Шелехов

1

В редакционный кабинет довольно смело, без всякого смущения или неловкости, вошел худощавый мужчина среднего роста, на вид которому было что-то около семидесяти, и уж очень зорко, оценивающе посмотрел на меня.

Я сидел за рабочим столом — вычитывал материалы для очередного номера журнала — и потому не сразу ответил на приветствие незнакомца — в сознании еще редактировал сложную фразу из статьи нашего постоянного автора, которую необходимо было исправить, укоротить, придать ей более четкую форму и тем самым сделать более понятной для читателей. По теме статья важная, потому, несмотря на ее некоторую запутанность и словесную тяжеловесность, мне не хотелось от нее отказываться.

Но краем глаза наблюдал, как нежданный гость внимательно рассмотрел наградные грамоты в рамочках, стоявшие рядком на невысоком книжном шкафу, там же скульптурку просветительницы Грузии святой Нины, подаренную моим товарищем — замечательным скульптором. Затем посетитель перевел взгляд на висевшие по стенам и стоявшие у оконного подоконника картины.

Закончив исправлять строчку, я поднял взгляд на незнакомца. Какое-то время мы молча рассматривали друг друга.

Худоба мужчины была здорова и говорила об энергичности его характера. Он был не болезненно худ, а, лучше сказать, поджар, как хорошая опытная охотничья собака. Да и зоркий взгляд, неназойливая и не выходящая за рамки приличия в чужом кабинете, а как бы некая достойная самостоятельность выдавали в нем человека бывалого и знающего себе цену.

То, как он по приглашению сел на стул у моего письменного стола, а через минуту-две вновь порывисто и беспокойно встал, говорило о его резкости в принятии решений, но без суеты. Люди такого типа обычно точно знают, чего хотят добиться. И цель им не кажется недостижимой.

— Я принес показать свои рассказы, — сказал посетитель, протягивая через стол рукопись, сверстанную в виде книжки.

Честно говоря, бесцеремонность большинства нынешних самодеятельных литераторов меня порядком раздражает. Хлопнут на стол потрепанную, пожелтевшую, еще в чернильных разводах, старую папку для бумаг с засаленными до черноты, завязанными бантиком тесемками, в которой неаккуратно, небрежно напечатаны на таких же старых листках стихи или рассказы, и заявляют: «Прочитайте и выберите что-нибудь для публикации».

Иными словами, я должен потратить несколько дней для чтения их текстов, вместо того чтобы заниматься своими делами. Но стоит им сказать об этом, как немедленно следует ответ: «Я сам вам сейчас прочитаю. Слушайте». И начинается пытка.

Заметив, что, слушая стихи, я продолжаю выполнять свою работу, автор возмущается и требует полного сосредоточения внимания только на его творении. Именно поэтому с плохо скрываемым раздражением я стал отказываться от подобных предложений.

— Принесите лучше один-два рассказа, те, что для вас самые важные, которыми вы хотите донести до читателей какую-то главную мысль, и только эту рукопись предложите на рассмотрение. Читать целую книгу случайных ваших текстов у меня, честное слово, — я прижал ладонь к груди, — не обижайтесь — нет времени. А это все заберите назад.

— Вы все-таки почитайте, — настаивал посетитель. — Увидите, вам понравится.

И подобное поведение до самой последней стадии нервного утомления мне знакомо. Но в этот раз что-то было в человеке неуловимо располагающее: естественность разговора, без напористого нахальства в оценке собственного творения, но и не стеснительность, а как бы доверительность.

Я взял в руки положенные было на край стола сброшюрованные листки (сам автор до них так и не дотронулся, не сделал движения, чтобы забрать назад), раскрыл наугад ближе к середине:

— Давно написаны эти рассказы? Вижу, тут все охотничьи байки.

— Не байки, а то, что происходило на самом деле, — незаносчиво возразил мужчина.

— Вы профессиональный охотник?

Меня начали заинтересовывать короткие рассказы, которые сейчас читал. Дело в том, что с детства во мне жила так и не воплотившаяся в полной мере мечта стать настоящим охотником. С чего поселилось в душе чисто городского мальчишки такое хотение (потому что я одновременно каким-то иным чувством понимал или, лучше сказать, догадывался — охотником мне все-таки стать не суждено) — рационально объяснить невозможно.

Насколько слышал от родителей о своих предках по материнской и отцовской линии — в нашем роду настоящих добытчиков дичи никогда не было. Может, кто и баловался с ружьем, бродя по тайге или редким лесам средней полосы России, но это с полной достоверностью мне неизвестно.

Родившись в Сибири, где тайга плотно окружала поселок и редко в каком доме не водилось ружья, я тем не менее никогда не видел оружия в нашей семье.

Из Сибири на родину отца перебрались, когда мне исполнилось лет пять или что-то около того. Большой город, с иными мальчишескими впечатлениями и заботами, открытиями и переживаниями полностью вытравил из сознания неясную мечту. Хотя и среди наших соседей охотники-любители водились: то один лису подстреленную привезет; то другой маленького медвежонка, отбитого у матери, притащит; то на недалеком от пятиэтажных домов озере загрохочат ружейные выстрелы по прилетевшим куликам... Однако это случайное узнавание, уже отдаленное от охотничьей страсти, воображение не тревожило.

Все в мечтаниях повторилось лишь тогда, когда вернулся в летние месяцы школьных каникул на родину. И не только в мечтаниях, а, что называется, удалось перечувствовать вживую.

Дядьки, уезжая в тайгу валить лес или шишковать, на гари, где буйно цвел кипрей, проверять пасеку или на рыбалку к неширокой и неглубокой речушке, со всем прочим необходимым всегда брали с собой ружья. Мы, малолетки, увязывались с ними и при случае непременно выпрашивали у взрослых позволения сделать несколько выстрелов. Дядьки понимали, что это баловство, никчемный расход патронов, но в итоге смирялись и только строго-настрого предупреждали, чтобы мы не покалечили друг друга.

Вот тогда впервые я и почувствовал, что такое волнение перед нажатием на спусковой крючок в ожидании выстрела; как приклад, тесно прижатый к плечу, тупо, на мгновение ударяет в него; как резко пахнут сгоревшим порохом вынутые из стволов гильзы (в моем детстве они были латунными и заряжались заново после использования), которые перед этим каждый охотник для выстрела готовил самостоятельно: вставлял капсюль, засыпая порох, отмеривал дробь, забивал пыжи.

Снаряженный патрон непередаваемо приятно тяжелел на ладони. После выстрела вынутую гильзу убирали в патронташ влево, ближе к краю ряда кожаных гнезд, чтобы не мешала, а в казенную часть ружья засылался новый патрон, прохладный и гладкий.

Пройдет время, я куплю свое ружье, буду ездить с друзьями на заволжские карьеры и озера, но в подлинном смысле этого слова охотником так и не стану. Неспроста еще в детстве некое таинственное предчувствие меня об этом предупреждало, словно ему была известна вся моя последующая жизнь — с ее сроками и предназначениями.

Мечта и ее воплощение в жизни — две большие разницы, и зачастую первое намного притягательнее и радостнее сердцу, чем второе.

Я наскоро прочитал один из небольших рассказов в принесенной рукописи. Он был написан неопытной рукой, без особенной мысли и задачи, повествовал об удачной зимней охоте с собакой на зайца.

Подняв взгляд от текста, я сначала, думая, что бы сказать автору, посмотрел на любимую мной картину с изображением старого, заснеженного, захудалого нижегородского дворика — художник изобразил то, что увидел, выйдя из полуподвала своей мастерской, и только после этого обратился к посетителю.

У того на лице застыло выражение торжества, которое так и говорило: «Ну что — понравилось». Казалось, он даже не ожидал моей оценки, а заранее был уверен в своей правоте, не сомневался в ней.

— Ваша зарисовка может превратиться в рассказ, — начал говорить я, — если только вы ее наполните более значимым содержанием, чем то, что пока в ней есть. Тексту не хватает художественности, более крупной задачи, которую должен ставить перед собой писатель.

Услышанное автора не смутило.

— О чем хотел — о том и рассказал. Не хватает художественности — это как, описания природы, всяких придуманных красивостей?

И такая примитивная оценка художественности в литературе для меня была не в новинку. Понимая бесполезность дальнейших рассуждений, я замолчал. Однако посетитель не собирался освобождать кабинет.

Он начал рассказывать о рыбалке, о больших сазанах, которых добывал в озерах южных краев, где жил раньше, до переезда в наш город. Теперь же ловит большущих щук на волжских протоках, что образовались среди лесов после затопления чаши Чебоксарского водохранилища. И вдруг неожиданно добавил:

— Обязательно нужно будет вас туда свозить. Вот сезон для рыбалки начнется — и поедем.

Но кроме заслуг удачливого охотника и рыбака, есть у него и еще одна — он рефлексотерапевт (тут же вручил маленькую самодельную визитную карточку, отпечатанную на принтере), вылечивает всех, кто к нему обращается.

— Вы где-то учились, получали медицинское образование?

— Зачем? Все освоил сам!

После этого утверждения стало мне совсем грустно.

До этого яркий зимний день за большим казенным зарешеченным окном кабинета теперь начал потухать, бледнеть. Опускались вечерние морозные сумерки.

«Вскоре зажгутся уличные фонари», — утомленно подумал я.

Встав из-за стола, прошел к двери, включил свет. Продолговатые лампы, мигая и потрескивая, заполнили комнату искусственным голубоватым светом.

Я не скажу, что незваный гость меня уж очень утомил. Он не раздражал, а, напротив, вызывал симпатию, располагал к себе увлеченностью тем, о чем рассказывал, но меня ждала своя работа, и потому нужно было прощаться.

Взглянув на оставленную мне визитную карточку, я прочитал фамилию автора самодельной книжки — Шелехов — и, обращаясь к нему уже по имени и отчеству, предложил:

— Хорошо, Георгий Георгиевич, я дополнительно посмотрю вашу рукопись, возможно, что-то отберу для журнала. Зайдите через неделю.

Мы расстались.

В какую-то поездку на рыбалку с незнакомым человеком я конечно же не поверил ни на секунду и о прозвучавшем предложении тут же забыл.

2

Ровно через неделю Шелехов вновь появился у меня в кабинете. Зашел как к давнему и близкому знакомому — весело протянул руку для пожатия и сел на знакомый ему стул, сдвинув его для собственного удобства ближе к окну.

Надо сказать, я ответственно выполнил данное Георгию Георгиевичу обещание, довольно подробно ознакомился с оставленными текстами и кое-что действительно отобрал для публикации. Немного — рассказа два-три, да и те с технической точки зрения требовали дополнительного редактирования. Но в них было радостное, настоящее ощущение жизни, отличное знание охотничьего дела.

Шелехов остался доволен моим решением. Распечатки отмеченных мною рассказов вынул из общей подборки, положил на стол, оставляя мне, а остальное забрал с собой.

Так мы расстались.

Как я думал — навсегда.

Прошла зима. Затем весна. О случайном авторе журнала я почти позабыл. Но неожиданно Шелехов сам дал о себе знать. Он все так же деловито вошел в кабинет и с ходу известил:

— С завтрашнего дня рыбалка разрешена без ограничений. — И предложил: — Едем!

Я было начал отнекиваться, ссылаясь на то, что у меня и удочек-то нет, а те, что остались в деревне, так они простенькие, не для серьезной рыбалки. Да и дела всякие подпирают сроком своего выполнения.

Но Шелехов был непреклонен:

— Удочки у меня есть, дела подождут.

В итоге договорились, что завтра в первой половине дня Георгий за мной заедет. Так и случилось.

То, что мой знакомый человек в рыбной ловле не случайный, я убедился, увидев, как он приготовился к предстоящей поездке.

В «Ниву», припарковавшуюся возле моего подъезда, оказалось аккуратно уложено все, что только может понадобиться во время пребывания в течение нескольких дней вдали от жилья: две небольшие палатки, два надувных матраца, две резиновые лодки, газовая плита с небольшими газовыми баллонами, термос, сумка с провизией, всевозможные удочки, сапоги (в том числе и для меня) и на всякий случай сменная одежда, прикормка для рыбы и насадка для ее ловли, дополнительные рыболовные снасти... вплоть до запасной бейсболки и рабочих перчаток.

Дорога, если смотреть из города, то за Волгой, по левому ее берегу, все больше проложена среди лесов. Глаз радовался сочной зелени листвы и хвои — в отличие от городских улиц яркой, не запыленной. Редко появлялись встречные машины, и тогда еще больше ощущалась безлюдность одолеваемого нами пути.

Остался в стороне древний Макарьевский монастырь, что тяжелыми белыми каменными стенами отражается в водах Волги, когда они спокойны и не вздыблены непогодным ветром.

Не доезжая до села Каменка, свернули на наезженную лесную дорогу. По ней, то опускаясь в овраги, то поднимаясь из них по глубоким ненадежным колеям, опасаясь, того и гляди, посадить машину на днище, направились в сторону берега.

Иными словами, путь оказался не близким. Однако то место, куда я, сам не ожидая того, попал, стоило затраченного времени.

Тишина. Такое ощущение, что прибыли на необитаемую землю. Дорога закончилась на небольшой поляне у самой воды. Дальше только пологий спуск и заросшая кувшинками гладь озера.

В первую очередь достаем из машины то, что необходимо для рыбалки. Накачиваем ножными насосами лодки и спускаем их на воду. Георгий коротко объясняет, где и как лучше ловить плотву. Я отталкиваюсь от берега и маленькими веселками тихонечко гребу в сторону зарослей кувшинок. Их большие плоские листья колышутся на воде, матово отблескивая солнечным светом, когда я вторгаюсь в их колонию.

Сквозь чистейшую воду вижу, как со дна поднимаются вверх пряди водорослей, изумрудно насыщенные влагой и чем-то похожие на маленькие лесные елочки. Возвышаются над темным зеркалом воды зеленые острые клинки осоки. Между этой подводной растительностью, причудливой по форме, свободно и не пугливо плавают стайки плотвичек.

По-настоящему самостоятельно в резиновой лодке я плыву в первый раз. Не сразу все получается так, как надо. Но довольно скоро приноравливаюсь и к правильному управлению движением, и к аккуратному протискиванию в неширокие протоки между разросшимися островками водной зелени на свободное пространство.

Солнце просвечивает воду до дна, и я отчетливо вижу ранее сокрытый от моих глаз мир, который своей необычностью завораживающе притягателен. Я гляжу в него почти влюбленно — так в воде все красиво, гармонично.

Но хочется, наконец, и начать ловить рыбу.

Насаживаю на крючок купленного по дороге в магазине для рыбаков мотыля, забрасываю в свободное водное окно неподалеку от лодки, и тут же поплавок начинает тревожно шевелиться, притапливаться. Первая подсечка — и, серебристо посверкивая чешуей, плотвичка трепещется на поднятой леске.

Клёв был отменный.

Хоть азарт и захватил меня, но нет-нет да и оглядывался я по сторонам, отыскивая взглядом лодку Георгия. Он ловил в другой стороне озера.

Но вот, в очередной раз оторвав взгляд от поплавка, второй лодки на озере я не обнаружил. Куда она могла подеваться? Не сразу, но все-таки это начало меня беспокоить. Уж слишком неожиданно все произошло.

Шло время, мой спутник так и не появлялся.

Солнце все ниже начало опускаться к земле, к верхушкам леса на противоположном берегу озера. Мое ведерко чуть не доверху было наполнено пойманной рыбой. Клёв заметно снизился, нужно было возвращаться к поляне, а Георгий так и не показывался на своей лодке. Тут впору было теряться в догадках: куда мой спутник мог деться? В голову начали приходить самые нерадостные мысли: «Вдруг я не заметил, как он утонул?» Но лодка-то утонуть не могла!

Озеро было замкнуто берегами, из него не вытекало ни одного ручья, ни одна протока не соединяла его с другим водоемом.

В итоге беспокойство заставило прекратить ловить рыбу и вернуться на берег.

Вытащив на сушу лодку, вынув из нее ведерко с пойманной рыбой и перевернув вверх дном для просушки, я стал ждать возвращения Георгия. Костер разводить не решился: областными властями из-за сложной противопожарной обстановки выпущено строгое предупреждение на этот счет. И Шелехов накануне поездки строго предупредил, что с открытым огнем в лесу баловаться не станем. Я не решался нарушить этого предупреждения, да и спичек со мной не было. Для их поиска нужно залезть в сумку Георгия, а это уж точно не входило в мои планы.

Георгий на водной озерной глади появился точно так же внезапно, как и исчез.

Возвращаясь из обхода близкого берега, я вдруг увидел, как утомленно он гребет небольшими фанерными лопатками, похожими на ракетки для игры в настольный теннис, пересекая озеро.

Как же я ему обрадовался!

Не вытерпев, я, подойдя к краю воды, прокричал двигавшемуся к нашему берегу Шелехову:

— Ты куда пропал?

Ответа не последовало.

Подгребая к мелководью, Георгий ступил в воду, втащил лодку на берег (у него она была побольше, чем моя, оттого потяжелее), сделал несколько приседаний, разминая затекшие спину и ноги, покрутил руками.

— Я думал, мы вместе ловить будем.

— Зачем? Я понаблюдал за тобой, все нормально. Наловил живцов и отправился на Медвежье озеро ставить снасти на щук. Завтра поплывем их проверять.

Немного отдохнув, попив горячего чая из термоса, Георгий быстро собрал газовую плиту, подсоединил ее к газовому баллончику, плеснул на сковородку растительного масла и поставил ее на огонь. В наступивших сумерках огонь вырывался из горелки темно-голубыми струйками, насыщенно оранжевыми по цвету на острие, у своего окончания под сковородой, расползаясь под ней сплошным жарким пламенем.

Плита тихонько гудела, брошенная на сковородку рыба потрескивала в раскаленном масле, покрывалась золотистой корочкой.

Шелехов ловко переворачивал плотвичек на сковородке. Рыба быстро жарилась, и тогда Георгий перебрасывал ее в большое блюдо, где стремительно росла горка из золотистых тушек плотвы.

Я был голоден, но нарезанную колбасу с сыром и ветчиной есть не хотелось. Дожидался приготовленной рыбы. Не удержавшись, взял снизу ту, что должна была уже подостыть, и, перебрасывая с одних пальцев к другим, начал обгладывать вкуснейший сочный хребет.

Вкус у плотвы изумительный, нежный, такой, которым не сразу насытишься.

Жир и масло стекали жаркими струйками по пальцам. Я, осторожно поднеся ко рту, дул на вновь взятую с блюда рыбку, снимал с нее зубами, боясь обжечь губы, белое сочное мясо, одновременно не переставая хвалить кулинарные способности Шелехова.

Утолив голод, принялись устанавливать палатки. Покончив и с этим занятием, Георгий категорично произнес:

— Всё, я спать. Устал.

Без особых прощаний он залез в свою палатку, застегнул за собой молнию, повозился немного, убивая случайно залетевшего комара, и затих.

Я остался один.

Июньская ночь долго не приходит на землю. Вроде бы и время позднее, а полной темноты нет.

Давно скрылся с неба потускневший до цвета расплавленной меди диск солнца, а в пространстве все разлит неведомо откуда льющийся легкий сероватый сумрак — словно некий след, остатки от только что завершившегося летнего теплого дня.

В такую пору в одиночестве, среди незнакомого леса, думается о чем угодно, только не о сне.

Испуганно вскрикнула в вершинах берез неведомая ночная птица. Ей ответила другая. Непонятно отчего, треснул сук в молодом сосняке. И невозможно осознать — близко или далеко на самом деле это случилось. А возможно, и вовсе только показалось.

Одиночество — жутковатое, но такое необходимое для души человека состояние, в котором многое иначе воспринимается, оценивается, видится. В одно мгновение мир становится огромным, разнообразным и непонятным. И ощущение собственной малости в нем, незначительности так безжалостно обрушивается на сознание, что невольно пугаешься открывшейся бездны и стараешься это чувство как можно быстрее прогнать от себя. Пугаешься той бесконечной свободы, которая с рождения уготована для тебя. Потому что когда ты будешь к ней в итоге готов — никому не ведомо, и в первую очередь самому тебе.

Вокруг все чужое. Невольно тянет новое пространство осмыслить, понять, почему вдруг тут оказался, для чего, есть ли в этом особый смысл, закономерность, или всем распорядился его величество случай.

По сути, мы с Шелеховым совершенно чужие, близко незнакомые люди. Ну разве что самую малость, поверхностно узнали друг друга. А он привез меня сюда как друга, позаботился об удобном обустройстве, приготовив все необходимое для жизни в лесу и рыбалки на озере, вкусно накормил. Сделал все это Георгий просто и естественно, как само собой разумеющееся для близкого человека.

И мне с ним так же просто и хорошо — как с давним товарищем. Еще по дороге, в машине договорились обращаться между собой по именам и на «ты».

В решениях всякого вопроса Шелехов несуетлив, а спокойно сосредоточен, словно заранее знает все ответы. Подобным образом поступает всякий по-настоящему уверенный в себе человек, не зависимый от чужой прихоти.

Так и не дождавшись наступления полной темноты, я тоже закрылся в палатке, включил заранее приготовленный для меня у изголовья ручной фонарик и принялся за чтение книги. Делать это было не совсем удобно. Палатка мала — ее пространства не хватало, чтобы полностью, свободно вытянуть ноги. Лежа на спине, положив книгу на согнутые колени, я освещал ее страницы лучом фонарика.

Повесть рассказывала о жизни в предреволюционном заснеженном провинциальном городке на Волге, о зимних забавах катания на санях с большого пологого речного склона на лед Волги. Чужие восторженные голоса, смех, испуганные веселые крики словно доносились до меня из неведомой дали навсегда ушедшей жизни, из прошлого, где быт, окружавший тех людей, был совершенно иным, на наш никак не похожим. Но в какой-то миг это разделявшее меня с неведомым прошлым столетнее временное пространство исчезало.

Закрывая глаза, я слышал, что, как и прежде, во все времена, неровно шумят вершины деревьев над палаткой — их беспокоит поднявшийся верховой ночной ветер. Наверняка и тогда, столетие назад, он точно так же гулял вдоль волжских берегов и кто-то в тоске и одиночестве в ночном лесу прислушивался с тревогой к его порывам.

Выключив фонарик, я продолжал лежать с открытыми глазами, ничего не различая в окружившей меня плотной темноте.

Внизу, у земли, ветра совсем не ощущалось, а далеко вверху даже легкое его дуновение отвечало шорохом потревоженной листвы, похрустыванием сухих веток от прикосновения друг к другу, поскрипыванием раскачиваемых стволов.

«Вот оттого-то и должен ощущать себя маленькой песчинкой всякий человек, забредший в одиночестве в этот удаленный от жилья уголок», — напоследок, перед тем как заснуть, успел подумать я.

Хотя ведь не был одинок. В нескольких метрах сбоку, в другой палатке, мирно спал человек, который открыл для меня осознание своей малости и одиночества.

3

На следующий день встали рано.

Ночная прохлада еще не отступила, и лодки, лежавшие на берегу у воды, заметно помягчели округлыми боками. Солнце не поднялось над вершинами деревьев, потому небольшая поляна оставалась в сумраке. Было тихо. Ни один листик на ветках ольхи, возле которой стоял наш раскладной столик, не шевелился.

Пили обжигающе горячий кофе, завтракали нарезанной крупными ломтями ветчиной с хлебом.

Подкачав лодки, столкнули их на воду. Я было взялся за удочки, но Георгий остановил:

— Не надо, сейчас поплывем на Медвежье проверять перемёты. Удочки не понадобятся... Знаешь, почему называю озеро так? — Шелехов зашел в воду и, громко чавкая сапогами в прибрежной болотистой тине, стал проталкивать свою лодку на чистое водное пространство. — Обследуя окрестности, как-то заплыл в те края. Увидел, что вдалеке у кустов кто-то барахтается. Вглядываюсь и никак не пойму, кто же это может быть. Думал, собака одичавшая из далекой деревни прибежала. А когда зверь вышел на свободный берег, я и обомлел — медведь! Здоровый! Тогда не на шутку перепугался — вдруг в мою сторону пойдет? Спрятаться-то негде. Но косолапый головой помотал и скрылся в лесу.

— Что за озёра, о которых ты рассказываешь? Старые?

— По-настоящему это никакие не озёра. Всему виной Чебоксарское водохранилище. Здесь весь лес был вырублен. Отметка воды должна была подняться значительно выше, чем существует теперь. Но полностью, как планировали, поднимать уровень воды в водохранилище не стали.

Георгий осторожно уселся на короткую деревянную лавочку в лодке, отгреб от берега, освобождая пространство для меня. Я поспешил спустить свою лодку на взбаламученную от поднятого ила воду, стараясь поменьше плескаться, закинул левую ногу за борт, придержал ею лодку и тоже сел на скамеечку. Мы направились к начавшему освещаться поднимающимся солнцем лесу на другой стороне озера.

— Одни считают, что это произошло от общественного возмущения грядущими экологическими проблемами, — продолжил свой рассказ Шелехов, двигаясь по стеклянно-ровной воде немного впереди и левее меня, — другие — что денег в государстве не хватило. В итоге эти участки за Волгой оказались брошенными. Речная вода по овражкам и низинкам разлилась. Кое-где и весенний паводок свое добавил. Возвышенности остались среди неглубокой воды островками, постепенно заросли лесом. Ты думаешь, он всегда такой был? Нет. Я начал ездить — тут еще все голо оставалось.

Не спеша, но Георгий все дальше и дальше отдалялся от меня. Он греб уже заметно впереди, моей сноровки в этом деле явно не хватало.

Вновь причалили к суше, взяв в руки веревки, привязанные к носу лодок, потащили за них наши суденышки через лес по протоптанной рыбаками тропинке. Теперь я понял, куда вчера так неожиданно исчез Шелехов. Лесок жидковатый, все больше кустарник. Под ногами пружинисто утопал торф, стоило лишь ненадолго остановиться для отдыха.

Но вот вышел к другому озеру, показавшемуся мне огромным. Георгий успел отплыть от берега на значительное расстояние, не дожидаясь моего появления. Боясь совсем отстать от своего спутника, поспешил за ним следом. Озеро с правой стороны переходило в болотину, из которой торчали пеньки погибших деревьев. В левой стороне не было видно его окончания.

Чтобы я сумел его догнать, Георгий притормозил. Он спокойно сидел в лодке на безлюдной огромной водной глади, смотрел вверх — над ним пролетали низко две цапли, направлявшиеся куда-то за лес, росший на противоположной стороне. Тень от деревьев затемнила воду у возвышенного обрывистого берега. Это был настоящий березовый и ольховый лес, с густыми кронами, которые не просвечивало раннее солнце.

На поверхности воды заметил несколько горбатых спин зараженных солитером лещей. Это неистребимая болезнь всех волжских водохранилищ.

Случалось совершать путешествия на теплоходах вверх по Волге, и был неприятно удивлен тому, сколько больной рыбы плавало на поверхности.

Я подумал, что именно это, новое для меня озеро Георгий называет Медвежьим. К тому же, переправившись поближе к противоположному берегу, он повернул направо, к более мелкой его части, заросшей водорослями и листьями кувшинок. Но ошибся.

Георгий продолжал править свою лодку куда-то в самый угол озера и там скрылся от моего взора. Теряясь в догадках, куда Шелехов мог спрятаться, пришлось последовать за ним. И только проплыв по довольно узкой полоске свободной воды еще несколько десятков метров, я увидел, что из озера выходит что-то вроде канала или узкой речки.

В другое время это место никогда бы самостоятельно не нашел. Узкая речка служила естественным перетоком воды из недостроенного водохранилища в озера и обратно. Спина Георгия маячила впереди, отчасти скрываемая поваленными поперек протоки деревьями. Под ними приходилось не без труда пробиваться вперед, наклоняясь так, что почти ложился на борта лодки, опасаясь неловким движением ее опрокинуть. Мой спутник значительно ниже ростом, эти препятствия для него не представляли особых трудностей.

Продвигаясь по природному каналу, невозможно было не восхититься открывшимся миром, совершенно иным, чем на оставленной поляне.

Деревья нависали над водой, с трудом сквозь густые ветки пропуская утренний солнечный свет. Сквозь плотную листву солнце лишь посверкивало бликами, словно яркими зеркальными осколками. На воде властвовал влажный и вязкий сумрак, наполненный волглым запахом сырого леса, многолетней прелой листвы, терпким и сладковатым — прибрежных цветов, что поднимались над водой распустившимися красно-сиреневыми зонтиками.

Гулко хлопнув о поверхность хвостом, скрылся под водой бобер. Скользкие глинистые дорожки зверьков виднелись на обрывистом склоне протоки.

Но вот впереди вновь открылась широкая водная гладь. Опять озеро!

Георгий вплывает в него и берет вправо. Тут есть небольшой пролив в соседнее озеро, отделенное высокой бровкой. Далее за мыском уж и непонятно — то ли это затопленный и уже погибший лес (стволы подгнили и упали, а пни разных размеров и форм коряво и пугающе возвышаются над водой), то ли вековечное болото.

Шелехов направился туда.

Как оказалось, между этими черными пнями-чудовищами он и протянул лески со свисавшими крючками, на которых насажены были в качестве живцов мелкие плотвички.

Наконец-то наши лодки сблизились.

— Сейчас немного отдохнем и будем проверять.

Я вижу, что Георгий устал не меньше моего — путь преодолен непростой и долгий. Солнце взошло довольно высоко. Легкий ветерок гуляет мелкой рябью по поверхности воды, искрит солнечными блестками. Тихо и покойно — словно и нет другой жизни в обозримом пространстве. Ни одного постороннего звука, говорящего о находящемся поблизости жилье, не доносится до нашего слуха.

Спрашиваю Шелехова, далеко ли отсюда до ближайшей деревни или поселка.

— Ой, не близко. По дороге разве не заметил?.. Нет, пока ехали по асфальту, никакого обустроенного жилья не попадалось по пути. Да и как тут жить, среди воды и болот, весенних разливов и внезапных торфяных пожаров?

Выходит, только добычливые люди пробили в эти пространства тропу, заплывают и забредают в эти леса, сотворенные не столько самой природой, сколько нерадивым хозяйствованием человека. Природа эти ошибки исправляет.

Приступили к проверке снастей. Улов оказался небогатым — четыре небольшие щучки и невиданных ранее мною размеров окунь.

Щучки хоть и не велики, но каждую достать из воды оказалось непросто. Сильная рыба отчаянно боролась, старалась не поддаться человеку, который тянул ее наверх. Она уходила под дно лодки, билась о мягкое, податливое резиновое днище, но я все-таки перекинул щуку за борт, поприжал слегка ногой, обутой в сапог, и рыба сдалась.

В этот же миг и азарт добытчика во мне угас.

Георгий не спеша, основательно передвигался от одного пенька к другому. Проверив одну снасть, переходил к следующей. Снимал рыбу, обновлял живцов, поправлял запутавшиеся поводки.

Оставив лодку на волю легкому ветерку, который осторожно двигал ее к центру озера, я лег спиной на сиденье, положил голову на теплую округлость нагревшегося резинового борта на носу, осторожно вытянул ноги до другого борта и стал смотреть на высокое лазоревое небо, чуть подернутое белыми мазками легких и размытых перистых облаков.

То, что было сейчас надо мной, называлось бесконечностью. Я это и понимал, и ощущал неведомым, непривычным мне чувством. Душа рвалась в родные просторы, туда, откуда явилась и вселилась в меня, земно