Сабуров

Время за нами, время перед нами, при нас его нет
 

Пролог

— Где трупы?! Ты мне их вынь да положь! — генерал гневался. Его грозный рык разносился по палаточному городку, утопавшему в распаханной бронетехникой грязи. — Ты, Чечетов, у меня на всю жизнь майором останешься, и хрен тебе, а не академия!

— Так приказ был ликвидировать! бойцы ликвидировали, — оправдывался командир батальона, бойцы которого, юные гаранты конституции, на днях заблокировали в древней сторожевой башне и замесили бандгруппу Багира-плотника, наверно последнего абрека Северного Кавказа.

«На публику Петрович играет», — дали оценку генеральскому разносу солдаты в курилке, сразу обратив внимание, что рядом с их комбригом, «нормальным мужиком», стоял какой-то сухопарый, чуть выше среднего роста, плечистый «крендель». По виду не то фэсэошник, не то из военной разведки — черная полевая форма без знаков отличия на мысли наводит, но ни о чем не говорит; кстати, может, и гражданский — депутат какой-нибудь, их много по дорогам войны ездит, авторитет зарабатывают.

— Еще раз спрашиваю, Чечетов: где трупы? Что, ушли?

— Никак нет, не ушли, товарищ генерал. Плотника и его зама наши прокурорские увезли, а остальных мы в кишлаке разложили, за кем-то родственники приезжали, а кто неопознанный — местные поутру забрали, до обеда бегали на кладбище — закапывали. — Лицо офицера, бурое от зимнего горного ветра и грязи, с каждым словом становилось все темнее. — Что я, нехристь? У всех отцы-матери, они-то в чем виноваты...

— Убитых он отдал! Там корреспондент был, чей он родственник — твой, мой, стариков?

— Может, который в арафатском платке? — с надеждой предположил Чечетов.

— Не знаю, перец или хрен собачий, в арафатском или оренбургском... — В поле зрения генерала попал шедший к курилке «гарант конституции»: в грязных форме и сапогах, но со стерильно-белым колпаком на голове. — А это ч-что за чучело?

— Повар, — пояснил Чечетов. — Так, как говорите, корреспондент? Так он живой.

— Как живой?

— Трехсотый. Наш эскулап, еще когда из военной прокуратуры убитых описывали, заметил, что этот труп шевелится. Прокурорские всех описали, сфотографировали, дактилоскопировали, Плотника и его зама увезли, а этого забирать не стали, у них на него заказа не было, сказали, у своего начальства спрашивайте, куда девать. Ну, я и приказал до выяснения в палатку медвзвода отнести, там врач командированный, пусть в нем поковыряется. Этот арафатский не убежит, он тяжелый.

— А ну, веди, посмотрим, какой он такой трехсотый. Идем, Николаич.

Офицеры направились к палатке медвзвода. Позади них из курилки неслось:

— По кашевару Кулику! — кричал один солдат.

Остальные хором грозно отвечали:

— У-у!

— Еще раз!

— У-у!

— Общее презрение...

— У-у, сука!

— Что это они? — спросил Николаич.

— Да поваром недовольны, у нас на завтрак — макароны с тушенкой, на обед — суп из тушенки с макаронами, на ужин опять макароны. Не подвозят тыловики продукты, — пояснил Чечетов.

— Слышал, у артиллерии гречи полно, договорись да поменяй, — проворчал комбриг. — Чего усложнять, не у бабки на именинах.

— Поменяю, — согласился Чечетов. — Только ведь пацаны... разнообразия в меню хотят.

За разговором дошли быстро. Так быстро, что проблема «разнообразия в меню» не была решена.

Встретивший их военврач в зеленой пижаме и клеенчатом переднике неопределимого цвета, со следами кровавого гноя на животе доложил по корреспонденту:

— Поступил вчера вечером. Тяжелое ранение в плечо, осколок, видимо, застрял в лопатке, я трогать не стал. Ранение в ногу, в ляжку — навылет. Ранение в голову — касательное. Здесь ему повезло — шрам на всю жизнь, голова цела, но, естественно, контузия. Кстати, это не первое ранение в голову. Головные боли будут мучить. Вот посмотрите, прокурорский медэксперт на него уже протокол составил, а он живым оказался, мне бумагу и оставили. — врач подал генералу лист.

— Как оно все удачно сложилось, а ты труп забирать приехал, а, Николаич? — генерал полез в карман за сигаретами.

— Можно мне посмотреть? — протянул руку «Николаич».

Комдив передал ему протокол.

Приезжий бегло пробежал торопливую запись следователя военной прокуратуры:

«...труп мужчины около 30 лет. Рост — 175. Лицо овальное. Волосы — темно-русые, волнистые. Нос прямой, губы полные, четко очерчены. Глаза карие, почти черные. Согласно обнаруженным на теле документам, мужчина — свободный журналист. В районе боевых действий по договору с журналом “Time” (“Время” — англ.) для написания статьи».

— Это он. Можно мне к нему?

Генерал взглянул на врача:

— Что скажешь?

— Да можно, конечно, он же без сознания. — врач как-то виновато пожал плечами. — Товарищ генерал, разрешите, выйду покурю, мне здесь еще с чирьями надо, чирьи ребят замучили, витаминов не хватает.

— Уйдем — покуришь.

— А он транспортабельный? — спросил приезжий.

— Да, — ответил врач.

— Так я посмотрю... Иван Петрович, вертушку надо бы.

— Будет вертушка. — Комдиву вернулось рабочее настроение. — Может, отдать приказ, чтоб организовали по пять грамм? Как думаешь, Николай Николаич, господин полковник?

— Ради такого случая не помешало бы и по десять.

Они стояли возле кровати-раскладушки раненого.

— А он кто? — поинтересовался врач. И получил краткий ответ.

— Корреспондент, ты же читал протокол, — отрезал комдив, видя, что приезжий Николай Николаевич очень даже недоволен, и разрешил врачу: — Ладно, иди дыми. — Достал зажигалку и наконец прикурил свою сигарету. Генералы, как говорится, за разрешением в карман не лезут.

Преодолевая сопротивление черной, маслянистой, вязкой грязи, офицеры направились к штабной палатке.

— Ты, Чечетов, свяжись с комполка, — говорил комбриг, — вызывайте вертушку и давай прикажи, чтобы из столовой принесли что есть погорячее, — угощай гостей, нам здесь некогда прохлаждаться...

— Есть вертушку! А погорячее... Так у нас только макароны с тушенкой.

— Пусть несут макароны, — согласился комдив. — Слушай, как фамилия того фельдшера, что наш труп в живые определил?

— Не помню. Он врач вообще-то, из Бурденко командированный. Ребята его Боткиным зовут.

— Не помнит он! Представляй к награде!

— Какой?

— Какой достоин, как думаешь, Николай Николаевич?

Гость промолчал, и генерал решил:

— Пиши: медаль «За бэ зэ». Да фамилию не перепутай... Придумали тоже — Боткин!
 

1

Багир вел боевиков в горы; собачий холод, снег с дождем, проселочные грунтовые дороги развезло так, что ногу не вытащишь из грязи. Все были злы, потому что можно было разойтись по домам, пересидеть зиму, но Багир упрямо гнал людей туда, где предстояло закапываться в землянки, спать черт-те как, есть черт-те что и мерзнуть, мерзнуть, выцарапывая из швов одежды и пупырчатой кожи вшей — этих вечных спутниц войны из отряда пухоедовых.

Шли по селу.

— Э-э... Слушай, Сабур, ты корреспондент, а где учился? — неожиданно спросил Багир.

— В университете.

— А фамилия у тебя не русская.

— Да. Не русская.

...Сознание к нему вернулось разливом света, в котором, казалось, утонуло все окружающее, потому что он ничего не видел — только белое, яркое и бесконечное. Но слышал будто наяву.

Сидя возле кровати, мама читала:

Дети! В школу собирайтесь,
Петушок пропел давно!
Попроворней одевайтесь —
Смотрит солнышко в окно!
Человек, и зверь, и пташка —
Все берутся за дела;
С ношей тащится букашка,
За медком летит пчела.

— Сашенька, вставай, пора в школу.

Сабур ворочался, пробуждаясь к жизни, — мамин голос позвал его из детства, и он очнулся. Слепящий свет в глазах как-то свернулся, загустел и превратился в белый потолок в трещинках старой побелки. Из коридора доносились голоса. Он закрыл глаза и слушал, слушал, слушал... громкие, четко различимые слова.

— Разбудили ни свет ни заря! — горячился кто-то за дверью.

— Чего это мы должны его катать, мы что, команда при морге? — поддержал другой, хрипловатый.

— Ребята, вы же к выписке, здоровые... Подумаешь, пораньше встали, — просительно говорила девушка. — Погрузите труп на каталку, отвезете и можете еще спать сколько угодно, ну, до завтрака...

Он пытался спрятаться под одеяло, но от маминого голоса не спрячешься. Сабур слушал, а в голове, словно ходики, «тикали» строки:

Рыбаки уж тянут сети,
На лугу коса звенит...
Помолясь, за книгу, дети!
Бог лениться не велит!

Трогательные детские стихи перебивали голоса из коридора.

— А чё он помер-то?

— Дизентерия.

— Поносник! Поносников мы не катали! — басил один боец.

— Нашли похоронную команду, нас не нанимали всех по моргам развозить! — поддакивал товарищу другой.

— Ребята, народу-то в госпитале почти не осталось! А я вам спирту налью, если никому не скажете...

В коридоре на некоторое время воцарилась тишина, полная удивления и восторга.

— Ну вот умеете вы, сестричка, уговаривать! С этого надо было начинать.

Вдохновленные бойцы из выздоравливающих прекратили спор, и в коридоре зашелестели по линолеуму колеса каталки. Кто-то поехал в определенное господом будущее — морг, перелет в цинкаче на родину, плач родных, похороны и в перспективе — занесенная мусором времени, поросшая бурьяном могила солдата...

Так, под дебаты о насущном, Сабур окончательно вернулся в живой народ.

В госпитале он провалялся почти три месяца. По определению пожилой нянечки, «целый отчетный квартал». Выписался поздним вечером. Забрал зубную щетку, подмигнул утке, целенаправленно стоявшей возле кровати. Даже пропел на прощание: «Что тебе снится, крейсер “Аврора”?»

И все.

Его встретил сам батя — полковник Каращупов. Он предусмотрительно забронировал Сабуру номер в гостинице, где и сам жил уже неделю. Специально прилетел. Сабур был его учеником, «его бойцом», сказали бы друзья, «выкормышем» — враги.

Каращупова спровадили в отставку уже лет пять тому. По привычке российских пенсионеров он купил домик в деревне и занимался там сельским хозяйством. Когда приглашали, выступал в разведподразделениях, передавал опыт диверсионной работы, или, как он говорил, «делился с молодежью впечатлениями».

«Говорю им: “Вы должны быть творческими людьми”. Один подсказывает, это мне-то: “Как художники...” “Нет, — говорю, — большинство художников своему стилю следовали всю жизнь. Мы такого в своем деле допустить не можем, диверсант должен быть всегда обновленным, неожиданным. Не повторять ничьи наработки, и в первую очередь — свои. Помните: у нас любое подражание или повторение чревато смертельным исходом, как запои русских поэтов”».

Наверное, с точки зрения психически здорового обывателя, наставления Каращупова были за пределами морали, но, если вдуматься, очень полезными в критических ситуациях.

«Чтобы не попасть в плен, постарайтесь всегда иметь под рукой гранату. Любую, — когда-то им, молодым лейтенантам, говорил полковник Каращупов. — Если фугасная, то нет проблем — это гарант личного благополучия. А вот эргэшкой подорвать себя непросто. Ложиться на нее нельзя ни в коем случае... Может разворотить внутренности, но останешься живым, мучиться будешь, и враги еще поиздеваются. Поэтому если уж край, то надо ее взять в левую руку, выдернуть чеку и держать на отлете, на уровне головы. Комфортно и без мучений».

Так учил старший товарищ — полковник Каращупов, а уж он-то разбирался в том, как изменить «состояние объекта», и собственное — тоже...

...Номер был небольшой, так называемый полулюкс, с туалетом и душем. Сабур бросил на кровать сумку с накопившимися за время лечения мелочами, умылся и полез в постель. Но уснуть не удавалось: на первом этаже, в ресторане, гуляла свадьба. С плясками, но это бы все ничего, но ведь еще и со стрельбой на улице. С годами в обновленной России у народа оружия накопилось — вагоны.

Он хотел зайти к Каращупову, но было неловко: только-только разошлись по номерам. Спустился на четвертый этаж, в бар, попросил кофе.

Зашел поздний, как и Сабур, неприкаянный посетитель. Заказал сто грамм коньяку, выпил у стойки, перевернул рюмку, сказал в никуда:

— Пойду к себе, — и удалился.

«Странное выражение: “Пойду к себе”, — подумал Сабур. — На работу, по делам, домой — понятно, но “пойду к себе” — это как понять?»

— Не спится? — спросил его бармен.

Сабур кивнул, сунул окурок в пепельницу.

— Тоже пойду.

Уснуть не получалось, перед гостиницей продолжалась стрельба. А у него в мыслях засела эта странная фраза — «пойду к себе». Наверное, это самый трудный путь — к себе.

...Спать не давал взгляд из памяти — глаза того приснопамятного старика, будь он неладен.

Память штука долгая. Ее и годы не отменяют; если когда-то развернулась поперек души, так и будет всю жизнь напоминать о том, что хотел бы навеки забыть. А за Сабуром еще с Афганистана числился эпизод, который, как опухоль под сердцем, ни излечить, ни вырезать. То была первая командировка при удостоверении корреспондента центральной газеты по фамилии Быков. Этот оперативный псевдоним он сам предложил, когда понадобилось. «Почему “Быков”? Было приказано производное от какого-нибудь имени?» «Бык — животное порядочное», — возразил тогда Сабур начальству. Начальство, впрочем, не возражало.
 

2

Был 1988 год, начинался вывод войск из южных провинций Афганистана. Его направили в Кандагар. Президент Наджибулла руками шурави решал свои проблемы.

В гарнизоне Сабур, согласно документам — корреспондент, приехавший для «организации» материалов о бойцах 40-й армии, обосновался в модуле командированных офицеров.

Компания была веселая: кто-то прибыл к месту несения службы, кто-то уже заменился и должен был возвращаться в Союз, да пока не укомплектовал подарки, кто-то, посланный по делам из Москвы или Кабула, днями бегал-разъезжал по частям... Но по вечерам все собирались за длинным столом, пили пакистанскую водку, травили анекдоты — а что делать тем, кто как-то ненавязчиво «прибыл», а завтра так же незаметно «убыл»?

По корреспондентским делам он съездил к советникам царандоя и написал об их, как положено, «героической» службе, слетал с десантниками на перехват караванов в пустыне Регистан. Ему не очень повезло, потому что во время досмотра нищего караванчика ничего героического не случилось, а придумывать как-то не хотелось. Но Сабур подружился с фотографом — прапорщиком Семеном, который был в группе, и тот «отчинил» ему несколько снимков, где были засняты трупы и трофеи — оружие, боеприпасы ликвидированных душманских снабженцев. Хорошие были фотографии, хотя Сабур и понимал, в печать они не пойдут: цензура.

Среди фотографий прапорщика Семена была одна — с исколотым ножами трупом сержанта-десантника.

— Парня духи утащили, когда вел смену в караулку. Бойцов закололи, а сержанта увели в плен. У нас семь ихних убитых в гараже уже вовсю воняли, вот наши и договорились через муллу об обмене... Встречу назначили по дороге на Кветту. Мы привезли трупы, они — нашего парня. Еще теплого: перед обменом, минут за пятнадцать, максимум за полчаса, закололи. Наш переводчик поговорил с ихним. оказалось, сержанту предложили: «Скажи: “Аллах акбар!” — отпустим живым». Он послал их, сказал, что вере своей не изменит, ну и вот... — Семен погладил фотографию. — Буду хранить, пока жив, и детям своим накажу вечно помнить. Комбат на орден Красного Знамени представление написал, да начальник отделения агитации и пропаганды побежал к командиру полка: «За какие такие заслуги?! Комсомолец, а повел себя как религиозный мракобес. Сказал бы, что не изменит делу КПСС, — другое дело». Да сука этот наш пропагандист, — процедил сквозь зубы фотограф. — Такая вот история, корреспондент, а вы там, в столицах: «Горбачев, Политбюро»... — Семен убрал фотографии в ящик стола.

...На следующий день прилетел командир — полковник Каращупов. Они встретились на аэродроме, в офицерской столовой.

В те годы полковник был бодрым сухопарым офицером, который мог работать по трое суток без сна и отдыха. Глаза слегка впалые, черные, словно сканируют, изучают. Должно быть, его предки, если подойти к фамилии дилетантски, ощупывали черными глазами. Так, согласно своей сути, глаза в глаза, за обедом батя жестко обрисовал задачу. Поставленный в высоком штабе приказ был простым: по просьбе афганского партийного руководства «нейтрализовать» жившего при мазаре старика дервиша, снабжавшего душманов информацией и имевшего большое негативное влияние на местное население, ликвидировать так, чтобы и тени не упало на партийные органы, а уж тем более на СССР. Так что в этой ситуации нужна рука корреспондента. Пусть дедушка уйдет с миром, по-тихому. Можно даже написать в газету о том, как от рук бандитов погиб святой старичок.

Пообедали, и Каращупов направился узнавать, когда будет борт на Кабул, а Сабур на попутной машине вернулся в гарнизонный модуль.

Через два дня его, одетого по афганской сиротской моде, «забросили» вертолетом за десяток километров от мазара, в пустыню Регистан. Он должен появиться из пустыни и уйти в пустыню. Конспирация (етить твою!), легко решать тем, кто не ходил под палящим солнцем по раскаленному песку.

Старик был с биографией, можно сказать, почетный ходжа. Али пятьдесят лет жил при мазаре, что находился в паре километров от кишлака Кала-Кахар. И только раз в два года отлучался в Мекку, чтобы по-настоящему ощутить причастность к имени того, кто дал недостойным учение, ведущее к истине.

У Али не было ничего своего, но у него было главное — слово Пророка (да благословит его Аллах и приветствует), заключенное в Коране.

Днем он лежал на пыльном коврике, перебирая косточки четок, величавый в своей вере, или сидел, прислонившись к глиняной стене мазара, только для молитвы опускаясь на колени. К нему приходили люди, разные: старики, женщины, детвора. И еще он считал, считал... Каких и сколько машин, танков и бронетранспортеров шурави прошло к недальнему гарнизону и вернулось в обратную сторону, чтобы всем увиденным и услышанным ночью отчитаться перед молодым Сейид Даудом, хотя это и было против святости ушедшего от мирской суеты дервиша. Но завещал Пророк (да благословит его Аллах и приветствует): «О вы, которые уверовали! Сражайтесь с теми из неверных, которые близки к вам. И пусть они найдут в вас суровость. И знайте, что Аллах с богобоязненными!»

И Али без колебаний следовал этому призыву. Но после ухода Сейид Дауда производил таяммум — омовение пылью пустыни, — расстилал возле мазара джай-намаз — молитвенный коврик, — вставал на колени и склонялся в направлении Мекки в долгом поклоне ночной молитвы иша.

...Ябрух ас-санам, с широкими листьями и похожим на человечка корнем, принес прошлой ночью Сейид Дауд и с неприличной шуткой положил перед стариком. После магриб, вечерней молитвы, Али стал думать о том, что он приготовит из корня, который называют еще михр-гиям — любовная трава. Ведь есть поверье, что михр-гиям вырастает из семени повешенного мужчины, которое извергается на землю, когда он в муках умирает; наверное, поэтому ее настой укрепляет мужское достоинство.

Али бережно разглаживал листья растения, настой даст ему, недостойному, кроме куска лепешки, глотка воды, — и жареного мяса, и даже сахару. Он слышал, что кто-то подходит к мазару, но не хотел прерывать своих размышлений и сделал вид, что не заметил, как этот кто-то приблизился и присел напротив, хотя машинально прижал растение к впалому животу и ухватил покрепче бесценный посох. Потупив глаза, он увидел перед собой кроссовки.

— Поговори со мной, дедушка, — сказал незнакомец по-русски. — Тебе есть что рассказать.

Дервиш поднял голову и покосился на шурави. Этот молодой парень, по всему видно, не знает, что разговаривает с дервишем, потому и ведет себя как сын духанщика на базаре, с пренебрежением смотрит, дышит в лицо смрадным запахом табака. Но надо смириться. Али снова уставился в землю, сложив руки на посохе.

Сабур разглядывал старика: изможденное лицо, изношенные временем черные равнодушные глаза, поблескивают влажно старческие, в кровавых прожилках уголки глазниц. Будто покойный смотрит с того света... На земле лежало какое-то растение с корнем, похожим на человечка.

Не было злости у Сабура на этого деда, гордого в своей старости, но уже разваливающегося от времени. Нужна была причина, надо было вспомнить что-то трагическое, негативное.

— Ну что ж, помянем сержанта... — И ударил в немощную грудь тыльной стороной ладони.

В тщедушном теле что-то хлюпнуло, дед, скрючившись, боком упал в пыль. И всё.

— Это тебе, дедушка, привет от партии парчам, а еще и от советских комсомольцев.

Как пишут в книгах: «...пыль пустыни навеки запорошила его повидавшие мир глаза». Согласно инструкции «состояние объекта радикально изменилось».

В его послужном списке будет еще много «объектов» — людей, взорванных строений, железнодорожных путей и т.д. Но это еще будет. И он тогда еще не знал, какое это тяжелое бремя — быть разрушителем.

Сабур подобрал растение (любопытно же!), которое так оберегал старик, и пошел по пескам на восток, там, через десяток километров, по дороге на пакистанскую Кветту его ждали бэтээры разведчиков второго десантного батальона...

Молодой и беспечный, он шел по слежавшемуся в камень песку пустыни быстрым шагом афганского обывателя, в такт шагам мурлыча под нос:

Среднего роста, плечистый и крепкий,
Ходит он в светлой футболке и кепке.
Знак ГТО на груди у него.
Больше не знают о нем ничего.

Несмотря на жару, немного знобило, и руки тряслись, как у куриного вора.

Когда вернулся в модуль, в комнате коек на двадцать офицеры по привычке выпивали.

Он положил на стол растение, добытое неправедным путем. Мужики с любопытством рассмотрели листья, корень, похожий на фигурку пупса. кто-то из офицеров определил по корню: мандрагора... И за ненадобностью выбросили в мусорную корзину.

Не дослушав ненавязчивый треп застоявшихся без женской ласки мужиков, уставший, он упал на постель.

— Корреспондент! Быков, присядь, выпей с народом.

— Не хочу, — ответил и отвернулся к стенке модуля.

— Набегался?

— Набегался.

Через годы Сабур найдет у Бунина стихи:

Цветок Мандрагора из могил расцветает,
Над гробами зарытых возле виселиц черных.
Мертвый соками тленья Мандрагору питает —
И она расцветает в травах диких и сорных.

И вот ведь — годы прошли, и треп того капитана помнится, и глаза старика с годами не исчезают из памяти, и Сабур просыпается под взглядом его равнодушных слезящихся глаз... А ведь Каращупов когда-то учил его: «Никогда не возвращайся к проведенной операции, не вспоминай, не переживай, не носи в себе, не анализируй, это за тебя сделают другие. Запомни, только псы возвращаются к своей блевотине».
 

3

Весной ему исполнилось пятьдесят лет. Родился он в мае. Месяце, конечно, не самом перспективном с точки зрения удачливости, но зато радостном во всех отношениях. Счастливые родители глянут в окно — а там все цветет, посмотрят на колыбельку — а там наследник пеленки пачкает жидким молочным поносиком. Весна, возрождение природы, пора надежд на будущее. И на урожай, и на продолжение жизни. Пятьдесят лет назад.

Весна 2015-го была холодной. И в холодный день, если быть точным — в среду, первого апреля, в День юмора, он явился в госпиталь имени Бурденко за результатами медицинского освидетельствования. Но ничего веселого не услышал. Последняя комиссия показала, что к службе он не годен — и к строевой, и к не строевой — ни к какой, потому что здоровье даже не пошатнулось — оно упало, да и годы... Ему определили вторую группу инвалидности и, что Сабуру показалось обидным, сразу списали в отставку. То есть без оглядки на заслуги ему по-военному прямо намекнули: ты больше не нужен ни в каком качестве. Пиши статьи, корреспондент, или отдыхай — пенсия позволяет, пользуйся, в общем, всеми благами, которыми тебя одарило государство. В принципе это было правильно, но все же...

Надо было жить, что-то делать, и после санатория, положенного как убывающему со службы, он не стал ходить по инстанциям в поисках работы, а сразу пошел к Васе Тишкову, известному со студенческих времен конформисту, а в новое, капиталистическое время издателю «толстушки»-газеты, главное направление которой — и вашим, и нашим.

С Васей они учились когда-то на журфаке. Тишков был парень простой, но, как говорили в старые добрые времена, умел жить — крестьянская жилка помогала. После вуза в Москве он сделал головокружительную карьеру. Еще будучи студентом, познакомился с дочерью какого-то всесоюзного функционера. Да и женился! Как раз пришло время первых разного рода кооперативов и малых предприятий. Здесь важно было не упустить свое, а при помощи тестя это было стопроцентно достижимо.

В окаянные девяностые первые деньги Тишков заработал на издании «Энциклопедии секса для детей». Объемом 16 страниц, без обложки. Сабур держал в руках это раритетное издание. Он помнил даже эпический отрывок о том, как разбойник-сперматозоид гонялся за скромной яйцеклеткой. Вторым изданием была брошюра «Оздоровительная гимнастика цигун». И на этих двух книжонках, как на дрожжах, стала расти медийная компания Тишкова. Но прошли жирные для печатных изданий годы. Миллениум. В двухтысячные, можно сказать, «на штыках Интернета», крах печатному миру принесли компьютерные фирмы. И Васин издательский бизнес свернулся, как шагреневая кожа в романе Бальзака. Остались газета, издание книг за счет авторов да заказные альбомы и буклеты.

...Cидели на кухне. Вася выставил коньяк, нарезал пресловутый лимон, конфеты... Предприниматель, бизнесмен — не редька с хреном. Разговор был самым что ни на есть житейским.

— Как дети? — интересовался Сабур.

Давным-давно, когда он получил капитана, а Вася уже бизнесменил, они так же сидели на кухне. Только выпили по первой, прибежал пятилетний Антоша: «Папа, я писать хочу!» Тишков увел сына в туалет, и оттуда донеслось: «Что ты его разглядываешь, ты писай!» Потом Тоша появился между третьей и четвертой: «Папа, я какать хочу!» И снова Тишков повел его в туалет, ворча: «Тоша, ты бы поменьше ел и пил да побольше потел...» Он усадил ребенка на унитаз, оставив дверь приоткрытой. Пришла дочка с куклой, присела напротив брата: «Смотри, Мариночка, Тоша какает!» «А ты, дурочка, смотришь», — угрюмо кряхтел Тоша.

От Сабура в том году, пожив совместно и не привыкнув быть женой, ушла любимая женщина. Прошло двадцать лет.

— Да что дети, время-то течет, взрослые уже. Все у нас хорошо, — отвечал Тишков. — жена чиновничает в мэрии, дочка институт окончила и с мужем уехала в Сибирь, они зоологи, под Уссурийском в заповеднике работают. Только позавидовать: природа кругом, животные всякие и... никаких людей.

— Никаких людей, — повторил задумчиво Сабур. — Это оч-чень хорошо. А Тошка?

— В айпишной компании.

— Не женился?

— Да гуляет... Дети в яйцах пищат, а он все по этим клубам.

«Обнюхались» после долгих лет, и Сабур изложил суть своих проблем. Единственным негативным Васиным замечанием было:

— Отдельный кабинет не дам, просто нету. Ужимаемся, годы не те, чтоб шиковать.

Так Сабур влился в коллектив сотрудников газеты «и вашим, и нашим». Столько лет «работал» под прикрытием корреспондента — стал настоящим литературным сотрудником.
 

4

Суббота. Выходной. Постсоветские, не отягощенные материальным благополучием люди собираются, группируются для посещения злачных подворотен, где ведутся самые острые дебаты и царит самая что ни на есть демократическая обстановка. Он смотрел ненавистный телевизор и пил пиво, выкатывая банки — аварийный запас — из-под дивана. В последние годы его мучили головные боли. А что делать, ранения и контузии дают о себе знать. Он пил, расслабляя после вчерашнего онемевшие «члены», шлепая тапками, «посещал» туалет и снова пил пиво, которое благодаря быстрому току через организм снимало давление и головные боли.

Лежать на диване не только удобно, но и полезно. Одно плохо: по утрам, будь ты неладен, тепловозы на недальней станции начинают стучать сцепками и тревожно гудеть, машины отравляют атмосферу противоугонным ревом и треском движков, да еще порой и самолеты воют натруженными соплами, заходя на посадку в Шереметьево. И вся эта технобратия требует воскреснуть — собрать мысли в пучок, встать с лежбища и начать полноценную жизнь.

Квартиру эту ему помог получить тот же Каращупов, он вообще много сделал для него.

...После выписки из госпиталя и санатория Сабура, когда набралась группа таких же, как он, уходящих в отставку, наряду с другими офицерами пригласили в Главное управление для награждения за все хорошее. Это был тот редкий случай, когда он надел форму. На пенсию его проводили Почетной грамотой от начальника Генштаба. Сабур думал, «за песок» — тот, что сыпется из слабого места. Это позднее он поймет, что пятьдесят лет — это не старость, это начало жизни, которой не знал.

Учитывая столь важное мероприятие, приехал батя — Каращупов, самый дорогой Сабуру военный пенсионер. Выйдя из рафинадного здания на Ходынке, они прошлись до метро. В ларьке Сабур купил полиэтиленовый пакет, сунул в него большеформатную грамоту в рамке — не светить же перед народом. Разговор был ни о чем, Сабур пытался перемолоть свои впечатления.

— Принято решение, — сообщил Каращупов, — учитывая здоровье и все такое, устроить тебя в центральную газету обозревателем. Работа не пыльная: сиди дома, хочешь — пиши, хочешь — отдыхай: читай, займись рыбалкой. Если возникнет необходимость в твоей помощи, позовут. Устраивает?

Сабур по