Сафари. Повесть по реальным событиям

От автора

Операция «Сафари» проводилась одной из украинских спецслужб в глубокой тайне. Знали о ней считанные лица, по пальцам одной руки можно пересчитать. Таились не только от журналистов, политиков и всех посторонних, но и от сослуживцев из своей службы, от соседних служб и от высокого начальства. И потому хранили кромешную секретность и полную конспирацию, чтобы ни малейшей утечки, чтобы комар носа не подточил. Во-первых, на кону стояли большие деньги, а делиться, как водится, охочих нет, во-вторых, проведай кто-нибудь об операции, мог бы разразиться грандиозный скандал — головы не сносить, зад не уберечь, костей не собрать.

Состоялась операция «Сафари» в 2020 году, то есть за два года до открытого конфликта с Россией, тогда донбасские ополченцы, истекая кровью, отбивались от наседающих украинских войск.

Повесть я написал сразу, по свежим следам, в один присест, в том же году, как только узнал подробности, и, похоже, она стала предтечей, предвестием, предзнаменованием будущих кровавых событий.

Стоит заметить, что известная часть украинского общества, особенно в западных областях, всегда относилась к жителям Донбасса с предубеждением, как к людям второго сорта, презрительно называла их «ватниками»... Еще жителей Донбасса спесиво называла «колорадами» — за приверженность к георгиевской ленте.

Что говорить, война — всегда трагедия. Гражданская война — тем более. Лично мне жаль погибших с обеих сторон. Печалюсь и скорблю. В украинской трагедии, однако, внятно присутствует неоспоримый мотив, причудливый, на мой взгляд, шекспировский сюжет: шут на подмостках в театре абсурда играет роль короля и постепенно начинает думать, что он король. Вздумал и поверил. Горестно, что от распада сознания гибнут люди.

Впрочем, нам пора, труба играет поход, в путь, мой читатель, попутный ветер в наши паруса...

Часть 1
Проходной двор, улицы Владимирская и Рейтарская

Выехать наметили, когда стемнеет. И не то чтобы всерьез опасались чего-то, безликой и неведомой угрозы, но было сказано твердо: внимания не привлекать, держать язык за зубами, на людях не мелькать. Выдвинув условия, немногословный собеседник взыскательно потребовал и высказался жестко, вполне определенно, в категоричной манере. Впрочем, спорить и возражать никому в голову не пришло. Еще три дня назад можно было передумать, отказаться от безумной затеи, а сегодня уже нельзя. Вздумай кто-нибудь дать нынче задний ход, проблем и головной боли не оберется. О деньгах уже и говорить не приходится, никто их не вернет. Едешь, не едешь, участвуешь или нет — вернуть деньги в любом случае не удастся. Затея стоила изрядно, обошлась в круглую сумму, благо что всем по карману. И заплатили вперед сполна европейскими тугриками. Всю сумму отдали наличными из рук в руки, с глазу на глаз, никаких перечислений, банковских счетов, кредитных карт, никаких расписок, чеков, квитанций и никаких свидетелей. В общем и целом обсуждать тему уже не имело смысла. За отказ грозил теперь чувствительный штраф, внушительная неустойка. Нравится, не нравится — с капризной и токсичной конторой шутки плохи, юмора в делах она не понимает и не признаёт...

Ежу понятно, в дальнюю дорогу пускаться лучше засветло. И ехать сподручнее, конечно, по свету, но береженого Бог бережет, главное — конспирация, хочешь не хочешь, изволь соблюдать. Как ни суди, конспирация прежде всего, о ней надлежало помнить ежечасно, и даже каждую минуту, если на то пошло. Так или иначе, все понимали, что в дороге предстоит хорониться от чужих глаз, их немерено повсюду, как говорится — вдоволь и больше, никогда не знаешь, где и кто тебя углядит. И неважно, с умыслом или ненароком, по случайной причине. Если честно, опасаться приходилось не столько казенных соглядатаев, топтунов из наружного наблюдения, не столько их внимания и слежки, сколько ушлых и дотошных журналистов, которые всюду суют свой нос. Эти могут проведать о затее, размотать, раскрыть подробности и назвать имена. Как ни стерегись, но если журналюги что-то пронюхают, заткнуть им рот вряд ли удастся. А если и получится, то обойдется дорого опять же...

Как бы то ни было, едва смерклось, микроавтобус с наглухо зашторенными стеклами непринужденно вынырнул из вечерней городской толчеи, из безудержного уличного движения, которое с приходом сумерек затопило центральные улицы. Ничуть не медля, автомобиль резво и уверенно проскочил сквозь узкую подворотню в один из внутренних дворов на Большой Васильковской улице. Спустя мгновение уже с погасшими огнями он замер в глубине двора, неприметный, как старая постройка, каких немало в проходных дворах. Автомобиль, как в стоячую воду, погрузился в дворовый сумрак, размытый светом редких окон. Начинаясь на Бессарабке, между бульваром Шевченко и помпезным Крытым рынком в стиле модерн, Большая Васильковская улица решительно и бесповоротно заявляет себя как продолжение главной улицы — Крещатик.

Еще в середине ХIХ века Большая Васильковская была пыльной грунтовой дорогой в городок Васильков, что в тридцати верстах отсюда. Кстати сказать, тогда и улицы Крещатик не существовало, а был Крещатый Яр, заросший бурьяном и кустарником песчаный овраг, по которому тысячу с лишним лет назад княжеская дружина гнала жителей к реке креститься.

Едва начавшись, Большая Васильковская дважды круто меняет направление, практически под прямым углом. После очередного излома на площади Льва Толстого улица широкой и плавной дугой устремляется к югу. Спустя три километра она заканчивается: налево, к востоку от нее, идет дорога на Выдубичи, где издревле стоит Выдубицкий монастырь. Дальше дорога уходит к реке, к мосту Патона, потом в сторону восточной границы, в Москву и дальше, дальше на восток, на край света вплоть до Тихого океана. Направо дорога ведет на запад, в Голосеевский лес, где обосновалась выставка народного хозяйства и обитает сельскохозяйственная академия. Если продолжить движение, можно пересечь Европу и достичь океана, на этот раз Атлантического. Словом, Большая Васильковская улица образует на южной околице города перепутье двух океанов. Не зря, видимо, зовется большой.

Проходной двор, куда проник неприметный автомобиль — без огней, на стеклах шторы, — располагался по соседству с площадью Льва Толстого, одной из главных площадей города. С улицы, где горели фонари, темную, как пещера, арку украшали рекламные щиты, сулящие ремонт обуви, туризм и прочие утехи и услуги. В глубине двора стоял еще один жилой дом, слишком большой для флигеля, и его в свою очередь прорезала высокая и узкая подворотня. Череда домов с проходными дворами заполняла обширный городской квартал, который, как длинный прерывистый тоннель, одна за другой прорезали узкие подворотни. При желании все их можно было пройти или проехать насквозь, чтобы оказаться на другой улице, прежде носившей имя писателя Максима Горького.

Стоит заметить, внутри квартала редко появлялся кто-нибудь посторонний. Если и рискнет забрести случайный прохожий, то спешит поскорее убраться. Здесь угадывалась своя особая, можно сказать, на редкость скрытная жизнь, неизвестный странный мир, почти непроницаемый и мало кому знакомый, причудливая среда обитания, постичь которую не дано чужаку. Любителей острых ощущений, надо признаться, мрачная и глухая местность в центре города необъяснимо привлекает, манит и влечет, но людей обычных, каких среди населения большинство, она гнетет и отвергает, отпугивает, отторгает. Сюда, не привлекая стороннего внимания, прикатил неприметный микроавтобус; даже искушенный и внимательный глаз вряд ли определил бы его принадлежность и назначение. Хотя определить никто и не пытался — какое наблюдение на безлюдье, в темноте? Все советские годы Большая Васильковская улица называлась Красноармейской. Кто знает, что связывало ее с Красной армией, однако выяснить можно попытаться. Как говорил товарищ Сталин, попытка не пытка. На углу Большой Васильковской и улицы Саксаганского находилось ателье индивидуального пошива имени полководца Суворова. Ателье обшивало военной формой офицеров армии и флота, что, возможно, послужило веской причиной для названия улицы.

Старожилы наверняка помнят ветхий домишко на углу Гоголевской и улицы Артема, которая раньше в качестве дороги на Львов называлась Львовской. На обшарпанной, в пятнах и трещинах стене висела значительных размеров вывеска в деревянной раме: «Артель инвалидов “Молодая гвардия”». Неизвестно, чем занималась артель, неказистое строение давно снесли, на его месте построили многоэтажный дом с продуктовым магазином на первом этаже, однако артельная вывеска прочно держится в слабеющей памяти старых горожан.

Что скрывать, город Киев — третий город империи. До октябрьского переворота первым, как водится, был Санкт-Петербург, имперская столица, второй, конечно, Москва, третьим по праву значился Киев — никто не спорит, не возражает, не опровергает. На ум тотчас приходит: «Киев — мать городов русских». Позже Санкт-Петербург и Москва поменялись местами, Киев неизменно оставался третьим.

Долгое время Петербург характеризовали дворы-колодцы, незначительное замкнутое пространство, со всех сторон стиснутое тяжелыми, угрюмыми стенами. Здесь, по обыкновению, жили, исходили страстями и страдали герои Достоевского. Москве присущи были раздольные городские усадьбы, живописные задворки, зеленые пустыри и лужайки.

Особенность Киева составляли проходные дворы, вкривь и вкось усеянные разнообразными постройками, сплошь и рядом случайными, довольно неказистыми. Россыпь неприглядного вида строений иногда образовывала запутанные лабиринты, но, порыскав, всегда можно было с одной улицы на другую пройти дворами. Между прочим, улица Максима Горького, которая в параллель с Большой Васильковской тянется на юг, теперь называется иначе.

Первая волна переименований нахлынула сродни эпидемии с приходом к власти большевиков. Многие старинные улицы получили тогда новые названия, порой неожиданные и нелепые. Кузнечная улица, названная по давним кузницам, которые стояли здесь когда-то, скатывалась бульваром по склону холма в южном направлении до пересечения с Мариинско-Благовещенской улицей, идущей поперек с запада на восток. Позже она стала улицей Саксаганского, в честь известного актера прошлых лет, а Кузнечный бульвар превратился в Пролетарскую улицу, которую впоследствии переиначили в улицу Максима Горького.

Вторая волна переименований ударила, когда сбылась вожделенная мечта тех, кто со времен гетмана Мазепы грезил о независимости, или, как здесь говорят — незалежности. Пагубная страсть лихим поветрием обуяла страну. Неизвестные миру персонажи в одночасье всплыли на поверхность — из небытия, из забвения, из кромешной неизвестности. То их никто не знал, слыхом не слыхивал, а то вдруг настигло скороспелое признание, скоропостижно нагрянула слава. Если смотреть трезво, факты упрямая вещь. Некоторые граждане с ущемленной национальной ориентацией взволнованно обеспокоились и беспокойно взволновались в жгучем стремлении переименовать улицу и площадь Льва Толстого. Пусть гений — не о том речь, пусть всемирное имя — что с того? По большому счету москаль он и есть москаль, хотя и граф. Но и то правда, что «москаль» на местной мове означает «русский солдат».

Наполеон хотел объединить Европу, ввел континентальную блокаду Англии, москали вмешались, Россия воспрепятствовала. Толстой со своей стороны тоже лепту внес, отозвался нелицеприятно о французском императоре, разоблачил, развенчал воинственного зачинщика. Да и вообще мировоззрение граф имел вполне имперское, а для нас, щирых та свидомых[1], насквозь чуждое и окончательно неугодное. Граф к тому же служил боевым офицером русской армии, воевал на Кавказе и, главное, в Крыму — в нашем Крыму! И уж если на то пошло, написал пропасть книг, о нэньке[2] Украине ни разу не вспомнил, словом не обмолвился, нигде не упомянул. Гэть[3], с глаз долой, чтобы духа москальского не осталось в помине. Схожие суждения относились и к Пушкинской улице, которая проходила буквально рядом, в непосредственной близости и выходила на площадь Льва Толстого. Пушкинская шла от бойкой торговой улицы Прорезной, которая в свою очередь начиналась на вершине холма, от Владимирской улицы и сквера у древних Золотых ворот, и круто спускалась вниз, на Крещатик; в советское время улица Прорезная носила имя одного из большевистских вождей — Якова Свердлова.

В Киеве Пушкинская улица считалась аристократичной. Здесь сохранились изысканные дома начала века, преимущественно в стиле модерн, в которых жили люди свободных профессий: известные адвокаты, врачи, популярные артисты, университетские профессора, знаменитые музыканты; улица была тихой, малолюдной, тенистой, располагала к раздумьям и неспешным прогулкам. По обе стороны росли вековые деревья, в зной густые кроны надежно укрывали Пушкинскую улицу, как зеленая кровля. Странное возникало здесь чувство: вроде бы центр большого города, но и в то же время сень парка, где легко дышится и можно уединиться или мирно беседовать по душам. И обладала Пушкинская улица редким для города свойством: она выглядела задумчивой, застенчивой, затаенной, присутствовали в ней скрытая поэзия и неуловимое обаяние, которое очаровывает чувствительных людей. К слову сказать, свое название улица получила еще в XIX веке. До этого она называлась Елизаветинской, в честь русской императрицы Елизаветы, дочери Петра I. Правда, тайным мужем императрицы стал простой казак, статный красавец Розум, которого за мужскую доблесть в спальне она привезла с Украины; спустя время казак превратился в графа Разумовского.

Другими словами, Елизавету Петровну с Украиной связывали глубокие личные и довольно тесные узы. Данный исторический факт, однако, не примирил радетелей национальной идеи с империей, они по-прежнему настаивают на переименовании улицы. Для них Пушкин, как и Толстой, был имперский москаль, который сопровождал русскую армию на Кавказе, обретался в ее боевых порядках, нахваливал ее действия в боях с турками и беззастенчиво, беспардонно, без зазрения совести пребывал в Крыму как у себя дома. И если в России Пушкин «наше всё», пусть и называют свои улицы как им заблагорассудится, а мы своим улицам самостийно, самостоятельно дадим подходящие названия. С какой стати наши улицы носят имена чужих поэтов и чужих императриц? У нас свои поэты и свои гетманы. А не знают их, так узнают, когда улицы переименуют. И невже щановне суспильство[4], как именуется наша уважаемая громада[5], не отыщет своего гения, кого знают за пределами родного села?

Независимо от исторических событий и текущей действительности микроавтобус с наглухо зашторенными стеклами незаметно проник с Большой Васильковской улицы в один из внутренних проходных дворов по соседству с площадью Льва Толстого. Не мешкая, он причалил к высокому кирпичному брандмауэру, массивной боковой стене, задуманной и возведенной на случай пожара.

Густая, плотная тишина окутывала дворы, подворотни, дома, автомобиль с погасшими огнями неподвижно стоял в темноте — безвестный, беззвучный, безучастный и на первый взгляд вполне безжизненный. Картина выглядела тем более странно, что рядом помнился живой, неугомонный город: блеск огней, сияние витрин, пестрая толчея улиц и потоки машин, бегущих вдоль и поперек, из конца в конец, поблизости и вдали. А здесь было темно, тихо, и только мелодия далекой скрипки подчеркивала тишину, вилась тонкой ниткой в сумеречном воздухе, едва слышно сочилась неизвестно откуда — видно, где-то на верхних этажах приоткрыли окно...

Из машины никто не вышел. Могло статься, там и нет никого — ни водителя, ни пассажиров — и автомобиль сам прикатил — без людей, по своей воле, по собственной прихоти, по своенравному, своевольному капризу или сокровенному желанию. Уже и не верилось, что когда-нибудь вспыхнут его огни, он тронется с места и укатит прочь в неизвестном направлении. Каменная неподвижность не оставляла надежд на движение. Отрешенно и необъяснимо автомобиль присутствовал в укромной темноте двора — неопознанный летающий объект, приземлившийся в аномальной зоне. Тем не менее люди в автомобиле понятно что находились — как иначе? Три человека составляли экипаж: один сидел за рулем, другой был сменным водителем, как и положено при дальней ночной дороге, третий относился к сопровождению и был в экипаже старшим. Невидимые в темноте, они больше помалкивали, иногда втихомолку переговаривались, поглядывая на часы, и пребывали явно в ожидании. Будь здесь сторонний наблюдатель, сразу смекнул бы, что они таятся, скрытничают, осторожничают, стерегутся, чтобы не выдать себя — неизвестно, правда, кому. Осмотревшись, они никого не заметили — ни рядом, ни поблизости, ни осторонь[6], ни поодаль.

Вздумай кто-нибудь заглянуть в микроавтобус, с удивлением обнаружил бы, что наткнулся на передвижной склад военного снаряжения, оружия и боеприпасов. Багажник, заднее сиденье и проход в салоне занимали бронежилеты, пакеты с камуфляжной униформой, титановые шлемы в кевларовых[7] чехлах, берцы — тактическая обувь спецназа, снайперские винтовки, оптические прицелы, автоматы Калашникова, приборы ночного видения и многое другое, включая провиант из усиленного походного рациона десанта; каждая упаковка могла сама себя разогреть.

Однако досматривать микроавтобус никто не помышлял. Появись вдруг дотошный полицейский или окажись на дороге бдительный автоинспектор, в нос им сунут фирменный жетон службы безопасности, а если уточнить, то управления «А», называемого с некоторых пор Центром специальных операций, то есть пресловутой группы «Альфа». Личные жетоны изготовили в подражание, как водится, американской полиции и Федеральному бюро расследований: пухлое портмоне из желтой натуральной кожи, простроченное по краю толстым и грубым стежком из суровой желтой нитки. Стоит портмоне распахнуть, откроется жетон, утопленный в кожаное гнездо: стилизованный трезубец — меч и пара золотых крыльев, в центре крест с буквой «А», внизу гравировка на синем фоне, личный номер офицера. Увидев жетон, исполненный рвения страж порядка, как правило, тотчас сникал, терял весь пыл и пафос и, козырнув, обескураженно пятился, молчком уходил в сторону. Само собой разумелось, что не его ума дело, речь идет о государственной безопасности, поскольку террористы не спят и строят козни. Однако и служба не дремлет — бдит день и ночь, всегда начеку.

По совести говоря, смотреть приходилось в оба. Главная опасность исходила, как было сказано, конечно, от журналистов, которые могли разузнать подробности операции, предать их огласке. Высокое начальство всегда отоврется, отмажется, страдают обычно рядовые исполнители. Но беречься следовало и от своих — от спесивых служак из главной конторы на Владимирской улице, от сослуживцев из соседних отделов управления «А» на улице Большая Васильковская. Да и вообще, мало ли кто и где окажется неожиданным свидетелем, откуда и куда утекут подробности, и уж совсем нежелательно, если о затее дознаются в России или, на худой конец, проведают в Донбассе. А потому хоронились сообща и порознь, работали с оглядкой, держали ушки на макушке и соблюдали конспирацию.

Главное здание службы на Владимирской улице было весьма приметным в городе и слыло адским местом, домом скорби, юдолью горести и страданий. Молва наделяла его разнообразными ужасами, неимоверной жутью, слухи то угасали, то взбухали и расходились кругами, словно вода от брошенного камня. Еще в начале прошлого века в упомянутой местности стояли ветхие деревенские хатки, жалкие лачуги, хилые мазанки, убогие хибарки, крытые соломой, дранкой или камышом. В ближних окрестностях располагались огороды с пугалами от птиц, паслись коровы, в лужах на проезжей части валялись свиньи, мешая конным экипажам, уродуя общий вид и пейзаж. Артисты городского театра, что стоял поблизости на Театральной площади, где нынче театр оперы и балета, жаловались, что вокруг театра бродят телята и козы, театральная публика вынуждена уклоняться и пробираться стороной. Вроде бы и не стольный град, мать городов русских, не третий город империи, любимое место российского императора Николая I, который мечтал перенести сюда столицу, а сельская глушь, ухабистый проселок, по которому чумаки на волах тащатся в Крым за солью, — пыльный шлях, как называют здесь путь-дорогу.

В те времена на месте внушительного и мрачного здания на Владимирской улице, между улицами Ирининской и Малоподвальной, кучкой стояли три чистеньких, но заурядных, ничем не примечательных домика в два этажа, принадлежавших городскому обществу скорой помощи. Еще раньше губернская земская управа воздвигла для себя вместительное здание на соседней Рейтарской улице: тяжеловесный псевдоготический стиль, натужная фантазия под средневековое венецианское палаццо. Угрюмое строение, внушающее к ночи смутное беспокойство, напоминало склеп, от серых каменных стен даже летом веет кладбищенским холодом и тревогой.

Это сейчас, буквально в последние годы, зеленая, в каштанах и кленах, Рейтарская улица, как и причудливый, идущий вниз крутой булыжной спиралью на Подол Андреевский спуск, стала одной из самых модных и притягательных, наподобие парижского Монмартра или лондонского Сохо. В маленьких кафе, барах, кофейнях и ресторанчиках с хорошей выпивкой, с кухней на любой карман и вкус посиживает разноликий пестрый люд; занятная публика: благополучный средний класс, завсегдатаи из богемы — актеры, поэты, художники, непризнанные гении, — студенты, оборотистые дельцы, рантье, нищие философы и состоятельные буржуа, местные жители и заезжие гости, иностранцы и праздные зеваки. Здесь часто назначают свидания, деловые встречи, кто-то за чашкой кофе сочиняет прозу или стихи, а кто-то работает, уткнувшись в компьютер. В магазинчиках, лавках и салонах торгуют одеждой и обувью мировых брендов, но широко представлены и здешние дизайнеры и модельеры, которым, по общему мнению, есть чем удивить. Тут же предлагают изделия народных промыслов, картины, безделушки, сувениры — всякую всячину и ценный винтажный товар. По всей улице в изобилии соседствуют галереи, студии, небольшие залы с подмостками, сценические площадки, где изо дня в день проходят бесчисленные вернисажи, конкурсы, актерские импровизации и сценки, играют солисты и разнообразные по составу оркестры, звучит музыка всех стилей и направлений, ведутся увлекательные беседы, читаются интересные лекции, устраиваются выставки, концерты, творческие вечера, кипят бесконечные дискуссии и споры, знатоки рассуждают о течениях, о концептуальном искусстве и постмодернизме.

Некоторые посетители опасаются что-то упустить или прозевать и бродят без устали, слоняются по всей улице из заведения в заведение, перетекают отсюда туда, оттуда сюда, толкутся неутомимо — здесь и там, на улице и во дворах. Потрясающая тусовка, если называть вещи своими именами. Да, именно тусовка, удобное ёмкое словцо из жаргона молодняка, получившее всенародное признание. Если толковать на иноземный лад, то слэнг. А по-нашему, по-простецки, на привычном деревенском языке флэшмоб, хэппенинг, инсталляция или перформанс — нескончаемое художественное действо. Что ж, писатель Достоевский однажды придумал новое слово «тушеваться». Поначалу оно с непривычки резало слух — «не тушуйся, милая», — но потом обвыкли, притерпелись, стали пользоваться. А сейчас мнится, вроде бы слово в русском языке спокон веку присутствует.

Помимо всего прочего, на Рейтарской улице в каком-нибудь из привлекательных заведений проще простого угодить на дегустацию — чего бы вы думали? — да чего угодно! Среди множества заведений можно наткнуться на укромный подвал, где угощают коктейлями, на лавку «Сладости без сахара» или заглянуть в симпатичный дворик с воронами. На обширной стене во дворе художник изобразил ворон, символ мудрости, но одна из них, как водится, белая и, в отличие от подруг, странная, добрая и нелепая. Во дворе можно покормить и живых ворон, обитающих в просторной клетке при магазине и ресторане. Никто не знает, как и когда они здесь оказались, но местные жители утверждают, будто вороны жили во дворе всегда.

По вечерам на Рейтарской улице повсюду замечаешь оживленные посиделки, дружеские застолья, уличные вечеринки, шумные сборища, картина напоминает живописную ярмарку или карнавал. В общем и целом нынче на Рейтарской улице многолюдно, уютно и весело, сквозь листву заманчиво посвечивают фонари, на столиках летних кафе горят свечи в стеклянных лампадках, плещется разноголосица, вперебой доносятся музыка, гомон, заливистый женский смех, жизнь бьет ключом и, как говорится, дым коромыслом. Течет, клубится, роится толпа — вечный праздник под сенью кленов и каштанов. А кто-то уже не может существовать иначе и проведет здесь напролет всю оставшуюся жизнь.

И как странно, как непостижимо странно выглядит соседство городской станции скорой помощи и больницы при ней с неограниченной живостью Рейтарской улицы. Рядом клокочет веселье, праздник в разгаре — и тут же обретается горестная юдоль людской скорбной немочи. А впрочем, в нашей жизни, по обыкновению, все так, радость и печаль за одним столом сидят, из одной тарелки едят, на одних санях ездят.

Однако тогда, давно, когда в начале прошлого века губернское земство выстроило для себя помещение, это была узкая, неказистая, заурядная улочка, пустынная, малопривлекательная, идущая от древних Львовских ворот к еще более древней Владимирской улице. Между тем, если подходить трезво и смотреть здраво, Рейтарская улица обладает редкой особенностью: за все время с момента возникновения ее ни разу не переименовывали. В отличие, скажем, от соседней улицы Ярославов Вал. Одно время она называлась Большой Подвальной, и несколько раз ее переименовывали под череду безликих коммунистических деятелей и вождей — существовала в советской действительности такая болезнь.

Когда после Переяславской рады в середине XVII века гетман Богдан Хмельницкий объединил Украину с Россией, в Киев для защиты от польских притязаний вошли русские войска, стрелецкие полки. В местности на западе города разместилась конница, дворянское ополчение, возле Львовских ворот западное направление прикрывал конный полк европейских наемников, или, как тогда говорили, иноземного строя, — полк рейтар. Кстати сказать, ближе к Владимирской улице Рейтарскую пересекает улица Стрелецкая, идущая позади Софии, вдоль белой стены. Здесь квартировали стрельцы, вооруженная пищалями и бердышами пехота. Справедливости ради стоит заметить, что название Стрелецкой улицы тоже никогда не меняли. Земской управе, ясное дело, приглянулся участок скорой помощи на Владимирской улице, между улицами Ирининской и Малоподвальной. Как нынче формулирует жаргон: управа положила на участок глаз. Была другая власть и другие нравы, просто отнять участок, как наверняка поступили бы сегодня, земство не решилось, хотя для городской скорой помощи было руководящим органом. Уговаривать скорую помощь на обмен участками пришлось года два, и в конце концов упросили, убедили, уломали, приплатив, правда, 60 тысяч рублей, сумму по тем временам неимоверную. И что интересно, что вызывает неподдельное удивление, искреннее недоумение, душевное умиление и даже столбняк: деньги те не украли, не рассовали по карманам, не перегнали в зарубежные банки — всю сумму употребили на обустройство и оснащение городской станции скорой помощи и больницы при ней. Они и поныне там, на Рейтарской улице, а ведь сколько воды утекло!

Надо ли сомневаться, что, заполучив желанный участок на Владимирской улице, земская управа первым делом снесла прежние дома скорой помощи. На вкус губернских земцев, под управу следовало воздвигнуть монументальное и величественное здание сродни неприступной крепости и, несомненно, значительных размеров — под стать империи. Даже издали губернская управа обязана внушать трепет, уверенность в силе и незыблемости власти. А кроме того, строение должно радовать глаз формами и архитектурой. Так на Владимирской улице перед Первой мировой войной появился грандиозный комод в неоклассическом стиле, с портиком, бетонный каземат, облицованный грубо тесанным гранитом, словно вырубленный в скале. А какой же каземат без надежных подвалов и глубоких погребов? Подземелья соорудили на загляденье, словно долговременную фортификацию: толстые стены, сводчатые потолки. Ни один звук не проникал туда и оттуда — кричи не кричи. Там надеялись разместить архивы, хранилища и склады, чтобы далеко не ходить. Сверху здание, точно вычурная шляпа, венчала двойная мансарда с заломом, что было явно из другой оперы, как принято говорить.

Но не повезло губернскому земству, не повезло. Впрочем, только ли ему? Въехать земцам в новое помещение и вольготно там разместиться не удалось, не довелось, не пришлось. Началась война, позже грянула революция, стройка затянулась, и закончила ее уже для себя новая власть. Однако высокую двухъярусную башню в стиле барокко, предусмотренную архитектором и похожую на колокольню соседнего храма Софии, решили над зданием не возводить. Все, что напоминало церковь, большевикам было не по нраву, не по нутру, сама мысль претила. Сторонники гармонии негодовали и сетовали, поносили большевиков, но всех их вполне резонно власть могла отрезвить: дескать, скажите спасибо, что колокольня уцелела, нам по силам и Софию убрать — снесем, как говорится, напрочь, рука не дрогнет. Понятно, что тысячелетний храм для безоглядной власти ничего не значил, а скорее был как бельмо в глазу.

Сначала в новое здание на Владимирской улице въехали бесчисленные профсоюзы, на фронтоне под классическим портиком возникла крупная лепнина, видимая даже издали: «ДВОРЕЦ ТРУДА». С переносом украинской столицы из Харькова в Киев здание поочередно занимали разнообразные партийные конторы, пока наконец удобное и вместительное помещение в центре города не прибрала к рукам государственная безопасность. Год от года она меняла свои названия, но суть оставалась неизменной: беспощадная и безжалостная борьба с врагами народа...

Темный, безжизненный микроавтобус по-прежнему стоял в одном из проходных дворов на Большой Васильковской улице по соседству с площадью Льва Толстого. Экипаж изредка перекидывался короткими фразами, но больше помалкивал, томился ожиданием, теменью, молчанием, теснотой. Обычно люди перед дальней дорогой углубляются в себя, в свои мысли, достаточно поозираться на вокзале или в аэропорту, чтобы убедиться, утвердиться, удостовериться. С отсутствующим видом они посиживают, как правило, в расслабленном, рассеянном состоянии, мысленно они уже не здесь, где-то далеко — в пути или еще дальше, там, куда наметили добраться. Пункт назначения и подробности ночной поездки знал лишь сопровождающий. Для водителей он был высоким начальством, они называли его «пан полковник», хотя устав допускает и прежнее обращение, сохранившееся от советских времен: «товарищ». Однако новое обращение слыло признаком истинного патриотизма и верности нации.

Фамилия его была Кикоть, что на украинском языке означает «культя». Так в местности восточнее днепровских порогов, то есть на запорожской территории, называли иногда калек, но чаще — бывших солдат, потерявших в бою руку или ногу. Некоторые филологи производят фамилию от украинского слова «кiготь», что значит «коготь», прозвище относилось к задирам, драчунам, забиякам, людям с тяжелым характером.

Впрочем, происхождение фамилии полковника не занимало, он был семьянином, мирным домоседом, любил кошек, свободное время проводил на садовом участке. Правда, свободного времени служба почти не оставляла, по этой причине секретные, весьма обременительные командировки вроде нынешней полковник не любил, не жаловал, они были ему, что называется, поперек души. Тем не менее среди сослуживцев он слыл личным порученцем ген