Русские горки

«Точечное инородное тело»

Рентгеновский снимок кисти левой руки, точнее — тыльной стороны ладони. В заключении оператора — внимание большому пальцу: «В тканях основной фаланги — точечное инородное тело металлической плотности».

Перевожу глаза на отпечаток. Вот оно, черное пятнышко. Касаюсь указательным пальцем правой руки. Доселе не замечал и, сдается, не ощущал. А сейчас? Бугорок неприметный, но на ощупь чувствуется. А если кожу слегка потянуть, проявляется рельеф и проступает легкая синева.

Странно! Что же это за «инородное тело» в... моем теле? Откуда оно взялось? Когда и как проникло в мою плоть?

Может быть, в раннем деревенском детстве, когда мы палили на костре трофеи войны? Дядьки-фронтовики навезли с войны винтовочных патронов. Винтовки у деда не было, имелась двуствольная тулка, но кончились пороховые заряды, вот сыновья и вняли сокрушению отца, что в деревне бескормица, а птицы-зверя не добыть, поскольку нет пороха. Те патроны лежали россыпью в верхнем ящике комода, запертые на ключ. Догадался бы я самостоятельно совершить хищение боеприпасов? Едва ли. Мне было лет пять, не больше. Уговорили соседские ребята, Валька Калинин, Женька Токарев, которые уже приняли нас с Ивашкой, порядовым соседом и дружком, в свою подростковую ватажку. Это был вроде как взнос за доверие, пропуск в их мир. Велика хитрость — охмурить несмышлёныша. Операцию хищения не помню, но хорошо помню тот костер на берегу деревенского озера, в который мы, пять-шесть мальцов-огольцов, совали ворованные мною патроны. Помнится, разложили их так, чтобы они, раскалившись, палили в сторону озера. Первый хлопок раздался, но падения пули мы не увидели. Второй был оглушительней, а пуля плюхнулась поблизости от берега, и круги от нее были не больше, чем от прибрежного малька-окунька. А потом что-то хлопнуло по стволу сосны, за которой мы хоронились, — не иначе костер по-своему распорядился нашей забавой. Мы затаились в ожидании нового удара. Но его не было. Старшие ребята свистящим шепотом спорили, сколько заложили патронов, но так ни к чему и не пришли — они явно сбились со счета. Наконец, устав от ожидания, мы уже собрались вновь идти к костру, как вдруг что-то просвистело над нашими головенками, а с ближайшей сосны посыпалась окрашенная закатными лучами кора...

Нет, осекаю я себя, у меня в пальце скорее дробина, а не винтовочная пуля: пуля, даже и на излёте, даже и вылетевшая не через ствол, могла изуродовать палец, а попади в мягкий детский лоб — и жизни лишить. И тогда я бы не рассусоливал сейчас, что это застряло в моем пальце. В пальце, в кости бугрится свинцовый кругляшок. А мы жгли только винтовочные патроны, охотничьих дробовых в комоде не было, патронташ с дробовыми зарядами дед держал, как и ружье, в специальной, затворявшейся на висячий замок кладовке.

Мысли кинулись к оружию, к охоте и мигом унесли меня в прошлое.

Была у отца малокалиберная винтовка. Он приобрел ее году в пятьдесят седьмом. Мы, помню, выезжали с ним на ближнюю железнодорожную станцию, чтобы вдали от людских глаз пострелять из нее. Маленькая, изящная винтовочка была даже мне по руке, тогда десятилетнему отроку. Отец привинтил к подствольной деревянной коробке эбонитовый прямоугольничек с десятком высверленных в нем отверстий — это был патронташик. Вспомнил я этот патронташик и понял, что опять «попал не туда». Стреляли мы из мелкашки один-единственный раз, потому что вскоре эту винтовочку у отца конфисковали, не вернув деньги, не объяснив причины, — ходили слухи, что подобные винтовки появились в криминальных сводках, и власти сделали вывод, что народ до нарезного оружия не созрел, даром что с винтовкой прошел всю войну. Но главное, почему я отклонил этот след, — винтовочный патрон, он хоть и мельче был у мелкашки, а все равно крупнее дробины даже первого номера.

А с дробовым ружьем я дело имел позже. Мне не было еще четырнадцати лет, когда отец взял меня на зимнюю охоту. В те поры было еще много боровой птицы: рябчиков, куроптей, тетёрок. Мы трое, друг отца Николай, его ровесник, отец и я, подлётыш, отправились на глухарей. Я впервые участвовал в охоте, и все мне было в диковинку: и наши белые маскхалаты, и чучалки, которые взрослые закрепили на березах, и, само собой, одностволка шестнадцатого калибра, которую вручил мне отец. Ружье пахло смазкой, морозом и холодило руки, но трясло меня не от холода, а от ожидания предстоящего события, я почему-то точно знал, что оно непременно произойдет.

Мы сидели на расстоянии друг от друга под березами, на которых темнели чучалки. Точнее, так: я видел только «свою» чучалку, а других не различал, тем более охотников — отца и Николая, которые были окутаны маскхалатами. Сколько прошло времени, как мы затихли, не знаю. Но не много. Вскоре на зов манков, которыми перекликались взрослые, раздался ответ. Причем совсем близко. Глухарь, похоже, подлетел втихаря, осмотрелся и, не разглядев опасности, наконец объявился. Но как? Он выбрал в подружки не покупные чучалки, а мою, отцом шитую из полы черной флотской шинели. «Фр-р-р» — встрепенулось надо мной, с березы посыпался снег. И... Не успел он еще как следует устроиться на ветке, я уже вскинул ружье. Да вскинул-то, похоже, не уперев как следует в плечо, почти на весу. И не целился даже, ведь цель казалась рядом, только протяни руку. Раздался грохот. С верхотуры посыпались снег, мелкие перья, черные березовые ветки. Но прежде тяжело и страшно пала черная птица, осыпав снег красными горошинами. Я что-то закричал, что-то, видимо, победное, ликующее, что, наверное, от века кричали начинающие охотники. Изумление, радость первобытного добытчика и недоверие — тут было все. Крик мой осёк крутой мат батькиного приятеля, дескать, тихо ты, всю обедню испортишь. Но еще раньше того окрика меня остановил вид того, что я совершил. Возле моей обтоптанной валенками засидки трепетал в последних конвульсиях глухарь. Глаз его, поначалу ясный, стал подергиваться мутноватой пленкой. Вот он дрогнул последний раз и затих. А с неба все еще летели снег, труха пыжа и мелкие перышки и пушинки. И тут на меня навалилась непомерная тяжесть, я уронил в снег ружье и сам пал, где стоял. Непонятная доселе тоска навалилась на меня. Из глаз текли слезы, они были крупные, как первый номер дроби. Сквозь муть я различал, как они прожигают снег и снег в этом месте краснеет. Дошло это до меня не сразу, покуда не различил, что правая щека моя опухла, набрякла кровью, а ссадины обжигает солью и морозом. И до того я показался себе ничтожным и мерзким, что заскулил и, чтобы не навлечь на себя новой острастки, заткнул себе рот шерстяными рукавицами с курковым — специально для охоты — пальцем. И скулил, и скулил, пока не забылся...

Больше я никогда не охотился. То ли отец не брал, поняв, что со мной произошло, или сам отказывался. Короче, первая охота стала для меня и последней.

Но «инородное тело»? Могла ли это быть дробина, рикошетом ударившая в мой палец? Едва ли. Ведь вскинув ружье и выстрелив, я его не опускал несколько мгновений, все еще уткнув ствол в высоту, с которой уже падал к моим ногам глухарь. А коли так, никакая дробина не могла зацепить большой палец левой руки, которым я поддерживал ствольную коробку снизу. Любой другой — да. А этот — нет. Угол не тот.

А что, если это «инородное тело» вовсе не дробина, а, скажем, свинцовая пулька, цилиндрическая пулька от воздушки — пневматической винтовки? Могло такое быть? В детстве, да и в отрочестве мы же, как правило, дураки дураками, да и в юности не лучше — чего там скрывать! Но до перестрелки, кажется, не доходило. Стоп! А почему перестрелки? И почему до? А ты вспомни! И тут, как хлопок той самой пульки, шлепающей в мишень: мне двадцать один год, дружной компанией едем отмечать мой «очковый» день рождения, а у Николы, друга моего, с собой именно воздушка.

Случилось это за городом, на тридцать шестом километре. Приехали мы туда впятером — Никола, Мурт, Юра, Пеца и я, все в прошлом одноклассники, а к той поре уже пролетарии с пятилетним стажем. Был вечер — специально уточнил по универсальному календарю — пятницы. Далеко не побрели, устроились на берегу озера, что раскинулось близ железной дороги. Бивак разбили на небольшой полянке под соснами. Тотчас принялись ставить палатку, которую я в нашем профкоме облюбовал еще с начала лета. В лаборатории, где я в ту пору работал, народ трудился в основном семейный, и на туристическую экипировку претендентов, как правило, не было. Так что палатка, а то и две, если предстоял многолюдный пикник, всегда находились в моем распоряжении.

Палатку мы ставили в основном с Юрой — в паре с ним мы это проделывали много раз, начиная еще с туристического слета школьников, а остальные валяли дурака: Пеца с Муртом изображали не то Отелло и Дездемону, не то Ивана Грозного, сердитого на непутевого сына, а Никола снимал эти сцены своим «Федей».

Так уж повелось в нашей тогдашней компании, какой бы размер и формат она ни принимала, — все дружно кого-нибудь подначивают. В тот день для подковырок выбрали именинника, то бишь меня. Произносили благостные тосты за здоровье, творческие успехи, но то и дело вставляли шпильки. Я с должным благодушием сносил их, тем более что они были не обидные. Последним аккордом подначек была жалоба на скудость стола, дескать, что это за пир горой, коли закусить нечем. И это после котла картошки, заправленной двумя полукилограммовыми банками тушенки, большой миски помидоров и огурцов, пакета всевозможных пирожков. «Чего еще изволите, ненасытные утробушки?» — испросил я захмелевшую братию. Они вяло переглянулись. «Рыбки», — протянул-промяукал Мурт. «Во!» — добавил Пеца, вскинув большой палец. А Никола изобразил сцену из «Чапаева», утробно протянув: «Брат Митька помирает. Ухи просит». «Ладно!» — сказал я, расчехлил-собрал удочку, извлек банку с заранее припасенными червями и пошел на берег озера.

Надо сказать, мне везло с рыбалкой в дни моего рождения. На девять лет я поймал огромадного, как вспоминал батька, леща. Причем сам его мягко вывел с глубины, не порвав тонкой губы, за которую он «улип», батька только сачок подставил. Лещ не малявка прибрежная — матерый, золотого отлива, тянул килограмма на два. Ну, примерно на два — я же не раскидываю при этом руки. На семнадцать моих годов, это было после окончания школы, я поймал на кружок — снасть такая с живцом — увесистую щуку, она даже на противень не поместилась, когда мать затеяла пирог. Вот и на сей раз, на свой двадцать первый день, мне повезло. На червяка — не на живца, что бывает редко, — я поймал щучонку. Не столь матерую, как на семнадцать, но вполне приемлемую для ухи. Довольный традиционным уже именинным уловом, я поспешил к костру, где заседала компания, дескать, полюбуйтесь, что я раздобыл по вашему хотению, по моему умению. Но те хмыри, уже не раз приложившиеся к фляжке, скептически поджали губы: «Ну-у, малявка!», «Какой с нее навар!», «Отпусти до утра, пусть подрастет»... Последняя фраза побудила меня к действию. Я развернулся и направился обратно к озеру. И тут эта вальяжная компания мигом преобразилась. Не поднимаясь с насиженных пеньков, они кинулись мне под ноги, как вратари за смертельным мячом, если не сказать — голодные волки.

Тут, понятно, я смилостивился и сварил им уху. Весь котелок на скатерть-самобранку не выставил, прежде отлил в чистую посудину порцию ушицы, туда же спровадил самое крупное звено рыбы и пояснил: «Это для гостя».

Столь подробно я расписываю давнюю историю, по сути, ради этой фразы. Потому что в ней ключик ко всем последующим событиям.

За гостем я отправился ни свет ни заря следующим утром, когда дружки мои, загулявшие до полуночи, еще вовсю дрыхли. «Дежурка», как в те поры назывался ближний поезд, прибыла вовремя, где-то в девятом часу. Вот на ней и приехал на эту станцию мой гость.

Гостя звали Ниной — стало быть, не гость, а гостья. Но вечером я специально умолчал, чтобы не баламутить заранее своих друзей. Всему свое время.

С Ниной мы познакомились неделю назад, это произошло на танцах. Другими словами, сегодня была наша вторая встреча. Этакий подарок для именинника. Честно сказать, я немного сомневался, что она приедет сюда, на лесную станцию, где неведомо что ее ждет, ведь знакомы мы всего ничего. А вот не испугалась, не остереглась. Значит, поверила, что рядом со мной ничего дурного не случится. Да и времена тогда были другие...

Легкая, стройная, напоминавшая румяную студентку из «Приключений Шурика», когда она парит, спускаясь по ступенькам, — такова была Нина. Думаю, именно такой увидели ее и мои друзья, когда я привел ее к нашему биваку. То-то присмирели и стали вежливыми и галантными, даром что были еще подшофе или приняли уже по новой.

Специально для гостьи я разогрел ту самую заначенную уху и извлек из недр моего безразмерного рюкзака бутылочку венгерского токайского. «Вино из кружки пить не комильфо», — изрек я и, аки факир из цилиндра, достал завернутый в свежее полотенце хрустальный фужер. Друзья мои при этом ошарашенно безмолвствовали, но делали вид, что у нас так принято.

Что было дальше? Продолжение вчерашнего банкета по случаю моего дня рождения, но в иной тональности. Я на правах кавалера и именинника все свое внимание сосредоточил на Нине. Подставил ей разогретую уху, которую она похвалила, чем тронула сердце рыболова и повара. Сделал бутерброд с ветчинкой, которую для этого припрятал, и все подливал «Токая». Друзья мои такое мое поведение не одобрили, что выразилось в нескольких острых, я бы сказал, агрессивных тостах. Тут проявила себя по-женски дипломатично Нина. Двумя-тремя фразами да улыбкой она живо смягчила обстановку, попутно приготовив бутербродики из остатков ветчины, и здравицы перетекли в здравомысленное русло.

После праздничного пиршества пришел черед рыцарскому турниру, то бишь молодецким забавам. Никола извлек из чехла воздушку, как принято было называть пневматическую винтовку. Пару раз пальнул без пулек в небо, изображая салют, а потом предложил устроить соревнование. Пулять было решено по спичечным коробкам. Сказано — сделано. Хлопцев, раззадоренных аква витой, охватил азарт. Они щелкали по коробкам, подсчитывали очки, спорили, опять щелкали. Пользуясь ситуацией, мы с Ниной уединились в палатке, хотя целоваться можно было и где-то поблизости, за елками да соснами, кои окружали берега озера. Впрочем, мы не только целовались. Нина, я уже знал это, пробовала петь и даже выступала с каким-то ансамблем. В «застолье» она петь почему-то постеснялась, а здесь, в палатке, согласилась.

Что она пела? Самое ходовое на ту пору. Тогда только что прошел фильм «Ошибка резидента», и там Ножкин пел:

Я в весеннем лесу пил березовый сок,

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал...

Свежий, легкий девичий голос Нины, кажется, до сих пор звучит в моей памяти. Что она еще пела, не помню. Зато хорошо помню дальнейшее. Мои дружки, снедаемые ревностью, в свою очередь затянули про Стеньку Разина, словно они сподвижники, коих атаман «на бабу променял». Но когда им не удалось таким незамысловатым способом привлечь наше с Ниной внимание и выманить из палатки, они решили выкурить нас, открыв по палатке огонь. Сначала стреляли по макушкам колышков, которые держали свод палатки, а не добившись своего, перенесли огонь на крышу. В палаточном брезенте появились дырки. Мне стало досадно. Мало того, что мешают целоваться, так еще и казенное имущество портят. У-у, ханурики! Я вскинул кулак, который уперся в крыло палатки. И вот тут-то эта маленькая свинцовая горошина, аки бандитская пуля, видать, и угодила в мою руку.

Глядя на копию рентгеновского снимка, я качаю головой: неужели вот эта точка и впрямь та свинцовая пулька, пущенная полвека назад? Невероятно! И то, что полвека, и то, что она попала в мою руку, пробила кожу и незаметно осталась под ней.

Вот! Я таки нашел, откуда у меня появилось «инородное тело». Теперь этой точкой в прямом и переносном смыслах историю можно было завершить. Но... Что-то мешало это сделать. Мысли потекли дальше. И мне вдруг предстало некое продолжение. Нет, не с Ниной. С Ниной дальнейшее не сложилось. Так бывало часто в те молодые годы: одно-два свидания, какое-то несовпадение — и прости-прощай, милая барышня...

Я вдруг вспомнил, что Нину я отбил. И не просто отбил, а увел ее из-под носа. А главное — у кого? У Мэтра — вот у кого. А увести девушку у Мэтра — это было о-го-го! То есть я оказался ухватистей, оборотистей, а не исключено, и душевней, сумел барышню обаять, увести из-под носа соперника и пошел ее провожать. Не потому ли и свидание с нею на лесной станции запомнилось, что я увел ее у Мэтра? Или все-таки нет? Нет, конечно. Нина ведь и сама стоила того, чтобы остаться в памяти этакой изящной виньеткой в книге жизни. Эк выразился — хоть вычеркивай! Однако не буду — пусть останется как есть. Тоже виньеткой.

Мэтр, производное от Меттер, наверное, единственный в нашем городе обладатель звучной и редкой фамилии, был одноклассником Николая. Никола стал моим одноклассником в девятом классе, а с Мэтром они учились до седьмого, то есть до той поры, когда тот подал документы в техникум.

Что лучше всего характеризует человека? Его жилье, место, где проходит большая часть его жизни. Дома у Меттеров я бывал только один раз. Затащил Никола. То ли ему надо было передать книгу — они были помешаны на фантастике, — то ли нам переждать время до кино, не помню. Но тот визит в памяти сохранился.

В домах школяров-однокашников, которых я навещал, обстановка была крестьянско-пролетарская — та, что предлагалась ширпотребом: платяной шкаф, круглый раздвижной стол с набором стульев, диван или оттоманка, трюмо, иногда сундук — дедово наследство, а к нему в рифму — фото деревенской родни в больших, но тонких общих рамах. А здесь все городское, да с манером. Легкие стулья и столики, торшеры и бра, а по стенам то Маяковский, то Хемингуэй. Еще нечто вроде «Девятого вала» Айвазовского — японская гравюра с изображением длинной лодки, потом узнал имя художника — Хокусай. На полке та самая фантастика: Лем, Брэдбери, Стругацкие... На журнальном столике журнал «Америка» на русском, а еще какой-то, кажется, на французском. В вазочке диковинные, черного цвета конфеты — немецкие, пояснил хозяин.

Знакомство с обстановкой завершилось. Валерка взял гитару, пробежал по струнам и сбацал рок-н-ролл. Я и сам поднаторел в «заграмоничных» штучках-дрючках, слушая по радио музыку и записывая ее на магнитофон «Чайка», купленный на свои заработанные, но рок на фоне обстановки и антуража, надо признать, впечатление произвел.

Когда мы пришли, у Мэтра был включен телевизор. Шел хоккейный матч. Наши рубились с чехами на их поле. «До-то-го!» — ревели трибуны. Это было еще до так называемой Пражской весны и ввода в Чехословакию войск стран Варшавского договора. До того. Последующей агрессии еще не было.

В перерыве Мэтр приглушил звук и снова взял гитару. Что он пел, не скажу. Что-то слегка геологическое, слегка уркаганское. Может, «Перекаты». «А ты хохочешь, а ты хохочешь за семь тысяч отсюда верст...»

Резко оборвав песенку, Мэтр завел какую-то другую. Слова были незнакомы. И он дал понять, что это его собственное сочинение.

Нам исполнилось по восемнадцать, и все, что было внове и в диковинку, особенно запоминалось.

Запомнилось, как ходили в кино. Это был фильм «Полицейские и воры». Тогда с нами был Арик. Точнее, это я был с ними. Потому что их троих связывала еще начальная школа, а потом они втроем — Никола, Меттер и Арик — увлеклись фантастикой. А я был уже последыш. А почему запомнил, что смотрели этот фильм? Да потому что Арик был копией молодого Фернанделя, снимавшегося в главной роли, — во всяком случае, так заключили дружки-сподвижники. Арик хохотал, тыча пальцем в экран. А Меттер с Николой, поджимавшие Арика с двух сторон, тыкали пальцами в него и тоже хохотали. Но над ним.

Еще помню, как пару-тройку раз гуляли вчетвером в кафе. Денег у нас в те времена было не густо. Заказывали много вина — полуторалитровую бутыль «Гымзы» — и немного закуски. В тот раз Арик заказал персонально для себя что-то особенное. Не слишком, пожалуй, дороже обычного бифштекса под яйцом. Но сотрапезники слегка напряглись. «Ну, ты, Арик, и гурман!» — с неправильным ударением на первый слог сказал Никола, любивший иной раз подпустить иноязычное словцо. «Я не гурман, я Зисман», — ответил с победительным достоинством Аркаша. Последующий хохот был ему чем-то вроде индульгенции и одновременно приправы.

От тех юношеских лет осталось много благоглупостей и жеребячьего хохота. Юность беспечна, глуповата и безалаберна. Хотя, с другой стороны, каждый что-то искал, намечал, порой ощупью, в потемках, но все же, иногда не без советов родителей, двигался к какой-то цели.

И тут мои мысли делают кульбит. Возникают чередой две встречи. Одна спустя лет двадцать после тех юношеских посиделок — тут в поле зрения Мэтр; вторая все тридцать — это связано с Аркашей; но и та и другая как продолжение одна другой, точнее, как две человеческие дороги, разительно противоположные. Удивление, недоумение, печаль — чего в этих памятях больше, сам не знаю. И будто те фильмы аукнулись, что вместе смотрели: «Полицейские и воры» — названием, «Айболит-66» — песенкой «Нормальные герои всегда идут в обход...».

Моих представлений, чтобы как-то связать концы и начала, уяснить причины и следствия, тут явно мало. Звоню в Питер Николаю. Что да как? Друг мой кое-что объясняет. Но картины полной не вырисовывается. И я начинаю перезванивать через день, а потом и каждый день.

Почему меня так зацепила судьба Мэтра — я и сам не пойму. Мы же не были настолько близки. Может, потому, что среди наших ровесников-однокашников его судьба — единственный случай. Может быть, в его судьбе было что-то такое, в чем мне видятся тревоги и беды времени нынешнего.

Меттер — фамилия редкая. Мне известен только еще один ее обладатель. Это ленинградский писатель, по сценарию которого поставлен очень популярный в свое время фильм «Ко мне, Мухтар!» с Юрием Никулиным в главной роли. Фамилия, повторюсь, редкая, вот я и решил, что Валерка — сын этого сценариста. В годы войны писатель мог оказаться на архангельском Севере, куда эвакуировали многих ленинградских литераторов. То, что он почти за три года до рождения Валерки уехал обратно в Питер, меня не смущало. Что такого? Мог приехать на побывку. Старая любовь не ржавеет. Или вновь очутился здесь в командировке и познакомился с молодой особой библиотекаршей... Это представление сидело во мне долго — до этих самых пор, пока я не озадачился судьбой ровесника. Никола мои домыслы рассеял. Писатель тут ни при чем. Фамилия у Валерки по отчиму, который усыновил его в раннем возрасте. А настоящий его отец и впрямь уехал в Ленинград. Когда Валерка об этом узнал — ему было уже лет пятнадцать, — он поехал в Питер, чтобы увидеть отца. Фамилия у отца оказалась не очень выразительная. Но не только фамилия обескуражила сына, но и облик отца. Он оказался невзрачным, по представлениям подростка. Когда дверь открылась и перед ним предстал потрепанный лысоватый мужчина, он не признался, а что-то буркнул — дескать, не туда попал — и ретировался. Юность категорична и нетерпелива. И выводы делает, не осмысливая, не окидывая предмет со всех сторон. А может, это была коммунальная квартира, какие в Питере сплошь и рядом, и на звонок вышел вовсе не отец?!

Но главное не это. С какой целью ты поехал искать настоящего отца? Не ладил с отчимом? Или решил сравнить, понять, кого на кого поменяла мать? Маялся неопределенностью и хотел почувствовать родную кровь? Так тебе кто был нужен — отец или Ален Делон, красавец?

Отчим у него был фронтовик. Уже после капитуляции его ранили фашистские недобитки. Случилось это прямо в Берлине. Пуля попала в живот — ранение было опасное. Но он выжил. Возле пупка образовалась вмятина, точно второй пупок. Он так и говорил, полушутя-полусерьезно, мол, я дважды рожденный. Звали его Иосифом. Стало быть, Валерка и получил это имя в качестве своего отчества.

Говорят, как корабль назовешь, так он и поплывет. Повлияла ли на судьбу парня смена отчества? Или главной все же остается кровь родного отца и уже на нее наложились домашнее воспитание, привнесенные отчимом представления и привычки? Поди разберись в этом вообще, а тем паче спустя многие десятилетия.

Как и большинство горожан, Меттер-старший работал на заводе. Причем должность занимал, по утверждению Николы, более высокую, чем, скажем, отец Арика — простой инженер. Нет, не в дирекции, не в ведомстве главного инженера или главного механика. Для этого надо было иметь специальное образование. Скорее всего, был оборотистым снабженцем, что ближе еврейской натуре. Работал на заводе, постоянно ездил в командировки. Возвращался, должно быть, не без подарков. Ну и что? — говорю-перечу я сам себе. Неужели галстук-шнурок, какой носили ковбои, мог повлиять на дальнейшую жизнь? Или туфли с заостренными носами? Или редкость середины 60-х — эстонский магнитофон «Таурус», какой был у Валерки? У нас, ровесников, ведь тоже иногда что-то появлялось, чего не было у других.

После седьмого класса Валерка ушел из школы и поступил в техникум. Проучился, однако, там недолго — год-полтора, не более. Об этом годы спустя вспомнили его одногруппники, мои друзья юных лет по заводу. Где обретался потом — неизвестно. Армия его обошла. А скорее он сам обошел армию, имея на руках внушительную справку для выписки белого билета. Может, отчим устроил на завод, хотя, зная беспокойный, мягко говоря, характер пасынка, едва ли стал бы рисковать своей репутацией. Может, поискал место за пределами завода — на стройке, в автомастерских, на заводе дорожных машин... Или Валерка сам нашел какое-то место. Но достоверно известно, что к концу 60-х он оказался в Мурманске, о чем я узнал уже от Володи, старшего брата Николая.

И тут опять вопросы: бежал из дому, или же фортуна позвала, как героев тогдашнего французского фильма «Искатели приключений», где в центре Ален Делон? Поводы оставить дом, наверное, были. Любой подросток-юноша в силу возрастных изменений чувствует свое одиночество. А у него к тому же имелась младшая единоутробная сестра, которая забирала все внимание родителей. Ласки, сладкие куски, понятно, ей. А ему — только домашние заботы, наставления и упреки. Ладно, когда мать. А если отчим, да постоянно... Еврейское менторство как фактор воспитания куда хлеще русского ремня. А другой мотив — это юношеские мечты о неоткрытых землях и островах, та самая романтика. В библиотеке, где работала мать, была возможность копаться в разных закутках. Там мог найти, скажем, книгу поляка Конрада. Тот в юности умотал за океан, много бродяжил, странствовал, обошел под парусами вокруг земли, а потом, в зрелые годы, написал несколько авантюрных книг. Чем не пример? Вот и подался на севера.

Володя, старший брат Николы, которого я по случаю навестил в Ярославле, вспомнил, что однажды Меттер заявился к нему. Было это там же, в Мурманске, где Володя, рано женившись, тогда жил, а Валерка, как оказалось, работал в порту.

Поначалу я обратил внимание на то, как держался гость. Ведь на этом и строился рассказ Володи. Однокомнатная квартирёшка. У супругов маленький ребенок. Теснота. А тут нежданно-негаданно заявляется этот самый незваный. Для него, бывшего одноклассника и приятеля Николая, это само собой разумеющееся: «Дом брата моего друга — мой дом». Но для семьи-то это морока. Как его принять? Чем накормить? Где разместить? К тому же пришел он в затрапезной промасленной робе — видимо, только что сдав вахту. Ладно бы заявился собственный Володин однокашник — тогда бы проще. А с приятелями младшего брата Володя, как это бывает у старших, дела не имел. Так, шапочное знакомство, ни к чему не обязывающее. Что было делать? Не выпроваживать же его. Меж тем нежданный гость бесцеремонно занял ванну и плескался-размывался там, не считаясь с хозяевами. Так же бесцеремонно он держался и за столом, с аппетитом уплетая все, что подавалось, и с видом бывалого моремана травил флотские байки. Переночевав, гость ушел на вахту. Ну, решили, супруги, всё — отмаялись... Ничего подобного. Через сутки Мэтр опять заявился к ним и держался так, словно делал большое одолжение, полагая, видимо, что одно его присутствие — это праздник, который всегда с тобой...

Я посочувствовал Володе. В аналогичной ситуации оказались когда-то мои родители. По пути домой у нас остановился сын деревенских соседей, демобилизовавшийся со срочной службы. Жил не тужил, сладко спал, много ел-пил. А когда наконец отчалил, матушка моя не обнаружила золотого кольца, подаренного ей на свадьбу.

Тут пропаж не было, да и чему пропадать у молодой семьи, кроме покоя? Но у меня задним числом возник вопрос: а чего Меттера занесло в Мурманск? Ехать за тридевять земель, чтобы стать матросаном на портовом буксире? Так это можно было осуществить и в Архангельске, совсем рядом. Или надо было оторваться подальше, чтобы тебя не видели ни родные, ни знакомые, а только говорили, что он в Заполярье, и тем самым, будучи записным романтиком, окончательно утвердиться в образе этакой ищущей личности? А следом, опять же эхом, возник еще один вопрос: а может, планировал попасть в загранку? Ведь оттуда, из Мурманска, она ближе. Устроиться на сейнер, лучше на траулер, скажем БМРТ[1], который работает в Атлантике, а при надобности заходит в иностранные порты — Галифакс, Тенерифе... Сошел с трапа — и адью. А там тебе Лондон, Париж и прочая Вена, где кипит обалденная жизнь...

Такой поворот меня, признаться, самого озадачил. Укладывается ли он в вектор этой судьбы? Неустойчивая психика, ранние метания, мутные, то бишь «хищные», вещи Стругацких, полонившие незрелую душу, яркая мишура чужедальних обложек — да. Но... Неужели при этом не возникала тревога за судьбу родных и близких — матери, сестрицы единоутробной, отчима, который столько для тебя сделал? Такой шаг — это неизбежный крах семьи. Отчима выставят из партии, несмотря на боевые и трудовые заслуги, — куда за меньшие провинности люди лишались партбилета, а тут «утрата родительской бдительности, в результате которой вырос сын-отщепенец». Примерно такая формулировка была неизбежна. Затем следовали оргвыводы: лишение престижной и высокооплачиваемой должности и последующее увольнение с завода — на военном предприятии не место родственникам тех, кто обретается за границей. И мать из библиотеки выставят, ибо библиотека — составная часть идеологического фронта. И на сестрице такое впоследствии отразится...

И тут снова себя осаживаю: не слишком ли круто я беру? Может, он типичная жертва юношеских иллюзий? Ну и что, что грезил о загранке? Кто бы его туда пустил? Отец работает на режимном предприятии, имеет доступ к государственным тайнам. В этих случаях первый отдел не дремлет и бдит неусыпно. Во-вторых, у тебя нет ни образования, ни профессиональной подготовки. Что ты толком умеешь делать? Даже косвенной судовой специальности «столяр-плотник» не имеешь...

И тут мне представилась флотская общага, в какой, было дело, мыкался сам. Публика здесь разношерстная. Есть нормальные мужики: моряки, ожидающие прихода своего судна, а пока работающие в порту; есть выпускники мореходки, дожидающиеся места... А есть бичи, случайная пьянь-гулевань, вчерашние сидельцы, прибывшие по вербовке за длинным северным рублем. Здесь воля не своя, то есть не совсе