Рисунок по памяти

Младшие Брейгели

В шершавых почках — неведомая сила жизни. Она заставляет молодые листья разрывать толстую корочку и тянуться к свету. Почки стыдливо прячутся под легким пухом, кажутся живыми.

Соня протянула руку и прикоснулась к нежному пуху. Она гладила почку, пальцам было щекотно.

— Мам, что она там стоит?

Наташа пожала плечами. Ей тоже хотелось знать, почему Соня вцепилась в дерево посреди переулка. Впрочем, к подобным выходкам привыкли.

— Она опять с деревьями разговаривает, мам?

— Варя, стекло не пачкай!

Варя не слушалась и кривлялась и, прилипая к оконному стеклу, корчила рожи. Варя была понятная. Шустрая, лохматая, неаккуратная. Но сильная и веселая. Они с Данькой любили кататься на велике и возвращались с драными джинсами и разбитыми в кровь коленками. Наташа и себя помнила такой. Но Соня была другая.

Она вошла тихо, тихо поздоровалась, тихо помыла руки и убрала школьный рюкзак — ничего не уронив, не испачкав, не изодрав. Наташины дети — загорелые и исцарапанные соседской собакой, Соня — белая, с голубыми венками. Как фарфоровая балерина.

Когда сошлись с Русланом, у обоих были дети от первого брака. У Наташи — Варька, у Руслана — Соня. Тогда Наташу это не испугало. Ее забота о Соне, внимание и жизненная энергия, что накрывала всех вокруг теплой волной, казались Руслану целительными. Через год родился общий сын — Даня.

Соня могла днями сидеть одна в детской и читать, рисовать, вырезать картинки. Когда только съехались, девочка занималась в хореографической студии. Пришлось забрать ее оттуда, потому что на занятиях Соня то и дело плакала. Слезы раздражали Наташу. Все дети как дети — занимаются, а эта — хнычет, будто ее оставят в кружке ночевать. А ведь Наташа даже никогда не опаздывала.

Раздражения старалась не показывать. И потом — жаль девочку. Она же не виновата. Ей и вправду тяжело. Наташа вздыхала. Да и на что жаловаться? Обычно Соня слушалась. Хотя если что взбредет в голову, становилась очень упрямой и получала свое. Руслан, конечно, ей потакал. Вот недавно выпросила у отца арфу. Не велосипед, не куклу, не самокат, не планшет — арфу! К счастью, небольшую, «походную».

— Зачем тебе арфа, ну? Забросишь ведь через месяц, будет валяться, — ворчала Наташа. — И потом, думаешь, ты вот так села и заиграла сразу? Это ведь надо учиться, долго учиться. И потом — денег разве на этом заработаешь? Пошла бы вон погуляла лучше. Зачем тебе арфа?

— Нравится, — отвечала Соня и по вечерам мурлыкала на этой арфе так же тихо, как все делала в жизни.

Наташа хотела понять ее и не могла. За четыре года она так и не растопила ледяную стену между ними.

— Что ты делала в том дворе?

Соня быстро взглянула на мачеху:

— Ничего.

— Зачем ты с деревьями разговариваешь? — спросила Варя с набитым ртом и засмеялась.

— Это не смешно, — дулась на сестру Соня.

— Это — смешно! Потому что ты — странная!

— А у тебя соус на щеке! — огрызалась Соня.

Только когда она злилась, была похожа на обычного ребенка, румянилась и сжимала кулаки.

— Тебя в школе не обижают? — вдруг спросила Наташа, памятуя, как когда-то в ее классе относились к странным ребятам.

Соня пожала плечами:

— Мне нравится мой класс. У нас все дружные.

Наташе отчего-то не верилось.

— А что, бывают вообще нормальные классы? Мне кажется, школа — это дурдом. Учителя — вечно злые, орущие тетки. Да и что удивляться, если в школу после педа идут те, кто получше не устроился!

— У нас есть хорошие учителя. По истории, например. Очень интересно рассказывает.

— Мам, а почему Соня ходит в ту красивую школу, а я — у дома, мам, почему-у?

— Ой, какая тебе разница-то! Что там, что там будешь тройки таскать!

Наташа не могла признаться, что после переезда просто не стала заморачиваться и отдала Варьку в ближайшую школу. Соня осталась в своем лицее.

Варя чувствовала зуд несправедливости и донимала сестру.

Соня помыла за собой тарелку и скрылась с книжкой в детской. Варя капризничала и не хотела делать уроки, с завистью глядя на шумную детвору во дворе.

— Сделаешь уроки и пойдешь, не хнычь! И десять страниц внеклассного чтения!

— Десять страниц?! Ну ма-ам!

— Не мамкай. Бери с Сони пример, я даже не просила ее читать.

Варя поглядела на сестру с нехорошим огоньком в глазах. Казалось, что сидеть вот так, с книгой, долго и неподвижно, невероятно скучно. Варя томилась и каталась по дивану, пытаясь ткнуть Соню ногой.

Вечером Варя увязалась с мамой забирать брата из детского сада, чтобы на обратном пути поиграть во дворе. Отец подхватил их по дороге с работы. Вернулись — румяные, шумные, с выбившимися из-под шапки волосами.

— София, а ты чего дома? Так хорошо на улице.

Соня приласкалась к отцу, но ничего не ответила. Только он звал ее Софией, и ей очень нравилось.

Шумной ватагой навалились на ужин, дети докладывали отцу о своих успехах, расставляли разноцветные тарелки, аппетитно дымились картошка с курицей.

— Соня, отлипни уже от отца, дай поесть человеку после работы.

Варя съела полтарелки, и только Соня ворковала с отцом, их порции стыли. Наташе это отчего-то мешало. Соня держала отца за руку, плотно прижавшись к нему за столом, что кололо взгляд и даже казалось чем-то нездоровым от такой взрослой девочки, хотя умом Наташа понимала, что ничего плохого не происходит. У ее родителей не принято было обниматься и уж тем более жаться друг к другу за столом. И Наташе тоже не нравилось, когда Варя бесцеремонно повисала на ней.

— Что было в садике сегодня, Дань?

— Рисовали, — отвечал Даня, самозабвенно болтая ногами, отчего стол трясся, и Наташа испугалась за компот, налитый с горкой.

— Что рисовали? — интересовался папа.

— Кем я хочу стать, когда вырасту.

— И кем же?

— Я буду... гонщиком! — Даня схватил две картофелины и устроил гоночные состязания в тарелке.

Рассмеялись.

— Чего смеетесь? — дул губы Данька, который очень не любил, когда над ним смеялись.

— Да мы не над тобой смеемся, Дань, — утешала брата Соня. — Помолчала и добавила: — А я в театральный буду поступать. — И на отца поглядела.

— Актриса — это не профессия, — отрезала Наташа.

— Почему, мам? — оживилась Варя.

— Ну, потому что это глупые подростковые мечты. Все в таком возрасте мечтают поступить в театральный.

Соня сразу насупилась.

— Актерство не прокормит. Об этом надо думать в первую очередь, а не о том, как на сцене будешь смотреться такая красивая.

— Может, Соня Оскар получит! — предположила Варя.

— Ага, — фыркнула Наташа.

— Ну отчего же не поступить? — вмешался папа. — София у нас талант.

Девочка благодарно посмотрела на отца и снова прильнула к нему, а Наташа плотнее сжала губы:

— Да сколько их, таких талантов? В этот театральный еще поступить надо, пороги обивать, в очередях стоять! Это ж они репетиторов нанимают, чтобы голос им ставили, произношение. Ты думаешь, с улицы пришла и тебя взяли с радостью? Да кому ты нужна там? У меня вон у знакомой дочь поступала, так она в кружках играла, пела с детства. Не тот вариант, когда лежишь на диване и мечтаешь стать актрисой.

— Ну, София на арфе играет хорошо.

— Ага, а потом выпускаются и куда? В рекламе прокладок сниматься? — На последнем слове Наташа оборвалась, потому что глаза у Сони — на мокром месте. «Ну, конечно, давай поплачь, начинается!»

— Ты зачем так? — спросил Руслан, когда дети ушли с кухни.

— Чего?

— Пусть будет у человека мечта.

— Ага, а кто за эту мечту будет платить?

— Отчего и не заплатить?..

Наташа поглядела на мужа.

— Не надо ей во всем потакать, — шептала она гневно. — Будет до скончания лет у тебя на шее сидеть!

— Все, все, хорош... — успокаивал ее Руслан, приобняв.

«Только меня так обнимай», — подумала Наташа.

На следующий день ей стало стыдно за свою вспышку. Она положила Соне шоколадку в рюкзак и погладила по голове, когда девочки собирались выходить в школу. Волосы у Сони были шелковые и струились по спине светлой волной.

Сказать что-нибудь или извиниться у Наташи отчего-то не получалось, язык вяз во рту.

— А мне шоколадку? — капризничала Варя, от которой не укрылась материнская нежность к старшей сестре.

— Господи, Варя, ну что ты как младенчик!

Пришлось выдать шоколадку и второй. Наташа вздохнула, ощущая непонятную тяжесть в душе.

— Да, в театральный сложно поступить, — согласилась Соня вечером, будто оттаяв.

Она оторвалась от книжки и смотрела куда-то сквозь, длинные светлые локоны струились вниз — хоть картину пиши. Глаза у Сони были тоже светлые, серо-голубые, нос точеный, маленький. Наташа с неудовольствием отметила: в Соне есть «порода», а у ее детей — нету. Что Варька, что Данька — нос картошкой, губы лепешкой.

— Тогда я бы хотела в музыкальное училище поступать. В Питере.

— В Питере? — Наташа вздернула брови. — А наши колледжи чем тебя не устраивают?

— Там красиво...

Едва северный воздух ворвался в Соню на узком перроне, едва она увидела дома с завитушками — будто игрушечные, — едва спустилась в музейную каморку поэта — она полюбила Питер и мечтала там жить, чтобы каждый день ходить по улицам, таким нарядным, всегда словно праздничным, в то время как их старый подмосковный дом-сталинка и заросший двор не производили на нее впечатления.

— Да, особенно красивые там коммуналки. Ты хоть представляешь, каково жить в коммуналке с картонными стенами и гнилой сантехникой? Живешь на всем готовом и в ус не дуешь.

О коммуналках Наташа знала не понаслышке. Хотелось забыть плесневелую ванну и гудящие трубы, кислый суповой запах и кривую улыбочку соседа с прилизанными волосами и пятнами на халате — да не получалось.

— И три солнечных дня в году. А ты и тут бледная такая, синяя аж вся, и это после моря, куда папа тебя возил. Реальней надо на вещи смотреть. Что красота? Ты походишь пять минут и красоту эту перестанешь замечать. А ржавый унитаз — всегда с тобой.

Соня не возражала, только вздохнула тоскливо и украдкой поглядела на часы — скоро ли вернется отец? Эти взгляды действовали на Наташу подобно капающему крану.

— Нет, Питер не для жизни, смотри на вещи реальнее, спустись с небес на землю.

Близились выходные, и Наташа хотела выбраться куда-нибудь, чтобы отвлечься от дома и копившегося раздражения, которое все время вырывалось наружу едкими словами. В пятницу Руслан и Соня удумали что-то свое.

— Что вы там шепчетесь?

— Билеты покупаем.

— Куда? — всплеснула руками Наташа.

— На выставку в галерею, я же говорил вроде.

— Младшие Брейгели! Новая выставка приехала! — Соня вся сияла в предвкушении, отчего свет стал исходить из ее глаз и от волос, и даже ворсинки свитера будто светились.

— Руслан, мы же в ресторан собирались в выходные? — тихо спросила Наташа, отозвав мужа в сторонку.

— Так давай с нами. После музея и в ресторан зайдем.

— Я не люблю музеи, — дулась Наташа. — Пусть Соня с дедушкой своим сходит. Они же у нас богема.

Варя тоже выпросила билет.

— Ну, смотри! Устанешь ходить там, не плачь!

Девочка упрямилась и наряжалась, подражая старшей сестре.

— Ты понимаешь, он слишком хороший отец, — сетовала Наташа подруге, когда Руслан с полным комплектом детей уехал в центр. — Все время с дочкой, у меня сил уже нет. А я что? Я ведь тоже его днями не вижу!

— Нашла на что жаловаться, Наташка, — вздыхала подруга над чайной кружкой. — Вашей семье только позавидовать можно. Ты вспомни своего бывшего! Все деньги твои пропил! Да Руслан тебе в награду послан за все унижения. И как хорошо к Варьке твоей относится. Отец есть у ребенка. Не тот алкаш.

Но Наташа не видела этого.

— Какой-то алтарь дома устроили. Вот хожу и смотрю на это каждый день.

Наташа раздраженно распахнула дверь в детскую. С большой фотографии на них глядела хрупкая сероглазая блондинка. Вокруг рамки были выложены сухие цветы — прекрасные, но увядшие и печальные.

— Ну это же Сонина комната. Она имеет право на память о матери, Наташ...

— Да, но... А мне каково? Будто нас все время сравнивают, понимаешь? И я всегда проигрываю.

Печальная девушка смотрела на Наташу с фотографии и, казалось, жалела ее. Наташа вздохнула и спрятала глаза.

Вернулись — карманы полны музейных открыток.

— Мама, там была такая картина!.. Сейчас расскажу. Там на коньках катаются...

— Да подожди... Голодные?

— Нет, мы потом в кафе ходили, я заказала себе картошку фри.

— Младшие Брейгели, мам! — Варя совала открытку с картиной.

— Да мне хоть младшие, хоть старшие...

— Старших Брейгелей не бывает, есть только Ян Брейгель, — вставила Соня.

— Ой, не занудствуй, — отмахнулась Наташа, но внутри ощутила иголочку Сониного ответа и почувствовала себя глупой.

Наташа погрузилась в повседневные дела, но беспокойство жило внутри нее, смутная тревога, которой не решалась дать имя, от которой отмахивалась, прятала ее, но та темнила глаза, жгла язык, сжимала грудную клетку, как неудобная одежда, тесная, не по размеру выбранная.

За окном томилась весна. Стерильный зимний воздух вновь обрел запахи. Соня вдыхала и вдыхала весну, пускала ее внутрь, позволяла щекотать нос свежестью. Соня говорила: «Здравствуй, весна!» — и ее глаза наливались синевой, отражали высокое, ясное небо, готовое принять жаркое летнее солнце.

После успешного выступления на концерте музыкальной школы щеки девочки пылали. Она, в светло-голубом платье, сама была как первые весенние цветы. Соню обступили — не подобраться.

Наташа смотрела на девочку и тосковала. Давно ли она сама была юной? Надень она такое платье — взглянет кто?

— Вадим Валерьевич говорит, что я буду выступать на фестивале!

— Я же говорил, что все получится.

— Варька, вылезай из лужи! — окликала Наташа детей по дороге домой.

— Ну, это я не сама, просто Вадим Валерьевич дал такую партию... Он говорит, мне очень подходит.

— Да, мне тоже так кажется, — соглашался с Соней отец.

Окрыленная успешным выступлением, Соня щебетала про арфу и своего учителя еще несколько дней. Наташа очень утомилась слушать.

— Вадим Валерьевич...

— А кто это вообще такой? Арфу же какая-то девушка тебе преподает? — перебила Наташа падчерицу.

— Вадим Валерьевич ведет общее фортепиано. Он очень, очень красиво играет. Мне до этого еще так далеко! Бывают люди, вот знаешь, с руками — для пианино. С длинными пальцами, тонкими, длинными пальцами... — рассказывала Соня с придыханием, и взгляд ее блуждал в неведомых Наташе мирах.

В другой день Наташа делала уборку и нашла на столе Руслана какие-то бумаги. Вчиталась — Соня подсунула. «Поездка на фестиваль “Молодые таланты”, требуется подпись родителей». Наташа поджала губы. «Какая Соня хитрая, — подумалось ей, — знает, что папа такое подпишет охотнее».

— Куда это ты собралась ехать? — спросила Наташа, едва Соня вошла.

— Вадим Валерьевич везет нас на фестиваль. Он говорит, что мне обязательно нужно ехать. Можно я поеду, Наташечка, ну пожалуйста!

Соня никогда не звала ее мамой.

— Соня, не нравится мне этот твой Вадим Валерьевич. Ты уже неделю только о нем и рассказываешь. Влюбилась, что ли?

Соня вспыхнула:

— Я...

— Нужно осторожнее быть, знаю я, что у взрослых мужиков на уме!

— Вадим Валерьевич не такой! — вспылила Соня, но краска залила ее лицо.

— Соня, дорогая, что ты знаешь? Такой, не такой. Он тебе лапши наплетет, какая ты талантливая... Как можно девочку-подростка отправлять на какие-то конкурсы с мужиком чужим?

— Это не какие-то конкурсы, это важно для меня. — Соня пылала от негодования. — Вот почему ты так говоришь? Всегда, когда мне что-нибудь нравится, ты говоришь — это плохое!

— Потому что у тебя самой мозгов еще нет понять, что хорошее, что плохое. Для тебя же и стараюсь!

— Я не просила!

Наташа опешила. Глаза ее сощурились, руки скрестились.

— Не просила, значит. Не стыдно тебе? Ты пойми, Соня, этот мир не будет с тобой церемониться, забудь нежности, романтику, арфу, шампанское, стихи в тетрадке. Мир — жестокая вещь. Повезло, что у тебя есть мы с папой. Вот я росла одна, мне никто ничего не объяснял, родителям вообще не до меня было. Младшие Брейгели... без старших. — Наташа говорила быстро, а в глазах ее загорались и гасли искры. — Ты — тепличный цветок! По сторонам посмотри! Бычки на клумбе своей видела? Куда ты цветы сажала в том году? Тут неизвестно, от чего умрешь завтра — от эпидемии, войны. А новости? Телевизор страшно включать! Ты давно последний раз новости смотрела? Это ж страшнее любых ужасов. Вот недавно один маньяк выкопал подвал и девочку туда спрятал. Насиловал ее несколько лет. Она ему, Соня, троих детей родила, двое умерли, куда он третьего дел — неизвестно. Ты хоть представляешь, на что люди способны? Что такое — в подвале этом детей рожать? — Губы у Наташи затряслись.

— Не все такие, — отвечала Соня. — А тому... тому наказание какое-нибудь будет, справедливое.

— Справедливое?! О какой справедливости ты говоришь? Твоя мать умерла от рака в тридцать лет!

От слез Сонины глаза казались еще больше. Она развернулась и убежала прятаться в детской.

Наташа пожалела о своих словах почти сразу, ей хотелось броситься за Соней и обнять девочку, но отчего-то она не могла, так и стояла, прикованная к полу. А потом ушла к себе и сдавила голову руками, будто мало тисков. Когда наконец собралась с силами и вышла, квартира стояла пустая и тихая. Наташа заглянула в детскую — никого. На кухню — тоже. Она заметалась по квартире — то бросалась искать телефон, то кидалась к окну. «Да как же она выскользнула?» — не понимала Наташа.

Она набрала Соне. Телефон тихо замурлыкал в детской. Наташа вдохнула и выдохнула ставший горьким от вины воздух. Мысли метались, мешая успокоиться и сосредоточиться.

Наконец, ну что такого страшного произошло? Ну, вышла подышать. Обиделась. Ну, вернется. Однако время шло, стрелка часов наматывала нервы. Наташа не могла сидеть и не могла ничем заняться. Ужин подгорел, бледно мерцал экран монитора с едва начатой работой. Валялась брошенная музейная открытка с волком, вцепившимся в глотку охотнику. Картина почему-то называлась «Добрый пастырь».

Наташа беспокойно вглядывалась в темноту двора. Под одиноким фонарем покачивало ветвями дерево, которое тогда трогала Соня. Оно пестрело салатовыми крапинками листьев, вырвавшимися из своего укрытия в холодный и неприютный мир.

Спешно набросив куртку, Наташа выскользнула во двор. Теперь — куда? Отупляющий ужас завладел ее разумом, Наташа металась по улицам и торговым центрам, погибая от вины и бессилия. «Какая же я дура, господи!» — шептала она. Когда позвонила мужу, долго не могла начать, потом разрыдалась, и Руслан едва разобрал сквозь поток слез: Соня ушла из дома.

* * *

За трамвайным окном, к которому воробушком прижалась девочка, мелькали вечерние улицы. Даже теперь, когда хотелось плакать, а видеть не хотелось, Соня видела — глубоководные огни фонарей, освещающие мир, теряющиеся в лужах картинами потусторонних миров. Видела отражение людей в окошке — лики в капюшонах, словно сошедшие с картин мастеров Возрождения, а еще — щенка, что зевал от страха перед первой поездкой в трамвае, но потом глядел на хозяина и стоял смирно, хороший мальчик.

— Соня! Ты как же одна доехала? На метро? — удивился дедушка, когда Соня возникла на пороге. Он внимательно поглядел на девочку серыми глазами, как у Сониной мамы. — Ну, проходи, у меня как раз чай заварился свежий.

Соня молчала, крепилась. Потом не выдержала:

— Дедушка!

— Ну, ну...

— Дедушка, не хочу жить в таком мире...

— Соня, что ты говоришь?

— Не хочу, если мир такой, как Наташа говорит. Зачем такой мир создавать? Зачем жить в нем?

Соня все рассказала о Наташиных словах, не утаила и самые горькие.

— Ох... — вздыхал дедушка. Кружка дымилась в его испещренных бороздками руках. — Это она не права, конечно. Так нельзя. Стыдно ей, наверное. Не злая ведь. Вздорная просто.

Соня слушала и смотрела, как за окном мечутся снежинки, не зная, зачем их послали на весеннюю уже землю.

— В мире много и плохого, и хорошего, Соня. Осознать это — непросто. Жить с этим — еще сложнее.

— Ну а чего все-таки больше — плохого или хорошего?

— А это уже каждый человек сам для себя решает.

— Но зачем только плохое видеть, как Наташа?

— Нет у нее, Соня, твоего зрения. Такого человека и пожалеть можно. Какая семья у нее, вспомни. Пили все. — Дедушка махнул рукой. — И ничего, выбрался человек. Только света не видел.

Раздался беспокойный звонок. И еще раз.

На пороге стояли папа, Наташа, Варька и Даня. Папа облегченно вздохнул, Наташа держалась за ним — бледная и взволнованная...

Прощались. Наташа вышла и нервно курила в тамбуре у лифта.

Мольба «только бы нашлась» до сих пор пульсировала в голове, но теперь будто гора свалилась с плеч. Наташа курила и глядела в прямоугольник окна. На нее уставились желтые огни дома напротив — рассыпанные во тьме зернышки света. Хотелось закричать в это окно.

«Я ни черта не справляюсь», — подумала Наташа и вздрогнула, когда ее коснулась теплая Сонина ладошка.

— Это несправедливо.

Наташа хотела согласиться: да, она поступила несправедливо, и это самое мягкое слово. Но Соня опередила ее:

— Это несправедливо, что мама умерла, я согласна.

— Господи, Соня, прости меня... — прошептала Наташа, сжимая ледяными пальцами сигарету.

— Ты меня тоже прости... Я, может, и вправду ничего в жизни не понимаю. — Соня вздохнула.

Наташа бросила сигарету и крепко прижала к себе девочку.

— Соня, ты самый славный ребенок, а я идиотка идиотская, ничего-то у меня не выходит...

Соня гладила Наташу по голове.

Две фигурки застыли в раме ночного окна, где только что бушевала метель, а теперь снова затих весенний вечер.

Настоящие вещи

— Безответственный ты, Миша. Как будешь жить без нас? Кем будешь по жизни?

Миша уныло ковырял яичницу.

«Какой сегодня ясный день. Не то что зимой», — думал он.

— Мы с тобой разговариваем. Отвечай. — Отец вцепился в спинку стула.

Мама закончила с кухонными делами и тоже уставилась на Мишу.

Из форточки потянуло весенним духом — влажной землей, свежестью молодой зелени, первым, робким цветением. «Уйду», — решил Миша.

— Миша!

— Что?

— Куда работать-то пойдешь после этого своего исторического?

На днях Миша признался родителям, куда бы хотел поступить на самом деле, и уже пожалел.

— Нет, ну куда, Миш? В школу, что ли?

Мишина мама работала бухгалтером, а папа занимал видный пост в компании, проектирующей электростанции. Папа хотел, чтобы Миша тоже поступил в технический вуз. Даже место ему присмотрел в своей конторе для практики. Казалось, все решено. Мальчик уже второй год скучал у репетитора по физике. На экзамены заявлены физика и математика профильного уровня. А еще история и английский — про них родители не знали. Но теперь пора признаться: Миша в Бауманку не пойдет.

— Я в Бауманку не пойду.

Отец закатил глаза.

— Почему? — спросил настойчиво.

— Потому что не хочу.

— Что значит не хочу? — возмущалась мама.

— То и значит...

— Миша, как-то думать о будущем надо. Где работать, на что кушать. Нельзя вот так целыми днями в Интернете своем сидеть! — возмущалась мама. — Думаешь, гитара да стишочки тебе помогут на ноги встать?

Миша оторвал взгляд от стола и прямо посмотрел на маму. Упоминать про стихи было нечестно и жестоко. Он же ей открылся. Открылся, что сам написал песню и подобрал аккорды.

— Ты вообще о чем-нибудь думаешь серьезном? Настоящем?

— Я ничего не думаю, оставьте меня в покое!

Миша выбежал из кухни и закрылся в своей комнате.

— Вернись и тарелку убери!

Упал носом в подушку. Заболела голова.

Мама вошла без стука, грубо оттолкнув дверь. Она терпеть не могла, когда сын закрывался, даже отказала в просьбе приладить замок. От кого, мол, тебе закрываться.

— Миша... — вошла мама. — Ну что ты лежишь опять? Хоть бы делом занялся. Бардак какой в комнате. Вот и в голове у тебя такой же.

Мама подняла с пола разбросанные вещи.

— Вот у Кузнецовой, помнишь с моей работы, Лерочка пять олимпиад выиграла. Теперь без экзаменов в университет берут. — Мама вздохнула. — Лишь бы на сходки не утащили. Сейчас вся молодежь там.

В подтверждение ее словам папа сделал телевизор погромче. Диктор перекрикивал шум взволнованной толпы.

— А тебя в школе никто не пытался... ну, с собой на сходки эти звать? За деньги? — Мама тревожно понизила голос.

— Какие сходки? — равнодушно спросил Миша в подушку.

— Хоть бы поинтересовался, что в мире происходит! — продолжала упрекать мама.

— А если мне не интересно, что в нем происходит?

— Ты что вообще говоришь? Как так — не интересно? Что тебе тогда интересно, можно узнать?

— А больше нечем интересоваться?

Мама посмотрела с укоризной:

— Эгоист ты, вот кто. — И, уходя: — На кухне убери за собой.

В окна ломилось солнце, заливая квартиру безапелляционно ясным светом. Миша взял куртку и, стараясь не шуметь, сбежал в весну. Он дошел до аллеи и плюхнулся на лавочку. На него уставился угрюмый человек с плаката. Под фото была надпись: «Мне никто не запретит говорить правду!» Миша отвел глаза. На газоне под табличкой с зачеркнутой собакой справлял нужду патлатый пес без поводка. Хозяин равнодушно курил рядом.

— Твоя псина сдохнет завтра! — истерично завопили с балкона. — Я отравы понакидаю!

Мужик выкинул бычок на тротуар и быстро зашагал по аллее вдоль понурых, щербатых панелек.

Миша поднял глаза к весеннему небу, чтобы не видеть ни мужика, ни дымящейся кучи, ни серых домов. Там, за плакатом «Требуем», за баннером «Обязанность», пробивались весенние лучи солнца. Миша подставил им лицо и закрыл глаза. Теперь он не видел ничего. Только красное тепло лучей.

«Жаль, нельзя все время так — с закрытыми глазами, как обезьянка, которая не видит, не слышит и не говорит», — думал Миша на классном часе. Учительница опять распекала троечника Рябова:

— Рябов, ты же не сдашь ведь. Не сдашь экзамен. Зачем ты в одиннадцатый класс пошел, если готовиться не собираешься, скажи мне?

— Да готовлюсь я, — оправдывался Рябов.

— Вижу, как ты готовишься! Ой, не знаю, как вы будете сдавать! Только школу опозорите. Не сдашь!

«Не сдашь, не сдашь, не сдашь».

— Я поражаюсь вашим родителям. Ты зачем мой предмет выбрал, Рябов? Ты в МГИМО, что ли, собираешься?

Смешки.

— Не сдашь! А мне потом доказывай, что учила тебя. Такого учить — только портить. Не сдашь!

«Не сдашь, не сдашь, не сдашь. Досидеть бы только до конца. А там — Полина, и парк, и теплые лучи».

Полина. От самого этого имени становилось тише вокруг. Оно, сказанное про себя, будто заглушало голос учителя — жесткий, как наждачка. Полина поступала на филфак. Как Миша ей завидовал! Родители Полины, оба профессора, доценты в университете, нисколько не противились ее выбору.

— Мама говорит, что классическое образование — это база, — рассказывала Полина. Весенние лучи блестели в ее остриженных по плечи каштановых волосах.

— Мне бы таких родителей, — мрачно отвечал Миша.

— Ну не выгонят же тебя из дома, если на истфак поступишь. А там и работу найдешь, квартиру снимешь, съедешь. Многие так делают.

Миша не думал об этом. Но теперь стало спокойнее и понятнее. Он с благодарностью посмотрел на подругу.

— Было бы здорово учиться в одном месте. Рядом, — вдруг добавила Полина, и Мишино сердце забилось быстро, до шума в ушах.

Игра лучей в волосах девушки магнетизировала, Миша глядел на задорные искорки и желал прикоснуться к этой блестящей волне. Полина откинула голову и вся открылась солнцу. У нее на щеке была родинка. А за родинкой — ушко. К ним хотелось прижаться губами, но Миша просто дурацки улыбался.

Они долго сидели молча.

— Сидел бы тут вечно. Вот бы завтра пойти на пары, а не в школу! Не могу больше... — Миша ощущал, как тревоги бьются о Полинино сияние, врываются в мысли и от них черным-черно. — Да и домой не хочу. Уйду в комнату, так мать все равно приходит: что сидишь, что лежишь, что за компом... Безответственный. Не сдашь.

Полина открыла глаза и повернулась к Мише, адресуя накопленное тепло и мягкое сияние весны — ему:

— Я недавно читала, что поэты, когда им было невыносимо в советские годы, уходили во внутреннюю эмиграцию.

— «Внутреннюю Монголию»?

— Да, да! И вот они как бы отделялись от мира — от политики, от смерти, боли, всего вот этого. А в себе, наверное, им было лучше, чем снаружи.

«У меня внутри тоже лучше, чем снаружи», — подумал Миша, глядя на угрожающе острые края панелек, куда он должен вернуться. И снова закрыл глаза.

— Ой, 11 «Б», какие же вы ленивые! Лучше бы тестов столько прорешала, сколько ты вчера фотографий в Инстаграме выложила, Олечка!

Смешки.

— Налюбоваться собой не можешь. Задание читай.

— Да не понимаю я! — нервничала Олечка.

— А ты чё сюда пришла тогда, Олечка? Кто ничего не понимает, тот не учится в общеобразовательном классе, а в классе коррекции учится.

Олечка цыкнула.

— Вы не понимаете, насколько вы глупы в этом мире с инстаграмами своими. Вы думаете — это важно?

— Да! — выкрикнул кто-то.

Смешки.

— Только развлекаться хотите. Думает, задницу выставила на фотографии — и взрослая. Учиться когда будем? Всё! Экзамены. Нет времени у вас больше. На телефоны нет времени, Рябов, я с тобой разговариваю, тест решай, а не в телефоне сиди! Не сдашь ведь! Только школе