Рожки дьявола

Не люди?

В Архангельске я, в группе журналистов, в холле местного отеля ждал приезда губернатора. В городе взорвался газ в пятиэтажке, выворотило стену, кого-то убило, два подъезда остались без крова. Их пе­реселяли на время ремонта в гостиницу. Губернатор приезжал с инс­пекцией.

На Алтае я знал нескольких губернаторов. Несмотря на тараканов в головах, у каждого своих, все они были — люди. Это долго объяснять. Потершись по работе в коридорах власти города Архангельска, я — лишь немножко! — изучил ее, отдельных ее персонажей, изнутри, и пришел в ужас от увиденного. Это были бандиты. Боролись с ними, то есть рвались на их место (я как раз участвовал в PR-команде в парламентских выборах), точно такие же бандиты. А ведь была еще и третья сила, и четвертая — и все они друг друга стоили. Это было в девяностых. Как они друг друга по-простому не перерезали, бог знает. Впрочем, было и это.

Губернатором был новый человек, приехавший откуда-то — из тех, кому все равно, чем, где руководить, лишь бы руководить. Пришел он со скандалом и с задачей мочить неугодных: архангельскую рыбу, лес и что там еще грызли и все никак не могли догрызть или хотя бы поделить местные мафии. Людям там тяжело жить, я это почувствовал, хотя они бодрятся и пытаются шутить: «Город портовый, рот не разевай!» Ясно, что русский Север обречен на разграбление и запустение.

Я должен был задать вопрос: как, мол, того-сего... Губернатор должен был ответить. Бригада пиарщиков работала на губера и его партию. Я и задал, дождавшись очереди. Одутловатый губернатор, глыба, самый крупный в своей свите, уже прошел, с помпой, с хрустом власовского черного пальто, по номерам и сделал выход к прессе. Я заглянул ему в глаза.

Против меня стоял каменный человек. Не так — каменная баба, истукан. Несомненно, он был человеком: как и я, он ел и пил, справлял естественные надобности. Но в этом организме было что-то, что переставало давать ему право называться человеком. Он уже перешагнул, и давно, через что-то, что свойственно людям, испепелил, сожрал какую-то невидимую часть себя (ну, совесть, что ли), что давала ему это право. Это был монстр, от него несло могилой, ужасом и запредельной властью — бронированной, не знающей закона, беспощадной. Что-то вроде копа из романа Кинга «Безнадега». Плоть еще держалась на его костях, не лопалась, не сочилась кровью, но это был мертвец, ходячий труп. Движения его уже казались неестественными: казалось, его тело двигает не мышечная сила, а вот эта жажда власти, жажда демонстрировать ее себе и другим.

Только на мгновение в глазах у него мелькнуло что-то человеческое: короткий, секундный интерес. Он, видимо, в секунду просчитал меня и все, что я о нем думаю, и тут же интерес погас. Я был никто. Как и все остальные. Скоро он повернулся, заскрипела кожа пальто, кинул себя к выходу. Круг расступился, свита бросилась за мертвяком.

В свое время много говорилось о детях-индиго: якобы особой популяции, идущей на смену людям, превратившим мир в помойку. Индиго, чувства и мозги которых якобы устроены особым образом, должны спасти Землю, себя и остальных. Но в это же время создалась и получила власть вот эта популяция ходячих мертвяков. Хрупким индиго не сладить, конечно, с этой мертвой силой, распространяющей миазмы мертвечины на целые области. Откуда она взялась? Не знаю.

Точно я могу назвать лишь сумму, за которую поехал на два с лишним месяца в Архангельск. Мне пообещали 65 тысяч. В месяц. Это было много. Платили не столько за квалификацию, сколько за риски. Бригада по-черному мочила конкурентов. Заходя вечером в подъезд дома, где мне сняли квартиру, я озирался, как в шпионском фильме. Не убить, но покалечить могли запросто.

Кстати, я мог спокойно не задать вопрос: там без меня хватало задавальщиков. Это ничего принципиально не меняло, но мог не задать. Но я задал. Я честно отрабатывал свои шестьдесят пять.

Любимое чтение

Мое любимое чтение — книги, разоблачающие полет американцев на Луну. Не знаю, что притягивает к ним. Тут, кстати, и восхищение американцами: замутить такую аферу, это не каждой нации по плечу! И превосходство: у нас все по-честному. Много всего.

Если еще учесть, что одна из самых любимых моих книг — это «Незнайка на Луне», которую я до сих пор иногда перечитываю, то возникает мысль, что дело не в американцах, не в Незнайке, а в Луне.

Оградки

Наш погост скажет все о русских. Посмотрите на эти оградки, чтобы разом все понять о якобы загадочной русской душе, русском характере, русской ментальности.

Мы индивидуалисты до последнего предела. Мы и после смерти норовим устраиваться наособицу. Что происходит за пределами оградки, нам, в сущности, все равно. Прямо за оградой может быть разрушенный, поросший травой холм с поваленным крестом: до этого нам дела нет. Мы даже не поинтересуемся фамилией на том кресте. Убирая упавшие листья, сажая цветы, крася металл своей оградки, мы не обратим внимания на заросли в чужой. Вздохнем, быть может.

Это, впрочем, говорит лишь о том, что мы не умеем, до сих пор не научились врать, русские: ни себе, ни людям. К Богу приходят в одиночку.

Филокартисты всех мастей

А так ли уж мы индивидуалисты?

И как ими не быть, если уже лет сто в России гражданам нельзя объединяться и сотрудничать?

Например, сразу после революции была развалена кооперация. И уже никогда не возрождалась в своем настоящем виде. В карикатурном — да. То есть прием ведра яиц в обмен на югославские ботинки.

Но вообще кооперация, которая в переводе с латыни означает не что иное, как «сотрудничество», способна делать чудеса. В моих Красных Горках гражданин Аггей Антонов объединил сотни людей, открыл кооперативные маслозаводы, лавки, ссудное товарищество, мельницу, а в 1912 году построил ГЭС. В глухом сибирском селе! В девятьсот двенадцатом году! Разумеется, потом он сел.

Как не стать индивидуалистом, если невозможно создать даже свой какой-нибудь ансамбль «Жалейка»! — только под контролем грымзы из райисполкома и если на ту жалейку пришла разнарядка из Москвы, из Минкультуры.

И ничего с тех пор не изменилось, стало только хуже.

Хотя ведь понятно: в одиночку ты никто, терпила. Даже кружок ботанов-филокартистов или шахматистов, если в нем человек сто, способен дать отпор банде, наехавшей на члена клуба. Но вы попробуйте создайте тот кружок! На каком этапе — сорок или уже десять человек — вас позовут в тихий кабинет на профилактику?

Но ведь другого выхода-то нет. Только — объединяться.

Бестолочь война

Взгляд на войну у нас, обычных штатских, подобен взгляду на карту в учебнике истории. Красные стрелки наши, черные — противника. Дивизия туда, дивизия сюда. Огромные массы людей, техники движутся по воле генштабистов.

На самом деле война — это бестолочь и мешанина. Вот описание суток военных действий глазами контрактника ВСУ (украинской армии): «Двинулись в сторону Донецка. Вдруг прилетел вертолет, из него вылез офицер. Он сказал, что впереди — российские позиции. Колонна свернула вправо и стала разворачиваться по кукурузному полю. И тут из посадки ударили минометы. Колонна в движении ответила наугад, двинулись к посадке. Там оказалась украинская позиция. Тут хвост колонны накрыл залп российских “Градов”. Началась адская неразбериха. Командиры в суматохе потерялись вместе с БТР. Когда стемнело, бойцы попытались собраться. Вслепую нашлись три танка, четыре БТРа, машина “скорой помощи” и примерно две сотни солдат. Нашлись командиры. Решили пробираться к трассе Донецк — Мариуполь. Но ночью снова начался обстрел, группа рассыпалась».

Это — реальная война. Когда она закончится, победившая сторона издаст учебники с ясными картами. Где будут стрелки операций, овалы котлов, пунктир передвигаемой границы. Контрактника там не увидишь. Собственно, и черт с ним! — это ведь не наш контрактник. Тем более что он, похоже, сумел выжить.

Для чего мы пишем, средние писатели?

Ну, в самом деле? Ясно же, что толку от твоих писаний — ноль. Толстым и Достоевским ты точно не будешь.

Про деньги и славу умолчим, ибо смешно.

И не графоман ты вроде, не дурак. Садишься, пишешь. Будто каешься.

Но в чем? В чем тебе, среднему писателю (и вообще среднему), так уж необходимо каяться? В этом и каешься — что средний.

Безгрешный краевед

Есть другой тип писателя — безгрешный, светлый, радостный.

Как будто малость недалекий, как будто слегка из-за угла мешком ушиб­ленный, с бородой, дедушка. Бианки. «Лесная газета».

Как хорошо пройти по жизни Пришвиным!

Кажется, что все они, лесные писатели, счастливы. Присел на пеньке, раскурил трубочку, занес в тетрадочку следы животных. Подумал о чем-нибудь хорошем, вечном. Рядом собачка крутится, у ног. Хвост калачом.

В каждом краю есть краевед-писатель. Я знаю таких. Их не много. Иногда им не нравится быть только краеведами, тогда жизнь омрачается сидением на двух стульях: между счастливой краеведческой и сумрачной писательской.

Надо быть только краеведом. Только краеведом, граждане!

Рожки дьявола

Если писатель не понял, что в тексте нельзя ставить кавычки, то это плохой писатель.

Помните, стало модно пальцами показывать кавычки? Пальцами двух рук, у головы? Во-во!

Параджанов

Почему Параджанов, при всей восторженности отношения к нему людей искусства, вызывает отторжение — фамилия его? Я ведь ничего о нем не знаю. Какие-то обрывки. Гениальные фильмы — которые я не смотрел, вернее, видел что-то, кусками, урывками, но они не произвели на меня никакого впечатления, ни плохого, ни хорошего. Чудак — какие-то цветы, головки роз, которыми кому-то он, какой-то женщине, заваливает ванну.

Неприязнь странная. Ничем не объяснимая. Это бывает. Целый ряд фамилий. Непонятно почему, за что.

И вот читаю. В книге о друзьях Высоцкого (о, рожки дьявола!). Глава о Параджанове. Лучше бы не читал. «Его отец был потомственным антикваром. Правда, основной доход приносил другой вид бизнеса. Иосиф с женой содержал бордель с поэтическим названием “Семейный уголок”. Отбором юных француженок для “Уголка” лично руководила Сиран (мать Параджанова. — Е.С.). Но затмевала всех парижских див русская танцовщица Катя, которая была главным украшением салона. Тонкий ценитель прекрасного, Иосиф Параджанов не уставал любоваться девушкой, и всякий раз, когда она танцевала, восторженный антиквар швырял в нее золотые рыбки, в невероятном количестве закупленные в зоомагазине... После 1917 года имущество Параджановых конфисковали. А здание дома терпимости превратили в штаб-квартиру городской ЧК». Негодяи! Суки! Далее — прямая речь героя: «Все детство я вынужден был глотать украшения матери, фамильные драгоценности, чтобы спасти их от конфискации. После обыска меня сажали на горшок...»

Ну, что. Развожу руками. Нечего сказать.

Великое движение Шукшина

Это один из самых загадочных и влекущих героев русской жизни, при всей их понятности: Есенин, Рубцов, Маяковский. Кто-то из влюбленных в прозу В.М. критиков написал, что Шукшин как писатель не вырос и не стал вровень с Чеховым — он выше Чехова. Спокойно поразмыслив над этим (вздрогнув сначала), я согласился: да! Антон Павлович хороший писатель, и, может быть, гений, но тогда Шукшин вдвойне гений. И не следует стесняться говорить об этом. А доказывать не надо, ибо тот же Чехов однажды сказал, что в принципе невозможно объяснить, почему Пушкин более хороший писатель, чем Златовратский.

Это чувствуешь кожей. Когда по ней побегут мурашки. Сам Шукшин говорил, что во время просмотра «Чапаева» у него возникало чувство, будто его взяли за руку и побежали, и так до конца фильма. Вот это и есть искусство.

Похвала ясности

Хоть убей, но мне не интересна жизнь поэта Бродского: были у него любовницы, какие, не было? Пил или не пил Андрей Тарковский? По фиг. Наоборот, личная жизнь ясного мастера намного интересней творчества — с ним уже все понятно, но загадка остается. Как это могло быть сделано? Ведь это явно сверх сил человека. Как?

Можно сказать, не ясный мастер потому не интересен, что ты его мало знаешь. Нет, потому и мало знаешь, что не ясный. Мутный. Вот Гурджиев и Успенский. Интересней должен быть Учитель, гуру. Ничего подобного! Пока косноязычный гуру танцевал по миру, скромный ученик создал учение, благодаря которому мир, собственно, узнал Гурджиева. Там есть одна темная история (насчет жены Успенского), я в ней не успел разобраться, но она мне интересна исключительно с успенской стороны. Гурджиев мне по-человечески не интересен: потому что он, быть может, вовсе и не человек. Пришелец. А я человек.

Фото- и видеописатели

Писатели странные люди. Утром писатель едет на работу, видит отражение солнца в окнах домов. «В тысячах стекол преломилось закатное солнце», — выстраивается у него в мозгу. У некоторых даже записные книжечки имеются.

Что это? Для кого? Зачем?

Есть, впрочем, ощущение, что все люди — писатели. Писать, конечно, неохота. Трудно. Это же сидеть надо, писать. Но сколько людей сразу перешло в разряд фото- и видеописателей, когда появились гаджеты!

Цивилизация

Говорят, в третьем рейхе безбилетников однажды просто вывели из электрички и расстреляли прямо у вагона. С тех пор в Германии нет безбилетников. Вероятно, байка, но она передает суть дела.

То есть если завтра в России начать рубить головы за брошенный окурок, страна натурально превратится в сад.

И мы станем европейцами. Но, вероятно, перестанем быть русскими.

Хотим мы этого?

И главное, возможно ли это?

Невероятно молоды

Мы не учитываем факт своей невероятной молодости. Если принять, что, например, Парижу тысяча и больше лет, а Барнаулу около трехсот, то впереди у нас еще, условно, семь столетий. Трудно представить, каким будет Барнаул через 700 лет.

Я думал об этом, гуляя по улицам Парижа, где вылизан каждый пятачок земли и ее так мало, что зелень парижане высаживают на крышах своих домов. И — наши котлованы, стройки, грязь от них на километр, ничего законченного. Нелепо сравнивать Париж и Барнаул, но — семь столетий!

Эпоха Сталина

Вдруг за тобой приходят и говорят, что мы были не правы. Предлагают новую работу, лучше и важнее прежней.

Собирайтесь, вас ждут. Сами понимаете кто.

А?

Каково!

Юрий Мамлеев

Главная тайна человека, говорит Юрий Мамлеев, состоит в том, что он не человек.

А кто он? Бог!

Мамлеев говорит вообще. Труднее в частностях. Случалось, я едва успевал остановить руку, чтобы не перекреститься в зеркале. Не на себя, но на Кого-то, кто смотрел на меня сквозь мои глаза.

Вот до стыда: что — что же это происходит, а?

Вверх-вниз

Есть дома, в которые заходишь и будто проваливаешься. В подземелье. И другие, в которых приподнимаешься. Полы в них как будто идут вверх.

Отчего так? Пол-то всюду ровный.

Дело в хозяевах. Хочешь узнать, восходит человек или нисходит, — загляни к нему домой. Все станет ясно.

Вовремя поставить точку

Любая заметка может быть продолжена до бесконечности. Выйдет многозначительно и глупо. Надо уметь вовремя поставить точку.

Когда я это понял, появился жанр. Возможность сделать коротко и ясно.

Ноутбук, враг мой

Однажды мне показалось, что мой ноутбук совсем не то, что я про него думаю.

Я сидел на обычном месте. Гонял курсор, давил на мышь. В ногах у меня стоял баллон сухого красного вина. Я наклонялся, доставал баллон. Ничто не мешало мне убивать время и бродить в Сети.

Внезапно я увидел себя с искаженным, красным лицом, опрокинутого в бездну монитора. Он видел меня, он показывал меня — но не мне! Это вырвалось случайно. На самом деле он показывал меня кому-то.

Ничего, кроме личного

Видя, что книга растет, пухнет, я захотел, чтобы она росла еще быстрее. И полез в свой архив, где лежит файл «Дневник редактора». Я вел этот дневник в газете «Два слова». Дневник был не очень регулярный, зависел от лени и настроения, но раз в одну-две или три недели колонка выходила, впечатляя моих журналистов и читателей.

Найдя «Дневник», я с удовольствием перечитал заметки. И понял, что для книги ничего не годится. Вообще ничего. Может, одна «Жена Кончаловского» (из штук сорока примерно), да и та под вопросом. Как так? Я же был искренен! Оказалось, газетная искренность не имеет ничего общего с искренностью, скажем так, писательской. Странно. Ведь и писательство, если на то пошло, есть искренность на вынос. В чем тогда дело? В том и дело, что литературе нет дела до общества. Ничего, кроме личного.

Жена Кончаловского

В длинные новогодние выходные по телевизору показали фильм Анд­рея Кончаловского «Глянец». Я пропустил титры и поэтому не сразу понял, кто играет героиню из провинции. Лишь присмотревшись, я узнал в ней женщину, которая по воскресеньям суетится на кухне в телепрограмме «Едим дома». Жену Кончаловского. А, подумал я, это он жену свою снимает в роли героини из провинции.

Жена так достоверно отыграла свою роль, можно сказать, прожила ее на экране, что невольно подумалось: черт возьми, а где же она — настоящая? В роли шалавы из провинции? В роли кухонной мамочки из «Едим дома»? Или в роли жены миллиардера Мишки (актер Домогаров), светской львицы — каковую она, должно быть, и играет в жизни своего знаменитого мужа.

Или там есть что-то еще, чего нам, по эту сторону экрана, не видно? Что-то, ради чего стоит быть женой режиссера. И самим режиссером. Или ничего там больше нет?

Жуткое прозрение

После крымских событий, бдений в интернете, отсмотра мнений «за» и «против» я с тихим ужасом до конца понял наших либералов.

Раскрылись ребята.

Суть не в том, что они нас не любят. Это было ясно и раньше. Но ведь и было за что не любить! Не я ли писал в краевой газете: «...как отметил в своей речи на ХХV съезде КПСС тов. Л.И. Брежнев...» Разве это не смешно, не глупо? Разве не надо над этим смеяться? Надо! Надо над этим смеяться! Пиши, бей больней, товарищ! Вместе расстанемся с прошлым, смеясь, товарищ!

Но вот Крым. Радость миллионов людей. И шипение других. Что же может не нравиться здесь либералам? Чем мы им опять не угодили? Нет, они не за то, чтобы русских убивали. Ведь и животных жалко, не то что людей. Русские всего-навсего должны знать свое место.

А вот это уже серьезно. А вот это уже серьезно, ребята.

Как говорил Джаба Иоселиани: «Демократия — это вам не лобио кушать. Кто против демократии — лично застрелю!»

Денискины рассказы

Апофеоз Денискиных рассказов — сборник снов за 2010 год. Вот это самомнение! Главное, говорит Драгунский, это успеть записать сон сразу, как проснешься, потому что потом сон забудется. Не все они, он это понимает, хороши. Но ведь и в романах, говорит Драгунский, далеко не все страницы равнозначны. Милый человек! Да мы этикетки прочитать не успеваем, так пьем, а ты предлагаешь читать свои сны за год! Оно нам надо?

Пишет Дениска скучно, как старуха.

Пошл, буржуазен. Сын. Того самого Драгунского, любимого.

Наводнение 2014 года

Рассказ девочки, пережившей наводнение 2014 года. Две истории. Богатые хозяева, покинув дом, закрыли его на все запоры, а от мародеров оставили в доме собаку. Оставили много еды. Вода поднялась до потолка, и пес погиб. Не понадобилась еда. В другом доме оставили гроб с бабушкой. Все равно мертвая. Вернулись — нет гроба. Уплыл. Вместе с бабушкой. Из двух историй хуже выглядят хозяева собаки. Ротозеи с гробом тоже недоумки, но, с другой стороны, и правда — мертвая. И как утащить гроб с собой? Не чемодан. Сама девочка чудом спаслась, успела уехать с мамой с дачи, когда на проселки уже хлынула вода с Катуни.

Здесь же эпизод о том, как щенок укусил руку спасателя, а затем, поднятый в лодку, зализывал эту рану. Последний эпизод, возможно, девочкой придуман.

Начали пучить глаза. Плохо дело

Не помню, когда я записал эту фразу. Два года назад, три, пять? А ведь было время, когда мы глаза не пучили. Перестали пучить. Оно пришлось на годы перестройки — каковую патриоты назовут позднее катастройкой. И я с ними согласен. Только все же я свидетельствую: глаза, одно время, перестали пучить.

Не перед начальством. Перед ним всегда таращили. Но перед собой-то мы глаза не пучили! Говорили меж собой как люди. И вот — опять таращим, говорим не то, что думаем. Или отводим глаза в сторону.

Иерархия машин

На мосту перед светофором трамвай встал. Слева и справа бесконечно долго ехали автомобили. Внизу, под мостом, проходили железнодорожные пути. Внезапно воздух раскололо фырканье громадного невидимого механизма. Локомотив.

Трамвай, который только что дрожал и дребезжал, негодовал и жаловался своему аллаху, вдруг притих. Сжался, как воробей под тенью коршуна. У машин точно существует своя иерархия, и они, как люди, или лучше людей, понимают, кто тут главный.

Простой народ

Близкие с этим ощущения — от лиц простых людей, простонародья. Смотрит какая-нибудь Марковна. И по простой, с-под топора, выделке черт заметно, как недалеко она ушла от царствия природы. «Жизнь животных», Брем. И жаль до слез. Оттого что сами они все отдали, добровольно — и саму жизнь — в руки умных людей. Молодых людей.

Любопытно, что мне интереснее как раз они, с лицом лопатой. Не ближе, но... Я чувствую, что правда — здесь. То есть что у какого-нибудь университетского ее не больше. Меньше. Пока он протирал штаны в пед­академии, она работала. Навозу одного выгребла тонн двести. Или перетаскала тонн пятьсот раствора.

Только не надо про сам заработал, папа-мама! Заработать можно только горб.

Святая Троица

В храме Василия Блаженного я пошел прямиком на Троицу Рублева — и врезался в стеклянную стену. Удар был сильный. Стекло не разбилось, а упруго срезонировало и отбросило бычка из Красных Горок. Я был близоруким юношей, очков не носил, стеснялся, вот и ломанулся ближе к Троице.

Через много-много лет читаю Кедрова, про Троицу и геометрию Флоренского. Иконостас, говорит Кедров, «не преграда между алтарем и молящимися, а окно в другой мир».

Ага! Ага!

Умер Гена Володин

Все-таки книги должны выходить быстро.

Умер еще один герой моих «Поэтов». Книга давно написана, а когда выйдет — Бог знает.

Намного лучше печататься в журналах. Еще лучше — в газетах. Когда я работал в газете, не раз бывало, что дописанная в обед на коленке главка утром уже была в свежем номере.

Еще лучше писать в ЖЖ: выход на аудиторию мгновенный.

А лучше вообще не писать. Прозревать сущее.

То есть пить горькую, не просыхая. Если она вам еще в радость. Или сразу пойти повеситься.

Ну-ну! Шучу. Не повторять в домашних условиях!

Эксклюзив

Где-то рядом слово «эксклюзив». Такая же путаница. Это совсем не то, что именно тебе, твоему СМИ некто дал интервью. Что ты его, видите ли, взял!

Чтобы разбираться в словах иностранного происхождения, надо знать их перевод. И все. Или не употреблять их вовсе. Иначе всегда будешь в дураках.

Толя — Ивану, на балконе. Курим.

— А что такое религия?

Иван молчит. Толя нависает над Иваном:

— Ну?!

Молчу и я. Предполагается, что я могу знать, что такое религия. Но я то­же не знаю.

— Религия — это связь, — говорит Толя, ко всеобщему облегчению.

Старые

Мы стоим у подъезда перед железной дверью. Код замка никто не помнит. Звони Толе, говорю я. Иван вынимает из кармана телефон. То, как он это делает, какая у него рубашка, шляпа, как опоздал на двадцать минут к месту встречи, говорит о том, что мы с ним — старые.

— Ваня, ты придуриваешься, что ли? — говорю я.

— Ничего я не придуриваюсь! — говорит Иван.

Он надевает очки, тычет в кнопки телефона, относя его далеко в сторону. Все это бесконечно долго. Наконец ответили.

— Толя? — говорит Иван. — Юра?! А я звоню Толе...

Сослепу набрал Юру, брата Толи. Юра сейчас в Горно-Алтайске.

— А-а. Ну извини, Юра! — говорит Иван.

Мы поднимаемся по лестнице. Пахнет котами. Сейчас будем пить водку и острить: чтобы почувствовать себя, как четверть века назад, молодыми.

Нам открывает седой Толя. Никогда мы уже не будем молодыми.

Жербунов и Барболин

Это два чекиста, два матроса из «Чапаева и Пустоты». С винтовками через плечо, перепоясанные лентами с патронами, в развратнейших клешах. Кстати, эти развратнейшие клеши списаны Пелевиным из «Окаянных дней» Ивана Бунина. Там есть полстраницы, из которых, кажется, вышла вся линия ЧК в «Чапаеве».

Фамилии эти напомнили другую пару. Это два наших патриота, два известнейших писателя Захар Прилепин и Сергей Шаргунов. Пока они не были вместе, не работали в «Свободной прессе», это не бросалось в глаза. Теперь бросилось.

Сочинитель Бунин

Иван Алексеевич Бунин первоклассный писатель. Одно только всегда смущало меня у Ивана Алексеевича. Он демонстративно сочинял — то есть не брал в свои рассказы ничего из окружающей действительности. Он даже как-то надсмехался над такой возможностью. Те, кто писал с себя или с друзей, с известных обстоятельств, были, на взгляд Ивана Алексеевича, безусловно, слабыми писателями. Возможно, он был прав. Но вот прошло сто лет. Когда я перечитывал последний раз хотя бы «Темные аллеи»? Пятнадцать, двадцать лет назад? И я же в последние пятнадцать–двадцать лет раз сто перечитал его «Окаянные дни».

Сочинительство для времени. «Я» и обстоятельства — для вечности.

Энергетика рассказа

Энергетика. Все дело только в ней. Больше ни в чем. Это как гениальный актер в роли. Какая разница, что он играет? Если он вышел, и зал — наэлектризован. Молнии пошли по залу.

То же и в рассказе. Совершенно не важно, о чем пишет автор. Берут из рассказа не историю, а энергетику. Именно это заставляет раз за разом возвращаться к тексту. Сама история — случайна. Да и есть ли она? Лучшие рассказы ничем не кончаются и ни с чего не начинаются.

Это, кстати, сбивает с толку глупых литераторов. Прочитает рассказ: э, да так и я смогу и еще лучше, интересней расскажу историю! Дурачок! Кому нужна твоя история? В этом смысле интересней читать протоколы: там энергетика присутствует. Откуда-то она берется в протоколах.

Смысл жизни

Человек рождается, чтобы отдать какое-то количество энергии.

Пятитомник Шукшина на полке — чем он по количеству энергии меньше пяти турбин Саяно-Шушенской ГЭС? Больше.

Дастин Хоффман

Когда ты становишься знаменит, ты перестаешь бояться смерти, говорит Дастин Хоффман, голливудский актер. В тот момент, когда ты стал звездой, ты уже умер. Или забальзамирован заживо.

Это крайне интересно. Я думаю, что так оно и есть. Жива ли Монро, когда она поет «мистер президент»? Да ну! Давно мертва. Ее физическая смерть ничего не изменила.

Еще одна цитата от Дастина Хоффмана: «Ценность искусства легко поставить под сомнение. Предположим, горит Лувр. В объятом пламенем зале — Мона Лиза и случайно забравшаяся сюда уличная кошка. А у вас есть время только на то, чтобы спасти что-то одно. Что вы выберете?»

Женщины Лимонова

Не ясно, почему он так о них переживает, отчего так бесится. В Сети появилось видео. Некая Лола постепенно — слишком, на мой, офицера, взгляд, медленно — раздевалась под песню на стихи Лимонова. Потом плескалась в маленьком резиновом бассейне, и за нее было стыдно. Жалко не было.

Жалко было Лимонова. Не крупного писателя, а человека, мужичка с морщинистой и тонкой, как у его папы, шеей. Которую он, шею, гениально описал в романе. Отец беззвучно пережевывает пищу за обеденным столом на кухне. Ходит кадык. Старый. Никто, и звать никак.

Выросло что выросло

Нет, я не барин. Это все из юности, из наших посиделок с водкой, сайрой в банке (или кульком килечки), буханкой хлеба. И нет мне ничего дороже этой сайры, зеленого лука, вареной картошки и этих — вернее, тех — друзей. Не люблю банкеты, праздники любые, если они как положено, чин чинарем. С изобилием закуски, с тостами. Празднуйте сами. Мне такие праздники — кость в горле. Ничего не лезет. И особенно законный алкоголь. Нет, мне дай незаконного! Мне тайного дай, пока нас никто не видит, а мы с Санькой р-раз — и выпили! И закусили килечкой.

Если ночь лишает тебя сна

То не сопротивляйся, все равно толку не будет, а отпусти повод (или весла) и плыви по ней, как в должное. Можно повернуться поудобней, вытянуться. Сложить руки. Можно и глаза открыть. Таких ночей не много. Когда еще спросишь себя: а приди она, с косой, сейчас, сию ми­нуту?

Скажешь: «Господи! Хоть годик еще! Ничего ведь еще и не сделано!»

А что он тебе, этот годик, идиот? Только рожа сильнее распухнет. Спокойно, с достоинством признай: если оставить все, как есть...

В общем, завязывай, братан. А то это уже становится смешным.

Я толстовец

Может быть, все наше творчество не стоит пары страниц его дневников. Вот мы не можем, говоря о бесконечности, представить, что такое отсутствие времени. Представлялки не хватает.

Оказывается, очень даже можем! Во сне, говорит Толстой, нет времени, нет пространства, нет личности. И в самом деле. Все, что происходит с нами во сне, происходит, как правило, нигде. И уж точно во сне нет такого понятия, как время. Его просто нет, и все.

Больше несвободы!

Что больше всего угнетает, не дает жизни быть радостной — или горькой, не важно, но наполненной смыслом, твоей?

Это я себя так спрашивал сегодня ночью.

И понял...

Ни черта, в об