Ружье не выстрелило

Дед Василий почитай всю ночь не спал. Слезал два раза с печи и подходил к окну: пороша царапалась и постукивала в стекла, выбелила перед избой чуть схваченную морозцем дорожку, которая теперь хорошо просматривалась, но было непонятно, кончится снежок к утру или завьюжит покрепче.

Теперь он проснулся окончательно. Сполз с лежанки, зажег свет, глянул на часы — полседьмого. Сунул ноги в валенки, накинул полушубок и вышел в сени; хлопнула входная дверь, в комнате проснулась старуха Катерина, его жена. Когда старик вернулся, послышался ее голос:

— Унялся снег-то аль нет? Пойдешь?

— Ни снежинки не летит, язви его... надо идтить.

— И не лень им переться, — ворчала Катерина, — охотнички... зайцев смешить они пойдут, а не охотиться. Брось, не ходи.

— Обещал, Катя. Надо идтить. Собери чё поклевать.

Старуха поняла, что отговаривать бесполезно:

— Счас встану.

Она в одной ночной рубашке, вздохнув, сходила в сени, принесла свертки.

Дед посмотрел на еду:

— Теперь не буду, не хочу, с собой поклади.

— Знамо дело, башка, поди, трещит со вчерашнего?

— От его самогонки не трещит.

— Это ж надо, сгоношил-таки этот шебутной старого дурня на свою охоту. Сам-то он чё в ней кумекат?

— Говорил, что ходил с ребятами.

Пока Василий умывался под рукомойником, жена в комнате надела юбку, кофту, принесла небольшую хозяйственную сумку из кожзаменителя, стала складывать в нее еду.

— Ага, ты ишо чемодан мне дай на охоту! — Дед достал из-под лавки приготовленный с вечера рюкзак, раскрыл. — Сюда ложи.

— Самый большой, вишь, нашел, куда такой?

— Можа, мы и лося ишо завалим.

— Вы там друг дружку не завалите...

— Ты каркай больше! Мужик под пули, можа, идет, а она каркает.

— Господи, помилуй меня, дуру грешную!

— Лося не лося, но зайцев будет куда складать.

Дед Василий натянул шерстяные носки, ватные штаны, валенки, стал надевать телогрейку на рубаху, жена внимательно следила:

— Почему не полушубок?

— Будет мне там с ружьем в полушубке поворачиваться.

— Тогда безрукавку вязану пододень.

— Ладно, давай.

Помогая надеть мужу рюкзак, сказала:

— Я тут сала хороший кусок положила, хлеб, огурцы, колбасы кружок: Витька-то колбасу мою давеча хвалил.

Вышли на крыльцо.

— Ну... Жди с добычей.

— Жду не дождусь. Ты ж такой фартовый! Пока там шастаете, все одно борщ сварю. Можа, не пойдешь, Вась?

У калитки Василий обернулся и привычно махнул жене рукой. Та крикнула:

— Иди с Богом! Недолго там!

И зашагал дед Василий из своей Тарасовки в деревню Ольшаники по слегка заметенным следам от колес «Беларуси», на которой вчера приезжал к ним племянник Виктор. Его не было с лета, а тут завалился проведать родню. Старики обрадовались: своих детей у них не было, были только племянник Витька да племянница Верка.

Катерина собрала на стол, выпивали, закусывали.

Завел Витька разговор об охоте. Сказал, что у него два ружья: одно от отца осталось, другое сам купил, называется как мотоцикл... «Иж», что ли... и патроны есть. Что на дальних озимых, за Ольшаниками, он зайцев видел немерено, и их можно брать чуть ли не голыми руками. И пристал Витька к дядьке: пошли да пошли вместе на зайцев. Василий охоту не любил, был мужиком мирным и за свою жизнь только кур рубил, но под конец бутылки, что привез племяш, согласился, и ударили они по рукам. Катерина, ложась в комнате на кровать, слышала их пьяный уговор, но встревать не стала.

Мужики порешили так: ежели ночью будет снег, а к утру уймется (тогда заячий след виднее), то с рассветом дед подваливает к Витьке в Ольшаники, они берут ружья, патроны и выходят на зайцев. После этого племянник отключился на пару часов, потом продрал глаза, завел трактор, врубил фары, крикнул: «Дядь Вась, уговор в силе!» — и укатил домой.

Теперь, проспавшись, старик не хотел идти ни на какую охоту... но обещания привык выполнять.

До Ольшаников — пять километров. Хорошим шагом можно управиться за час. Луны и звезд не было, запорошенный проселок виднелся справно, чуть поскрипывал снежок под валенками, рюкзак плечи не тянул, на слабом морозе дышалось легко. На полпути дорогу пересекали два оврага: первый — маленький буерак, второй — глубокий лог с покатыми берегами.

Поднимаясь из первого оврага, Василий почувствовал, что заныло правое колено и стало тянуть поясницу, но это было делом привычным. Когда, осторожно ступая, вышел из буерака на открытое пространство, в лицо дунул колючий ветерок, поземка перебежала дорогу... Ветер потрепал деда за воротник, залез под телогрейку, но безрукавка грела хорошо — спасибо Катерине. Василий стал чаще перебирать валенками, чтобы поскорей спуститься в следующий овраг.

По дну лощины бежал незамерзший ручей, через который, рядом с бродом, чьи-то добрые руки перекинули мосток. Было тихо. После долгого спуска ноги гудели и одышка появилась... Старик рукавицей смахнул с деревянной приступки снежок и присел на нее. Под мостком тихонько плескалась о камушки вода, низкое небо еще чернело, но дело шло к рассвету: даже здесь, в логу, воздух стал чуть прозрачнее, и глаз видел дальше.

Достал беломорину, закурил, кашлянул... и вспомнил о Катерине.

Сказала, что будет варить борщ... Ох, любил он ее борщ!

В глубоком овраге, над которым уже начиналась метель, деду Василию представилось, как укладывает Катерина в печь березовые поленья, разводит огонь, ставит рядом большой казан с водой, кладет в него бледно-розовый кусок свинины с сахарной костью, как сначала сбоку, а потом и вся занимается пузырями в казане вода и по поверхности расплываются кружки прозрачного жира... Печь прогревается, горнило пышет жаром. Ладными, знающими дело руками жена управляется с нарезкой хрустящей капусты, багровой свеклы, бледно-желтой картошки... а ножи в доме острей литовки. Утирая слезы, шинкует ядреный лук, вместе с морковью погружает его в широкую сковороду с растопленным салом и пододвигает ближе к жарким углям. Сковородка шкварчит.

Василий почувствовал в носу смачный дух жареного лука, услышал, как шипят брызги бульона, вылетающие из казана, когда Катерина высыпает в него нарезанные овощи.

Вскоре и поджаренные морковь с луком скользят со сковороды в кратер чугуна, а багровая лава в нем продолжает бурлить и волноваться. Хозяйка открывает заветную железную коробку из-под чая, в которой у нее смешаны разные приправы. Здесь и перец, и можжевельник, и тмин, и розмарин с базиликом, и купырь с лаврушкой, сушеный сельдерей и какой-то маран... Парочку щепотей Катерина бросает в казан, и из печи, как пар из каменки в бане, выплывает облаком такой ужористый аромат, какой описать словами нет никакой возможности. Тут можно на лавку валиться от блаженства, и рюмки граненой не надо — без нее пьяный! А всего верней из избы куда податься на время, потому как терпежу нету, а борщ пока не готов: теперь, посоленный, принявший в себя пару кусков сахару, он будет еще полчаса томиться в печи.

Наконец дед Василий сидит за столом, и перед ним дымится добрая миска огневого борща. Хлеб нарезан. Катерина мелко шинкует на доске чеснок и кропит его в миску. Потом ставит в нее ложку, полную сметаны. Василий шевелит ложкой, борщ начинает розоветь... Господи!..

От этой картины под языком деда Василия образовалось целое озеро, кадык под бородой подпрыгнул и медленно встал на свое место.

Теперь и небо посветлело. По своим следам старик вернулся из оврага наверх — здесь вьюжило, дорогу заметало... Он завязал под подбородком ушанку, поднял повыше воротник, сунул руки плотней в рукавицы, тряхнул тощим рюкзаком и уверенно зашагал к дому.