак с ним наговориться не могла.
— А что же это так покошено здесь? — спрашивает.
— Так недавно батюшка к нам приезжал. Здесь раньше купель была. Он приезжал показывал где. Рассказывал нам. Около крыницы она. Так мы батюшку нашего всей деревней встречали, покосили траву.
— Спасибо вам, Алексей, — сказала мама, — что все рассказали. Я бы еще долго с вами говорила, но идти надо.
— Сразу и не пойму, где дом наш стоял, — забеспокоилась мама. — Надо вспомнить. Напротив дома две березы росли. Там бабушка в их тени всегда грибы и ягоды перебирала. Напротив — справа — магазин был, где мама моя девочкой работала. И вишня у окна росла. Как сейчас помню. Сижу я, вышиваю возле окна. А гроза сильная была. Молния как ударит, и вишня на две части раскололась.
Стали мы искать место, где дом был. Голову вверх подняли — а вот и две березы растут. Нашли. Нашли и печку, и бревна обгорелые.
Сын спрашивает:
— Мама, можно, я скобу от двери возьму на память?
— Конечно, сынок, — ответила я.
Мне самой хотелось и все кирпичи, и даже обугленные бревна забрать — такое все это родное...
— Мама, давай огородим наш участок, — предложил по-хозяйски сын.
— Хорошо, сынок. Может, как-нибудь руки и дойдут, — пообещала я.
Сходили мы на крыницу, достали ведро с водой. Умылись все ею и отправились в обратный путь в Челновую. И долго молчали в машине — так хотелось сохранить в душе тепло от этой поездки и нашего родного Нешева.
Ураган
Весь день ждали урагана. Предупредили, что пройдет он по всей Смоленской области. Утром и днем было солнечно, ни ветерка даже, не то что ураган. Я с детьми и мамой пошла в лес к Новоселью, боялась сначала: когда ветрено, в лес ходить опасно, много деревьев старых уже, упасть могут. Но тут тишина...
Сели в машину, доехали до делянки с брусникой. Взяли каждый по ведерку маленькому.
— Мама, слышишь, и птички замолчали, — сказала я маме.
— Да, — отвечала мама, — как хорошо собирать ягоды, погода как раз для леса. Ни комаров, ни водней.
— Страшно как-то, — продолжила я, — тихо слишком. Так в лесу не бывает. То шмель зажужжит, то ветки хрустнут, и птицы наперебой поют, а тут как уснуло все.
Пособирали мы часа два и домой поехали. Приехали — и в деревне тихо.
Только к вечеру тучи налетели и дождь сильный пошел. И я успокоилась наконец. Вот и дошла до нас непогода. Ветер и дождь — это не страшно. А вот урагана — как же я боюсь! Еще с детства. Когда мне лет пять было — был в деревне ураган. Вечером вдруг резко ночь стала — такие тучи темные налетели. И в окошко мы сидели смотрели, думали, дом наш улетит: такой силы ветер был — трава легла вся, бросало ее из стороны в сторону, словно дикий табун по ней несся. Гул страшный стоял. Пережил тогда наш дом тот ураган. А когда на следующий день вышли и пошли в лес, в сторону деревни Елчи, тогда поняли, что ураган-то нас стороной обошел. Полоса метров тридцать была, словно покосило небо огромной косой наши вековые ели, а что-то с корнем вывернуло. Такое не забудешь никогда.
Поэтому так я и боялась, когда ураган обещали, знала, что это за страсть такая.
Но рано я успокоилась. Ночью проснулась я от знакомого уже гула. Гудело так сильно, что я думала, в нашем доме случилось что-то. Дом у нас словно каменный, рамы двойные оконные, ничего обычно не слышно с улицы, а тут я поняла: ураган идет. Два часа смотрела я в окно с надеждой, что устоит наш дом, — устоял. Вот и второй ураган пережила Челновая.
Коля
Маму я всегда очень любила и скучала по ней, даже когда она выходила на пять минут из дома за хлебом. Мы тогда на четвертом этаже жили. Как только она за дверь, я к окну бежала, еще маленькой девочкой была. Не дотягивалась я до окна, брала табуретку, вставала и провожала ее взглядом и махала ей рукой, пока она не скроется из вида. Мама это знала и тоже всегда оборачивалась и отвечала взмахом руки.
Когда я пошла в садик, мне было так грустно без мамы, что я нашла дырку в заборе и убежала домой. Тогда очень меня и мою маму ругали в саду, а я не понимала, чем я виновата.
Когда мама привозила нас с сестрой в деревню на лето к бабушке, я тоже очень скучала. И бабушка сказала, что будет легче, если писать маме письма. Писать часто и обо всем, что я хочу и что делаю, свои мысли записывать. И я стала писать.
«Мамочка, идет дождик, я сижу у окна и читаю книгу, книга очень интересная, вчера взяла в библиотеке. Бабушка печет блины в сенцах, сегодня утром она нам варила варенье из черноплодной рябины с яблоками. Ждем тебя очень. Когда ты приедешь?»
Это был разговор с мамой каждый день, ведь телефона тогда не было еще в деревне, только один на почте. А еще я прикладывала в каждый конверт то цветочек ее любимый, то листочек, чтобы письмо живое было. Я знала, что цветочек засохнет, но верила, что маме так дойдет моя любовь к ней.
И было бы все, наверное, так же хорошо между нами, если бы не моя первая любовь. Мне тогда пятнадцать было. Совсем еще девочка. А ему около сорока. Колей его звали. Я тогда не знала еще, что любовь может быть такой сильной. Я смотрела в его сторону и чувствовала, что внутри, где-то в груди, бежит волна — да такая же, как в море, бушующая, и она с такой силой ударяет в голову, что не знаю, есть ли пловцы, которые смогли бы устоять. И приходится нырять в эту волну, подныривать под нее и выплывать уже совсем другим человеком. Человеком, который влюблен. Страшная эта сила. Затмевающая все вокруг. Вот такое со мной произошло. Бедная моя мама. Она пыталась поговорить со мной, но я не слышала. Ругала меня, но я только сильнее боролась за свою любовь.
— Доченька, вы же не сможете быть вместе, — говорила она.
Но я ледяным тоном отвечала:
— Нет, будем!
А моя бабушка молчала и ничего мне не говорила. Часто я видела, как делает она что-то, а сама будто не здесь. Я спрашивала: «Бабушка, о чем ты думаешь?» А она смотрела на меня мокрыми глазами с большой тоской, сначала только вздыхала, когда я маленькая была, а потом рассказала, что была у нее одна только любовь — и на всю жизнь. Она вышла замуж и была счастлива семь лет, так что хватит на несколько жизней этого счастья. Как она рассказывала, спали они только губы в губы, по-другому не могли. Очень сильно любили друг друга. Но не было у них детей. А тут еще и война Великая Отечественная началась. Они в Москве были, работали много, бабушка забрала своих сестер из деревни, под Ельней, где они жили, там опасно совсем стало. И стали к младшей сестре военные ребята заглядывать: хоть и война была, а жизнь все равно продолжалась. Как ни вернется муж с работы, то один парень у них дома, то другой. И забеременела в это тяжелое время моя бабушка. Сколько ждали, а тут война, 1943 год шел. Соседи и говорят: «Коля, твой ли ребенок будет?» Вот злые языки завистливые! Коля и поверил, что солдаты к жене его ходили. Бабушке рожать пора, а Коля: не мой это ребенок, и всё. Бабушка сильная была. Родила. А Коля даже не пришел в роддом. Не смогла бабушка простить его. Ушла вместе с дочкой от него. И любила его всю свою жизнь. А когда мама моя подросла, очень хотела она отца своего увидеть. Нашла его моя бабушка. Надели они свою самую красивую одежду. Бабушка тогда уже директором комбината была, мама моя в институте училась. Приходят они к Коле. Открывает он дверь и не верит. Дочка — точная копия его. Все черты подобрала. «А где же курносый нос?» — только и спросил Коля. Ведь родилась мама курносая. И стал Коля бабушку мою просить простить его. Умолял ее, но не простила она. А потом узнала она, что удар с ним случился, не смог он уже жить с таким горем, сердце не выдержало. Вот бабушка и винила себя, что не простила тогда Колю. Сквозь жизнь пронесла она свою любовь и тяжесть на сердце. Рассказывала она мне очень часто о своей любви. И в мою любовь не лезла. «Твоя это жизнь, — говорила она. — Тебе и решать». Вот эта история моей бабушки и давала мне силы бороться. Бороться за моего Колю.
И была у меня эта любовь платоническая. Моя к нему — как к мужскому идеалу, и его ко мне — как к девочке-подростку с большими влюбленными глазами. Мы и не виделись почти. Любили на расстоянии. Однажды, когда мы снова встретились, он показал мне звезду на небе самую яркую и сказал: «Смотри на нее, когда хочешь подумать обо мне, и знай, что я тоже всегда буду смотреть на нее с мыслями о тебе». Это была последняя наша встреча. Мама запретила мне встречаться с ним. И я плакала в подушку и любила. Очень любила звездные ночи, тогда я в окошечко смотрела на небо — и мы были вместе.
А ведь у мамы моей тоже Коля был. Любила мама его. Он был моим крестным. В Балтийске он жил, в закрытом городе. И служил на военном корабле. Коля тоже любил маму, но его мама была против этого брака. Хоть и в разводе моя мама уже была, но две дочки тогда уже у мамы было. «Зачем ему женщина с двумя маленькими детьми?» — думала так за него мама. И не смогли они быть вместе. Мало прожил Коля, то ли служба была тяжелая, то ли о маме моей скучал. Но умер он рано.
Прошли годы...
Когда я выросла и сама стала уезжать из дома в разные города и страны, я тоже всегда отовсюду присылала маме открытки со словами: «Мамочка, я тебя люблю». Я конечно же не держала обиду на маму за ту первую мою любовь. Но было что-то, что я оставила в душе только для себя. Ведь та далекая яркая звездочка так и светит до сих пор ночью в мое окошко, и еще я так и вспоминаю мокрые глаза моей бабушки. И ее слова: «Твоя это жизнь, тебе и решать».
Дорога
Нравилось очень нам на лето в Челновую ездить. Только дорога тогда тяжелая была из Москвы. Билеты на поезд ездили мы с мамой покупать за два месяца в Трансагентство. Очередь в кассу всегда большая была. Стоим с мамой долго, ждем, а как подходит очередь, только и успеваем сказать: «До станции Кардымово на смоленский поезд 103, плацкарт. С Белорусского вокзала». И ждем, что достанется уже. Иногда билеты только в общем вагоне оставались.
Приходишь в вагон, а там людей много, вплотную все сиденья забиты, в ногах еще чемоданы и рюкзаки стоят. Всю ночь сидеть приходилось тогда, не спать. Станция Кардымово маленькая. Поезд стоит две минуты. Выйти из поезда нам с мамой, сестрой и вещами было сложно. Особенно если еще кто-то выходит. Поэтому приходилось за полчаса выходить в тамбур, чтобы первыми быть на выход. А это 3.30 ночи. По-разному выходили. Мама выходит с вещами из поезда, а мы с сестрой в поезде остаемся, или нас мама высадит, а вещи не успевает. Приходилось проводнику стоп-кран срывать.
Выходим в Кардымове. Платформа на пять вагонов всего. А как дадут нам 13-й вагон — нужно по шпалам идти. Один раз вот такая история с нами приключилась. Поехали мы в Челновую. Мне семь лет было тогда, а сестре десять. Вышли мы с мамой из поезда, темно еще было, часа четыре утра. Видим — вдалеке станция. Идем мы по шпалам. Мама говорит:
— Дети, идите быстрее, пока следующий поезд не подъехал, и осторожней там, где пути меняются, чтобы ноги не зажало, когда стрелки переводят.
А тут товарный поезд поехал рядом. Не успел он проехать, а с другой стороны тоже товарный поехал. Так и остались мы между поездами. Стоим, мама нас собой накрыла, и за чемоданы держимся, а с нами еще и кот наш Марсик всегда ездил. Как он тогда испугался! Мама с трудом его удержала. Ветер такой от поездов был, что вот-вот сдует.
Дошли мы так еле-еле до вокзала. Вокзал маленький, но теплый. Сели мы на стулья, вокруг никого, рано очень. Мама достала хлеб, картошку в мундире, яйца вареные. Посолили. Едим. Вкусно как. И ждем автобус в Челновую. И вдруг сообщение. Отменился автобус. Сломался.
«А к вечеру будет?» — спрашивает мама.
Тогда автобус два раза в день ходил. Не знаем ничего. Как починится. Может, и неделю ходить не будет. Да такое часто было. То дорогу размоет, то водителя нет, а в этот раз — сломался. А до деревни сорок километров от Кардымова.
«Что поделаешь? Пошли пешком!» — говорит нам мама.
И кот Марсик с нами. Умный кот был. Красивый. Сам голубо-серенький весь, в полосочку белую, как тигренок, а носик у него коричневый с черным ободком, глаза голубые. Вот мы и идем: мама, я с сестрой и кот наш на поводке. Идем и за тенью наблюдаем, а она меняется постоянно: то сзади была, потом маленькая стала, а как длинная-длинная становится, значит, уже и деревня близко, вечер наступил. Так долго по дороге шли, что уже казалось, что это не я ноги передвигала, а дорога подо мной двигалась вперед. Если попутка попадалась, садились, подвозили немного нас. К вечеру добрались.
Сколько же счастья было увидеть издалека сосны с двух сторон дороги! Это Челновая наша показалась. По ней нужно пройти по большаку еще минут десять до почты и повернуть налево, на нашу улицу. И в конце улицы слева наш дом стоит.
Я иду и слушаю. В деревне сколько же звуков. То петух закукарекает, сверчки вокруг стрекочут, ласточки щебечут, вот корова где-то замычала. Добрались наконец. А нас здесь бабушка встречает — вот мы наобнимались! За стол посадила, накормила. И сразу спать, завтра уже будем разговаривать.
Баба Тоня
Раньше в деревне всем прозвища давали. Была у нас баба Поля Прокурор, Рубаниха баба Маня, а баба Тоня наша была Шаманиха. Лечила она всех заговором. По всей Смоленской области она известна была, может, и дальше даже. Как ни приду к бабе Тоне домой, обязательно машина у ее калитки стоит — значит, опять люди приехали. Никому баба Тоня не отказывала.
Денег не брала. Нельзя брать, а то дар заговаривать пропадет. Можно только продукты принимать. Вот и несли ей. Чем только не одаривали бабу Тоню. А раз пришла я к ней, а у ее дома стоит мужчина, пожилой уже, согнутый весь в крючок. Говорит, не могу, поясница отнимается, разогнуться не могу, так схватило. Так баба Тоня его положила между сенцами и комнатой на порог. Хочу я выйти из дома и вижу: лежит он на пороге, рубашку завернул, а баба Тоня рядом стоит с топором. В одной руке топор, а в другой веточки держит, то ли березовые, то ли дубовые. Кладет их ему на поясницу и начинает на нем рубить топором. Порубила, молитву приговаривая. «По кругу, по кругу...» — слышу, она говорит и пальцем по стене круг рисует. Потом вышла из дома, в печь на улице положила те веточки порубленные и сожгла. Мужчина встает и кланяется бабе Тоне в ноги: «Спасибо тебе. Прошло у меня все».
Столько чудесных случаев у меня на глазах происходило! И детей много привозили к ней. Всем помогала. Но в деревне Шаманиху побаивались. Могла она и заклятье на человека наложить.
Один раз иду я уже вечером к ней домой, смеркалось. А наши дома через два дома на одной улице стояли. Вижу, идет баба Тоня тоже по дороге, быстро идет, с конца нашей улицы к своему дому. Со мной сравнялась когда, я хотела поздороваться, а она как отпрыгнет от меня в кусты, будто бы перелетела. Только увидела я тогда взгляд ее, уж сколько же в том взгляде было нечеловеческого, огнем он горел. Я испугалась и бегом к ней домой побежала. Зашла в дом и жду, пока баба Тоня дойдет. Приходит она минут через десять. Будто бы я и не ее на дороге видела. Спокойная, улыбается, а про этот случай молчит. Я тоже промолчала.
Знала я, что есть у нее какое-то колдовство: нужно ночью на перекресток дорог выйти и закопать на их пересечении что-то. Не знала я подробности. Для меня это уже привычно все было. Такая жизнь у нашей бабы Тони была.
Раньше, особенно в деревнях, часто такое было. Помню я, как бабушка рассказывала, что выходит она на порог дома своего утром рано, — а у нее около порога бетон лежал, чтобы грязи не было, — и видит: в центре дорожки бетон лопнул, и вырос за ночь красивый цветок ярко-красного цвета. Бабушка быстрее сорвала его и выкинула. А соседка выходит и говорит ей: «Что ж ты, Маруся, сорвала цветок, это же я тебе для хорошей жизни посадила». Много раз бабушка мне эту историю рассказывала, только и правда, после того как цветок она сорвала, посыпались на ее семью несчастья: маму парализовало, с мужем разошлись.
А сколько же у бабушки на родине, в деревне Нешево, таких случаев было! Начинал отец ее болеть сильно, ничего понять жена не может, просто гибнет человек. И тут просыпается он и говорит: «Сон мне приснился. Что живет в Ельне Графиня, которая поможет. Она мне так и сказала во сне: приезжай ко мне, я помогу». А отец-то был еще царской закалки, суровый, не верил ни во что. Но тут поверил, говорит, поехали искать Графиню. Нашли. Приходят к ней. А она, даже не спрашивая, говорит: «Напротив вас дом стоит, там ваши родственники живут, муж хороший там, а вот жена вам завидует. Она и сделала на вас. Я вам сейчас водичку заговорю. Только ничего нельзя давать ей, если просить будет».
Вернулись они домой. Только лошадь распрягли, бежит их соседка: «Вера, дай мне сито!»
Вера и дала. А воду заговоренную поставили они, как пришли, в угол комнаты и веником прикрыли. Только Вера сито отдала, смотрят за веник, а бутылка с той водой, что Графиня дала, лопнула. Пришлось запрягать лошадь и ехать еще раз к Графине. Поругала Графиня, говорит: «Я же вам сказала — ничего давать нельзя». И еще раз воды наговорила.
Перестал болеть Арсентий. Вроде наладилось все. А тут снова напасть. Дохнет скот. С коровы кожа сходит. Брали они тогда корову и подвешивали в хлеву к потолку на холщовых тканях, и корова сразу поправлялась, а как опускали на пол, снова кожа слезала. Пришлось снова ехать к Графине. И в этот раз помогла она. Перестал скот дохнуть.
Но никак не было спокойствия в их семье. Была у них в деревне женщина, пришла к Арсентию и говорит: «Хочу, чтобы ты со мной был». Арсентий аж плюнул. Терпеть он ее не мог, а тут такие разговоры. Распутная она была. А она говорит: «Все равно со мной будешь». «Уйди, не буду никогда!» — разозлился он. «А вот смотри, я сейчас плюну на тебя, а ты ту слюну проглоти». Смешно стало Арсентию. «Дура ты», — говорит. Он и проглотил. Дня не прошло, стал он бредить той женщиной, да так, что сам испугался и вся семья. «Не могу, — говорит, — без нее, и всё». Рассказал он все жене, как было. Жена и говорит: «Приворожила тебя она». Опять лошадь запрягли и поехали они к Графине. Графиня говорит: «Вот вам вода, по пути если кто вас остановит, будет хоть что просить, ничего не давайте». Возвращаются они обратно. А на дороге мужчина стоит, говорит: «Дай закурить». Дал Арсентий, позабыв, что сказала Графиня. И не помогла ему вода, так и гибнет от любви. Поехали еще раз. «Ничего по дороге не давал никому, только закурить, но не помогает мне вода. Так и мучаюсь, извожу себя». А Графиня: «Я же сказала — не давать. Вот ты не послушал меня».
— Снова заговорила воды, и опять спасла отца Графиня, — рассказывает мне бабушка. — А как стала умирать та соседка, родственница дальняя, что делала беды им, в агонии билась она долго и кричала дочери своей: «Возьми от меня все, возьми от меня все!» А дочь у нее добрая была, знала она о маме, молчала, но не поддерживала ее. Говорит: «Мама, не возьму от тебя ничего». Тогда крикнула ей мама: «Не возьмешь, так я тебя сама заберу!» — и сказала ей день, когда придет за ней. И умерла... Дочка была у нее такая умница, вся деревня ее любила, а тут вскоре, как похоронила она маму, приезжает она в Москву ко мне, — продолжила рассказ бабушка, — и говорит: «Попрощаться я приехала». Через три дня мама меня заберет. Сидит за столом грустная такая. А мама моя с бабушкой успокаивают ее: «Да что ты такое говоришь, ты же такая здоровая, и тридцати тебе нет еще». Не поверили они тогда ей. А девушка вернулась обратно домой в Нешево. Села вышивать у окна. Наступил тот час, что мама ей сказала, так и умерла, вышивая.
Вот какие случаи были в деревне.
Поэтому и боялись в деревне Шаманиху, и уважали за ее труд.
А мне она как бабушка была. Столькому она меня обучила! Приду к ней, смотрю, прядет она.
«Баба Тоня, научи», — прошу.
«Ну что ж, садись, бери веретено. Ногами крути колесо, а рукой второй нитку держи. Ловко у тебя получается», — похвалила меня баба Тоня.
Так я и пряла у нее часто, очень нравилось мне. Нитка толстая получалась. Из овечьей шерсти же делали.
А один раз прихожу, баба Тоня овец стрижет, говорит:
«Держи овцу, а то она ногами бьет сильно».
А овца перепуганная, ноги ей связала баба Тоня, положила на бок на стол деревянный во дворе. Держу я ее, а она кричит на всю деревню, а баба Тоня стрижет. Много тогда шерсти мы заготовили.
«Поедешь со мной валять шерсть?» — спрашивает баба Тоня.
«Конечно поеду!» — обрадовалась я.
Так мне нравилось, когда меня баба Тоня с собой брала. То мы с ней на сено на тракторе поедем, то в лес, то Кралю — корову — к быку водили. А тут шерсть валять, все мне интересно было.
Поехали мы в наш районный центр. Заходим в домик. А там вокруг шерсти овечьей видимо-невидимо. И в центре стоит аппарат деревянный, туда шерсть из мешка кидаешь ту, что только срезали, ее как большие расчески чесать начинают и бросать из стороны в сторону, так бросают ее, а с другой стороны выходит шерсть уже пушистая, мягкая, словно пух. Ту, что на прялку класть можно и нитки уже прясть.
Много интересного я от бабы Тони узнала. И пироги она меня научила печь. Пироги пекли большие, как буханка хлеба, теста немного совсем было, тоненькое, чтобы обернуть только начинку. А внутри клали картошку, перемешанную с творогом. Сделали такой один пирог — и в печь, пока корочка золотистая не появится.
Печка в доме главной была. И готовила баба Тоня в печке все.
- Комментарии