Рваная палатка

День поэзии

Быль

Официантка сразу догадалась, что в этот раз у нас есть деньги. В ресторане Центрального дома литераторов в начале 80-х работали исключительно опытные люди. На столе мгновенно появились бутылка водки, разварная картошечка с селедкой, присыпанной колечками лука, знаменитые тарталетки двух видов, с сыром и с паштетом, гурийская красная капуста.

Что на горячее?

В другое время мы остановились бы на бефстроганове или в лучшем случае на корейке за рубль шестьдесят девять, но среди нас был один постящийся, Володя Карпец, и он как раз в этот момент вспомнил, что надо бы соответствовать...

— Карпа в сметане, — потребовал он, невзирая даже на наши неостроумные шутки по поводу частичного сходства названия блюда с его фамилией.

Карпа в Клубе готовили хорошо, но явилось также и мясо разного рода.

Чего это мы все тут собрались? Сева Мазуркевич, белорусский по-
эт, живущий в Москве, Володя Кар-
пец, потомственный москвич, Марат Чивурин, приехавший некогда в Москву из Бугульмы, и я, рассказчик, фамилию свою я на всякий случай скрою. Дело в том, что сегодня был день выплаты за «День поэзии», где мы все напечатались. Выплата производилась в кассе «Советского писателя». Во дворе особнячка на улице Воровского собирались современные поэты, успешные и не очень, разбивались на небольшие группы, в составе которых предполагали «освоить» предполагаемые гонорары. Платили в этом издании хорошо, и даже если ты вышел всего лишь одним стихотворением, то на выпивку с приличной закуской вполне хватало.

Главное было успеть занять место в Дубовом зале, находящемся неподалеку от Клуба.

Нам повезло.

Мазуркевич разлил водку. Было замечено: он всегда брал на себя эту обязанность. Я не мог определить, это от желания услужить или, наоборот, от стремления распоряжаться процессом. Сева был в нашем кругу одним из самых авторитетных людей, уж прислуживать он бы никому не стал. А может, все просто — человек просто очень хочет выпить?

Общее настроение было настолько благостным, будущее, по крайней мере ближайшее, рисовалось в настолько симпатичных красках, что, по старинной отечественной интеллигентской традиции, взявший на себя право первого тоста Сева решил поиграть в модное тогда новое народничество. Считалось, что просто радоваться жизни недостойно для представителя русской культуры.

— Вот мы сейчас сидим за этим роскошным столом... А давайте вспомним о тех, кто сейчас не может поднять рюмку, потому что его руки заняты баранкой автомобиля, о тех, кто вдалеке от накрытых столов, в поле...

— Уже темно, чего там, в поле, делать? — не удержался Марат, прекрасно знавший некоторую наклонность Севы к пафосу, если не всегда, то в определенные моменты.

— Давайте за народ, давайте! — активно поддержал тему тоста постящийся Карпец, уже ковырявший вилкой жабру своему карпику.

Выпили, кто-то даже крякнул, так смачно и профессионально, что мы заоглядывались, не веря, что это сумел бы кто-то из наших.

И правда, это сделал, проходя мимо нас в сторону гардероба, известнейший писатель Владимир Алексеевич Солоухин. Нам всем дополнительно похорошело от внезапной смысловой рифмы: мы тут за народ выпиваем, а нас поддерживает сам автор «Владимирских проселков», человек, столько для простого народа сделавший.

Вообще, вокруг все было очень хорошо. Вон там сидит Андрей Георгиевич Битов с французами, а там Юрий Маркович Нагибин с киношниками. Мы не чужие на этом празднике жизни.

Только один человек был недоволен — Сева. Он, конечно, тоже выпил, но как-то вполсилы, не всем ртом, показывая, что нас, своих собутыльников, чуть ли не презирает.

Но разбираться было некогда. Наполнилась вторая рюмка, за ней тут же явилась вторая бутылка. Теперь мы уж пили не за народ, а за что попало, откровенно резвясь, сливая свои голоса со сдержанным, бодрящим гулом, что повис над залом.

За что пили?

Чтобы публикация, нас здесь собравшая, была не последней.

Хвалили друг друга за напечатанное искренне, потому что каждому досталась в «Дне поэзии» примерно одинаковая по размеру площадь, никто не выделился и не отстал. В нижнем буфете сейчас мостятся те, кому позволили лишь мелькнуть одним стишком на страницах авторитетного издания.

После второй бутылки стали поругивать стариков, сегодняшним соседством с которыми тайно умилялись. Слишком много они занимают места в литературе, и, кстати, лучшие самые места. Уже песок сыпется, а они лезут и лезут на трибуну.

Чивурин стал показывать Сергея Владимировича Михалкова у кассы «Совписа». Деньги за «День поэзии» следовало получать лично, невзирая на ранги. «Может, вы придете завтра, а то после вас в кассе ничего не останется?» — робко поинтересовалась кассирша у секретаря. «Я получу сейчас». «А почему?» — сорвалось у женщины в окошке. «А-а-алчность!» — великолепно передразнил Марат классика.

Карпец каламбурил, поднося рюмку ко рту:

— Не пойман — не кайф!

Я поглядывал краем глаза на Севу. Он неохотно чокался и неохотно пил, показывая, что все же участвует в мероприятии, действующих лиц которого презирает.

— Чего ты, Севка? — поинтересовался простодушный, но непростой Карпец.

— Пейте, пейте. — Мазуркевич выпятил нижнюю губу, и всем стало понятно, что незаметно назрел серьезный конфликт.

Повисло нехорошее молчание. На наш столик даже начали оглядываться.

— Да ладно, чего ты! — попытался вмешаться я, поэтому на меня обрушился весь тот гнев, что скопился в Севе.

Оказалось, что все мы, а я в первую очередь, всего лишь самодовольная, бессердечная шпана, невесть что о себе вообразившая лишь потому, что удалось тиснуть по нескольку строчек своих бездарных стихов, в то время как массы простого трудящегося люда ни свет ни заря на заводе и в поле. Так мы даже слушать обо всем этом не желаем, мы отгораживаемся выпивкой и веселой болтовней от всего этого.

Если бы я выпил чуть меньше, то легко бы вычленил из речи сугубо демагогическую составляющую и тут же бы казнил посреди своей тарелки с пельменями, но нагрузились мы тяжело, и на первое место в строе моей души вывалилась сострадательно-виновательная составляющая. Любили мы в то время обнять плохо допонимаемую русскую идею и разрыдаться. Очень старые, из времен первого народничества идущие генетические токи возбудились во мне и остальных. Захотелось как-то отчитаться по этой статье — «нравственность», закрыть ее.

— Ну что вы раскудахтались! — А мы действительно раскудахтались каждый на свой манер, пытаясь в словах обрести оправдание.

— А чего ты хочешь? — набычился Карпец.

— Помолчали бы уж. Ну, выпьете по рюмке сейчас за русского мужика, да и всё.

— А чего ты хочешь? — усмехнулся Чивурин. — Немедленного хожения в народ?

Сева повертел в пальцах талию рюмки:

— Не знаю, вот сейчас моя бабушка, Мария Адамовна, еще в поле, сажает свою вековечную бульбу, а я ковыряю карпа, которого не ловил.

— При чем здесь карп? — прорычал Карпец.

— Так ты что хочешь? Чтобы мы все сейчас встали и поехали помогать Марии Адамовне? — наконец проглотил я ком возмущения, застрявший в горле.

— Да темно уже, — хихикал Марат.

Сева мужественно, как перед дуэлью, выпил рюмку и сказал:

— Да, хочу.

— Куда? В Минск? — спросил я.

— Сева на сев! — продолжал веселиться Чивурин.

— Почему в Минск? Под Минск. Деревня Сынковичи. Тридцать кэмэ на такси.

Понимая, что застольная история приобретает черты реальности, мы тоже выпили.

Тут внезапно осерьезнел Марат:

— А деньги?

Деньги-то у нас как раз были. Сразу и незаметно была преодолена та главная граница — ехать.

Карпец тут же кинул на стол четвертной билет:

— Едем!

— Дуся! — крикнул Чивурин, как-то сразу поверх своей обычной иронии становясь активистом предприятия.

Официантка, уважая сочный стол, явилась мгновенно.

— Две бутылки водки с собой и пирожков. И посчитай.

— Берлинское печенье, — с вершин своего начинания сказал Сева.

— Уши Амана, — отринул Карпец, — масонская игрулька.

— Для бабушки, — объяснил Сева.

— Ну, — недовольно мотнул головой борец с тайными силами.

Решительным благоприятствуют обстоятельства. Такси мы поймали прямо у входа в Клуб, и водитель сразу согласился везти нас в аэропорт и даже знал, из какого именно есть сейчас рейс в Минск. Энтузиазм наш был так велик, что поначалу полностью затмевал бредовость замысла.

Походным атаманом самоназначился Чивурин. Сева немного отошел в тень, как главный идеолог предприятия, выдвинув вперед исполнительную власть.

Пробок по дороге, чтобы задержаться, задуматься, не подвернулось. Кроме того, у нас же с собой было припасено. Бутылка гуляла по пасмурным недрам такси как призрак коммунизма.

Билеты были. И паспорта у нас, по кассовой причине, тоже.

Лететь до Минска час. Сам перелет запомнился мне еще меньше, чем поездка в такси. Когда самолет «приступил к снижению», мне дали глотнуть теплой водки, и я некоторое время пребывал в состоянии турбулентности.

В Минске была короткая заминка с транспортом, но это уже было все равно. Оставался последний рывок. Чивурин, исчезнувший куда-то в утреннем тумане, подогнал «буханку». Оказалось, что это машина ветслужбы какого-то заготскота.

Я растянулся на сиденье, кажется заднем, но уснуть не удавалось, плавностью хода коровья машина не отличалась.

Мифологические наши Сынковичи всего в полукилометре от трассы, так что мы вкатили в них с помпой, при самых-самых первых лучах рассвета.

Надо сказать, что Сева наш не с первого раза и не со второго определил дом своей изнывающей на земляных работах бабули. Видно, не часто залетал к ней «поправить заборчик».

Надо сказать, что Мария Адамовна оказалась на высоте. Уже в этот промозглый полуночный час она была на ногах. Вышла к нам, мнущимся на крыльце, из коровника с ведром молочка. Высокая, сухая, статная старушка в намотанном на голову платке и не с радостным выражением глаз.

Мы всячески старались изобразить резвость, радость прибытия.

Сева протянул бабушке изрядно уже мятый берлинский рецепт и рассказал в общем правду: вот сидели-сидели в ресторане и решили заскочить — навестить и, если надо чего, помочь.

Первое обращение к нам Марии Адамовны было вполне ласковым:

— Вось, выпяйце по кружачке.

Абсорбирующее действие молока всем известно, и вот мы уже давимся парным напитком.

В доме в это время зажгли свет, Мария Адамовна жила не одна. Сейчас нам дадут выспаться, а к обеду мужики наладят какой-нибудь мангал, и мы похмелимся на природе. Все-таки Сева молодчик.

Вышло не совсем так, как нам рисовалось.

Ничего, кроме молочка, мы больше не получили. Нас похвалили, что приехали, а «помочь» очень даже сейчас «нада». «Унуки» сейчас погонят коров, а мы, раз уж все равно на ногах, разбирайте резиновые сапоги и в поле, пока дождя нет. Бурт^[1] разворошен уже, ведра там и лопаты тож.

Она показала, куда нам гнать свои делянки. Метрах в ста пятидесяти шумел тревожно местный лес, там поле и обрывалось.

Мария Адамовна не поленилась каждому из гостей растолковать, как ее надо «садить», бульбочку, и убежала по другим своим неотложным делам. Мы остались в сером поле одни. Мы не смотрели друг на друга, набрали по полведра семян и, неся неудобную лопату под мышкой, двинулись вдоль бесконечных гряд.

Вот, кажется, можно начинать.

Начали.

Мария Адамовна возилась со свиньями, на одиноко стоявшей кирпичной печке находилось варево для этих «зверей», и она ворочала в нем палкой. Никаких признаков, что сейчас кто-то скажет: хватит баловаться, пошли завтракать.

Сева сеял, естественно, умелее всех, ему безалаберничать было совсем не с руки. Он молча возглавил гонку в сторону леса, встав спиной к дому.

Мы переглядывались у него за спиной. Чивурин даже пробовал бурчать что-то ироническое, да уж какая тут ирония. Поле, земля, лес, и, кажется, дождь начинается.

На дождь была вся наша надежда. Если он влупит или хотя бы зарядит, можно было бы спасаться под крышей в тепле. Но он вел себя подло: начинался, покрывал изморосью ведра, лопаты, клубни и тут же стихал.

Нас мутило, мотало, кто-то осторожно освободил желудок от скверны, и надо думать, из той лунки взойдет картофельный куст с бутылками на корнях.

Работы, по моим оценкам, возможно слишком паническим, оставалось часов на шесть.

Но стоп!..

Мы выпрямились.

К Севе, довольно далеко оторвавшемуся от нашего рыхлого строя, оказывается, незаметно подошел человек. Человек, неожиданно вышедший из леса. Пожилой. В сапогах и телогрейке. И главное, с ружьем через плечо.

Охотник?

На кого он тут охотится? На жуков колорадских.

Никто из нас не решился подойти к этой паре. Там как бы старший разговаривал со старшим.

Они хорошо понимали друг друга.

Покивали, закурили, разошлись.

Лес без следа поглотил значительную фигуру.

Ничего не считая нужным нам объяснять, наш старший бросил очередную картофелину в лунку.

Мы тоже, чертыхаясь, продолжили. В настроении преобладала тоскливая покорность.

Чивурин, хромая мимо меня с полным ведерком, даже попробовал сострить:

— Души прекрасные порывы!

В том смысле, что вон он чем оборачивается, непродуманный энтузиазм.

Шутка была не оригинальная, и я не стал на нее реагировать.

Вот, значит, каково оно, наше место на земле этой грешной, мокрой, картофельной. Если бы меня сопровождала Марковна и спросила меня, доколе нам тут погибать, я бы ответил ей словами протопопа. Но и Марковны не было.

И тут раздался молодой девичий крик:

— Сева!

И мир преобразился.

Оказалось, что это прибыла сестра Севы, Катя, с мужем. Она тут же отменила жестокую барщину Марии Адамовны. Она затеяла стол, и он был щедрый и накрылся быстро, мы едва успели переобуться и помыть руки, а уже в этих руках подрагивали стаканчики с хорошим хлебным самогоном. Уходя с крыльца в дом, я молча погрозил кулаком далекому, непонятному лесу.

— Как? Что? Приехали! Какие вы, хлопцы, молодцы! Бабульцы дапамочь^[2]!

Сева солидно кивал, сидя во главе стола. Чувствовалось, что он не только в нашей компании первый среди равных, но и дома любимец и авторитет.

После второй рюмки, закушенной уже почему-то сварившейся бульбой, луком, салом и капустой, Сева солидно сообщил Катерине, что мы тут заскочили на краткое время. В Москве уже буквально вечером заседание, где все мы будем обязаны не просто присутствовать, а даже выступать.

— Что, и не переночуете? — померкла Катя.

Сева вздохнул и развел руками.

Муж ее отставил налитую было рюмку: ему было везти нас до аэропорта.

Мария Адамовна внесла тарелку с колтунами собственного приготовления — значит, не так уж плохо она к нам относилась, оценила порыв и труд.

Восхищенный Чивурин, обрадованный сообщением, что уже сегодня можно будет отсюда уехать, вскочил на своего иронического конька и попробовал пошутить в том смысле, какие здесь все же серьезные, значительные края, леса о-го-го, вон какие, и даже, если повезет, можно встретить партизана.

Шутка не прошла.

Мария Адамовна больно щелкнула московского поэта костяшкой указательного пальца по лбу, быстренько подошла к окну и задернула занавески:

— Мавчы!

Поздним вечером того же дня мы сидели за пивом в ЦДЛ, обменивались мнениями об имевшем место приключении. Когда слово пытался взять Чивурин, его каждый норовил стукануть по лбу и требовал:

— Мавчы!

Сидели мы в нижнем буфете, на ресторан уже не было денег.
 

Невеста

Сапрыкин знал, что ее мать против него, и в другое время избегал каких бы то ни было разговоров с ней, но сейчас эта женщина стала самым дорогим (глупа, как курица, заносчива) и необходимым ему человеком.

Его выдержки хватило только на то, чтобы пересечь площадь перед вокзалом. Он поставил чемодан рядом с первой свободной телефонной кабиной и, сняв трубку, некоторое время колебался. Разговаривать с Эльмирой Викторовной ему не хотелось так сильно... В кабине было жарко. Жарко было везде, а здесь еще пахло чем-то, наверно Чебурашкой. Стрекоча диском, он представил, как она в своем ослепительном халате присядет к столику, посмотрится в зеркало над ним и нехотя возьмет трубку. Пальцы длинные, сухие, будто покрытые слюдой, ноги полные, холеные... Озлобление против нее, дойдя до крайней степени, превратилось в страх. Что же это она не берет трубку? Если ее еще и нет дома...

Что же тогда делать?!

Он уже повел тоскливым взором по чахлым зарослям акации, когда монета смачно рухнула вниз и он услышал голос, который ненавидел отдельной, специальной ненавистью. Голос ее двоился на изображение на экране расстроенного телевизора, и между его линиями время от времени поблескивал яд.

— Добрый день, Эльмира Викторовна!

— Это вы, Саша?

— Я.

— Очень рада (врешь!) вас слышать.

— Я сегодня утром (на самом деле пять минут назад) вернулся с Камчатки. — Саша остановился, подержал паузу — все, что он сейчас сказал, ее не касалось. — От Иры есть известия?

— Конечно, она мне звонит. — И замолчала, тварь.

— А когда...

— Она должна приехать.

— Завтра-послезавтра?

— Вряд ли завтра. И послезавтра вряд ли.

Сапрыкин, бурно потея, ждал более конкретной информации. «А она ничего не просила мне передать?» Нет, этого спрашивать нельзя. Эльмира Викторовна явно ждет, чтобы вопрос был однозначно сформулирован: а что, не забыла ли меня ваша дочка Ирочка? Нельзя!

— Можно, я еще вам позвоню? Вы единственный источник информации.

— Конечно, Саша, звоните.

— До свидания.

Информации получено ноль из источника информации, ничего не остается, как поехать домой. Двоюродный дядька оставил ему квартиру на две недели своего отпуска перед его отъездом в командировку. Саша с легкой тоской думал о своем неизбежном одиночестве в жаркой однушке.

Еще когда он спускался в метро, у него промелькнула одна прежняя, петропавловская мысль, и в ответ напряглась какая-то горизонтальная жилка в груди.

Он испугался!

Он не хотел повторения. Он твердо сказал себе, что надо взять себя в руки.

Дело в том, что они с Ириной одновременно покинули Москву в разных направлениях: он — на Камчатку, она — в Чебоксары. Они трезво рассудили, что за четырнадцать дней, не имея никаких твердых адресов, переписку установить невозможно, а значит, и не надо пытаться. Но уже с четвертого дня Сапрыкин стал ходить на петропавловский почтамт в надежде на ее телеграмму: вдруг невеста захочет его приятно удивить (сам он отправил к этому времени уже штук пять)? И всякий раз, не обнаружив для себя ничего (да вспомни же, не договаривались ведь), Сапрыкин страшно расстраивался. Сейчас он очень испугался, что, приехав на дядькину квартиру, он ничего не обнаружит в своем ящике. Страх был абсолютно иррациональный, потому что Ирина не знала этого адреса.

Они уезжали ненадолго из Москвы, одновременно и должны были почти одновременно вернуться. С какой стати ей должна была прийти в голову мысль писать письма «на деревню дедушке»?

Он совершенно доказал себе беспочвенность и даже дикость своих ожиданий, он даже постарался как можно более лихо и независимо взбежать по ступенькам в подъезд и как можно более небрежно отворить дверцу почтового ящика, чтобы таким образом было впечатление его полной независимости от...

В ящике было пусто. Там была только дохлая оса.

Сапрыкин почувствовал, что лицо его посерело и поглупело. Надо постоять немного.

Поднялся в квартиру. Вошел туда, пошатнувшись.

В квартире было жарко. В неплотно закрытую форточку намело тополиного пуха. Он набился во все углы и бесшумно перекатывался серыми шарами от любого движения воздуха.

Надо разобрать чемодан, подумал Саша и отправился в ванную. Стоя под конусом прохладной воды, он набирался бодрости и строил планы на будущее. Итак, ее не будет ни завтра, ни послезавтра. И еще сегодня полдня. Он стал растирать грудь и живот. Вода перестала приносить облегчение. Ирина все еще жила у матери. Она еще не решила окончательно перебраться к нему. Вернее, даже вообще на эту тему они почти не разговаривали. Но она уже пометила несколькими своими вещицами конурку жениха. Тапочки, стайка заколок на полочке под зеркалом и в других, самых неожиданных местах. Женщины оставляют их инстинктивно, чтобы отпугнуть или расстроить соперницу. Впрочем, одернул себя Сапрыкин, это только начало начала, она переночевала здесь единственный разок. Потеряла невинность и должна теперь хотеть захапать мужа. Почему все не так? Или он себя накручивает?

Сапрыкин долго растирал полотенцем свое тело, которое в другие подобные моменты ему нравилось. Среднего роста, гармонического сложения, с рельефным животом... «Мужчина должен быть поджар и свиреп...» — память хранила массу вот таких примерно по уровню мысли высказываний любимой женщины и по своему усмотрению выбирала момент, когда их подбросить.

Чтобы не вспомнить больше ничего в том же роде, Сапрыкин вышел из ванной и, шлепая босыми подошвами, пошел в комнату. В квартире было двое настенных часов — одни дядькины, другие собственные; они ходили с разной скоростью. Ходики на кухне всегда заметно отставали от электронного хронометра, посверкивавшего агрессивными цифрами над телевизором.

Рядом с часами стоял телефон.

Звонить никому не хотелось. Смотреть телевизор тоже.

До того времени, когда можно было бы заснуть, оставалось еще пять-шесть часов.

Сапрыкин просто сел в кресло.

Значит, ее не будет и послезавтра?!

Послезавтра не будет. А когда будет? Интересно, когда можно будет второй раз позвонить «теще»? Разумеется, не сегодня. И еще лучше — не завтра, почти вслух произнес он, и ему стало тоскливо от сознания того, что есть громадная опасность не выдержать и позвонить прямо сейчас.

Он совсем обсох, но так и не решил, что ему делать. Боясь приближения петропавловской паники, замаячившей на окраинах внутреннего мира, он попытался себя отвлечь. Он очень бодро, хотя и совершенно про себя, заметил, что есть бездна дел по подготовке квартиры к приему новой жилицы. То, что дядька вернется дней через восемь, его совершенно не занимало. После «послезавтра» и до его приезда целая бездна времени.

Неплохо было бы что-то решить по поводу остатка сегодняшнего дня, вернул он себя с небес на землю. Но для этого требовались неимоверные усилия над собой. Может, поехать к мужикам в общагу? Группа студентов, не желавших уезжать на лето из Москвы, устроилась приводить общежитие Литинститута в порядок перед Олимпиадой.

Нет, далеко. Нет сил. И развлекаться неохота.

Вот если б кто-нибудь позвонил... Сапрыкин перевел свой взгляд из пустоты, где он блуждал, на телефон. Никто пока не знает о его возвращении, но Саша продолжал смотреть на тускло поблескивающий аппарат. И телефон зазвонил. Сначала неуверенный щелчок, потом россыпь. Звонок был не междугородний, но ведь Ира могла прилететь в Москву самолетом, обгоняя свою чувашскую компанию.

Звонили из института. Когда-то, еще до командировки, его попросили написать отзыв на курсовую работу одного человека. Диплом был слабенький, и соискатель был человек дрянь. Его поведение, мелкие пакости хорошим людям — все говорило о том, что его надо остановить, устроить ему на защите холодный душ. Сапрыкин, когда узнал, что именно ему поручен отзыв, обрадовался. Возможность поступить граждански достойно и профессионально честно привлекательна сама по себе, тем более в сочетании с возможностью хорошо позиционировать себя в глазах людей, которых он уважал. Сапрыкин пролистал работу перед самой командировкой и понял, что наглец и гад еще и человек ловкий. Его придется сложным образом ловить, чтобы погромный отзыв выглядел убедительно.

— Насколько я понял, вы еще не приступали! — сказал институт голосом одного из людей, которого Саша очень даже уважал.

— Почему же, я приступил. Сегодня.

Голос помедлил.

— И сколько же вам нужно времени?

— Все будет готово к одиннадцатому числу.

Голос помедлил, но было понятно, что он с той стороны телефонной линии наливается гневом.

— Отзыв нужен к послезавтрашнему утру.

Понимая, что это невозможно никак и никогда, Саша кашлянул:

— Я постараюсь.

— Что значит «постараюсь»?!

Еще один сеанс укоризненного молчания.

— Ладно. — Трубка там, в институте, легла на рычаг.

Сапрыкин с размаху бросился в кресло. Он был в ярости и отчаянии. Ярость была беспредметная. На кого ему было злиться? Не на Иру же. А отчаяние исходило из факта, что он упустил возможность узнать, когда прибывает чувашская группа из фольклорной экспедиции. Невозможно же теперь звонить по этому телефону!

У Сапрыкина была старинная привычка, еще со школы: все порученное делать сразу, чтобы дело не обрастало тоской.

Да!

Он сел к столу на вертящийся стул и стал развязывать тесемки на пыльной папке. Он сам их запутал в прошлый раз. У него сломался ноготь. И вот опять, опять сломался. Сапрыкин сунул палец в рот. Продолжая сосать его, вернулся к телефону и стал набирать номер Тонечки — была такая москвичка-толстушка, конфидентка с обаятельным характером. Сапрыкин допускал, что она симпатизирует ему, но не яростно, и держал на некотором расстоянии, выведывая какие-нибудь новости о курсе, о том, кто с кем и как далеко зашло дело у тех-то и тех-то. Сейчас она нужна была ему для того, чтобы как-нибудь околичностно узнать информацию про чувашскую группу.

— Привет!

— Привет, Саш!

— Как твоя Болгария?

И Тонечка стала рассказывать именно про Болгарию, она съездила на неделю в Варну и была полна впечатлений. К середине ее восторженного рассказа Сапрыкин Тонечку уже ненавидел. Ну что за человек! Как она не может понять, что если тебя спрашивают про Болгарию, надо рассказывать про Чувашию? Спрашивать напрямую — невозможно: ревность перекосит телефонную линию.

— Ладно, я рад за тебя.

— А чего звонил?

— Соскучился!

Не совсем понимая, что он делает, Сапрыкин стал одеваться. Сидеть дома больше было нельзя. Значит, надо было куда-то идти. По прохладной лестнице он спустился на раскаленную улицу, и там, в пыльных кустах акации, тихо потрескивавшей перед подъездом, на него наконец накатило полное и настоящее отчаяние...

Далее следует большой кусок времени, включавший конец этого дня, ночь и всю первую половину следующего, он был проведен Сашей в болезненном, страшном, потерянном состоянии, которое невозможно описать и неинтересно наблюдать из-за его невыразительной однообразности.

Сконцентрировавшись на своей неистребимой жажде, он отпустил свое тело на волю. В этом промежутке уместились полдень, горячий асфальт, один, второй, третий сквер, фойе маленького кинотеатра, хрип автомата с газированной водой, душный склон Воробьевой горы и болезненно блещущая внизу река — вот бы утонуть!

И невозможно было бы сказать, где впечатления первого дня, а где второго, потому что тут же, рядом были ночь с фонарем, дальним стуком электрички, соловьем и поливальной машиной.

И вот уже полдень второго дня, и вот уже Сапрыкин дрожащим пальцем набирает страшный номер.

Он рассуждал так: прошли почти сутки, Ирка могла позвонить вчера, могла позвонить сегодня, и даже могло вдруг от нее прийти письмо, его звонок вполне уместен и понятен. Но все равно — стыд, стыд, стыд! Он чувствовал, что он красен, потен, растрепан и склоняется к аппарату в какой-то неестественной позе. Он все свои силы растрачивал на то, чтобы придать голосу веселый и небрежный тон, в данном случае это было настолько трудно, что приходилось расплачиваться потерей человеческого облика.

— Эльмира Викторовна?

— Здравствуйте, Саша.

— Я, собственно, звоню узнать, не звонила ли Ира.

— Звонила.

Сапрыкин замер и задрожал одновременно. Вот неизвестно, почему он не мог бы впрямую спросить: «Что она просила мне передать?» Честно говоря, неизвестно, почему Эльмира Викторовна не могла заговорить об этом сама, без специального вопроса.

— Она уже достала билет? (И сильно ли она меня любит?)

— В общем, да, но там какой-то неудобный рейс, она попытается его поменять.

— То есть она попытается выехать завтра?

— Если не поменяет билет, то да.

— А если поменяет?

— А если поменяет, то позвонит и сообщит, на какой день и на какой рейс она его поменяла!

— И я, значит, могу перезвонить и узнать, выехала ли она или поменяла?

Эльмира Викторовна вздохнула, показывая, как ее достал этот «допрос»:

— Можете.

Итак, что мы имеем? Она даже, может быть, выедет не завтра. Не завтра выедет!!! Потому что билет поменяет, чтобы ехать удобным рейсом. Ей всегда и все удавалось поменять как хотелось. Но если она выедет не завтра, то она приедет не послезавтра.

Он подошел к окну. Он отошел от окна. Потом подошел опять, но опять ненадолго. Решил, что нужен на кухне. Пошел на кухню и поставил чайник. Долго перед этим искал спички: в одном ящике нет, в другом нет, а в третьем — есть!

Газовое пламя почти невидимо зажужжало на ослепительно освещенной кухне. Ни есть, ни пить Сапрыкину не хотелось, и, слава богу, раздался звонок.

Это был Красновский, Петька Красновский, по кличке Красноморд.

— Ну наконец-то! Приехал?

— Как слышишь... Ты, насколько я понимаю, тоже в Москве.

— Да, мы с Василём решили остаться еще на две недели.

— Платят? — Несмотря на стонущее внутри отчаяние, Сапрыкин оказался способен к деловому тону.

Красновский вместе с другом Василём работали на той самой стройке в общежитии. Готовили здание для сомалийских спортсменов.

— Не платят, но мы одалживаем.

— Понятно.

— Приезжайте с Иркой.

— Не могу.

— «Виорика» по рупь восемьдесят.

— Ирка еще не приехала.

Красновский и Василь жили в одной из свободных комнат и затевали сейшн.

— Ну, смотри.

Сапрыкин некоторое время сидел, баюкая на руках трубку. Что-то не давало ему отправиться восвояси. Нужно, чтобы телефон поучаствовал в еще одном приключении. Саша вспомнил дачный телефон того человека, что разговаривал с ним вчера из института.

Набрал номер, очень даже решительно и даже удивляясь своей решительности.

— Здравствуйте, мне нужен...

— Конешно, — сказала миленьким голоском внучка хозяина и убежала искать дедушку, оставив трубку, видимо, на столе, посреди распахнутой веранды, потому что в ней как в капле росы отразились все книги погожего Подмосковья.

Хозяин, «конечно», был в саду. Далеко в саду, и, чтобы добраться до телефонной трубки, ему необходимо миновать, пожалуй, несколько кустов крыжовника, обогнуть неимоверно разросшуюся яблоню, а в глубине остался раскачивающийся гамак, с которого он встал, чтобы п