Шаги осени

О рассказах Анастасии Черновой

В этой подборке, собранные воедино, рассказы ее создают мозаичную по мотивам, но вместе с тем цельную картину сегодняшних жизненных примет. Цельную — по постоянству авторского нравственного отношения к тому, о чем она пишет. Можно отметить два стилистических направления в литературной работе Анастасии Черновой — простота и усложненность. Рассказ «Самолет пролетел» — чистый по мироощущению, поэтичный по языку, искренний в любви к родной земле и ее людям (звучащий как некое ретро в воздухе нынешнего жестокого времени). И как прекрасно здесь детское восприятие Волги: «Разлилась Волга — в горизонт уперлась!»

Автор не чужд «экспериментирования», которое, однако, вовсе не самоцель, а служит средством психологизации, порою резкой, гротескной. Таков рассказ «Когда затухают фонари». В восприятии одинокой старухи потолок то опускается, то поднимается выше. Шумящая вода. Фантастический кот Мурзик. Негорящие фонари. Повторы эти создают ощущение надвигающейся тревоги, предчувствие «последних времен». Смещающийся потолок, смещающееся пространство, смещающийся мир. И «конец мира», которого ждет Мария Васильевна, о наступлении которого объявляет с фанатическим горением в глазах своей молодой соседке Наташе. И все это может быть понято не как «бред», «старческое слабо­умие», по словам Наташи. Не только как одиночество, трагедия старости. Но и как реакция на то, что витает в наэлектризованном социальном мире. «Интересно, что в новостях скажут? — подумала Мария Васильевна. — Довели государство. Доигрались. А жить­то как?»

Свой рассказ «Пустые окна» Анас­тасия Чернова назвала при обсуждении его на семинаре «экспериментом в нескольких линиях». Эти «линии» кажутся несколько рационализированными, а приобретение автора — скорее то, что можно назвать ощущением пусть маленького, но чуда.

Разве не трогательны поиски старушкой Галиной Петровной своей кошки Марты? Вообще, разве не чудо привязанность человека к животным и, гораздо более — верность последних, преданность, прежде всего собак, человеку? Один из отцов Церкви, Василий Великий, говорил, что животные могут служить нравственным примером для человека. Или вот жизнь природы, движения в ней, когда за «пустым окном» «ветер взметал горсти снега и тополь гнулся к земле. Начиналась метель». Или звучащие на протяжении всего рассказа гаммы, которые, впрочем, как лейтмотив, так и балансировали бы на грани красивости, если бы вдруг не это резкое: «В дверь стучат!» Сразу же врывается что­то из реального мира, освежая и саму музыку.

Вот это ощущение живого в душе человека как некоего чуда в наше время и составляет ценную черту в творчестве Анастасии Черновой.

Михаил Лобанов, руководитель творческого семинара,
профессор Литературного института им. А.М. Горького

Самолет пролетел

За огородами сразу начинался еловый лес, а чайная была в городе, пешком идти минут тридцать.

И вот весной, когда Волга вышла из берегов, затопляя набережную и березовую рощу, вернулся наш дядя Петя.

Не совсем наш. Он — муж тети Оли, а тетя Оля нам далекая­предалекая родственница, мы и не знаем, с какой стороны. Глаза у нее голубые, как у Вити, и голос такой же громкий. На этом сходстве мы с сестрой Шурой и установили ее происхождение.

— Видимо, бабушка тети Оли — сестра нашей прапра, — сказала Шура. — Или прапрапра.

— Что такое прапра? — подскочил Витька.

— Это неведомые родственники, — объяснила Шура.

И я дообъясняла, торопясь. Ведь я старшая, а значит, и ответ могу дать правильнее.

— То есть жили родственники и не знали друг о друге.

— А как померли, так все сразу узнали, — вмешалась Шура.

— Ну, еще бы, — согласилась я. — И без того понятно. Только все узнали, а после и опять забыли. В общем, родственники.

— Выходит, и дядя Петя? — Витя радостно и задумчиво прищурил глаза.

— Выходит, — довольно произнесла Шура и потерла голой пяткой ногу.

Это было хорошее открытие.

Дядя Петя, загоревший и похудевший, сияя, сходил на землю. Такими мы и представляли матросов.

А тетя Оля обещала показать его поближе. То есть так, чтоб можно было потрогать бескозырку и померить ее.

— Буду моряком, — заявил Витя, — будет и у меня бескозырка.

— Вот и не будешь! — говорю я, а самой обидно: вдруг его как раз возьмут на корабль, а меня нет. «Девчонка, — скажут. — Нам морячихи не нужны. У нас и так их в море полно. Русалками называются». А я не соглашусь: «Ваши русалки только в суп годятся». Вот так и отвечу, пусть ахнут, как ловко сказано. Скорее бы дядя Петя к нам пришел. Чего только он не расскажет...

— И всем мне жизнь морская нравится, — мечтает Витя. — Вот шторм. А у меня в каюте клетки со щеглами висят. Над кроватью. Слышишь? А на палубе в конуре пес сидит. О приближении пиратов предупреждает. В общем, я их всех выгружаю за борт, и мы плывем в Сызрань, потому что в шторм корабль разваливается. А вот на земле ему ничто не угрожает. Ты видела, куда пошел дядя Петя?

Разлилась Волга — в горизонт уперлась. А вода темная, особенно когда солнце садится. Огненным шаром катится по волнам, пока не затонет. Как щеки на морозе, алая вода. Ветер подует — будто рябину просыпали — рябью пойдет.

— Сызрань, родная, — тихо скажет дядя Петя. И поцелует жену. — Оля, Олечка...

А капитан даже на земле остается капитаном. Прохаживаясь важно по набережной, смотрит на часы. И все ему не терпится, на месте не стоится.

— Буду капитаном, — шепчет Витя.

А Шура смеется:

— Вот уж! Часики­то у него на цепочке! Не просто так.

И оркестр играет.

Шум, музыка, нарядные лица — все крутится перед глазами, и я сжимаю сестру за руку как­то слишком крепко, так, что она оглядывается на меня и спрашивает:

— Ты чего?

Витя бежит сбоку от нас, приговаривая:

— Они пошли, они пошли, а нам нельзя! Почему я не моряк? Я тоже люблю море!

— Вот, — отвечаю я Шуре. — Витька всех заговаривает. «Люблю, люб­лю»... — И, обернувшись, кричу на него неожиданно громко: — Любить надо СССР!

— А я люблю! — оправдывается Витя, широко раскрывая глаза. — Правда­правда.

Он так испуганно распахивает глаза, что я не выдерживаю и смеюсь.

Матросы тем временем во главе с капитаном шагают по городу. В чайной они отпразднуют свое возвращение и только после разойдутся по домам, на долгий отпуск.

Капитан уже не смотрится таким сосредоточенным и сердитым. Он улыбается, закусив нижнюю губу, и голову держит немного набок.

Хорошо тете Оле. Жены не отстают ни на шаг, там ведь будет играть музыка, на маленькие круглые столики разнесут мороженое, мы не знаем, что еще будет, но чувствуем: такого веселого окончания долгого путешествия нет ни у кого, кроме моряков. К ночи они возвращаются, опираясь на жен, домой, они улыбаются, и смеются, и песни поют, а дядя Петя даже танцует, ведь какое счастье — ступить на землю после плавания, когда вокруг была одна зеленая вода и чайки в небе вились, высоко­высоко, свободные и белые, как кора березы.

— «Любимый город! — поет дядя Петя. — Тебя я не забыл...»

По тропинке через еловый перелесок мы спешим домой. Тяжелые, хмурые ветви виснут над нашей головой. Мне кажется, что где­то рядом затаился волк. Я даже чувствую его горячее, жадное дыхание... Ведь в лесу только и бродят волки, медведи, ищут, кого бы съесть. У медведя хотя бы избушка есть, где­то в самой чаще, среди болот. Он пироги любит, дрова рубит. На человека чем­то даже похож. Волк же совсем другое дело. Я слышала, он ночами зимними воет, так воет...

«Мама, кто это?» — просыпалась Шура.

Была метель, и за окном, закрытым толстой ледяной коркой, проносились точечные тени, закручиваемые вихрем, как искры от костра.

«Метель», — отвечала мама.

Вдруг в лицо врезается, ударяя, когтистая лапа.

— Ой! — вскрикиваю я, хватаясь за щеку. — Волк!

— Волк! — Витя прижимается к Шуре, а Шура сползает на землю, в желто­рыжий мох.

Это на мгновение. В следующее — мы уже бежим. Впереди, быстрее всех, Витя, следом Шура, потом я, не оглядываясь и не переговариваясь. И вылетаем на опушку, на светлую, облачную поляну.

Вечерний туман, поднимающийся с земли, окутывает ноги и будто светится изнутри, по­лунному прозрачно и молочно. Безветрие. Тишина, только тоскливо перелаиваются вдалеке собаки и где­то гремит заунывно у колодца ведро.

— Нету волка, — первым опомнился Витя.

Мы с Шурой падаем в заросли осоки, смотрим, не отрываясь, в темнеющее небо, как рассыпались по нему, будто незрелый крыжовник, бледные звезды. Оставляя белую борозду, бесшумно пролетает самолет.

Витя садится рядом:

— Вот девчонки. А я — моряк. Чего волков бояться? Со мной уж могли б не бежать. Я сам морской волк. Акулу, и ту сумею пристукнуть.

Он срывает травинку, положив в рот кончик, задумчиво и мечтательно обсасывает, словно уже капитан, и на борту корабля, и с трубкой.

— Не было... — тянет Шура, приподнимая улыбкой кончики губ. Русые волосы, заплетенные в две тонкие косички, сливаются с туманом, и только лицо, раскрасневшееся, худое, странно сияет радостью над травой.

— Ну как же не было, ну как же не было! — Я вскакиваю. — А это что? Он лапой мне в лицо, сама видела, как вылез, как на меня... — И показываю, наклоняясь, сначала сестре, потом брату правую щеку.

И точно, что­то похожее на царапину, будто след от еловой ветви, когда она с размаху скользнет, задетая плечом.

— Значит, был, — удивляются они. — Но мы не видели.

— Он убежал, — объясняю я. — Испугался! Трус!

— Жалко, вот бы я ему... Как раз бы дяде Пете шкуру подарил, чтобы... — как всегда начинает придумывать Витя и вдруг изумленно, обрываясь на полуслове, смотрит наверх. — Самолет, — показывает он пальцем в небо. — Вот где красотища! Какой маленький! И как высоко!

Мне самой всегда очень нравились самолеты. Вернее, след, который медленно таял после них. Розовато­белый. С комочками. Будто лопатой по земле провели, взрыхляя.

Мы тихо смотрим, как медленно и плавно скользит самолет, как скрывается он на горизонте. Белый крохотный самолет, и волнами вокруг вьются облака.

Ветер, волны Волги, тополиный пух... Набережная, гудящий пароход. «Как хорошо, — вдруг думаю я, — что Витя станет моряком». И уже вижу, как он сходит на берег и широко улыбается, а мы, сестры, встречаем его, подхватывая тяжелые чемоданы.

Как дядя Петя, быть может, он скажет и нам: «Видел я далекие страны. Даже такие, где люди живут в песчаных домиках, а пьют воду из туч. Они тучи, как яблоки, с неба снимают. Как белье, выжимают, а по вкусу та вода — будто мед».

— Пойдемте купаться! — говорит Шура. — Мне захотелось.

— Поздно.

Мы смотрим в небо, которое все ярче расцветает звездами.

От весенних трав поднимается густой влажный запах, и кузнечики стрекочут громче.

— Домой пора.

— На Волгу! — возникает Витька. — Пожалуйста, ну, пожалуйста!

И мы идем обратно через еловый перелесок, к нашей любимой запруде. С каждым шагом, все больше и больше хочется прыгнуть, взметая брызги, в холодную, как лед, воду. И волков никаких нет.

Быть может, потому их нет, что идет нам навстречу тетя Оля? Она в белом праздничном платье, высокая, ведет под руку дядю Петю, который что­то говорит шепотом, а что — мы не слышим. Тетя Оля только хмурится, как вдруг видит нас.

— Здрасте, — пищит Витька.

Он если кого­то уважает очень, то уже не может говорить спокойно и обыкновенно. Он рассматривает дядю Петю, а тетя Оля, остановившись, с удивлением спрашивает:

— Вы куда так поздно?

— Купаться, — объясняет Шура. — Захотелось что­то.

— Так поздно! — Тетя Оля, качая головой, прижимает ко лбу руку. — О...

— Да что нам! У нас Витька матросом будет. Хорошо плавает. Вот даже шторм случится — и в шторм поплывет. Корабль­то развалится, а Витя — в Сызрань, по Волге, — скороговоркой рассказывает Шура, — вернется.

— Не матросом, а капитаном, — поправляю я. — Мы его встречать будем.

— В шторм... паруса! Приспустить... паруса... и еще... — медленно говорит дядя Петя.

Вид у него очень уставший. Белое, почти как полотно, лицо. И вдруг... вдруг я вспоминаю, что бабушка тети Оли нам прапра, и как сама я говорила: «То есть умерли они, и все узнали об этом. А потом забыли». Смысл этих слов только сейчас доходит до меня.

«Умерли»... «Покойники!»

Над нами черное небо, от болот встает туман. И по траве рассыпалась, играя бледными звездочками, крупная роса.

В такие же тихие теплые вечера приезжий старик рассказывал нам, сидя на крыльце, страшным, завывающим голосом: «Поко­о­ойники... но­о­очью встают из мо­о­огил...»

— Пойдемте, я отведу вас домой. — Тетя Оля берет Витю за руку. — Ты устал?

— Паруса и прочее, — заканчивает дядя Петя, зевая.

Глаза тети Оли голубые, ласковые, от ее платья пахнет хлебом.

«Покойники»... Но разве так бывает? Нет, не бывает! Сколько раз весной разливалась Волга, затопляя березовую рощу? Потом вода сходила. Обнажались тонкие стволы, у корней вились низкие кусты, и птицы, слетевшись, пели особенно ярко в ветвях.

Так и человек. Пусть и покойник, пусть в земле лежит­лежит, а потом из земли и встал. Ничего особенного. Я ведь и сама не стану в земле лежать. Скучно это. Роща весной под водой, а летом — уже под небом, опять зеленая, опять шумная. «Наша прапра», — радостно думаю я про тетю Олю, послушно ступая за ней по тропинке.

— Значит, моряком станешь? — просто так говорит она Вите. — По Волге в море?

Витя еще раз разочарованно оглядывается на дядю Петю. Тельняшка, обветренные щеки, — все хорошо, только бескозырки на голове нету. Совсем нету. Ни звезды, ни ленточки.

— Не моряком, не по Волге, а по небу, этим, как его... — медленно выводит слова Витя. — Лет­чи­ком. В самоле­те.

— Что?! — Мы с Шурой, почти остолбенев, в один голос переспрашиваем.

— Летчиком! Вот!

Впереди уже розовеют окнами домики нашей улицы. Возле калитки, грустно всматриваясь в даль, стоит мама.

— «Любимый город! Тебя я не забыл! — поет дядя Петя и притопывает. — Не забы­ы­ыл!»

— Мама! — бежим, обгоняя друг друга. — Мы волка в лесу видели, корабли и самолеты, капитана. А Витька у нас летчиком будет!

А дядя Петя все поет и танцует, только песня его какая­то странная, без слов, а напев — словно льдины, стеклянные, со стоном по реке спускаются и сердито тают в сыром, темном воздухе.

Когда затухают фонари

Проснулась Мария Васильевна от непонятного ощущения тишины.

Тихо. Темно, совсем темно.

Правда, потолок белеет, но он словно давит — и спасения от этого нет. Уже давно Мария Васильевна заметила, что дом оседает, этажи сужаются — и потолок становится все ниже и ближе к полу. Скоро, наверное, она встанет — и разогнуться не сможет, только голова резко стукнется о потолок, только штукатурка посыплется в глаза. Этого Мария Васильевна боялась больше всего — и так уже виден мир будто сквозь мокрую, дрожащую пленку; что будет после этого — лучше не думать. И врач тут вряд ли поможет.

Поэтому вставала Мария Васильевна долго и постепенно. Садилась сначала на кровать, медленно спускала ноги и просто сидела некоторое время в раздумье, присматриваясь к потолку. Но утром потолок всегда был выше, чем ночью. А сейчас? Что такое? Мария Васильевна чувствовала: что­то случилось. Она приподняла голову — прислушалась. В какой­то квартире шумел кран, по трубам перекатывалась вода.

«Это надо же, — устало подумалось, — опять воду тратят, будто вечно течь будет. Вот кончится речка — и не будет вам питья, вот­вот. А вы еще собак под душем моете, нашли развлечение!»

Мария Васильевна, придерживаясь за подушечку, села. Ей почему­то казалось, что соседи не просто так пустили воду. Она решила немного подумать об этом.

Вот, говорят, некоторые, кому заняться нечем, а силы есть, полы моют. Льют в ведро воду, тряпку мочат и ползают потом из прихожей на кухню и обратно. И так каждый день. Воздух у них всегда в комнатах сырой, а полы так и сверкают. Ходят они после на цыпочках, в чистых вязаных носках, а гостей пускают, только когда те вытрут ноги о половик или даже помоют свои ботинки специальным бактереубивающим средством.

Мария Васильевна тоже мыла полы, раз в неделю, по воскресеньям. Она наматывала тряпку на швабру и, стараясь сильнее нажимать, медленно водила ею по углам. При этом сердце начинало сильно стучать, а щеки розовели.

Теперь она догадалась: «Полы моют... Да­а­а­а...»

Осторожно, тихо встала, чтобы подойти к столу. Хорошо, носки надела на ночь — ноги ступали плавно и мягко.

Так­так­так... — ровно проговаривал будильник на столе, словно призывал употребить каждое «так» с пользой. Мария Васильевна любила этот будильник: он напоминал о ее молодости, далеком времени. Лет сорок с чем­то было будильнику, и стрелки его все так же бодро стучали о картон циферблата.

— Так­так, — зачем­то повторила Мария Васильевна, нагибаясь к столу.

Двумя пальцами она подняла будильник к глазам, долго смотрела, словно не верила, и чем дольше смотрела — тем страшнее и тоскливее становилось ей. Зубы сами собой застучали.

— Спокойно, — прошептала Мария Васильевна. — Но что же это? Что же?

Она поскорее поставила будильник, подошла к окну и отдернула шторку. На улице — темнота.

Сколько ни прищуривались глаза — черный единый ком не таял. Казалось, это небо с землей слились в первородный хаос. Мария Васильевна сходила к тумбочке за очками и еще раз пристально всмотрелась. Напротив золотистым квадратом светилось окно.

«Электричество жгут. Ничего не жалеют», — привычно подумала она и тут же забыла про это.

Быстро открыла окно и, придерживаясь за подоконник рукой, нагнулась.

«Будто гарью пахнет... Или еще чем».

Взметнулся по земле ветер, задрожала темнота, далеко внизу проскрипело дерево.

«Кто это стонет? Неужели то самое? Как? Уже? — Мария Васильевна захлопнула окно. — И знать ничего не хочу. Не хочу ничего слышать. Мне что? Нешто есть дело до этого?»

Да... Еще вчера в это время ходила она в булочную за хлебом, клубничной карамелью и кефиром. Теперь, наверное, на месте булочной зияет черная дыра, из которой только дым валит. А ведь когда­то под окном лавки стояли, сирень цвела, голуби на ступеньках подъезда клевали крошки хлеба... Светло было. Теперь — солнца нет. Оно исчезло.

«Интересно, что в новостях скажут? — подумала Мария Васильевна. — Довели государство. Доигрались».

Как бы они ни объяснили это, Мария Васильевна чувствовала — ничего путного не выйдет. Сначала, конечно, храбриться будут, ученых соберут на конференции, придумают название явлению, успокоятся поне­многу. А жить­то как?!

Поэтому она решила действовать сама, и поскорее. Надо было сходить к соседке Наташе, предупредить ее. Мария Васильевна, застегнув ночную кофточку на все пуговицы, стала искать домашние тапочки. Их не было. Ни под кроватью, ни на коврике около тумбочки. От наклонов закружилась голова, удобнее было присесть — но колени не гнулись. Опять где­то зашумела вода.

Мария Васильевна махнула рукой на это: хватит искать. Уж если даже солнце исчезло — что говорить о тапочках. А жаль. Хорошие были тапочки — финские, с белым пушком на краях. Ладно, носки надела — можно и так сходить. В крайнем­то случае.

Мария Васильевна вышла в прихожую — остановилась испуганно. В прихожей кто­то был. Она ясно слышала дыхание, возню под дверью, скрип половиц. По стене пробежала тень. Вслед за этим раздался звук, похожий на треск разрываемой газеты.

— Стоять! — не своим голосом вскрикнула она. — Стрелять буду!

Все стихло.

Стараясь не дышать, Мария Васильевна подошла к стене и включила свет.

На тумбочке, рядом с телефоном, сидел черный кот. Вытянув шею, он щурился от света, и длинный хвост лежал проводом на телефоне.

— Мурзик! — выдохнула Мария Васильевна. — Ты меня напугал. Дорогой, миленький мой котик...

Рука привычно протянулась погладить Мурзика по блестящей мягкой спинке. Кот, выгнувшись, мяукнул от удовольствия, глухо заурчал и зашевелил большими острыми ушами.

— Кис­ка... — Она резко отдернула руку, словно обожглась. — Мурзя, ты же... ты же... Не может быть!

Все вдруг с ясной точностью вспомнилось. Этот кот... умер год назад. Перед глазами встала картина раннего утра, когда она вышла на улицу и нашла под кустом Мурзика. Он, оскалившись, лежал на боку, зеленые глаза смотрели перед собой. Около головы застыла лужа крови. Мария Васильевна приподняла его голову, подержала на ладони, потом опустила, потом взяла на руки и отнесла домой. Кот был мертв. Она положила его на подстилочку в комнате, гладила, теребила ледяные подушечки лап. Эта картина сразу сменилась другой: она и Наташа идут в дождь к железной дороге. Наташа несет лопату, она — коробку из­под сапог с Мурзиком.

— Это ты что же тут делаешь? — строго спросила Мария Васильевна. — Как ты сюда вошел? У меня дверь на замке.

Кот потянулся и зевнул.

— Да, Мурзик... Ты похудел, смотрю. Ну ладно, ладно. Пришел — так пусть по­твоему будет. Подожди, сейчас накормлю тебя.

Мария Васильевна ушла на кухню. В столе долго искала красную мис­ку, из которой Мурзик еще при жизни ел, наконец нашла, протерла ее и налила немного кефира. Рука дрожала — и кефир пролился мимо, на пол, но Мария Васильевна даже не заметила этого. Когда она вернулась в прихожую — кота уже не было.

Только на тумбочке, длинное и тонкое, что­то чернело около телефона.

«Исчез. Хвост забыл, — догадалась Мария Васильевна, роняя миску. — Ладно. Пусть будет так».

Она хотела убрать хвост куда­нибудь в другое место, взяла его. Хвост вытянулся спиралью, и вместе с ним приподнялась трубка. То был всего лишь провод телефона.

Мария Васильевна вернулась в комнату, чтобы лечь на кровать и поспать немного. Где­то наверху зашумела вода.

«Воду тратят. Полы моют. Мурзик мой, Мурзик... — привычно подумалось ей. — Что­то я хотела. Ай, да. Какое спать? Второй час — и темно. К Наташе сходить надо».

Мария Васильевна опять вышла в коридор. Под дверью кто­то скребся, потом чихнул.

«На Камчатке взорвался вулкан», — сказала она себе, чтобы успокоиться, и, хлопнув дверью, выскочила в подъезд. Металлическим, холодным светом горела лампочка. Около лифта Мария Васильевна вспомнила, что забыла закрыть дверь. Она вернулась, сняла с гвоздика ключ и долго искала в двери отверстие, в которое можно было бы его вставить.

Наташа жила этажом ниже. Она открыла дверь и молча впустила Марию Васильевну. Мария Васильевна прошла в комнату, села на диван. Просторная комната... Диван у стены, два табурета, телевизор в углу и на подоконнике — финиковая пальма.

«Потолок­то какой — выше моего. Да... вон и на табуретку встать — не достанешь. А у меня просаживается: соседи сверху топчут, значит, его слишком и палас часто моют, от сырости потолок ведь тоже портится. Ничего не думают. Мне потолок — им полы... А у Наташи, конечно, высоко. Я что? Хожу тихо, бережливо», — думала гостья, поглаживая плюшевую накидку на диване.

Наташа все не шла.

Через минуту она заглянула.

— Что? Не спится? Я тоже, баб Маш, еще не ложилась. Тут фильм такой смотрела — интересный. Может, кофе? Кстати, вот волосы сегодня подстригла и покрасила в цвет морской волны. Нравится? — Наташа встала на носочки, взмахнула одной рукой и, придерживая волосы другой, медленно закружилась.

Волосы ее, разлетевшись вокруг плеч, завивались, искрились, и Марии Васильевне очень это понравилось. Раньше бы она засмеялась. Теперь устало закрыла глаза и качнулась.

— Нашла ты время шевелюру хорошить, — сказала она, когда Наташа кончила кружиться. — Нечего сказать.

Наташа удивленно подняла брови:

— А что? Не нравится? Нет? Но почему? По­моему, это очень мило. Мне так кажется.

Где­то у соседей опять зашумела вода, струя звонко билась о раковину и с приглушенным шуршанием протекала в трубы.

— Голубой цвет с зеленым оттенком — это оригинально, я хотела сначала в персиковый цвет, но подумала, что это так распространенно, что...

Мария Васильевна встала и собралась уходить.

«Полы никак домыть не могут... Тоже хороши», — подумала она.

— Как? А кофе со сливками? Да у меня уже вода вскипела. Ведь полуночники мы, а? Я вот тоже никогда не могла заснуть в это прекрасное время суток. Вот сейчас пир закатим! Жалко, колонки сломались — а то бы музыка была... Весело!

Тут Наташа повернулась на одной ноге и увидела, что Мария Васильевна стоит, прижавшись к стене, и ладонями лицо закрывает.

— Что? Что такое? Марий Васильнна! Не плачьте! Что­то случилось? — вскрикнула Наташа, заметив, как слаба сегодня и бледна Мария Васильевна. И пришла­то она как — в одних носках, почти босиком.

— Посмотри. На улице темно? — спросила Мария Васильевна, не отнимая от лица рук.

Наташа ушла в комнату, к окну, потом вернулась:

— Да. Темно, конечно. Даже фонари не горят.

— Наташа! — Мария Васильевна отвела руки и прошептала: — Это — конец света наступает. — Глаза ее при этом были сухие и горели из­под тяжелых, красных век ужасом.

— Не может быть, — сказала Наташа твердо. — Я пойду еще раз посмотрю в окно.

Она ушла. Потом вернулась:

— Странно. Фонари действительно не горят. Но почему? Разве это означает, что все уже кончено?

Мария Васильевна утвердительно кивнула:

— Слушай внимательно. Солнце испарилось, небо свернулось свитком, звезды упали в бездну. Что еще надо? Земли нет уже. Удивительно, что мы еще живы. Думаю, в воздухе наш дом завис. Хорошо, кирпичный он. Может, и выдержит.

— Но я ничего такого не слышала в новостях, — попробовала возра­зить Наташа. — На завтра даже плюс двадцать обещали...

Мария Васильевна перебила ее:

— Слушай больше! Их дело — чтоб спокойны мы были, квартиры оплачивали. Что ж еще? Ясно все. Мало того... Слыхала я, как грешники стонут и зубами стучат. Видно, в аду терзаются сильно. Земли­то нет теперь — вот и слышно все. А темнота­то какая! Адская!

— Неужели? — побледнела Наташа, широко раскрывая глаза.

— А то как же! Что еще? Да. Покойнички ко мне приходили. Знаешь? Вот в коридоре на тумбочке и сидели, рядом с телефоном.

— О, Марий Васильнна... — прошептала Наташа. — Неужели?

— Я была в комнате, вдруг слышу: около двери кто­то шебуршит. Думала, воры. Ан нет! Мурзик то был мой, котенька ненаглядный.

— Да что вы говорите! Как! Тот самый, которого убили? Не может быть! Мы же его под осиной закопали!

Мария Васильевна перевела дыхание:

— Ну, ладно. Пойду. Хочешь со мной? Увидишь Мурзика­то.

Наташа испуганно замотала головой:

— Нет, лучше я тут останусь.

— Ну, как знаешь. — Мария Васильевна тяжело повернулась и открыла дверь. — Да, к чему говорю? Ступай воды набери во все посудины, пока есть в кране. И чтоб про запас осталась на всякий случай.

— Хорошо. — Наташа задумчиво потрогала волосы. — Сыну­то я не буду говорить об этом.

— О чем?

— Ну, что конец света наступил.

— Сыну не говори, — согласилась Мария Васильевна. — Он мал еще.

Потом она переступила порог и, оглядываясь, как бы прощаясь, побрела к лифту.

Наташа закрыла дверь, прошла в комнату и включила телевизор.

«Бред какой­то, — подумала она, стараясь не волноваться. — Разве такое может быть?»

Но на улице было действительно очень темно, и фонари не горели.

«Нет. Ну, разве можно такому поверить? Натурально, тут даже думать нечего — старческий бред. Или что­то типа того».

Пальцы ее давили кнопку за кнопкой пульта. На экране, дергаясь, прыгало изображение, урывками доносились смех, шум моря, крики, строгий, монотонный голос. И Наташа постепенно успокаивалась. Она остановилась на строгом голосе.

В комнату, подпрыгивая, вбежал шестилетний сын.

— Мама! А кто к нам приходил? — спросил он.

— Не мешай мне, — ответила Наташа. — Это не твое дело. Иди и спи.

— А я, между прочим, все слышал! Ха­ха!

— Вова! — Она, выключив телевизор, строго посмотрела на него. — Что ты слышал?

— То, что в нашем доме завелись призраки. Мы с Павликом, между прочим, давно тебе об этом говорили, а ты не верила. Мы с Павликом их вчера из автомата обстреливали! — Вова сжал указательные пальцы и, подняв их к потолку, крикнул: — Пах! Пах!

Мария Васильевна в это время стояла перед своей дверью и вспоминала: «Где же мой ключ? Так­так. Гм...»

Она поискала карманы в ночной кофточке. Карманов не было.

«Как всегда. Фабриканты! Кофту сшить не могли нормально... — заворчала Мария Васильевна. — Кое­как сшили — и тут же продавать. Лишь бы деньги грести! Ткани пожалели клочок приштопать! Жизнь пошла...»

Она прислонилась к двери, дверь дрогнула и с легким скрипом открылась.

«Ай­яй­яй! — перепугалась Мария Васильевна еще больше. — Не заперта была! Конечно, теперь наверняка воры все ящики и чехлы мне переворошили».

Эта догадка тут же забылась: в прихожей пахло жареной рыбой. Было очень темно, и в квартире сверху кто­то большими шагами ходил по кругу. Печально скулила собака.

«Накупили собак, по квартирам рассадили и думают теперь, что ворам пути перекрыты. Но мы посмотрим еще, что и как будет», — подумала Мария Васильевна, прикрыла дверь и пошла на балкон за ведрами.

Ополоснув два ведра, набрала холодной воды и отнесла их в комнату, к кровати. На всякий случай. Вода ведь — самое главное для жизни. Потом осторожно легла, укрылась потеплее.

Тихо было, темно, даже потолок не скрипел под ботинками соседа. Старый будильник на столе отсчитывал время. И Мария Васильевна заснула.

Уже до утра.

Пустые окна

И каждый вечер начинался заново. Фиолетовое, затученное небо разбухало, будто опускаясь ниже, ложилось холодом и сыростью на широкий бульвар с черно­угольными, сутулыми деревьями и черными подтеками луж на асфальте. Темными окнами смотрели подъезды; словно неживые глаза, застывшие и огромные, в трещинах толстых стекол. Поднимаюсь торопливо в свою квартиру, душную и непривычно тихую. За окном, наполовину закрытым газетой, краснеют в солнце закатном девятиэтажные дома. Краснеют зловеще, играя и шевелясь красками, будто огненные языки. Тлеют на теплом полу черные широкие тени. В нашем чайнике, покрытом слоем накипи, воды нет. Думаю поставить — чтобы заварить кофе, но потом откладываю и ложусь, срывая плюшевый плед, на кровать. Какое красное небо! Кровать развернута так, что видно, когда лежишь, часть стены и окно. Солнце высвечивает сеть разводов на двойном стекле, а газета из серой становится ярко­желтой, будто восковая свеча. Где­то наверху играют гаммы.

Так же четко, строевым шагом, как ход сердца без остановки, забивая гвозди остро, тра­тра­тра... с утра до вечера... с утра, когда Нина ушла, ушла впервые за полгода, хлопнув громко дверью, — и дверь защелкнулась, звуком гаммы прожурчали тогда по ступеням ее сапоги утром, ранним, серым; они умолкли. Был уже вечер, затекающий слизью вязкой темноты.

А мне казалось, что до сих пор спускается она винтами этажей, потому что гаммы наверху стучали, как каблуки на каменном полу.

Она долго держалась. Когда я смеялся над ней и бросал в нее зажженные спички. Просто так. Хотел посмотреть, что будет, или, быть может, хотел, чтоб она рассердилась, накричала на меня и я, почувствовав себя обиженным, ушел в свою комнату и лег на кровать, отвернувшись к стене. Боже, какой я несчастный... Накричали, унизили, оскорбили. Я пытался объяснить ей, что она никто. Что это по ош