Рометта и Джульео

Действующие лица

Нан, герцог Веронский, маленький невзрачный мужчина лет сорока семи.

Париса, двоюродная сестра герцога, крупная роскошная блондинка тридцати шести лет.

Меркуция, некрасивая племянница герцога девятнадцати лет.

Супруги Монтелли:

Бориссио, зрелый уже мужчина за пятьдесят.

Ильдарио, молодой еще мужчина под сорок.

Супруги Капутекки:

Франциска, рыжая дама чуть старше сорока.

Франческа, брюнетка слегка за сорок.

Джульео Капутекки, юноша семнадцати лет.

Рометта Монтелли, девушка пятнадцати лет.

Тибальта, племянница синьоров Монтелли.

Бенволия, племянница синьоров Капутекки.

Нектор, возлюбленный Джульео семнадцати лет.

Кормилио, денщик Рометты, пожилой, корявый дядька.

Дон Альберто, настоятель хра-
ма святого Купидона.

Синьор Лаканио, государственвенный психотерапевт.

Синьор Делезио, государственный психотерапевт.

Синьор Патогено, министр его высочества.

Саид, друг Кормилио.

Русский мафиозо, типичный русский мафиозо.

Хор: стражники, горожане, хирурги, трансвеститы.
 

Пролог

                        Хор
Две равно уважаемых семьи
В Вероне, где событья
                     нас встречают,
Проводят в тесной дружбе дни свои,
Друг в друге много лет души не чают.

Но их кошмарный ужас подстерег:
Любовью заражаются их дети.
Они созрели, и настал их срок,
Джульео страстно тянется к Рометте.

Но на пути любви стоит закон,
В цветущей он давно царит Вероне,
И однозначно утверждает он:
Лишь однополая любовь в законе.

Ради любви, презрев закон и страх,
Влюбленные казнят себя ужасно.
Оставив жуткий свой пример в веках,
Но это будет все же не напрасно.

И нет страннее повести на свете,
Чем повесть о Джульео и Рометте.
 

Глава первая

Они шли стройными рядами в своих париках цвета кофейной пены, сиреневых камзолах, красных атласных панталонах, глухо стуча серебряными каблуками. Психотерапевты всегда появлялись ближе к вершине карнавала; улыбались и раскланивались на ходу с пышной публикой, заполнившей балконы. Замерли, как положено, на несколько мгновений перед герцогской «ложей» и, дождавшись его покровительственного кивка, продолжили движение, выкрикивая стройным хором:

— Да здравствует герцог!

Правитель Вероны, весь в белой замше, помахивал маленькой ручкой, сидя в своем очень высоком кресле, иначе головы придворных не были бы ему по плечо.

Публика вскипела аплодисментами.

Следом шли главные конкуренты психотерапевтов — анестезиологи: парики рыже-золотые, камзолы небесно-голубые, панталоны в бело-синюю клетку; передвигались, уверенно печатая шаг и расточая улыбки. По традиции, над их колонной взмыла дюжина голубей, разом выпущенных из клеток.

— О, герцог Нан! О, Нан!

Синьоры Монтелли и Капутекки, занимавшие балконную ложу неподалеку от герцогской, встали и зааплодировали в восемь ладоней. Франциска Капутекки покосилась на своего соседа и негромко поинтересовалась:

— Отчего вы мрачны, синьор Бориссио? Я наблюдаю за вами все утро. Вас явно не радует зрелище.

Говоря это, она достала из выреза своего объемистого лифа кружевной платок и промокнула большое лицо с широкими бровями и плоскими губами.

— Да, синьор Бориссио, что с вами? — присоединилась к вопросу супруги Франческа, гибко наклонившись вперед, показывая из-за округлого мощного плеча синьоры Франциски свою узкую длинноносую физиономию. — Вам не нравится парад?

В разговор вмешался, как всегда, лукаво-загадочно улыбающийся Ильдарио, муж Бориссио, круглолицый, с тоненькими усиками:

— Его смущает само слово «парад».

— Чем же? — на разные лады задали один и тот же вопрос дамы.

— Полюбуйтесь сами.

На площадь выступила колонна пластической хирургии, впереди вышагивали, единообразно выбрасывая ноги в одинаковых красных туфельках и белых чулках, восемь рядов медсестер. В этом году они решили не поражать публику оригинальностью и оделись в короткие операционные халатики. Хирурги, улыбаясь, следовали за ними, помахивая блистающими на солнце спальпелями и печатая шаг белыми бахилами.

Франциска облизнула свои вечно сухие губы и пожала плечами.

— Парад он и есть парад. как его еще можно назвать? Гейход?

Ильдарио улыбнулся:

— По мнению Бориссио, слово «парад» отдает все же военщиной.

— Как же быть, мы празднуем день исторической победы, — удивилась Франческа.

— Абсолютной победы, — добавила Франциска.

— Чем убедительнее победа, тем больше трупов, — мрачно и тихо ответил Бориссио. Он сидел без парика, можно было подумать, что в знак протеста. — А мне жаль каждого погибшего.

— Каждый труп? — не удержалась грубая Франциска, намекая на патологоанатомическое прошлое собеседника и связанные со всей этой темой шуточки.

— Попрошу без некромантских шуточек, — кисло улыбнулся Ильдарио.

— Вы еще скажите, что воюют только мужчины, — вмешалась Франческа.

— Я понимаю. — Бориссио потер переносицу средним пальцем, как будто поправлял невидимые очки. — Парад — это не только шествие в честь победы, но и смотр достижений. Кроме того, парадируют не только голубые и розовые граждане, но и вся палитра: трансвеститы, трансполы и даже с этого года фетишисты.

Бориссио развел руки извиняющимся движением:

— Но все же, все же...

— Нам бы ваши заботы, — сказала сердито Франциска.

— А что такое? — участливо спросил Ильдарио.

— Наш Джульео загрустил, — понизив и без того низкий тон своего голоса, сказала Франциска, обмахиваясь платком.

— В чем причина? — заинтересованно наклонился к ней Ильдарио.

Ответила Франческа:

— Уехал друг его — Нектор.

— Да? Я, кажется, помню этого юношу, — нахмурился Бориссио.

— А я нет, не запоминающийся какой-то.

— И странный, — продолжал хмуриться Бориссио. — оставить нежного друга ради шапки бакалавра.

— Справедливости ради надо отметить, что Джульео всего лишь только семнадцать, заветный день только через два дня.

Раздался мечтательный вздох Бориссио:

— О, восемнадцатилетие!

— Понятно, они решили устроить проверку чувств. Испытание. Чего бы стоила любовь, не преодолевшая хоть каких-то препятствий. — Ильдарио тоже мечтательно закрыл глаза. — Год — это всего лишь год, это и необходимо, и достаточно.

— Для вас год всего лишь год, а каково нам с Франциской видеть каждый день, как гаснет наш единственный ребенок... Закон строг, правда, принято говорить, что он ни от кого не требует невозможного.

— Но когда смотришь на Джульео, начинаешь сомневаться — так ли это, — вставила Франциска.

Бориссио пожал бархатными плечами:

— Ну так надо попытаться его развлечь.

Ильдарио закивал:

— Можете нами располагать. Знаете, пусть он к нам приходит прямо сегодня. У нас нынче праздник, будет много молодежи, много музыки...

— Мальчишник? Ах, нет, извините, я забыла.

— Да, да, — укоризненно улыбнулся Бориссио. — Рометта уже прибыла сегодня утром.

— Ей уже четырнадцать, — покачали обе супруги головами, — как летит время.

Любимая дочь Ильдарио и Бориссио прибыла из Пизы, из закрытой для мужчин школы, накануне своего пятнадцатилетия, накануне получения паспорта. Самый главный день в жизни девы, для чего в дом приглашались многочисленные однолетки, среди которых ей можно было уже выбирать подружку. Полагалось позвать и некоторое количество особ противоположного пола, считалось, что обладающая паспортом дева уже надежно защищена от темного, противоестественного соблазна, чему порукой очень дорогостоящее воспитание. Кроме того, считалось, что красотка Рометта слегка отстает в развитии, еще не вполне отошла от своих детских кукол. Родителей успокаивало то, что среди них почти нет мужчинок, а сплошь девуленьки. То есть никаких опасений насчет того, каким путем пойдет дальнейшее развитие этой тихой, ласковой личности нет.

— Боюсь только, что Джульео откажется, — озабоченно поджала губы Франческа.

— Черен как туча и нем как рыба, — кивнула Франциска.

— Но попытаться-то можно, — укоризненно сказал Бориссио, — оставлять его в таком положении нельзя. Верность другу вещь хорошая...

На этих словах в ложу вбежали двое запыхавшихся, это были Бенволия с Тибальтой. Говорили они хором, и из сказанного следовало, что синьоров Капутекки и Монтелли ждут в ложе герцога. Его высочество самолично распорядился, чтобы они явились к нему.

Бориссио и Франческа встали, Ильдарио и Франциска откинулись на спинки своих кресел. И в четыре голоса они спросили:

— Герцог?

Тибальта и Бенволия хором кивнули.
 

Глава вторая

Когда Монтелли и Капутекки вошли в герцогскую ложу, хозяин раскланивался с бурлящим карнавалом. Шествие закончилось, все перемешались в пестрой возбужденной толпе: трансвестит в обнимку с анестезиологом, пластический хирург с почитательницей Сафо. Гремела музыка, хлопали радужные флаги. Герцог возвышал свой бокал, поднимаясь на носки на своей невидимой с площади скамейке, покрытой алым бархатом.

— Дядя, — сказала Париса, поднимаясь и поправляя накрахмаленную капусту своего кринолина. Она улыбалась новым гостям, даря всю роскошь своей зрелой красоты.

Герцог обернулся, улыбка на его лице видоизменилась, стала как бы более интимной, домашней.

— Возьмите бокалы, друзья.

Меркуция, не доверяя прислужникам, которых все равно не было поблизости, невысокая, одетая всего лишь в короткую тунику, обнажавшую костлявые плечи и колени, подняла с подставки поднос. Гости церемонно разобрали бокалы.

Герцог продолжал улыбаться, время от времени откликаясь каким-нибудь жестом на славословные возгласы, доносившиеся снизу.

— Прошу, прошу вас, синьоры. У меня к вам дело. Но не пугайтесь, оно скорее приятное, чем обременительное. Рассаживайтесь и угощайтесь. Кажется, и мне уже можно присесть.

— О, Нан!!! — неслось снизу.

Отдав бурлящей площади последний любезный кивок, правитель города сошел с подставки и уселся в кресло, обводя собравшихся сияющим взглядом.

— Скажу честно, мы тут с Парисой и Меркуцией не просто наслаждались праздником — мы перемывали кости кое-кому и даже злословили в адрес кое-кого. Но стоило нам набрести на имена Монтелли и Капутекки, как беседа сама собою видоизменилась. Оказалось, что у нас нет в адрес этих домов ни одного дурного слова, и перемывать, как выяснилось, ничего не хочется, как будто у вас и костей-то никаких нет. Прошу меня извинить, что я каламбурю. Это шампанское каламбурит. Кстати, давайте и выпьем. А после этого я на пьяную голову, то есть от всей души, скажу тост.

Все выпили, кроме Меркуции, которая стояла в сторонке, посверкивая черными, умными, близко посаженными глазами.

— А тост был за дружбу. В данном случае за дружбу между вашими семействами. Ведь это подлинное чудо. Все прочие славные семейства нашей Вероны равно недовольны друг другом, и надо признать, равно правы в своем недовольстве. И только Монтелли и Капутекки так безукоризненно дружны. Мне, как государю, приятно, что подобное чудо произрастает в саду моего государства.

— О, Нан!!! — опять донеслось с площади.

На несколько мгновений герцог снова вскочил на свою подставку и улыбнулся празднику. Вернувшись в кресло, продолжил:

— По-хорошему мне следовало бы вас чем-то наградить за такую дружбу. Я мог бы пожаловать вас генералами, если бы у Вероны была армия. Я даже расстроился, но наша умница Меркуция подсказала мне, что вас надо пригласить сюда, в ложу, и поднять за вас тост. Где же я найду синьоров Монтелли и Капутекки в суматохе праздника? Не набирать же по телефону — безвкусица какая! Меркуция и тут нашлась. Она сказала, что вы наверняка снимаете где-нибудь одну ложу на два дома. Заодно, сказала, мы проверим основательность наших похвал в адрес семейств.

— Я заметила, что неподалеку от нашего балкона топчется эта неразлучная парочка — Бенволия и Тибальта, и велела им лететь духом на поиски, — сказала Меркуция и, улыбнувшись, подняла бокал. Надо сказать, улыбка не шла ей. Подправленные брекетами зубы все равно смотрелись как-то по-мышиному.

— Да, и вот вы здесь. И я счастлив, что мы не ошиблись. Как приятно не ошибиться, рассчитывая на что-то хорошее. Большое чудо вашей нежной дружбы подтверждено маленьким чудом — вы вместе в тот момент, когда мне пришло в голову это проверить.

Все подняли, улыбаясь, бокалы и пригубили. Надо сказать, что Монтелли и Капутекки были в большом, но приятном волнении. Репутация герцога — строгого законника и рачительного управителя — не давала  оснований предполагать, что он способен на такое непосредственное излияние чувств. А его высочество и не собирался, кажется, останавливаться.

— Да, чудесный праздник, прекрасное вино, благородная дружба, но все же одно пятнышко я усматриваю на вашей сияющей репутации.

Гости заволновались и загудели, как маленькое гусиное стадо: что? как? почему?!

— Почему ваши семейства не в полном составе здесь? Племянников вижу, а где же дети?

— О, ваше высочество, Рометта дома.

— Почему же не здесь, мой дорогой Ильдарио? Почему не веселится?

— Она более всего веселится, играя в куклы, — вежливо поклонился Бориссио.

В разговор вступила Париса, выйдя на первый план всей своей мощной красотой:

— По-моему, вы наговариваете на девочку.

— Она ребенок, хоть и вполне развитый физически, — пытались настаивать на своем отцы.

Но герцог вдруг стал серьезен.

— Вы знаете не хуже меня, что держать слишком долго в отрыве от общества девушек и юношей и вредно, и противозаконно.

Отцы поклонились:

— Мы и не думали, ваше высочество, ни вредить ребенку, ни нарушать законы герцогства. Сегодня вечером, когда Рометте исполняется пятнадцать, мы устраиваем большой праздник ее выхода в свет.

— Прекрасно! Вот это прекрасно!

Герцог повернулся к Франческе и Франциске:

— А где Джульео, наш красавец?

Дамы сделали двойной книксен с разной скоростью. Франциска, как доминантная мать, сказала:

— Разбито сердце у него.

Никто не слышал, как стоявшая чуть в отдалении Меркуция прошептала про себя: «И осколки ранят!»

Герцог наконец сообразил и сделался серьезен.

— Влюблен? И безответно? Кто этот неблагодарный и неблагоразумный?!

Франциска поспешила с объяснениями:

— Нет-нет, ваше высочество, не в этом дело. просто друг его, талантливый юноша, по настоятельному совету учителей и родителей убыл из Вероны в другой город, чтобы продолжить образование.

— А, понимаю — болонская система.

— Он страдает при этом не меньше Джульео. К тому же ему самому еще не исполнилось восемнадцати.

Герцог серьезно кивнул. Поставил бокал на поднос, набросил ногу на ногу.

— Да, и об этом надо помнить. Мы в городе любви, но не в городе педофилов.

Все чуть наклонили головы, показывая, что понимают: герцог сделался серьезен, на эту тему он не позволяет шутить даже себе.

Франциска осторожно продолжила:

— Мы надеялись, что Джульео пойдет на праздник инициации Рометты, но боюсь, он откажется. Он считает, что ему не пристало развлекаться, даже самым невинным образом, когда его друг Нектор вдали от него.

Герцог кивнул один раз Франциске, другой раз в сторону площади, откуда опять донеслись славословицы в его честь.

На первый план в этот момент проникла дева в тунике, на лице Меркуции играла мягкая улыбка, но многие знали, что она может быть предвестием довольно ехидных и обидных замечаний. На этот раз она всего лишь попросила у матерей Джульео разрешения попробовать уговорить их сына отправиться на праздник. Бориссио выразил бурную радость.

— Конечно, мы будем рады. Без тебя будет скучно. Кто раззадорит молодежь, затеет нам веселые забавы.

— Уж затею, — сказала Меркуция тихо.

— А я уверена, что Джульео не согласится и замечательно подвешенный язычок Меркуции в данном случае трудиться будет зря, — раздался томный голос Парисы.

Меркуция резко и воинственно обернулась к ней:

— Пари, Париса?

— Пари? Пари!

Меркуция напустила на себя строгость:

— И кто у нас чем отвечает на проигрыш?

— Ты на неделю забудешь колкости в мой адрес, если Джульео откажет тебе. Другими словами — ни слова в мой адрес.

— А ты?

— А я?

— Ты перекрасишь волосы в зеленый цвет, и тоже на неделю.

Герцог вдруг очень весело рассмеялся, очевидно, представив себе племянницу зеленоволосой.

— Отличное пари!

— Неравноценное! — воскликнула та. — Моя роскошная белокурая копна...

— Прикушенный язычок Меркуции — жертва не меньшая. Пари заключено. Теперь я всем хотел бы сказать спасибо. Всем можно удалиться, — повелел герцог.

Париса легонько дернула герцога за край белого одеяния.

— Да... Монтелли, я прошу вас остаться ненадолго.
 

Глава третья

Дворец Монтелли был одним из самых роскошных частных зданий в Вероне. Помимо собственно жилых трехэтажных покоев, на территории городской усадьбы располагались обширные гаражи для электроколесниц, оранжереи, крытый бассейн и зверинец. Все это родовитая, но не запредельно богатая семья могла себе позволить за счет выплат, полученных в обмен на полную этнологическую лояльность — вдоль дальней стены, охватывавшей территорию усадьбы, располагались три электрифицированных барака для беженцев, с отдельными выходами в общегородское пространство. Правда, последние несколько лет ходили упорные слухи, что выплаты будут резко урезаны, ввиду того что гости из Северной Африки давно уже превратились из агрессивной и реально опасной публики в стадо тихих, покорных закону овечек, занятых только тем, чтобы на них никто не обращал внимания. Они выкладывались на общественных работах, у конвейеров на фабриках, опоясывавших Верону, и «домой» возвращались только затем, чтобы выспаться. О другой важной, хотя и скрытной их функции было не принято говорить. Впрочем, о работящих гостях вообще говорить было не принято.

В этот ранний час на третьем этаже палаццо бодрая, напевающая (не очень мелодично) какой-то новенький мотивчик группы «Евросоюз» Рометта грациозно семенила по своему будуару, приложив к уху розовый, со стразами айфон. Огромный дядя в утрированно обыкновенном пиджачном костюме стоял на коленях перед ней, держа поднос с фруктами одной рукой, другой пытаясь поймать хозяйскую дочку за край длинного белого платья. Он давно уже умолял ее съесть еще хотя бы виноградинку. Рометта сердито пеняла ему, что он всю жизнь ее изводит, что ей надоело так жить: одна сливка за папу, другая сливка за другого папу, а персик за него, за Кормилио. Она выросла, и с сегодняшнего буквально дня она официально большая и считается совершенно взрослой.

— Да, ты совершенно взрослая, и теперь тебе скорее будет нужен ночник, а не денщик.

— Что там бормочешь? — отняла Рометта телефон от уха. — опять твои дурацкие мужицкие присловья? Скажи еще, что мне пора уже на спинку падать, так ливийские торговки болтают на рынке. Им больше ничего в башку не приходит, а я проходила Камасутру, а там столько способов пасть.

Кормилио взялся за блюдо и второй рукой и понуро наклонил голову:

— Пред тем как падать как попало, неплохо бы на лобик сначала упасть.

— Опять ты про свою крестьянскую дичь! Сам молись, а меня не впутывай, я девушка хоть и тихая, но вполне современная.

— Послушай, дочка...

— Нет, это ты меня послушай. Вот ты бегаешь за город в какую-то катакомбу, я же тебя не выдаю, а станешь донимать своими нотациями — все расскажу папам. Вон они, кстати, идут.

Невысокий полный Бориссио и сутулый Ильдарио шествовали через анфиладу комнат, приближаясь к будуару дочери.

— Пойду и я.

— Боишься?

Кряхтя, старик поднялся с колен, шмыгнул широким носом и сказал со вздохом:

— Конечно. Герцог наш и мал, и зол и припечет меня, если что.

— Рометта, ты уже готова, — сказал Бориссио, входя.

Ильдарио положил ему руку на плечо:

— Да, этот седой псих, я тебе говорил, опять в доме, пора бы уже — Рометта выросла — выставить его.

— Нет-нет, Кормилио только как кормилец приходил, купил какой-то необыкновенный виноград на рынке, хотел угостить, пристал: попробуй.

— Виноград не виноват, — усмехнулся Ильдарио.

— Бездельник! — нахмурился Бориссио. — а мы к тебе по делу, если хочешь знать.

Рометта продолжала кружиться, как будто ее бал уже начался.

— Знать, знать, я — знать, вы — знать, все мы — знать, а знать, она знатна, раз среди нас вращается она.

— Когда-то и считалки денщика были уместны, теперь давай говорить серьезно.

— Да он утомляет меня своей заботой, но я люблю этого глупого старика.

Ильдарио и Бориссио, мягко улыбавшиеся, сделались серьезны. Старший папа сказал:

— Чтение нотаций не в моих правилах, но я не могу не напомнить тебе, что слово «любовь» в твоих устах не может быть обращено к мужчине. Ты слышала об этом сотни раз, но так и не усвоила.

— Усвоила, усвоила!

Младший папа добавил:

— Из того, что это слово у тебя на устах, мы заключаем, что ты выросла.

Рометта, все еще кружившаяся в замедленном танце, остановилась и поглядела на родителей выжидающе.

— Что-то случилось помимо моего совершеннолетия?

Папы переглянулись, решая, кому говорить.

— Как ты относишься к Парисе, двоюродной сестре герцога? — сказали они хором, но с разной скоростью, отчего вопрос получился невразумительным.

Но Рометта поняла. Задумалась. Улыбнулась. Потерла переносицу указательным пальцем.

— Я с уважением к ней отношусь. Такая большая, красивая женщина. А она как ко мне относится?

— Судя по тому, что она хочет с тобой познакомиться, она знает о твоем существовании, — сказал серьезно Бориссио.

— Что молчишь? — спросил Ильдарио.

Рометта опять начала кружиться, но только очень медленно.

— Что тут скажешь? Мне лестно.

— Прелестно, — вновь хором выразились папы.

— Мне лестно, что такая видная дама ко мне прониклась каким-то интересом. Но чувств ответных, сказать по правде, у меня пока никаких.

— И достаточно, — быстро сказал Ильдарио, — достаточно, что нет заведомого отвращения.

— Париса богата, мила, роскошна, вращалась при дворах в Болонье и Мантуе.

— В самой Мантуе! — с притворным восторгом воскликнула Рометта.

— Остановись и будь серьезна, — выказал раздражение Бориссио.

— Как вам будет угодно.

— Да, нам будет это угодно, — сказал Ильдарио, и тоже с легким неудовольствием.

Рометта бросилась к ним, обняла обоих и весело засмеялась.

— Не надо хмуриться. Разве я огорчу своих папочек? Париса так Париса.
 

Глава четвертая

Дворец Капутекки мало чем отличался от дворца Монтелли, разве что был чуть мрачнее и строже и располагал всего двумя этажами. Легальные нелегалы жили не в отдельно стоящих строениях, а в обширной одноэтажной пристройке, там, где в прежние времена располагались баснословные кухни, пожиравшие возы дров. Теперь же, в век заказной пищи, в них не было никакой нужды, их перестроили сообразно с нуждами нового времени. Капутекки держали себя с заморскими гостями не так отчужденно, как Монтелли, привлекали к работам по дому, использовали в качестве прислуги. Правила возрожденческого обихода вошли в моду наряду с одеяниями той эпохи. Поэтому Джульео, от всех удалившийся, чтобы грустить, не только был облачен в бархатный колет с серебряным шитьем и чулки с бирюзовыми подвязками, но и предавался своему тонкому чувству в обществе голого по пояс бербера, стоявшего у него за спиной. Бербер тихо почесывался и шмыгал носом, отчего покачивалось большое позолоченное кольцо в носу.

На укромный балкон выскользнула переодевшаяся в темно-зеленое платье и тоже в серебряном шитье Меркуция. Она велела берберу убираться лопать мороженое, только что доставленное моторизованным способом по заказу госпожи Франциски для бездельничавшей братии.

Джульео все слышал, но даже бровью не повел в сторону гостьи.

— Так я себе и представляла картину великой печали. Куда ты смотришь, Джули? Солнце сядет и без твоего участия, запад навеки останется западом, даже если ты снимешь наблюдение за ним. Если ты думаешь, что там Болонья, ты ошибаешься, она на юге, а не на западе.

— Ты всегда была отличницей.

Живое, подвижное, так что не очень-то бросалась в глаза его некрасота, лицо Меркуции пересекла мгновенная гримаска.

— И сколько вы не виделись?

— Минут двести или чуть больше. У них в колледже очень строгие правила, и нельзя непрерывно торчать у экрана.

Она неприязненно улыбнулась у него за спиной и пробормотала что-то вроде того, что ей и двух минут хватило бы, чтобы забыть этого зануду. Потом сказала громко:

— Я давно тебя хотела спросить... а что это за имя такое — Нектор?

Джульео долго не мог понять смысл вопроса, пришлось повторять, наконец кое-как дошло.

— Я не задумывался, и зачем мне это? Есть Нектор, он носит имя Нектор и, стало быть, Нектором является, и даже если бы он носил какое-то другое имя, был бы моим любимым. Зачем эти вопросы? А-а, ты хочешь втянуть меня в беседу, и неважно, на какую тему.

— Нет, тема как раз важна. Признаюсь... может, тебе и неприятно будет это слышать... меня смущает это имя. Помнишь детскую считалку: «Каждый, Всякий и Любой раз пошли гулять гурьбой»? Так вот эти трое вполне могли бы взять твоего Нектора четвертым, чуть подправить имя — Некий.

— Ты хочешь сказать...

— Именем Некий можно обозначить сразу тысячу человек.

— Ты намекаешь, что Нектор не знаменитый футболист, не диск-жокей, не телеведущий, но для меня это не имеет никакого значения. Да, Нектор, скорее всего, не Гектор, но я о нем грущу, тоскую и, веришь ли, поминутно плачу.

Если бы Джульео мог видеть лицо Меркуции, он, скорее всего, испугался бы — такая злость в нем обозначилась.

— Ну и лети к нему, могу дать тебе свой «лексус».

— Нет, что ты, так нельзя, я же тебе говорил, там, в колледже, очень строгие правила, не хотелось бы, чтобы у него были неприятности из-за меня.

— Когда человек хочет видеть другого человека, он не думает о такой ерунде, как какие-то правила.

Джульео покровительственно улыбнулся:

— Рассуждения законченного эгоиста. Если человек тебе дорог, ты должен думать о его пользе, а не о своих радостях, Мек.

— Скажи, ты бы мог пойти на преступление ради своего Нектора? — тоном осторожного провокатора спросила Меркуция.

— То есть?

— Ну, допустим, если бы кто-то или что-то встало между вами.

— Как это может быть, если закон на нашей стороне? И мы своей любовью ему угодны. Дождаться только семнадцати. Когда Нектор уезжал, оставалось около года, а сейчас считанные дни.

Меркуция села на перила спиной к закату:

— Когда бы между мной и моим возлюбленным возникло это препятствие, я бы прогрызла дыру во времени ради него.

— Ради нее, Мек.

— Что?

— Ты оговорилась.

— Ах да, я просто слишком глубоко влезла в твою шкуру и стала смотреть на вещи с твоей точки зрения. Но это ладно, я сейчас подумала о тех тысячах часов, которые тебе пришлось убить, ты ведь в крови несчастных минут.

— Да, и последние — самые тяжкие.

Меркуция закрыла глаза, словно на что-то решаясь, потом глубоко вздохнула:

— Ладно, я тебе помогу. Я друг тебе или не друг?

Джульео посмотрел на нее, и благодарность светилась в его взоре.

— Друг, Мек, и, наверно, самый верный.

— Сегодня праздник в доме у Монтелли, мы приглашены. Вино и танцы — это лучший способ убивать часы и минуты. И даже годы.

— Не надо музыки и танцев, мне грусть моя дороже. Я думал, ты мне по-другому станешь помогать. Мы могли бы здесь о Некторе болтать всю ночь.

— Ты слишком высокого мнения о моих дружеских чувствах. Всю ночь болтать о Некторе... Ночью нужно спать. Если не с кем-то, то хотя бы крепко. К тому же беседы о предмете воздыханья не уменьшают муку ожидания, а увеличивают. Зарегистрируйся в палате свободной плоти как мазохист.

— Я не мазохист, я просто развлекаться не могу, когда мой Нектор весь в трудах. Там у Монтелли будет много интересных всяких парней, я даже взглядом не хочу изменять своему нежному товарищу.

— Успокойся. Не в парнях там дело. Монтелли дочь выводят в свет, и сбегутся по большей части голодные барышни. А ты придешь со мной как под охраной. А ведь ты меня знаешь, я не позволю какому-нибудь смазливому лоботрясу подкатиться к тебе с блудливой речью.

— Мек, ты настоящий друг.

— А может, ты меня боишься?

— В каком, извини, смысле?

— Боишься женщиной увлечься беззаконно, когда твой друг гранит науки гложет там, в Болонье.

Джульео расслабленно отмахнулся и вздохнул.

— Что за глупости ты говоришь! «Увлечься»! Ну, конечно, я тебя не боюсь. Совсем. Помнишь, мы проверяли пару раз, нет ли во мне скрытого натурала, и было это скользко и противно...

Меркуция вспрыгнула с перил и встала у Джульео за спиной, закрыла глаза и прижала ладони к щекам.

— Ты и сама должна отлично помнить, ты еще тряслась от отвращения. Я благодарен тебе, что ты ради меня пошла на этот эксперимент. Ты настоящий друг.

Наконец девушка овладела собой, и на губах у нее появилось нечто напоминающее улыбку.

— Тогда я спокойна, я смогу уберечь тебя для Нектора. Слушай, а может, все дело не в том, что я женщина, а в том, что я страшилище?

— Ты не страшилище, — скучающим тоном произнес Джульео, — ты просто некрасивая.

— А если бы ты встретил деву с чистой кожей, фигурой пышной и улыбкой...

— Какой кошмар! Успокойся, мне никакие твои девы не нужны. Никакие. Поняла? С тобой я дружу только потому, что ты умная, веселая, кучу всего знаешь. Я дружу с твоим характером, а не с твоим телом.

Меркуция опять вышла из-за кресла и уселась на перила, затем спросила с таким видом, будто речь шла о серьезном научном опыте:

— Но... может