Сафари. Окончание

Часть 4
Война

Из промозглого тумана северо-запада они мчались на сравнительно погожий юго-восток, нанизывали на график маршрута попутные степные городки и поселки. В дороге полковник Кикоть получил сообщение, в котором местом назначения генерал указал районный центр Марьинку на трассе Донецк — Курахово, прибыть следовало в расположение 30-й армейской бригады. Экипаж и пассажиры несколько оживились, проклюнулась хоть какая-то ясность. До сих пор они испытывали смутное беспокойство по причине неопределенности: они знали, что их ждут, но где именно и когда, генерал прежде не сообщал, чтобы сохранить конспирацию. А теперь Сашко Устим внес подробности, и поездка обрела реальную окраску: пассажиры уверовали, что невероятная затея, которая казалась неправдоподобной и неосуществимой, все же состоится. Рассвет случился поздним, как и положено глубокой осенью на пороге зимы. Утро открылось прозрачным холодом, ночной морозец сковал воду в канавах за обочинами и обметал инеем высокие, голенастые стебли дикого бурьяна. Вслед за студеным рассветом стал явным степной простор, с ним и даль прорезалась внятно, подсвеченная зарей.

Вскоре пришло второе сообщение: в качестве запасного варианта под операцию предлагался город Докучаевск, расположение 93-й бригады. Названия городов пассажирам микроавтобуса ничего не говорили, но полковник Кикоть и майор Дрыгаль тотчас смекнули, о чем идет речь: в указанных населенных пунктах войска противоборствующих сторон располагались на линии соприкосновения в непосредственной близости друг от друга — ближе, чем на других участках фронта. Серая ничейная зона между передовыми позициями в Марьинке и Докучаевске оказалась самой узкой.

Впрочем, стылую тревогу они сполна ощутили раньше, еще не доехав до районного центра. Обок шоссе появились брошенные дома, безлюдные дворы, в глаза бросались тоскливое запустение и горестный разор. На шоссе временами наблюдалось движение тяжелых армейских грузовиков и военной техники, надсадно урчали моторы, гарь и чад едких выхлопных газов заволакивали окрестное пространство, ядовитые облака накрывали поникшую растительность, неухоженные сады и огороды и уплывали в степь, отравляя беззащитную, брошенную людьми землю.

Военная техника, загромоздившая обочины и прилегающую территорию, со стороны выглядела довольно внушительно, но стоило присмотреться, становилось понятно, что все танки здесь преимущественно старых моделей — Т-64 и Т-72 еще советского производства. Точно так обстояло и с артиллерией, опытный глаз мог определить, что орудия на прицепах грузовиков давно устарели, сколько выстрелов они выдержат, никто не знал.

Иногда в поле зрения попадали торопливые фигуры солдат, которые с автоматами Калашникова на плечах спешили куда-то по своим неотложным фронтовым надобностям, но быстро исчезали, словно проваливаясь куда-то. А потом вдруг наступали минуты, когда прекращалось всякое движение, шоссе неожиданно пустело, на дороге повисала неподвижная тишина, в которой таилась необъяснимая угроза и ощутимо угадывалась неведомая опасность. Главная улица Марьинки оказалась, конечно, улицей Ленина. Вдоль водохранилища на реке Осыковая, притоке реки Волчьей, которая в свою очередь впадала в Днепр, улица Ленина насквозь проходила весь город до восточной окраины, где позициям украинской армии противостояли укрепления донбасских ополченцев. Сюда под разными углами сходились три улицы: севернее главной улицы шла улица Виктора Гюго, южнее — улица Зеленый Гай. Пейзаж на восточной окраине Марьинки удручал тягостной картиной: разбитые и сгоревшие дома, черные проемы окон, копоть на стенах, обугленные деревья — печальное зрелище, руины и пепелища. Даже уцелевшие постройки выглядели как решето, иссеченные пулями, пробитые осколками мин.

С началом боевых действий все жители на восточной окраине покинули свои дома, лишь несколько одиноких стариков и старух, которым некуда было идти или которые не захотели бросать свои дома, жили на передовой, под обстрелами. Они терпеливо сносили все лишения, невзгоды, смертельную опасность, прозябали впроголодь, мучительно ютились в клунях, сараях, подвалах, но не уходили. И лишь изредка, рискуя жизнью, они выбирались в поселковый магазин за продуктами, потом с жалкой и скудной поклажей брели назад — домой, как принято говорить. Власть, однако, утверждала, будто, отстояв город, она даровала жителям свободу и европейские ценности, которые они обязаны уважать и которыми следует дорожить. Схожим образом существовали одинокие старики и старухи на противоположной стороне фронта, за позициями ополченцев. Тамошним жителям, по всей видимости, приходилось еще хуже. Обстрелы с украинской стороны велись чаще и дольше, да и гораздо жестче, пожалуй.

Власть и украинские патриоты высокомерно считали местных жителей людьми второго сорта, рабочим быдлом, тягловым скотом, презрительно именовали ватниками. Приверженцы национальной идеи относились к обитателям юго-востока с надменной спесью, называли зрадныками, то есть предателями, еще и колорадами. Гражданские войны, как правило, всегда самые жестокие и непримиримые. Взять хотя бы Марьинку, которая неоднократно переходила из рук в руки. То сюда с боем входила из Донецка интернациональная бригада с необычным и странным названием «Пятнашка», а державшие оборону территориальный добровольческий батальон «Киев» и 28-я армейская бригада оставляли позиции и уходили в западном направлении, то подтянутые из города Курахово украинские резервы занимали районный центр вновь. Те и другие дрались с редким ожесточением и, захватив десяток-другой пленных, прежде чем отправить их в тыл, избивали до полусмерти и наверняка убили бы, не опасайся за будущее для себя...

Прибыв в Марьинку, экипаж оставил микроавтобус в глубине поселка, за жилыми домами, чтобы не привлекать внимания, не мозолить глаза. Пассажиры заблаговременно из гражданской одежды переоделись в камуфляж, обули берцы, приладили бронежилеты и надели титановые шлемы в кевларовых чехлах. В тишине вдоль улицы тянуло гарью, неподалеку после ночного обстрела догорала усадьба, беззвучно тлели садовые деревья, поваленные заборы и хозяйственные постройки, дым стлался над землей, медленно и дремотно сочился вверх и растекался по соседним улицам и переулкам. Лишь один звук временами нарушал сонливую тишину: разбитая калитка, косо висящая на одной петле, раскачивалась слегка и жалобно поскрипывала, уныло сетуя на незавидную участь.

Командный пункт «Альфы» располагался в уцелевшем доме, хозяева которого то ли вовсе уехали, то ли перекочевали в безопасное место. Часовые, охранявшие дом, изготовили укороченные автоматы Калашникова и выдвинулись навстречу приезжим, но узнали начальство, каким был для них полковник Кикоть, не раз посещавший командный пункт раньше, и стволы опустили. В доме горела печь, было жарко натоплено, плаксиво слезились запотевшие окна, и дрова радушно и живо постреливали в печи, рождая иллюзии домашнего уюта и безмятежного покоя — словно в детстве, подсказывала усердная память. Ложное ощущение мирной жизни возникало с холода на пороге, тотчас приходила обманчивая мысль, будто не все так плохо, обойдется, войны нет, есть игра, щекочущая нервы. Стоило осмотреться, прислушаться — иллюзия быстро исчезала: в козлах стояло боевое оружие, угол заполняли мохнатые снайперские маскировочные костюмы, и голоса офицеров, переговаривающихся по рациям, звучали довольно озабоченно. Было понятно, что те, кто на другом конце связи, в данную минуту пребывают в опасности и всерьез рискуют.

По правилам Центра специальных операций все офицеры «Альфы» из всех областей страны в обязательном порядке время от времени направлялись в Донбасс для участия в боевых действиях, то есть реальную боевую подготовку на фронте проходил весь без исключения личный состав управления «А». Офицеры проводили разведывательные и диверсионные операции, проникали в тыл противника, охотились на командный состав ополченцев, пытались отыскать присутствие войск из России, корректировали огонь артиллерии, занимались одиночным, парным и групповым снайпингом, как в последние годы на английский манер именуют работу снайперов. И сейчас командиры направлений, сидя в наушниках, переговаривались с подопечными группами, еще с вечера или день-два назад ушедшими на задания.

— Ландыш, Ландыш, я Тюльпан... — упрямо твердил один из них и замирал в надежде, что кто-то отзовется. — Ландыш, отвечайте Тюльпану! — повторял он снова и снова, но эфир в ответ лишь безучастно шуршал и равнодушно потрескивал, тягостное ожидание томило присутствующих, сердца наполнялись тревогой, на ум приходили беспокойные мысли, и постепенно, постепенно зрело осознание беды. — Ландыш, я Тюльпан, отвечайте, — с горечью в голосе настаивал офицер, но не отзывался никто, время заранее назначенного сеанса связи неуклонно текло и таяло, эфир глухо молчал.

От тяжелых предчувствий стыла грудь, накатывалось и разбирало волнение, надежда на благополучный исход умалялась с каждой минутой, и росло смятение.

— Ландыш, Ландыш, я Тюльпан... — талдычил встревоженный голос и не умолкал — не было сил умолкнуть, потому что замолчать означало признать чью-то гибель, провал, тяжелое ранение или плен.

Приезжие, зайдя в дом, сразу уразумели, насколько неуместным оказалось их появление. В помещении царило мрачное настроение, все выглядели подавленными, гнетущая обстановка угадывалась с порога и тесно, от стены к стене, заполняла большую комнату. Атмосфера уныния плотным невидимым облаком висела над столами, над картами местности, над рациями, и что говорить, развеять его мог только далекий голос, вдруг прорезавшийся среди шорохов и треска радиоэфира. Однако голос не прорезался, эфир на заданной частоте оставался безмолвным — ни малейшего признака жизни, и облако копилось, густело, уплотнялось, наполняя помещение горечью и отчаянием. Только и оставалось всем на командном пункте, что надеяться и ждать, ждать и надеяться.

Нет резона возражать и спорить, личный состав отряда «Альфа» на фронте, конечно, постепенно убывал. Было заведомо известно, что не все офицеры, командированные в зону боевых действий, вернутся в места постоянной дислокации: одни гибли, другие безвестно пропадали, иные оказывались в госпиталях, а некоторые попадали в плен. Им, можно сказать, еще повезло, остались живы, впереди брезжила вероятность обмена.

Схожим, а точнее, зеркальным образом складывались обстоятельства на противоположной стороне фронта. Участь ополченцев была ничуть не легче, им сполна доставались те же тяготы и потери — война есть война. Но ополченцы воевали на своей земле, отстаивали свои убеждения и не хотели, чтобы пришлые чужаки, которые оказывались выходцами из Галиции и Волыни, а также блудливые политики и рьяные патриоты, озабоченные национальной идеей, диктовали им свои правила, порядки и волю. И конечно, никто не смел им указывать, на каком языке говорить. Впрочем, в отличие от большинства войн, особая странность заключалась в том, что на этой войне противники с той и другой стороны говорили на общем для них языке — неотъемлемое свойство гражданской войны.

Кто бы сомневался, Центр специальных операций набирал постоянно новых рекрутов, готовил их, обучал, натаскивал, со временем необстрелянных новичков отправляли в зону боевых действий, чтобы набрались военного опыта — понюхали пороха, как принято говорить. Иногда, однако, вместо опыта они получали увечья, попадали в плен или погибали. С неизбежной предопределенностью неумолимая машина войны по прихоти лживых политиков изо дня в день жестоко истребляла, беспощадно перемалывала живую силу двух враждующих армий одного народа, как ненасытный хищный дракон, который кормится людьми, пожирающий их без счета. С какой стороны ни взгляни, жертвами становились исключительно мужчины призывного возраста, то есть в расцвете лет, на пике ума и физических сил — молодые, здоровые, достояние нации, безупречный, бесценный стержень генофонда. Нет нужды доказывать, это была наиболее созидательная и полноценная часть мужского населения, способная вершить великие дела и дать чудесное потомство. И кто знает, сколько детей осиротело, сколько прекрасных младенцев в стране не родилось, сколько женщин по той же причине не нашли себе пары и остались на украинском пространстве обездоленными, — даст ли кто-нибудь разумный ответ?

После нескольких минут ожидания к приезжим вышел подполковник Коктыш, командир подразделения «Альфа» на данном участке фронта. Вид у него был угрюмый: недельная щетина, красные, воспаленные от хронического недосыпа глаза, сжатые в недовольстве губы, мятое спросонья лицо — спать, должно быть, приходилось урывками, и прикорнул на ходу, но внезапно его разбудили по причине гостей. Суть их приезда он в общих чертах знал и не скрывал досады.

— Будь моя воля, я бы вас, паны туристы, погнал отсюда поганой метлой. Вам забава, а у меня хорошие офицеры гибнут, — раздраженно сказал подполковник.

— Ладно, ладно, Коктыш, не разоряйся, — успокоил его полковник Кикоть. — Эти люди многое для фронта сделали. И еще сделают. Большие средства вкладывают.

— Откупаются, — убежденно заявил подполковник. — Нет чтобы самим воевать. За чужими спинами банкуют.

— Ты зря, каждому свое. Они для нас стараются. Фронту помощь оказывают, пользу приносят. Ты бы, Коктыш, лучше гостеприимство проявил.

— Обстановка тяжелая, чтобы гостей принимать, — вздохнул подполковник и обратился к офицеру, который сидел на связи и с позывным Тюльпан вызывал пропавший Ландыш: — Ничего?

Тот качнул головой — нет, мол, и подполковник, хмуро понурясь, размышлял, не обращая внимания на приезжих, — видно, обдумывал, что произошло и что следует предпринять.

— Коктыш, отойдем на минуту, — предложил ему полковник Кикоть.

Они вышли в соседнюю комнату, но были видны сквозь дверной проем.

Приезжие молча наблюдали, как полковник Кикоть, тряся рукой, что-то энергично втолковывает командиру подразделения. Понятно было, что проводится воспитательная работа. Вскоре они вернулись, подполковник Коктыш обратился к приезжим:

— В общем, так... Устим сказал — я исполняю. Насколько я понял, вы здесь на три дня?

— Так точно, — подтвердил Николай Борзенко, а Тертень, Шкуряк и Парасюк кивнули, соглашаясь.

— Сутки проведете на снайперских позициях. Дам вам толкового инструктора: капитан Бондарь, отличный снайпер. Вторые сутки — боестолкновение. Там вас опекает майор Дрыгаль, от нас будет команда прикрытия: офицеры «Альфы» и армейский стрелковый взвод, поведу я. Перед Устимом я за вас головой отвечаю. Домой вы должны вернуться целыми и невредимыми. Не подведите нас. Если что не так, Устим с меня шкуру спустит.

— С меня тоже, — вставил майор Дрыгаль.

— А с Устима Грицак. Если узнает, — добавил полковник Кикоть.

— Мы постараемся, — пообещал Богдан Парасюк.

— На фронте обострение. Значит, не расслабляться, никакой самодеятельности. Полная концентрация внимания, из укрытий не высовываться, самим никуда не лезть. И конечно, абсолютное послушание. Все приказы выполнять с полуслова. Это понятно? — Подполковник обвел приезжих придирчивым взглядом.

— Так точно, — как военнослужащий ответил Борзенко.

Остальные вразнобой покивали:

— Понятно, понятно...

На втором этаже находились хозяйские спальни, но сами хозяева с началом войны покинули дом. Теперь там стояли казарменные двухъярусные металлические кровати, на которых офицеры «Альфы» отсыпались после ночных операций. Сначала для релакса они обычно парились в сауне, которую оборудовали в подвале, потом завтракали и шли спать. Капитан Бондарь еще с вечера, когда стемнело, ползком выбрался в серую ничейную зону, незаметно крадучись и вполне бесшумно он приблизился к позициям ополченцев и всю ночь наблюдал за ними в прибор ночного видения. Накрывшись плащ-палаткой, он при свете ручного фонаря делал в блокноте записи и отмечал на карте посты, дозоры, огневые точки, засекал, откуда в темноте исходят цветные пунктиры трассеров, чтобы днем в свободной охоте дальним выстрелом поразить нужную цель. По скрипучей, рассохшейся лестнице, в которой каждая ступенька играла свою музыкальную фразу, подполковник Коктыш поднялся наверх и потряс спящего капитана за татуированное плечо:

— Проснись, Бондарь, дело есть.

Еще не проснувшись, капитан испуганно вздрогнул, отпрянул, лицо его исказила гримаса, и судорожно дернулась голова. Опытным фронтовикам война давно вошла в привычку, чувства их притупились, внешне, по крайней мере, они не выказывали страха, словно и не испытывали его. Однако страх постоянно и неизбывно присутствовал в каждом из них. Днем и наяву, под контролем сознания, он слабел, сникал, растворялся в повседневных заботах, в служебной толчее и как бы отсутствовал. В соответствии с теорией нейрогуморальной регуляции очаг возбуждения из коры головного мозга перемещался ниже, в базальные отделы, уходил в подкорковые центры, страх гнездился в подсознании, отчетливо не проявлялся, на ум не приходил. Между тем, когда человек засыпал, картина разительно менялась. Во сне подкорка высвобождалась из-под гнёта и контроля сознания, действовал преимущественно нерв вагус из парасимпатической нервной системы, таящийся подспудно страх пробуждался, взбухал, всплывал и влиял на сон, принося кошмары и жуткие образы. Понятно, что, стоило человека внезапно разбудить, страх мгновенно и полновластно овладевал душой и телом, стискивал на мгновение сердце и с невероятной острой, пугающей силой пронзал насквозь.

— А-а?! Шо?! — заполошливо вскинулся капитан с неподдельным ужасом в голосе.

— Успокойся, это я, я, — остудил его подполковник. — У меня до тебя разговор есть.

Бондарь с усилием разлепил глаза и пялился очумело, не мог взять в толк, где он, что происходит и кто перед ним, таращился с оторопью, но взгляд постепенно яснел, стал осмысленным, капитан пришел в себя, страх с лица улетучился.

— Шо, командир? — спросил он и морщился, с трудом глотал слюну, преодолевая спазм горла.

Когда подполковник изложил суть вопроса, капитан проявил злобную строптивость:

— Командир, да их пострелять мало! Развлекуху себе нашли! — запальчиво возвысил он голос. — Я их сам...

— Погоди, — остановил его Коктыш. — Тебе гроши нужны?

Бондарь осекся, умолк и внимательно глянул на командира.

— А шо? — осторожно спросил он после некоторого молчания.

— Ты не шокай, ты толком скажи: нужны тебе гроши или не нужны?! — рассердился Коктыш.

— Кому ж они не нужны, командир? Гроши усим нужны. А шо, маемо пропозицию?[1]

— Я намек получил. В открытую тебе никто не скажет. Но как я понял, Устим отстегнет.

— Интересно, сколько он себе отстегнет, — задумчиво произнес Бондарь. — Усё прикарманит, глазом не моргнет.

— Этого мы никогда не узнаем, — ответил Коктыш. — Да и не нашего ума дело. Сюда их полковник Кикоть привез, зам Устима.

— Тоже, мабуть[2], в доле, — обронил капитан. — Я думаю, они себе усё заберуть, а с нами чуток поделятся.

— Слушай, я в этом деле приказать не могу! — раздраженно заметил подполковник. — Хочешь — соглашайся. Нет — я других найду.

Капитан на глазах как-то сдулся, обмяк, строптивость его испарилась, злость угасла, возбуждение улеглось, он сонно зевал и лениво потягивался.

— А когда приступать? — вяло поинтересовался Бондарь.

— Сейчас! — строго отрезал подполковник.

Вскоре уже, второпях умывшись и натянув форму, капитан проводил с приезжими инструктаж. Они сидели перед ним на пустых зарядных ящиках под навесом, где обычно посиживали курцы[3], за домом, среди кустарника, в конце двора.

— Я людына мырна, алэ працюю снайпером. Шо, паны туристы, головнэ у нашом у деле?[4] — спросил капитан и смотрел на приезжих, дожидаясь ответа.

— Метко стрелять, — предположил Парасюк.

— Ну да, прицельная стрельба, — добавил Шкуряк, который, как журналист, умел формулировать.

— Це важно, алэ не головнэ. А головнэ — це маскировка та вминня чекаты. Тобто ждать. Я положил багато колорадив, сам цел, як бачите. А чому? Тому що добре маскируюсь та можу ждать[5]. Я для ворога снайпер-невидимка.

Капитан Бондарь на самом деле был умелым и удачливым снайпером, которому пока везло. Снайперы, по обыкновению, на позициях работали парами — один наблюдатель, другой стрелок. Каждые двадцать–тридцать минут они менялись ролями, поскольку за указанный отрезок времени острота зрения и концентрация внимания притуплялись, требовалась смена действий. Правда, при обилии целей стрельбу на поражение вели оба — беглый огонь из двух стволов. Иногда Бондарь работал в паре, но чаще предпочитал дневную засаду и свободную охоту в одиночку, когда удача и успех зависят только от самого себя. Гораздо реже он участвовал в разведывательно-снайперских патрулях из четырех–восьми человек с двумя наблюдателями. Патруль обычно собирал последние сведения об организации переднего края противника, а при надобности сковывал его действия в своей зоне ответственности. Тактика снайперов менялась в зависимости от конкретной обстановки. Иногда, когда на каком-то участке наблюдалось скопление целей, три пары снайперов располагались на разнесенных вдоль фронта позициях и стреляли одновременно под разными углами, команду на залп командир группы отдавал по рации. Для противника в таких случаях определить направление выстрелов и места снайперских позиций было затруднительно, почти невозможно.

Наблюдатель в снайперской паре, как правило, искал цель, корректировал выстрелы, готовил оптику, выбирал маршрут движения, помогал изготовить лёжку, обозревал местность, поддерживал радиосвязь с базой, намечал пути отхода и охранял снайпера, а в случае надобности прикрывал огнем из автомата или пулемета. Он устанавливал дальность цели, регистрировал погодные условия, влажность, температуру и плотность воздуха, силу и направление ветра, освещенность, барометрическое давление — факторы, которые влияют на траекторию пули. Стрелок при движении цели определял ее скорость и необходимое упреждение. Расчеты велись по имеющимся таблицам с помощью калькулятора. Вдобавок наблюдателю вменялось записывать результаты стрельбы в журнал.

На охоту в длительную одиночную дневную засаду капитан уходил с вечера, когда темнело. Ночью он скрытно готовил на позиции лёжку, за час до рассвета прекращал всякое движение и день-деньской напролет лежал неподвижно, почти не шевелясь, лишь время от времени напрягал мышцы, перекладывая вес с боку на бок. Час за часом капитан пристально наблюдал в оптический прицел, привычно сносил боль и ломоту в затекшем теле. Особенно донимали шея и спина, ныли устало, спустя время нестерпимо тянуло сменить позу, боль крепла, мучительно терзала, поза жестоко изводила и допекала, и казалось, уже невмоготу лежать, не двигаться и терпеть. Но он терпел, осиливая боль, преодолевал усталость, взнуздывал себя на концентрацию внимания, упорно боролся со сном, ждал и с адской выдержкой подстерегал цель, чтобы за весь день произвести один выстрел...

Что говорить, как прирожденный мастер, капитан умел поражать цель с первого и единственного выстрела. Но особенно среди снайперов ценился дальний меткий выстрел из глубины своих позиций за передний край вражеской обороны, в тыловую и прифронтовую зону, — выстрел из ниоткуда, который невозможно отследить, как и обнаружить позицию снайпера. Такой выстрел неизменно вызывал в стане неприятеля панические настроения, ощущение уязвимости и, как следствие, неподдельный страх. О да, капитан умел маскироваться. На лугу он становился травой, в болоте — кочкой или камышом, на склоне холма — камнем. Иногда он устраивал гнездо в густой кроне дерева или среди веток подвешивал себя в гамаке. Случалось, капитан выбирал позицию буквально на дороге, ложился в бурьян на обочине, клал перед собой старую автомобильную покрышку, вроде бы брошенную каким-то нерадивым водилой на дороге; в покрышке снайпер заранее прорезал амбразуру наподобие естественной дыры, прикрытую изнутри броневым щитком.

Но бывало, позицией становилась отвратительная мусорная свалка, грязная, зловонная помойка, капитан заваливал себя мусором и замирал надолго, как неодушевленный предмет. Выбор позиции объяснялся точным и тонким расчетом: людям претит смотреть на отходы, взгляд невольно избегает помоек и мусорных свалок, скользит мимо, спешит прочь, что способствует работе снайпера. Оставалось только совладать с природной брезгливостью и притерпеться, приноровиться, приспособиться к несносному, невыносимо тошнотворному смраду. Лохматый маскировочный снайперский костюм, смахивающий на облачение лешего, был незаменимым для стрелка при охоте на природе. Бесформенная, просторная, вся в складках мохнатая ткань скрадывала очертания человеческой фигуры, костюм сливался с окружающей средой. В зарослях и высокой траве снайпер в маскировочном костюме становился и вовсе незаметным, практически невидимым, заподозрить в нем человека было трудно, почти невозможно. Даже когда снайпер не таясь, открыто передвигался в полный рост на свободном пространстве, казалось, будто движется куст, раздерганная копна сена или неопределенное, неведомое существо, плод фантазии и мороки. Хотя можно было возомнить появление жутковатого монстра, призрачного урода, сгусток мрака, причудливое испарение земли или болота... В холод костюм, надетый шерстью внутрь, хорошо согревал, да и для сна он вполне годился, превращаясь в спальный мешок.

Однако в последнее время действия украинских снайперов заметно усложнились, риск и опасность значительно возросли. На позициях ополченцев появились хитроумные ультразвуковые, инфракрасные и электромагнитные приборы, которые фиксировали направление выстрела и определяли расположение снайпера. Дорогую сложную технику, понятное дело, поставляла Россия, ее инструкторы обучали местных бойцов снайперскому мастерству. Оружие капитан выбирал в зависимости от задачи. На коротких дистанциях он пользовался своей штатной СВД (снайперская винтовка Драгунова), полувековой, еще советских времен давности, слегка модернизированной на украинских заводах. Некоторые снайперы предпочитали автоматический «Винторез», прицельная дальность его была невелика, но винтовку оснастили глушителем, и можно было стрелять очередями. Капитан, однако, предпочитал немецко-швейцарскую винтовку «Зиг Зауэр» или американский карабин «Ремингтон», которые по причине дороговизны в обычные воинские части не поступали, но «Альфу» ими щедро снабдили. В последние годы, правда, украинские снайперы все чаще применяли карабин ЮАР-10, изготовленный киевским заводом «Зброяр» («Оружейник») на платформе американской базовой модели. Делать стволы завод не научился и закупал их в Америке, но со своей стороны предусмотрел на карабине глушитель и складные опорные сошки для устойчивости при стрельбе; прицельная дальность карабина составила 700–800 метров. В то же время ополченцы пользовались российскими крупнокалиберными дальнобойными винтовками «Корд» и «Выхлоп», прицельная дальность которых оказалась в три раза выше. Понятно, что в снайперских дуэлях они пользовались заведомым преимуществом, умелый снайпер мог поразить цель с расстояния два с половиной километра...

Стоит оговориться, что, кроме профессии снайпера, капитан Бондарь другой профессии не имел, какой-либо специальности не получил. Вообще, говоря откровенно, он в жизни только и умел, что стрелять. Еще в средней школе Бондарь пристрастился к стрельбе — сначала из воздушки, как называли пневматическое ружье, позже из мелкокалиберной винтовки. Он посещал секцию, после армии всерьез увлекся стрелковым спортом и специализировался на пулевой стрельбе. Выступал он в разных упражнениях, но азарт разжигало упражнение «бегущий олень», когда с расстояния сто метров надо было за четыре секунды одним или двумя выстрелами поразить движущуюся мишень с изображением оленя в натуральную величину. На соревнованиях Бондарь выполнил норму мастера спорта, звание открыло дорогу в институт физкультуры, где он получил высшее образование и стал тренером по стрельбе. Умение стрелять привело его в группу «Альфа».

Между прочим, на фронте капитан Бондарь снайпером оказался вполне успешным. Он в полной мере сочетал в себе главные свойства умелого снайпера — смелость и осторожность. Не зря среди снайперов принято говорить, что каждый из них наполовину волк, наполовину заяц. У капитана были свои приемы, свои привычки, свои приметы и свои причуды. На позицию он всегда брал мешочек с рисом, это была удобная опора для ствола винтовки, но стоило промокнуть, и рис, обладавший повышенной гигроскопичностью, быстро сушил одежду и обувь. Помимо столь ценных качеств, рис был легкой и сытной пищей, хорошо утолял на позиции голод.

Надо отдать ему должное, будучи профессиональным стрелком, капитан не курил, чтобы не снижать обоняние, и не пил, чтобы сохранить остроту восприятия и скорость реакции и чтобы тремор пальцев и рук не мешал стрельбе. Следует упомянуть, что семью, жену и двух детей капитан отправил в маленький городок на Волыни, где в своем доме жили родители, он выписал на них аттестат, по которому они получали его офицерское жалованье, фронтовые доплаты и причитающуюся ему как снайперу прибавку за опасность и риск. И он, как многие фронтовики, для того, можно сказать, и воевал, чтобы семья жила в достатке. А иначе что ж, иначе только и останется, что податься за рубеж — в ту же Россию или в Польшу и за неимением профессии взяться за простую и тяжелую работу грузчиком, чернорабочим или землекопом. Хотя кому теперь нужны землекопы? В противном случае и он сам положил бы зубы на полку, и семья прозябала бы впроголодь, в нищете.

Впрочем, оставалась еще возможность определиться в криминальном мире, где его профессия высоко ценилась, умелый киллер среди бандитов всегда был востребован и хорошо оплачивался. Выходя на позицию, капитан никогда не задумывался о своей профессии и ее сути. Назови его кто-нибудь убийцей, он не согласился бы. Его не заботили и не занимали смысл и содержание профессии, как и чужие мнения на этот счет. Хотя он был бы целиком и полностью согласен с иностранным коллегой, который высказался в том смысле, что снайпер — отчаянный искуситель судьбы, но он должен быть мудрым провидцем: тот, кто стреляет сегодня и отходит, живет, чтобы стрелять на следующий день. Конечно, Бондарь согласился бы с подобным суждением, знай он о нем.

Когда Бондарь ловил в оптический прицел ополченца, он не задумывался, кто перед ним там, вдали, куда достигал взгляд. Углядев цель, он не видел в ней живого человека, неповторимую личность, венец мироздания, у которого была своя единственная жизнь, семья, дети, родители, — нет, то была цель, всего лишь цель, подобие мишени, которую следовало поразить. Беря человеческую фигуру на мушку, капитан вовсе не чувствовал себя божеством, в чьей неограниченной власти пребывал человек — хочу, казню, хочу, милую — и от воли которого безоговорочно зависела чужая жизнь. Нет, он думал о погоде, о влажности и плотности воздуха, о силе и направлении ветра, рассчитывал упреждение по движению цели и, главное, как поточнее совместить метки оптики с далекой целью. Еще, как опытный снайпер, он вспоминал профессиональные навыки, чтобы задержать дыхание и плавно спустить курок между ударами сердца. Не секрет, такое умение дано не каждому, и далеко не каждый способен им овладеть. Капитан овладел.

Поразив цель, он не знал сожалений, его не одолевали горькие мысли, и он не задумывался, кем был у